Дома стояли бетонным монстром выпуклых рядов герметичности территориальных зон вдоль проспекта, освещенного холодной плазмой свечей ночного движения, проснувшегося на закате солнечного эха. Они жили своей жизнью в сумеречном всполохе перекрестий лучей гирлянд фотографической собранности металлических тоннелей, по которым неслось направленное движение электронов.
Лохматые ежи наступившей пустоты в сумерках опустились в глубину бездонного метрополитена и осторожной поступью разбрелись по разветвленной сети катакомб подземных магистралей города, играя на тотализаторе ночных миражей, плывущим маревом забытья дневной суеты.
Спящие поезда сонным хором шептали колыбельную сказку герметичного сознания, остановившегося стряхнуть безумие стремительности движения без права повернуть назад.
Плоскость снов пересекалась амбразурами проснувшегося желания, падающего в безумие, ограниченное чёрным солнцем, горящим импульсами окутавшей ночи.
Панель оживленно вникала звукам ночного джаза, поющего песню чёрного рассвета.
Призрак тьмы воспарил крылатым наваждением звона розовой волны очарования естества, презирающего песок цифрового исчисления белоснежных офисных камер внутреннего сгорания апофеоза разума, поедающего себя.
Бокалы танцевали гибкий танец индийских гуру, летящих йогой цветного сновидения Кама сутры.
Блиндаж одиночества разорвался голубым пламенем плутониевого ветра, уносящего разум в никуда, которое летело по тоннелю сна, стремительно приближаясь в прицеле наваждения пламени зверя, ждущего всегда рядом.
Рапира вожделения пронзала невозможность, вникая в смысл горения одинокого пламени белоснежной свечи в черном квадрате рамок безысходности, очерчивающих меловым кругом рациональность, спящую сном лунного света падения в доступность, не нужную, когда она доступна, но, тем не менее, необходимую.
Алые цветы мака распускались терпкими соцветиями плотности сознания, целующего сфокусированный мир, лежащий на ладони словно крошечный ёжик, убежавший из катакомб ночного метрополитена Вселенной и завораживающе блестя концентрированным взглядом, преданно готовым на всё.
Крылья подчиняли струйные течения ветров Манхэттена на склонах Эвереста, полыхавшего отраженным светом лунной сакуры, ждущей опыления своих цветов невинности лучами безумия танца лохматых ежей в катакомбах метрополитена мертвого моря бетонного океана соцветия ночного урбанизма, съедающего юность.
— Как вы думаете, это действие наркотика? Или просто образ мышления, — вопросил писатель, рассматривая завитушки текста и снова потянувшись к мундштуку. — На мой взгляд, кодирование образами декодируется лишь подобным. Но где оно?
— Не знаю, где это самое о н о, — ответил собеседник. — Но я вам уже сказал своё мнение, что вы в некотором смысле становитесь соавтором Кристины. Источник феерий у неё в избытке, как видно из звукоряда. — Пристально посмотрел на писателя. Добавил: — Смотрите, уважаемый. Женщина, перенасыщенная гормоном счастья весьма неустойчивое создание в плане своих настроений.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что прежде чем что–то искать, нужно подумать, что потом с этим делать. Некоторые вещи необратимы. Вам это известно не хуже чем мне. Поэтому, настоящий альпинист свою последнюю вершину штурмовать воздержится. — Закурил. Добавил: — Но это в теории. На самом деле каждый настоящий творец рано или поздно заползает в собственную мышеловку, установленную на вершине своего Эвереста. Так устроен мир.
Кубики льда синхронно падали в коктейль запотевшего богемского стекла в лучах безумия сполохов света импульсного освещения тёмной пещеры ночного клуба единения множества в толпе.
Падение в глубину откровенных условностей инстинкта таит свою прелесть и герметичное счастье совокупления духа с плотной реальностью бутафории, ставшей чистой жизнью в текущем мгновении оргии безумия.
