Преодолей пустоту

Валерий
Пискунов


Преодолей
Пустоту

Фантастические рассказы














Ростов-на-Дону
Ростовское книжное издательство
1981





 

Мы знаем их, сынов вселенной,
творцов немыслимой игры, —
над нами плавают миры
по Кларку, Брэдбери и Лему...

Не отвергай их, мать Природа,
они твоих семян цветы!
Как соблазнительна свобода —
свобода мысли и мечты!


 

Весь этот свет рассчитанных мгновении:
осенний свет звезды,
                весенний свет звезды —
не расстоянья зримой пустоты,
а время обрывающихся длений.

И в этом звездном бесконечном свете
единственно, что можно ощущать, —
что ты один на всю длину луча,
на всю длину один и... смертен.

ПРЕОДОЛЕЙ ПУСТОТУ


Сентябрь на земле он решил провести с доч¬кой. Сдав документацию, поспешил в интернат. Минут двадцать до конца урока прошагал у подъезда, любуясь верткими на ветру ярко-жел¬тыми листьями.
Прозвенел звонок, и вестибюль наполнился криками и суетой. Вадим нетерпеливо выиски¬вал дочку, путаясь в лицах и бантах, и радо¬стно улыбнулся, когда увидел знакомую голов¬ку, круглые черные глаза, большегубенький рот.
— Здравствуй, девочка!
— Папа!
Раиса повисла у отца на шее, болтая нога¬ми и целуя в ухо.
— Ты привез мне сувенир? Покажи скорее, а то Любка и Анька не верят!
Он хотел ее поправить — мол, не Любка и Анька, а Люба и Аня, но оставил эти мелочи на потом.
Все же нужно было и повоспитывать, и он спросил, беря не очень уверенно нужный тон:
— Сувенир само собой, но как ты учишься?
— Хорошо, — беззаботно ответила девочка и продолжала рассказывать о чем-то своем — об Аньке и Любке, о каких-то препиратель¬ствах, в которых не последнюю роль играл обещанный Вадимом сувенир. И через каждую фразу:
— Ну покажи, покажи, папочка!
Он даже обиделся немного:
— Ты что же, не рада мне?
— Но ты же уже здесь! — безмятежно за¬метила Раиса.
Я-то здесь, — сказал он, грустно кивая головой, — но ты ничего обо мне не спрашива¬ешь.
— О! — Раиса округлила глаза. — Ты герой! Ты летаешь так долго и все время в космосе! Там везде пусто, даже кусочков нет! И ты один, один! Я знаю, там очень трудно! Нужно быть смелым и находчивым! Жизнь в космосе полна отваги — вот!
Вадим усмехнулся, представив своп рабочие будни в ракете, полные однообразного труда и изнуряющей легкости, — плаваешь, кувырка¬ешься в проклятой невесомости. И только ждешь ускорения, когда можно хоть ненадолго встать на ноги. Да, только двигаясь с ускоре¬нием, ты стоишь на ногах, как человек, все ос¬тальное время кувыркаешься, как обезьяна. Не¬плохой афоризм, черт возьми!
Он вынул из кармана кусочек меркурита — внутри искусно выточенного сфероида ка¬талась серебристая пара фигуристов.
 — Ой-ё-ё-ё-ёй! — восхищенно прошептала Рая.
Вадим заметил, что на них обращают вни¬мание. И Рая заметила — взяла его за руку. Восторженно заглядывала в глаза и — «папо¬чка, папочка!». На виду у всех она была занята только им, хотя сувенир не убирала, держала в руках.
«Ах, мартышка!»—подумал он.
Раису робко окликнули, но она отозвалась рассеянно и небрежно:
Да, мы с папочкой уходим, у него отпуск от космоса.
Потом они ехали в метро, и Рая болтала без умолку:
— А куда мы — домой, правда? И вместе будем жить? И ночевать? Ой, как хорошо! А знаешь, мама-воспитательница назвала меня «моя хорошая девочка»... Ты женишься на ней?
— Ну, не так сразу, — смеясь, ответил он.
—     А что у тебя в портфеле?
— Тайна!
— Покажи, ну покажи!
Дома устроили праздничный ужин, и он преподнес дочке коробку конфет, перевязанную голубой ленточкой.
— У, они только сверху шоколадные, — на¬дулась Рая. — А вот мама моя приносила мне конфеты, они были все шоколадные — и свер¬ху, и изнутри.
Вадим не любил, когда дочь вспоминала о матери. Ему хотелось бы, чтобы она забыла ее, как забыл он. Но как-то так получалось, что Рая вспоминала о ней в самый неподходящий момент — только что занята всецело им, и вдруг!.. Но лучше не заострять на этом внима¬ние.
— Конфеты плохие, папка плохой! — сказал он, посмеиваясь.
Раиса подумала и буркнула:
— Хороший.
— Превосходно! — Он подбросил ее к потолку.
Раиса завизжала в восторге. И, вертя ее, визжащую, красную, счастливую, он испытывал радостную нежность.

