Лицемеры
Запорошило память с годами, и запорашивает, запорашивает… это остро осознавал Великий. И старался записывать всё, показавшееся значительным… да и незначительным тоже, по свежим следам. Благодаря этому из остатков архива можно кое-что восстановить.
Ну вот, любопытный отрывочек, вероятно, отголосок воспоминаний о чудесной Балаклаве, где отдыхал после каторжной работы на плавбазе во Владивостоке. Добывал там с бригадой позабытую ныне селёдку «Иваси»… сказочного вкуса селёдку. Помню, ах как помню! – если правильного посола «Иваси» положить на тонкий ломтик белого хлеба, намазанного хорошим сливочным маслом – это было покруче чёрной икры»! Ау-у, 70-ые, густозастойные, прекрасные годы!
Впрочем, о работе на плавбазе и отдыхе в Балаклаве отдельно. А пока – «пляжная» зарисовка Великого, слегка людоедская, кажется:
«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…»
Вот такой случай». – Подытоживал Великий со значительностью.
***
Элемент геополитики
Со значительностью, бывало, заканчивал речи и речёвки Великий. С не меньшей значительностью восходил. Поднимался на подиум… и как же они ему сладостно пели, поскрипывая, старые доски помоста знаменитой пивной! Конечно, если не очень крутило с похмелья. Бывал и беспомощен, слаб, неубедителен… но редко. Чаще парил орлом.
***
На одной из встреч с читающей публикой пивняка, порой собиравшего в себе всех безработных интеллектуалов района, Великого стали мучить вопросами после чтения выдающихся идиотских стишков. Стишки понравились публике, и та оживлённо завела интерактивную беседу с рыжекудрым героем:
– «А что вы читаете?..»
Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал тогда ночами в каморке дворника, ушедшего в длительный запой. Жители подъезда считали своим долгом и едва ли не актом благодеяния отдавать дворнику ненужные журналы и книги. Всё легче, чем тащить в дальний угол двора, на помойку.
Он аккуратно выстлал ими бетонное дно каморки, получился вполне приличный топчан для отдыха. А если нужно, и для чтения. Там же рядом, под лестницей жилого дома, была и вся необходимая утварь – грабли, вёдра, совки, несколько типов мётел: мягких, жёстких, полужёстких, древесно-металлических…
Великий по договору с прихворнувшим на неопределённое время дворником ежеутренне убирал подъезд и близлежащую территориию. Жители были довольны – убирал Великий хорошо, тщательно, не в пример штатному работнику. Даже прониклись сочувствием к этому неприкаянному, неизвестно откуда и как возникшему пришельцу, вечно нечёсаному, явно одинокому, ушедшему в себя и подолгу пребывающему в глубокой задумчивости. Носили в каморку, как домашнему животному, неплохую недоеденную пищу в эмалированной миске, оставляли недопитую минералку. В общем, не обижали. И не докучали расспросами, не хамили, как принято хамить заурядному трудовому быдлу…
Нет, здесь, в пивной, перед сборищем «синяков» не стал Великий углубляться в содержимое макулатуры, которой тогда вынужден был пробавляться, а глубоко зарылся в кудри, почесал репу и сыскал-таки остроумный ответ. В общем, не столько ответ, сколько вольный перефраз знаменитого анекдота:
– «Чукча не читатель… не путать с Тютчевым!..
Впрочем, Тютчев даже и не писатель…»
Публика, изумившись, не стала вникать в смысл каламбура, а продолжила нудный, почти журналистский опрос:
– «А что вы сейчас пишите?..»
Великому следовало не утерять тональность. И не утерял:
– «Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…»
Не осклизнулся, гад!
***
Вообще-то знаменитой пивной Великий собирался Оду посвятить. В благодарность за то, что единственная устояла в угаре перестройки, когда закрывали пивнушки сплошняком, перепрофилировали помещения, а то и просто пускали под снос.
Нашей пивной повезло – она располагалась в укромном районе, в роще, на берегу каменистой речушки, в окружении нескольких небольших прудов, и сама была уже частью пейзажа, а не только самою собой, т.е. пивным заведением.
Речка мелела, мелели пруды, валуны выносило на берег. – Летом и осенью эти камни, хорошо прогретые солнцем, становились пригожими насестами для всей пивной и околопивной братвы.
Оду целиком не обнаружили в разрозненных папках (да и была ли она в самом деле, эта ода?), а вот предполагаемый отрывочек отыскался:
«Предосенняя рощица. Камни. Мох. Синева,
Тихо на руки просится золотая листва,
Жгут листву по окраинам, дым стоит у пруда,
А «братве» неприкаянной прислониться куда?
Время, времечко летнее! .. Прогорело дотла…
Ну, застреха последняя, шашлычок да зола!
Хорошо им, воробышкам, в круг повыгрести медь
И по сереньким взлобышкам, пригорюнясь, неметь,
На закате им верится: и беда не беда,
С этих камушков сереньких – никогда, никуда...
За вечернею кружкою дотлевает «братва»,
Над последней пивнушкою
Тихо
кружит
листва...»
***
А под стишками запись, неизвестно к чему относящаяся:
«Бог это то, что есть, я это то, чего нет. Однако, стараюсь…»
***
На кафедре пивняка, воздев указующе перст, витийствовал:
– «Сердце мудрого – в доме скорби».
