"…не сердись на меня, я поводьев не трогаю"
Ольга Родионова
За окном лоджии плывет весеннее московское небо. Приближается закат, и в разрыве серого, с мелким дождем, появляется нежно-розовое. В тучах, конечно, снег, целые сугробы – но на ветру они кажутся воздушными, теплыми. Две высотки справа успели поймать солнечных зайчиков в западные окна и отражают их на глухую стену соседнего дома. Штукатурка шершавая, летняя от этих зайчиков, скоро будут летать ласточки. Со двора скрип качели. Кто-то пинает мяч о стену, хлопки усиливаются эхом от стен домов квадратного двора. Мимо окна в отдалении тянутся редкие, ровным рядом посаженные берёзы с серыми стволами. Между ними кое-где висят флажки, оставшиеся после Нового года, но в основном веревку посрывало, она тянется вниз, тёмная, разбухшая. Черная ель с обломанными сучьями – в углу. Её ветки нужны, чтобы стелить дорожки, когда похороны.
Ребятня галдит и носится; песок в песочницу не привезли. Ещё неизвестно, привезут ли. Кроме песочницы и качелей во дворе гулять негде. Детишки постарше бросают мяч через железную перекладину для выбивания ковров - играют в то, что раньше называлось пионербол. Машины ставят одна на другую, на газоны. Если бы ни вбитые вкривь и вкось обломки труб, похожие на противотанковые заграждения, двор превратили бы в стоянку. Оля смотрит на окно, на стену. Она застыла, уставилась в одну яркую точку. Потом моргает – раз, другой.
На стекло в углу что-то налипло - высохшие белые цветки цикламена. Цвел зимой, прижимаясь цветками к стеклу и замерз. Оля его унесла. Эти мелкие бледные пятна – примерзшие к стеклу цветки. Оле жаль. Цветок с самого начала был слабенький. Тоненькие, неслышные листья. Почти не рос. А потом вдруг цветы. Оля думала, он вообще цвести в этом году не будет. Подкармливала 3 раза в неделю, а он зацвел. Потом решила подкормку уменьшить, боясь, что все уходит в листья, и у него не получается от этого сильных цветов. А он замерз. Ему, оказывается, было холодно.
Оля идёт за тряпкой, находит её на краю раковины. Прижимает руку с тряпкой ко рту, всхлипывает. Быстро моргает, чтобы не плакать, идёт на лоджию. Трёт стекло изо всех сил. Долго трёт. От мелких бледных цветков не остается и следа. Сквозь окно лоджии Оля видит, как в комнату входит маленький Олежек и останавливается на пороге. Он чувствует её плохое настроение и не решается подойти. Потом ловит мамин взгляд, улыбается, и за несколько длинных подскоков оказывается на лоджии:
- Мам, а что быстрее, самолет или поезд?
- Тапки надень.
Олежек разворачивается, закрутившись маленьким волчком и уносится в комнату, а через три секунды уже опять здесь, в тапках:
- Мам, а что быстрее, самолет или поезд?
- Конечно, самолет.
- А что ещё быстрее самолета?
- Ракета.
- Это на которой летал Юрий Гагарин?
- Да.
…
- А куда он так спешил?
Оле смешно, но она почти плачет. Злится сама на себя, трёт пальцем уголок глаза. Как-то бы справиться сейчас - с тем, чтобы жить. Жить и иметь ребенка, дом и работу. Сейчас, когда Сашка ушел. Ушел от неё, и умер.
Она думала, он вернется, ждала его. А он умер. Никогда ничего не объяснял нормально. Оля придумывала сначала один смысл для его слов. Потом другой. И так расстраивалась, так расстраивалась. Разные люди вокруг Оли говорили грязные слова. Они говорили, а она делала что-то, не хотела их слушать. Они говорили, он взорвал поезд. Так говорили сначала по телевизору. И Олина мама так говорит. Потом по телевизору сказали другое, а её мама всё равно думает, что это он взорвал. Потому что террорист.
Так одиноко, господи. Оле было бы легче, если бы дали бумагу, что он умер. И что-то, чтобы похоронить. А так и могилки нет, куда прийти, поплакать. Ни панихиды заказать, ничего. Оля пришла в церковь, купила свечек, целый час стояла. Такая же прямая, восковая – давление упало. Всё думала – куда ж теперь ставить. За упокой нельзя, раз официально не умер. И за здравие нельзя. Она стояла-стояла, потом побыстрее поставила все свечки какому-то святому. Попросила прощения у него, попросила, чтобы он как-то разобрался, перекрестилась наспех – и на воздух. Тошнит, виски ломит.