 

Однако уже на другой день Вадим, как обычно, ощутил изматывающую нервозность детского мирка. Раисе все чего-то хочется, чего- то надо; смех и слезы сменяют друг друга с обескураживающей быстротой, счастье и разо¬чарование — тоже, десятка игр хватает едва на час, вопросов — сотни, и они повторяются, словно ты не отвечал только, что на них с ис¬черпывающей, как тебе казалось, доходчиво¬стью. Когда хочется отдохнуть, от тебя требует¬ся ласка, когда хочется приласкать, от тебя рас¬сеянно отодвигаются. И вдобавок на тебе за¬боты о здоровье, о питании, о режиме, об одеж¬де, и то, что ты считаешь нужным, вызывает досаду и протест. И каждый новый день — это целый комплекс проблем.
Нет, все же Земля — суета сует, не то что суровый, спокойный космос.
К счастью, у Раисы целая программа раз¬влечений. Можно было отдохнуть вместе с ней.
В кибернетическом кукольном театре он так же увлекся, как дочь. Помогая Рае справиться с инструкцией, тыча ее пальчиками в клавиа¬туру, он и сам не без счастливого страха смот¬рел на еще не ожившую куклу.
— Научи Буратино петь! — восторженно шептала Рая и подбирала какую-то смешную мелодию.
«Оживший» Буратино, смешно шевеля длин¬ным тонким носом, пищал мелодию и взмахи¬вал членистой ручкой.
— Научи его петь, папка!— закатывалась смехом Рая и бешено била по клавишам. На¬учи его! Ой, какой носатенький пискун!
В следующей кабинке — «Потанцуй со мной, Пьеро» — Рая притихла. Осторожно обошла не¬подвижную куклу со всех сторон, потрогала пышный кружевной воротник.
Он правда будет танцевать? — недоверчиво спросила она.
— Будет, только его надо оживить.
Когда Пьеро шевельнулся, она сначала вздрогнула, потом, закусив губу, пытливо по¬смотрела в его широкие глаза.
Ты будешь со мной танцевать? — полу¬шепотом спросила она.
Пьеро слегка поклонился, коротко дернул скользкой, в черном башмачке, ножкой.
Позвольте пригласить вас на вальс? - спросил он девически твердым голосом.
Рая замерла. Вадим видел ее растерянные глаза и приоткрытый рот.
Пьеро поклонился еще раз, еще раз дернул ножкой.
— Позвольте пригласить вас на вальс? — с той же интонацией повторил он.
— Хи-хи-хи-хи! — тихо рассмеялась Раиса и протянула руки.
Вальс был быстрый, Раиса старалась, но не всегда успевала за Пьеро. Иной раз, потеряв ее, Пьеро продолжал кружиться один, не замечая своей потери, и Раиса хохотала, глядя на его не¬лепо растопыренные руки, на его склоненную круглую голову.
Куда же ты, Пьеро? Потанцуй со мной, Пьеро!
Раиса догоняла куклу, хваталась за нее, торопилась попасть в шаг.
Потом вдруг остановилась, отвернулась, усе¬лась в углу. Закончил танец Пьеро в одиноче¬стве. Уставаясь в стену, поклонился:
— Благодарю вас! Мне было, очень приятно с вами познакомиться!
— Кукляшка-болвашка! — презрительно ска¬зала Раиса и показала язык. И тут же: — Па¬почка, я хочу в кино!
— Ты ведь устала — пора отдохнуть.
— Ну папочка! Ну миленький! Ну роднень¬кий! Ну славненький!
— Перестань, Раиса!
Уже наступал вечер. Вадиму не терпелось позвонить Ольге.
— Ну умоляю, папочка, умоляю, роднень¬кий, ну пойдем, умоляю тебя...
Боясь, что Раиса раскапризничается, Вадим схватил такси и баюкал ноющую дочь, словно совсем маленькую, всю дорогу, пока она не ус¬нула.

