Лил дождь. холодное месиво тумана слилось с землёй. Водитель автобуса включил фары, лучи света прорезывали зыбкую пелену, добывая для всех нас, сидящих внутри, блестящие куски мокрого асфальта.
Мы, фотокор партийной газеты "Киевская правда" Костя Долин и я, её литработник Тамара Шевченко, едем по заданию в село Богдановку Яготинского района. Автобус довезёт нас до Яготина, а там нужно добираться "своим ходом", на попутных. В хорошую погоду это легко и приятно, а сейчас попробуй... Мы ёжимся от холода и молчим.
- Осень,- старается прервать тягостное для него молчание Долин,- Деревья оголяются, листопад...
Я внимательно рассматриваю его длинную, чуть согнутую в плечах фигуру:
"точно, как у того; такой же высокий, и лицо удлинённое, и лоб умный, и глаза с прищуром зеленовато-серые; губы, пожалуй, мягче и взгляд тоже... более лучистый. Но выражение! Ну просто потрясающее сходство... Да, Костя - отпечаток Святослава Иванова, редактора "Вечерки", только - внутренний, более одухотворённый. Так в чём же дело? Почему люблю того, - твёрдого, самоуверенного, надменного?"
На скулах у Кости появляется слабый румянец.
- Почему ты так смотришь, Томочка?
- Думаю... До Богдановки нам без газика не добраться. Это село, там нет дорог, всё развезло, грязища...
- Придётся идти в райком партии,- сокрушается Костя.
Он, как и я, заглядывает в райком перед отъездом, чтобы отметить командировку. Но на этот раз пришлось изменить своим привычкам... И вот мы едем на газике-вездеходе, прорываясь через рытвины, ухабы, липкую грязь, к неведомой нам художнице Екатерине Белокур. К сожалению, мы не одни: к нам приставили двух инструкторов. Как сказал секретарь райкома, для охраны "от этой ведьмы".
- Какая же она "народная", в колхоз не ходит, из хаты всех гонит, сидит взаперти и всё рисует, рисует и рисует. Слова из неё не вытянешь, выгонит...
- Живёт одним огородом и козой,- подтвердил один из инструкторов. А другой добавил:
- Крыша съехала. Никто её не любит. Чужа-чуженичка, вроде не в Богдановке народилась.
Дождь угомонился., водитель остановил щёточку, стирающую капли со стекла. Там, впереди, мелькнула голубизна, дорога стала ровнее, мы въехали в тополиную аллею. С обеих сторон - солнечные громадные свечи. Ещё не облетели листья, но тополя уже приготовились - ждут ветра, чтобы отдать накопленное ими солнце земле, укрыть и согреть её своим золотом.
"Вот так бы ехать и ехать. Костя-лирик молчит, но от него идёт тепло и понимание - приоткрыл немножко окно, и я дышу не бензином, а терпким палым листом. Когда молчишь, но тебя понимают, сердце приоткрывается и рождается умиление".
Это, как я позже поняла, была увертюра, приготовление к тому, что нас ожидало... И дуб-раскоряка с громадным дуплом-пещерой, но ещё живой, весь в бурых листьях: "Такой могучий, что и смерть одолеть не может",- Восхитился Костя. И столб с растрёпанным гнездом аиста на верхушке, и белые хатки под соломой, и луч солнца, внезапно упавший на гигантский вяз у плетня,- всё вело к чему-то прекрасному, открывая душу.
- Приехали,- сказал водитель и остановился,- У этого старого дерева, вон за тем плетнём живёт ваша художница, будите свою охрану.
Мы идём через заросший бурьяном двор, мимо развесистой голой яблони к порогу старой хаты-развалюхи. И там совершается чудо - моё преображение, первый приход к Богу. Давно это было, но глаза Екатерины Васильевны и сейчас мне светят. Не было лица и тела, а только очи, и я застыла в изумлении от красоты какого-то другого мира, который вдруг ощутила в себе, когда передо мною появилась женщина в чёрной хламиде с прорехами, в чёрном платке. Она посмотрела, и её слепящий взгляд проник вглубь моей души. В нём была боль и радость встречи. Мы стояли и вглядывались друг в друга так, словно пытались что-то припомнить... Потом Екатерина Белокур открыла дверь хаты и кивком приказала мне войти, а Костя, ничего не понимая, на цыпочках прокрался вслед за мною, и сразу утвердил себя на лаве у облупленной стены. Два инструктора, убитые молчанием и тишиной, вдруг встрепенулись и закричали хором:"Здоровенька була, шановна Катерино Василiвно, от ми всi рiдна наша газета "Киiвська правда" i наш райком, приiхали Вас славить. Наступае Ваш ювiлей. Треба вирiшувати, де ставить столи... На вулицi чи в хатi?"