Всё было неправильно. Не по-человечески. Мимо быстро, не оглядываясь, прошел батюшка. Ему что-то шептали – он широко крестил, люди били поклоны. Оля подумала -её так же перекрестит. И отодвинулась.
Потом жалела.
Оля кашляет, чтобы прочистить горло, пробует голос:
- Олежа, Гагарину надо было в космос. А чтобы оторваться от земли – нужна очень большая скорость…
Олежек серьёзно смотрит на Олю и кивает. Оля ещё раз кашляет, она не знает, что дальше. Надо держать себя, потому что – сын. Надо собраться и держать. Тем более, отца у него - считай, что и нет. Так себе отец. Казалось – Сашка будет, семья будет. Дом. Обои вот в этой комнате хотела поклеить. Чтобы как новая. …всё думала, когда-нибудь, когда –нибудь потом(она бы не стала давить), она выйдет за Сашку замуж. Чтобы всё, как полагается. И даже, пусть без праздника. Не надо ничего…Только платье белое. С Игорем не было платья, расписались по-быстрому, она уже беременная была. А с Сашкой – другое…Настоящее. И пусть без свадьбы. Оля понимает - столько денег в никуда! Но хоть познакомить маму с его родней. Оля ни разу их не видела. …Она бы съездила туда, в Казахстан, откуда он родом.
Как-то они говорили про Казахстан. Что Сашка там родился, а потом его увезли оттуда маленьким. Сашкин Казахстан был созвучен заветному детскому слову Канзас из любимой Олиной книжки. Оля никогда не мечтала попасть в Изумрудный город, а мечтала именно о Канзасе, потому что знала, он – существует.
Сашка рассказывал про Казахстан. Про огромные поля космодрома, про холмы. «Между ними только соль и потрескавшаяся земля, и больше ничего. Тихо. Каждый запуск ракеты – это взрыв»…рассказывал про то, как гибли сайгаки, про то, как горела трава. Что космодром сначала построили для испытания ракеты-носителя водородной бомбы. «А потом человек полетел в космос!» Как у него блестели глаза! Вот как Олежек сейчас он был.…а Оле неинтересно было про этот космодром. Казахстан, как Канзас, казался ей бесконечно тёплым, степным и ветреным, с мягкой травой или песком. И, потом…в Казахстане Сашка был маленьким. А больше он нигде маленьким не был.
Оля всегда пыталась понять, что хотел Сашка, куда его несло. «Я бы вот поняла его - маленького. - думала Оля, - Я бы его, маленького, прижала лицом к груди, взъерошила волосы, а он бы вырвался от меня и бежал по казахской степи. И я бы за ним в чем-нибудь ситцевом, и было бы солнце, и ветер. А ещё я бы знала, что вот набегается сейчас, ему будет хорошо и устало, и он будет хотеть только есть. Я налью ему суп из бараньей косточки и дам большой крошащийся кусок черного хлеба с соленым маслом. И всю жизнь он будет помнить меня в ситцевом платье на поле, и суп, и счастье… Оля быстро-быстро захлопала глазами, повела взгляд в сторону и вверх - чтобы не плакать.
Нет ведь ничего, нету. Нет ничего больше. Не будет. Ни Казахстана, ни Сашки, ни свадьбы, ничего. Но думать про это нельзя. Надо собраться. Растить ребенка. Надо…Про хорошее. Оля думает про дачу. Закрывает глаза и думает про дачу.
Скользкая тропинка от дороги через поле – если был дождь, как сейчас, земля под сапогами блестит и разъезжается, мокро пахнет. Несколько берёз и тополей, густо-густо наставлены дачные домики до самого леса, и видно церковку в поселке неподалеку. Если есть хоть один луч солнца, её купол отражает этот луч, горит золотым огоньком. Видно речку. В мае, когда Оля туда поедет – на деревьях зелень будет свежая, новая, как дым. Травка, и вдалеке - вода.