 

Как-то застал Раису над фотографией Ольги.
— Кто это? —Вопрос был явно враждебный.
Это мой очень большой друг, хорошая женщина.
Раиса небрежно отодвинула фотографию.
—  Моя мамочка красивей. Эта вообще не¬красивая.
С трудом сдерживаясь — это он-то, космо¬навт, человек с железной выдержкой! — Вадим сказал:
— Быть красивой — это еще не самое глав¬ное. Ты, кстати, некрасивая, я — тоже.
— Я, когда вырасту, буду обязательно кра¬сивой. Как мамочка.
— И не дай бог, останешься такой же... глупой.
— Неправда, моя мамочка умная! Ты сам глупый, я все маме расскажу! Уйди! Противный!
Началась настоящая истерика, с потоками слез, капризами, упрямством.
Был только один способ покончить с этим — подарок, и, коря себя, Вадим прибегал к нему. Покупал он дочке подарки и тогда, когда нуж¬но было уйти на свидание с Ольгой.
Однако сейчас и это средство не подейство¬вало. Раиса отложила подарок в сторону, ушла в свою комнату и легла. Он сделал вид, что не замечает. Тогда она стала тихонько подвы¬вать.
Досада, раздражение, злость, жалость — все смешалось в Вадиме. Подчиняться ей и дальше было невозможно, считал он. Или это в нем говорило желание увидеть Ольгу? Он подавил в себе жалость и ушел, но у Ольги сидел как на иголках, говорил только о дочери и был благодарен Ольге за серьезность и озабоченность, за то, что она сама вытолкала его домой:
— Иди-иди, я тоже волнуюсь!
Дома его ожидал полный разгром. Всё: все его подарки, игрушки, платьица, шарфики, книжки — было разбито, разломано, разорвано.
— Ну что ж, прекрасно,— сказал Вадим.—Я здесь только не вижу сувенира. Может, тебе его не под силу разломать, так дай я тебе помогу. Не сможем сами — снесем в мастерскую, там с ним быстренько справятся.
— Я давно его потеряла... выбросила.
Раиса забилась в угол — враждебная, несчастная, тощенькая. Право, из интерната он со забирал в лучшем виде.
— Собирайся, поедем в интернат.
—     Я не хочу в интернат — отвези меня к мамочке.
— Маме сейчас некогда...
II опять истерика, и — он, доказывающий, что отвозит её не потому, что она мешает, а по¬тому, что у него есть дела...

 

Стоило два дня отдохнуть, позвонить в ин¬тернат и узнать, что там все в порядке, как ему уже казались преувеличенными тревоги этих дней. Они были с Ольгой в кафе, танцевали, первый раз за отпуск ему не нужно было спешить.
Он любил Ольгу, ее приподнятое к нему лицо, искристо-каштановые волосы, слушал ее глубокий голос, и ему нравилось, что говорит она о Раисе, о том, что он нетерпелив.
Ольга замолчала, посмотрела на него вопро¬сительно, и он ответил, наверное, невпопад:
— Люблю тебя.
Она невольно улыбнулась, покачала головой:
— Легкомысленный отец у Раисы.
— Это есть — привыкаешь к невесомости.
Но она не хотела принять его шутливого
тона. Старая земная привычка — все услож¬нять. И он едва по поддался этому. Он так и сказал:
— Давай не будем усложнять: ты любишь меня, Раиса любит меня, я люблю вас — это главное, остальное мелочи, в которых вы, по-моему, даже с наслаждением барахтаетесь.
—     Не знаю.
—     Ах, ты не веришь мне?!
Она даже не улыбнулась.
— Не знаю, как это все получится.
Пойми, вы погрязли в мелочах. Жизнь
столько дает, и вместо того чтобы быть благо¬дарными...
— Жизнь не дает — она предлагает.
— Так имейте смелость взять! — Невольно он начинал сердиться.
— Тут мало смелости. — Ольга словно дразнила его — грустно, непонятно и, казалось ему, ненужно.
Ему захотелось отдохнуть — уйти снова ту¬да, вверх, в тишину, в однообразие пустоты, к своей привычной, трудной, но такой ясной ра¬боте, туда, к себе, где он мог бы обрести покой и точность, одиночество и простоту.
Бисерный туман висел над ночными улица¬ми. Зарева реклам рассыпали многочисленные тени. Мчались машины, словно взрезая влаж¬ную мостовую.
Обнимая Ольгу, он пошутил: Но ты-то у меня в руках?
— Не знаю.