– «Сердце умного – в доме радости»
– « Сердце интеллектуального – в доме виртуальности»
Афористически, горестно витийствовал Великий.
И вдруг – развернулся:
Мудрость – знание мёртвых тайн. Ум – нечто живое, животное, страстное. Интеллект – процессор в компьютере. Но почему же мудрость, очищенная от страстей, почти уже неземное нечто, подвержена скорби? Кто-то умный сказал: «Ум умирает вместе с человеком, а мудрость остаётся, живёт и после человека». Так что же это такое, мудрость, – тоже скорбь? Но так ли уж неизбежна скорбь, так ли уж бессмертна? Ведь бесплотна мудрость, ведь она уже – сущий ангел… так что же это получается, ангелы, значит, также обречены на дом скорби? Да не может такого быть!.. Потому уже только не может, потому что такого не может быть никогда!..» – гневно возмутился Великий, и – впервые! – не истребовав пары пива у восхищённой публики, резко развернувшись, покинул дом радости.
Любимый свой дом, любимый пивняк…
***
Однажды, замечтавшись над стареньким репродуктором, из которого лились лирические песни обо всяком таком… о падающей осенней листве, о весенних цветах, любвях, о чём-то вообще, Великий подошёл к столу и написал нечто совершенно, казалось бы, несообразное озвученной репродуктором теме. Вывел скрипучим пером на обёрточной жёлтой бумаге крупною вязью:
«Песня, как элемент геополитики»
Той порою гостевал я как раз у него в подвале, сидел меж приборов сейсмостанции и попивал любимый всеми, не изгаженный ещё перестройкой и рынком портвейн. Увидев написанное, изумился:
– «С какого это бодуна тебя, дружище, в геополитику шатануло? Не рехнулся часом? Сидим, выпиваем тихонько, песенки лирические слушаем, а ты…»
– «Э-э – покачал хитровато скрюченным пальцем перед моим носом Великий – мы ещё и не в такое шатанёмся… подумаешь, бином Ньютона, штаны Пифагора, постоянная Планка...»
***
Я потом отыскал в архиве ту обёрточную бумагу с надписью «Песня, как элемент геополитики». Вспомнил тот давний день, чудный портяшок в подвале сейсмостанции, музыку из старенького репродуктора, и развернул обёртку. Завёрнут был в неё один-единственный листок, испещрённый мелкими-мелкими буковками-муравчиками, и – крупными буквами заголовок:
РОССИЯ – ЕВРОПА
«Россия – Европа – Россия... плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт, санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские цветы». Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...».
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно, ни малейшей иронии. Я много раз слушал и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его?
Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо, умиляюсь молодой жизни, её дерзкому первоцвету, силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся. Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что, сто лет не ездили? Или дорожники так скверно асфальт положили, что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние, стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрели? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс, послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все сто прав – по таким дорогам не можно, никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю не объедешь. А коли уж всю её не объедешь, то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит, русская мысль, трепеща, пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль?
А пустяком – цветочком. А ежели он не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет. Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?..
Ну, умысла особого, наверное, всё же не было, но так уж заведено – работа у нас не главное, главное душа. А с цветочком, сквозь асфальт проломившимся, жизнь душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем. Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает.
Потому что душевно проломан.
Конечно, и мы вкусно покушать не прочь, и нам на чудо-тройке промчаться не за обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший. А коли невозможно этакое совместить, то мы, пожалуй что, цветок предпочтем.
Да, однако, предпочтем цветок.
В нём у нас – душа, культура, а у вас – голая цивилизация. И, как знать, может
быть в этом хрупком цветке, бьющемся сквозь асфальт, сокрыт особый, только нам внятный намёк? А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России?
Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию, а Россия нет. То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны, что они предъявят Богу в свое оправдание? Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?.. Презерватив с усиками?… «Мерсик» с наворотами?…
Изрядно, изрядно, тонкая работа – молвит Судия.
И выставит в табель четвёрку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах, и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались, вынуждены были разорить его, окоротать экономически, в рынок втянуть, чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс, а Вы ему тут – высший балл. Обижаешь, Начальник!» – скажет потрясенный несправедливостью европеец.
И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее, Дитрих.
А только Иван всё одно Мне милее. Потому что – душевнее. Это уж по Моим, по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно, так неуютно? Потому, что больше, чем ты, Джон, сверялся с Моими, с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил, машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне, Моему Ритму.
Для того и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел, чтобы от тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне. Контрацептив у тебя хороший, спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит, это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе, вишь, не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а? Вот то-то же, милёнок Арнольд, для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни, посмотри хорошенечко, что у него в дуле торчит?..
Вот то-то и оно – опять же цветок! У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок, и везде у него – цветок. Вот такой он, Иван, душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? –
«По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет».
Ты ступай, а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. Голубенький, между прочим, цветок, из Европы, между прочим, занесённый – европейскими вашими романтиками. И самою же Европой забытый. И затрамбованный. А в России – в одной бедной России – цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так скажет Судия.
И все поймут.
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот, ни гнев никак не разбирает русского человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»
А то – консенсус, санация, стагнация, кризис... то-то и оно, что – кризис…»