Оля смотрит на широкий подоконник окна из балкона – в дом. Там Оля посадила рассаду. Любуется. Сначала листиков всегда два, они раскидываются в разные стороны, зеленые на черном, каждый обведен в белый круг стаканчика из-под сметаны. Потом поднимется росток – зеленый, живой. Оля любит покупать цветы. Стесняясь, думает об этом. Цветы дорогие, а толку никакого. Мама вечно ворчит, что на месте клумбы лучше бы картошку посадила. А куда там картошку – там тень, бросовая земля в углу. Там и не росло ничего, пока Оля цветы не посадила. Но конечно, они у неё от этого странные. Георгины вырастают тёмными шарами, и огромные всклокоченные рыжие бархатцы. Розы - всего две, отдельно, капризные. Отворачиваются от клумбы, еле растут. А сколько на них извела Оля – и денег, и времени. Оля с собой хитрит: да не так уж много времени извела. Всё равно вечером на даче делать нечего.
Гордость Оли – ирисы. Стоят, как надо. Синие, белые - строгие. «Веселые ребята» рядом, конечно, не смотрятся. Их выдрать надо. Но жалко – они, правда, веселые, желтые... И мягкие, толстые пионы всегда расцветают в срок, ко дню рождения. На её клумбе, кроме цветов, ещё слишком много сильных зеленых стеблей, выгоревших листьев, залысин прополотой земли. Видел ли кто-нибудь, кроме неё, как красивы эти цветы? Что я сделаю, если кругом тень, и они вот такие вот вырастают, иначе им не выжить?
- Олежек! Отойди! Отойди оттуда немедленно!
Олежек, оказывается, прилип носом к стеклу и смотрит на башенные краны. Всё стекло опять в пятнах. Сколько можно, господи…
…Как они похожи. Оле кажется, что Олежек похож на Сашку, хотя Сашка и не был его отцом. Не был, ни старался, только иногда играл с ним в паровозики. А всё-таки Олежек на него похож. Потому что Сашка бы тоже смотрел сейчас на краны. Сашка бы…Оля опять прижимает руку к губам тыльной стороной – потому что тряпка.
Когда она узнала, что умер Сашка, то никак не могла прийти в себя. Время шло, а сознание застыло, как свежезамороженная рыба в куске льда, ещё с кровью во рту - Оля такую часто счищала ножом, когда готовила - как красный снег. Оля помнит, как оказалась в детском саду, как воспитатели привели и сунули ей ребенка, её Олежика. Она взяла его, не глядя, за ручку – как сумку. Ребенок сказал «мама». А потом ещё раз «мама». Или нет, он говорил намного больше, но она слышала только эти слова, потерявшие всякий смысл. «Что такое мама? Я?», - ей казалось, что она забыла этот голос, голос её родного мальчика. Он оказался выше и пискливее, чем в её голове, и разве её ребенок картавил? «Наверно, я плохая мать» - думала Оля, не удивляясь.
Олежек – непростой ребенок. Оле с ним нелегко. Может, оттого, что много болеет, он выделяется. Худобой своей выделяется, капризностью. При всех молчит – когда спрашивают. А при матери скажет, так скажет. Как-то утром: «Всё равно убью,» - говорит, – «Каши мало». Она его утром не хотела кормить – чтобы в садике ел. Он не ел ничего там. Оле жалко его было – так, чуть-чуть положит на дне тарелки. А он голодный, злой, как волчонок. Ложку держит в кулаке, вихор торчит, повернул голову.
Как можно, матери – «убью»? Оля всем рассказывала, смеялась, а самой – не по себе. А то, наоборот, на ней повиснет в раздевалке. Оле идти надо, а он прижмется, в ухо шепчет: «Мама, мамочка, не уходи – меня Даша обижает». Оля отпрянет, напряжется, ей всё хочется, чтоб он отошел, чтоб как-то сам. Рядом мама девочку раздевает, глазом косит, а он хнычет.
- Олежа, она же девочка. Ну перестань, ну не обращай на неё внимания просто, и всё. Что с тобой. Иди уже, завтрак. Иди.
- Мама, мама, не уходи…
Губы дрожат. Заплакать - не заплачет, скользит пальцами по куртке. Оля его заталкивает в группу и бежит. Нехорошо на душе. Вспоминается Игорь, бывший муж. Смазливость его, разнеженность, пьянство. Олежека жалко, а Оля знает – жалеть нельзя. А то будет слабым.
Оля смотрит на тряпку в свой руке с пылью от цветка. Смотрит на то место на стекле, где были прилипшие лепестки…Всё чисто. Прозрачные перья облаков, плывущие за уходящим солнцем.
Осталось вытереть подоконник.