 

На следующий день они зашли в интернат. Ольга нервничала, но мужественно улыбалась.
Раиса появилась обиженная и презритель¬ная.
— Вот тетя Оля! — сказал Вадим каким-то ненатуральным голосом. — Она хочет с тобой познакомиться. Ты не против?
Он хотел подтолкнуть ее к Ольге, но худень¬кие плечи Раисы вывернулись из его рук.
Глядя на ее трагически полуприкрытые гла¬за, на зло подвернутые губы, он пошутил:
— Играем в молчанку, да? Молодец, хоро¬шая черта для будущей космонавтки.

 

Он стартовал в 12.05 с околоземной стан¬ции. Грузовой «челнок» взял курс на Марс.
Привычно ориентируясь в кабине, Вадим заполнил бортжурнал и пообедал, аккуратно выдавливая в рот из тюбиков «бифштекс» и «салат».
Закрепился в кресле, проверил показания приборов. Развлекаясь, поднял авторучку и ос¬торожно отпустил. Авторучка повисла перед глазами. Он крутнул ее вокруг продольной оси и некоторое время смотрел, как она, слегка по¬качивая концами, вращается. Легким прикос¬новением заставил ручку одновременно вра¬щаться вокруг поперечной оси и, потянувшись в кресле, мечтательно прикрыл глаза.
Следующий отпуск они проведут втроем на Тиса-Рее, на этой удивительной планете. Три гигантских куска, три несоединившиеся части одного тела. Каждый кусок со своей неповтори¬мой природой — стоя на одном, видишь над головой леса и реки другого. Но самое восхити¬тельное — это «струи», или «горки», невесомо¬сти, по которым можно плавать с одной части планеты на другую. Они поднимутся на верши¬ну и, взявшись за руки, кинутся вверх! Шесть часов упоительного полета туда, к другому те¬лу планеты, к вертящимся над головой обла¬кам — вверх, вверх, к приближающимся лесам, холмам, озерам и вдруг — уже вниз, словно птицы или пушинки!
Вадим открыл глаза. Авторучка кувыркалась у самого лица. Он качнул ее так, что концы за¬вертелись в разных направлениях. От блеска на замысловато вертящейся авторучке закружи¬лась голова. Он выключил бортовой свет и не¬ожиданно уснул.

 