Эндорфины процеживались сквозь кокаиновую матрицу плоскости реальности и тонизировали контрастное и плотное восприятие окружающего мира шелковым презервативом отточенной программы действия, просматриваемой с ясностью визира оптического прицела.
Бодиарт будоражил инстинкт и отключал духовность, открыв окна восприятия, подчиненные системному гламуру, опадающему розовой голубикой замороженного рафинада утонченного наслаждения.
Рецепторы вибрировали волнами ожидания и предвкушения плотной пелены плавающей прострации психоза поднебесного подобия полумрака падения принципа подчинения.
Что отключало разум и распыляло тело аэрозолем феромонов, деля долями апельсинового соития пространство, плотно облепившее сознание.
Конечно же!
Безумие застывшей пеной медленно ползло волной прострации, не подчиняясь никакому смыслу.
Силиконовые наполнения инстинктивного магнетического действия втягивали энергию вуайеризма солнечной батареей, всасывающей внимание, сжавшееся в концентрацию точки пучка наваждения фаллической пули, сметающей с линии прицела естественность помехи разума.
Разговаривающие цепи звенели колоколом, кующим оковы.
Ярость пламени концентрированного желания разбросанного в пространстве сгустками протоплазмы возбуждала и оттачивала экспонацию, волнующую воображение и льющуюся лиловой волной страсти.
О! Да!!!
Мгновение волны застывшей океанической бескрайней безудержности безмолвия монады генного безумия нисколько не тревожилось и не боялось тумана экстези, пронзающего ясность осознания и восприятие природы, рожденной для того лишь, чтобы быть и быть, небытие откинув за пределы, которые уходят в прошлое полками войн, где победители сгорают мотыльком в огне пылающего естества имеющего смысл сейчас и здесь, а более нигде.
О! Нет!!!
Нейтрино осторожности молчит в часы безумия, несущего огонь от плоти к плоти, осознавая, что сатанизм условен, как и все кругом, духовность зачеркнув и выбросив ключи в моря застывшего сознания, перестающего считать секунды и часы тупого бытия, вцепившись за тепло измеренной погоды, не подходящей для Титаника, стремящегося в пропасть айсберга упасть, целуя его холод, жаром отдающий реверанс душе, что рождена под черным флагом, швыряющего в пламя льда и адского безумия в коконе рая не впечатанного, не ожидая бумеранг, который развернувшись уже летит как черный ворон, прицелом глаз уставившись лазурью лазера судьбы.
— Да, вы правы, — прищурившись, сказал блондин. — Это явно мышеловка, стоящая на вершине Эвереста. И её строительство идёт полным ходом.
— Параллельно с подъемом на вершину, — невозмутимо добавил представитель. — И Кристина это прекрасно понимает. Её интересует, а понимаете ли это вы?
— Это спрашивает она?
— Да.
— Нууу… Как Вам Кристина сказать… Я чувствую глубину этой мысли. Но всё же, на мой взгляд, леопарды ползут на Килиманджаро не совсем зря…
— Если не совсем зря, то зачем? Если в чём–то есть хоть капля смысла, то эта капля убивает лошадь всей остальной бессмысленности. Неужели вы не можете ответить?
Писатель молча глотнул абсент, втянул дым травы, и, сосредоточенно глядя на представителя, сказал:
— Могу.
— И?
— Смысл полёта мотылька на свет сжигающего огня, как и прорыв леопарда на вершину, убивающую его, в горении движения. И всё. Смысл в танце. Смысл в джазе кажущихся бессмысленных звуков, вливающихся в сердце огнем, который непередаваем другим способом.
— Но этому джазу есть конец, — ответил представитель. — И мышеловка как раз то, что надо. Верно?
— Не знаю, — ответил писатель. — Некоторые танцы уводят в небо, минуя вершину, и всё что на ней есть. Нужно просто не потерять ритм.
"Мышеловка на Эвересте" (с)