- Славить? - насмешливо спросила художница,- Лицемеры, ехидны! Вже мiсяць, як я благаю вас, заберiть мою картину, завезiть до Киева, чи просто, хай для людей висить у райкомi, де килими, та крiсла, та вiкна високi. Мовчите!Славить приiхали у холодну хату! Га? Мовчите? А ну геть з моеiхати! Геть! - топнула она ногой.- Тут я у себе вдома господарка.
Ослушаться её было нельзя, инструкторы попятились, и, даже не простившись с нами, пошли к машине. Тогда она повернулась и снова ослепила меня взглядом.
- Прости, дитя, но я сразу узнала тебя. В тебе я увидала свою молодость. Кто ты, скажи?
- Журналистка,- краснея, с горечью призналась я,- из партийной газеты"Киевская правда". А это наш фотограф. У нас задание - написать о Вас статью и сделать фотографию. К Вашему юбилею... Но если Вам неприятно, то...
- Не бойся,- усмехнулась Екатерина Васильевна,- я их прогнала, а вас не прогоню.
Она двигалась по грязной хате с земляным полом как королева, её движения и жесты дышали изяществом и благородством. Руки поражали - красивые с удлинёнными пальцами, они жили, как и очи, сами по себе, отдельно от тела. Они, как и те, смотрели в мир особыми глазами и кончиками пальцев одухотворяли все предметы. Очи и руки были похожи на её цветы. Это я подумала не тогда, а позже, когда увидала картины и попала в плен к "Цветам" Екатерины Белокур.
Костя сидел на лаве и дрожал, в хате было холодно и пахло сырой гнилью, половину комнаты занимала русская печь, оттуда сверху выглянула подслеповатая старуха, её лоб был перетянут белой тряпкой.
- Спите, мамо,- сказала Екатерина Васильевна,- а вас, мои дорогие людоньки, я поведу к Насте, тут рядом, у неё и заночуете, и повечеряете, у меняв хате шаром покати, на колобок не наскребёшь. Утром устроим парад – нарядите меня в белую хустку, сорочку-вышиванку и будете снимать для газеты. Так все делают.
- Мне нужны только Ваши руки и глаза,- смиренно ответил Костя.
«Почувствовал»,- подумала я и решила остаться в холодной хате.
Когда они ушли, вытащила из сумки мамины куриные котлетки в белой салфеточке, разложила всё на грубо строганном деревянном столе и подошла к той картине, от которой отвернулся райком. Она стояла у одной из стен на полу. Я встала на колени, чтобы лучше видеть, и провалилась в голубую ночь – от земли поднимались стебли цветов, они переплелись, раскрыли чашечки и осветили всё вокруг. Это были очи земли, они поддерживали люльку с ребёнком в прозрачной сорочечке, он безмятежно спал среди цветов и деревьев. Люлька висела в воздухе, толстые золотые верёвки уходили ввысь, к небесам, кто-то невидимый удерживал люльку и убаюкивал ребёнка в этой голубой сказочной ночи.
Раньше я никогда не видела работ этой художницы, не слышала о них, и вообще не любила народного искусства. Но это полотно и не имело к нему никакого отношения. Оно было божественно и необъяснимо. Я стояла перед картиной, протягивала к ней руки и плакала. В таком положении и застала меня Екатерина Васильевна. Она взяла мою руку, молча подвела к столу с мамиными куриными котлетками, вытащила из шкафчика «чатушку», где было немножечко водки, поставила чарочки. Мы чокнулись в молчании, закусили, и она стала говорить красиво, на чисто украинском языке Леси Украинки, Тараса Шевченко, Михаила Коцюбинского. И передо мной, необразованной наивной журналисткой, разворачивалась жизнь необыкновенного человека. Кто она и откуда, и как сама научилась читать и писать, рисовать – без школ, институтов, преодолевая насмешки, битье, ругань, ненависть и сопротивление окружающего её тупого мира.
- Я и топилась, и вешалась, но смерть не взяла! Чтобы опять рисовать цветы и их очи…
…Она создавала краски из растений, кисточки из коровьих хвостов, делала сама подрамники, полотно ткала. «Художник я»,- упрямо говорила всем. И её били – и мать, и отец, а село травило и смеялось над сумасшедшей Катрей. Была и любовь, Сашко, Александр ходил по пятам, укладывал букетики цветов по её тропкам. А она плакала, не могла видеть, как «очи земли» приносят ей в жертву. Но любимый не поверил, что она – художник, ему была нужна жена, чтобы лепила вареники и варила борщ… И они расстались.
Я была молода, но поняла, что судьба наградила меня, свела с гениальным чудом. И не стало журналистки из партийной газеты, не стало Тамары, влюблённой в Святослава Иванова. Впервые в своей страстной, мятущейся жизни я ощутила Бога, создающего по своему Образу и Подобию таких людей, как Екатерина Белокур. Я гладила её прекрасные руки, и слёзы капали на них, светлые, очищающие душу. И она отвечала мне тем же, и мы любили, не просто друг друга, а кого-то третьего, кто окружал нас радостью и теплотой в холодной и голодной хате и сверху наблюдал за нами.