За двенадцать часов до Надмарсовой Вадим начал тормозить и разворачиваться.
Через час, во время завтрака, почувствовал, что корабль «раскачивается». Завершить разво¬рот не удалось — зажегся сигнал неисправно¬сти одного из двигателей. От нерегулярной ра¬боты двигателя «челнок» стал вертеться, кле¬вать носом и вздрагивать.
Часа два он возился с поломкой, но автома¬тика отказывала. Вадим совсем отключил пита¬ние и сообщил на Надмарсовую о неисправно¬сти. Оттуда посыпались советы, но все уже бы¬ло испробовано.
Тогда он решил выйти за борт. Тщательно на¬дел скафандр, проверил кислородные баллоны и расправил фал. Руками придерживая подвиж¬ное до непослушности тело, выглянул из люка. Привычно сжалось в груди от вида бездны.
Прицеливаясь на вынесенное далеко в сто¬рону сопло двигателя, оттолкнулся. Ноги ото¬шли от борта, корабль на глазах перевернулся. Туловище выпрямилось, и, когда ноги стали уходить из поля зрения, он взглянул на люк и удивился: в овальной дыре покачивалась бле¬стящая головка не пристегнутого к скафандру фала.
Вадим вспотел от ужаса и напряжения. Из¬виваясь в скафандре, бессмысленно старался остановить неудержимый отлет. Переворачива¬ясь второй раз, кинул ноги под себя, подался туловищем, головой вперед и несколько минут парализовано ждал приближающееся сопло.
Понимая уже, что очередной переворот от¬носит туловище вниз от сопла, до боли в грудной клетке рвался удлинить руки, пальцы. И, ко¬гда сопло прошло далеко под ногами, закричал.
Он хрипел, вертелся, ему казалось, что он задохнется; не от недостатка воздуха, а от бес¬конечной податливости пустоты — тело, каждая мышца агонизировали в бессмысленном напря¬жении.
Очнувшись, вспомнил про универсальный ключ. Вынул его из кармана, примериваясь к вращению, к «челноку», швырнул от себя. Уда¬ление от корабля еле заметно приостановилось, но вращение тела усложнилось. В поле зрения то появлялся, то пропадал корабль.
Закрыв глаза, Вадим попытался спокойно оценить то, что знал уже отчаянием. Кислорода в двух баллонах хватит часа на два. С Надмарсовой раньше, чем за восемь часов не успеть. Два часа пытки. Два часа каждый вдох — шаг к смерти... Опустеет один баллон, потом другой... и все дальше и дальше будет тело корабля...
Что он все же может? Можно отшвырнуть пустой баллон, но это слишком малая масса, да и поздно будет — не поможет.
Можно швырнуть полный баллон — это, по¬жалуй, погасит все посторонние вращения и, возможно, даже подтолкнет назад к «челноку». Но не слишком ли слабо? И дотянет ли он на одном баллоне? Стоит ли изощрять пытку?
Неожиданно его настигли нежность и то¬ска — тоска по Ольге и по дочке. Он уперся мокрым лбом в стекло гермошлема и некоторое время завороженно следил, как в ноле зрения то появляется, то пропадает «челнок». Потом решительно уменьшил подачу кислорода.
В шлемофоне послышался голос Надмарсовой:
— Алло, как дела? Почему заминка?
Он лихорадочно вспоминал лицо дочери, блеснувшие слезами глаза, уголки худеньких плеч, беспомощно-уязвляющий голосок...
На повторный запрос Надмарсовой сухо от¬ветил, что удаляется от корабля, и, кажется, навсегда. Даже сейчас, рядом со смертью, было стыдно такой ученической, такой непоправи¬мой оплошности.
Надмарсовая молчала, явно осознавая то, что уже знал он сам.
Не успеют. Сейчас опомнятся и будут под¬бадривать. Но у него нет ни времени, ни сил. Он отключил связь. И, немного подумав, — не над тем, делать ли это, а как сделать, — потя¬нулся отключить баллон.
Он завороженно смотрел на стрелку мано¬метра, суетливо отмечающую снижение дав¬ления.
На ста тридцати лихорадочно спохватился. Отстегнул запасной баллон, открыл вентиль — воздух рванулся наружу. Манипулируя быстро замерзающей струей, как газовым двигателем, погасил вращение, стабилизировал тело. С тру¬дом дыша, собрал все силы и отшвырнул опу¬стевший баллон в пустоту.
Он теперь почти совсем не вращался, ви¬сел и медленно, очень медленно двигался назад, к «челноку».
Он весь сосредоточился на циферблатах ча¬сов и манометра.
В последнем баллоне кислорода осталось ми¬нут на тридцать — тридцать пять. А сколько времени он удаляется от «челнока»? Минут пятнадцать — двадцать. Если развить импульс к кораблю, выпустив часть кислорода, хватит, чтобы дотянуть? Или нет? На сколько можно сократить подачу кислорода для себя?
Он стал реже дышать, удерживая воздух в легких. Попытался подсчитать: его масса — килограммов девяносто, давление в баллоне — сто десять... И тут же испугался — потому что, забывшись, стал дышать чаще. А надо было экономить. Разумно, на грани, экономить. И надо было высчитать...
Он задыхался — заставлял себя сдерживать¬ся, не вдыхать. Он высчитывал, но результат не доходил до сознания — хотелось дышать.
Пересиливая себя, на несколько секунд от¬крыл баллон в космос — тело качнуло к кораб¬лю. Стрелка манометра резко упала.
Он продолжал то открывать баллон в пу¬стоту, то закрывать. При этом старался свести движения до минимума, вдыхать редко, но емко. Но чем меньше оставалось воздуха, тем чаще хотелось дышать. Он задыхался, сознание мутнело, и казалось, что он плывет, плывет, тянется к берегу, но волна все время относит его.
Перед ним качался «челнок», на ярком бо¬ку его светилась черная дыра люка.
Поворот вентиля, толчок. Удушье, туман...
На берегу стоит Ольга и тонко, пронзитель¬но кричит. Что она кричит, сжав кулачки? По¬чему? На нее невозможно смотреть — она стоит против солнца и вся очерчена оранжевым. Кричит... Или это в ушах звенит?..
Что это закрыло полнеба? Ах да, корабль...
На том берегу... Рядом, но не достать. От¬весная скала, пустота, пропасть. И на самом краю — осторожно, не свались! — сидит и швы¬ряет в пропасть игрушки Рая. Вытирает щеки ладошкой и швыряет.
О чем она плачет? Жалко игрушек? Глу¬пенькая, игрушками пропасть не заполнишь. Почему она одна, над пустотой, так близко от края? Почему плачет? Ах да, она ведь одна. Держись, девочка, я...
Он очнулся от собственного хрипа. Очнулся испуганный. Оказалось, все время дышал.
Поворот вентиля, толчок...
Рот свело судорогой, пена кипит в горле. Сейчас, сейчас...
Поворот вентиля, толчок...
Громада корабля быстро приближалась, вот- вот в него упрется рука, а люк — недосягаем.
Слепит пронзительный блеск наконечника фала. Но сколько же до него?
На несколько секунд Вадим замер, при¬слушиваясь к себе, присматриваясь к прибли¬жающемуся, растущему телу корабля. Разгля¬дел воронку наконечника — она соединит его с кислородом.
Тяжело вдохнул в последний раз и выпу¬стил остаток воздуха в космос. Оттолкнуть пу¬стой баллон не было сил. Сжался, пихнул бал¬лон ногами.
Плыл долго, долго ловил верткий, извора¬чивающийся фал. Судорогой удушья притис¬нутый к стеклу гермошлема, потерял сознание.

Он был поражен, снова увидев дочку, - этой родной детской новизной, большеротой улыбкой, звонким криком. Ему показалось, что с тех пор, когда он бился в скафандре, прошла це¬лая жизнь — не его, а вот эта, заново им по¬нятая, заново почувствованная жизнь. Оказа¬лось, что, пока там, в пустоте, он вел счет на секунды, здесь, на Земле, его терпеливо ждали.
И, обнимая радостное тельце дочери, уви¬дел в ее руках кусочек прозрачного минерала с серебристой парой фигуристов и чуть не расплакался от умиления — такими они были живыми.

 

Короткой тени легкий миг,
изменчивое озаренье,
и бесконечное паренье
каких-то нитей золотых.

Короткой тени легкий миг
прошел, и вытянулись нити
и обозначили в зените
сиянье знаков неземных.

 

Ах, этот свет, межзвездный свет,
живое смерти постоянство.
Звезды давно, быть может, нет,
а свет... он все еще в пространстве.

Не знаю, что такое смерть.
Возможно, просто удивленье.
В меня нацелившийся свет
не изменяет направленья.

Но, убивая обобщеньем,
свет продлевает нить мою —
кто удостоен быть мгновеньем
не подлежит небытию.
НЕМАЯ ЧАСТЬ СПЕКТРА

Гравитационная лестница

— Секвантор1, вас просят к телефону кос¬мической связи, — доложил дежурный.
Маленький, полный человек с ярко-розовой лысиной во всю голову нехотя поднялся из удобного кресла и проследовал к пульту.
— Секвантор космической службы безопас¬ности слушает.
— Вас беспокоит космодром планеты Киса-Рея. Пилот ракеты «Астра», прибывший в шестнадцать часов по местному времени, ока¬зался мертвым. Ракета посажена автомати¬чески...
— Хорошо, вылетаю.
Секвантор прошел в кабинет, взял толстый справочник, нашел нужную страницу.
— Киса-Рея... планета с гравитацией по¬рядка... Ничего себе! Что еще? Так, так...
Секвантор поднял, трубку местного телефо¬на и сказал:
— Алло, космодром? Служебную ракету, пожалуйста.

   
— Ну вот и прибыли. «Теперь начнется са¬мое главное — спуск», — сказал пилот служеб¬ной ракеты.
      1Секвантор – следователь: эсп.

— Что? — спросил секвантор.
— Спуск, говорю. Долгое дело! Сейчас вас заберут — и счастливого пути, секвантор.
К ракете подрулил небольшой бот. Секван¬тор перешел в него, поздоровался с пилотом.
— Добрый день, — отозвался тот. — В сосед¬ней каюте буфет. Пользуйтесь, секвантор, без стеснения. Рядом — ваша каюта. Телевизор, ванна — пожалуйста.
— Я как-то не собирался отдыхать, — хмуро сказал секвантор.
— Отдохнуть придется! Спуск будет длить¬ся тридцать два часа по местному времени.
— Как?! — изумился секвантор.
Пилот наслаждался его растерянностью.
— Что это значит? — раздраженно спросил секвантор.
— Прямое снижение опасно. Вы же знаете, гравитация на Киса-Рее повышенная. Спуск напоминает лестницу. На каждой ступеньке мы привыкаем к нарастанию тяжести.
— Почему нельзя сразу?
— Смертельно опасно.
Пренебрегая ванной и телевизором, секван¬тор на долгие часы погрузился в кресло, пере¬бирая мягкими пальцами янтарные четки.



Необычное в обычном

После многочасовой скуки секвантор нако¬нец опустился на Киса-Рею и был принят Начальником службы порядка.
— Добрый день! — приветствовал секвантора Начальник и тут же смутился. — Если можно, конечно, так выразиться в нашем печальном случае. Подумать только, какой насмешкой звучат зачастую самые...
— Что-нибудь новое есть? — перебил его секвантор.
— Нет. Пока нет. На месте происшествия мы ничего не трогали. Впустили только техни¬ка-программиста, чтобы определить, не было ли отклонения от программы полета.
— А что говорит диспетчер?
— Диспетчер утверждает, что никаких от¬клонений не было. Так что, видимо, это просто несчастный случаи. Стечение, так сказать...
— Какой случай?
— Несчастный, секвантор. Пилот не выдер¬жал перегрузки.
— Но почему? Разве здесь при ступенчатом снижении возможна смертельная перегрузка?
— Видите ли, секвантор... Не все пилоты пользуются ступенчатой посадкой. Это и долго, и дорого. Люди, много лет прожившие на Ки¬са-Рее, пилоты с большой привычкой к пере¬грузкам... Привычка, знаете ли, это действи¬тельно великий фактор. Загадочный даже...
— Такие спуски разрешены?
— В порядке исключения. Простите, секвантор, я по пунктам. Серафим, покойный Се¬рафим, работал в отделе снабжения. Возил с орбитальных оранжерей скоропортящиеся овощи. Нежные плоды, понимаете, дорога каждая минута. Так вот, есть пилоты — а для отдела снабжения — это просто клад, — которые привык¬ли, приспособились к прямому спуску. Выдер¬живают то, что не выдерживают другие...
— Каким способом?
— Да каждый по-своему. Но основной принцип — соответствующее расположение тела относительно действующей перегрузки. А в общем-то это люди крепкие костью и, пожалуй, духом. Согласитесь, не каждый на это пойдет.
Что же, Серафим был честолюбив или?..
— О, он был яростно честолюбив, но не в обычном смысле. Он не гнался за чипами, не искал места получше. Он копил деньги, но не ради накопления. Он для всех был своим, но, мне думается, он добивался этого из често¬любия. Впрочем, если человеку удается быть своим для всех, имеют ли смысл тонкости?
— И все же?
— Не знаю, как вам сказать... Серафим был сильным, а ведь чем сильнее человек, тем меньше он знает, где лежит его предел. Быть может, он проверял, как близко этот предел. Впрочем, я вторгаюсь...
— Вы сказали, он копил деньги. Много?
— Вы подозреваете убийство? Но я очень и очень сомневаюсь. Деньги лежат в банке нетронутыми. Правда, там же лежит и доверен¬ность на имя Начальника отдела снабжения Ками-Яллы, что в случае надобности тот может воспользоваться деньгами.
Секвантор приподнял бровь, но Начальник службы порядка торопливо заверил:
— Нет-нет, этот человек вне подозрений. Ему деньги не нужны.
— Почему же доверенность на его имя? Разве у Серафима нет родных, близких?
Начальник пожал плечами.
— С отцом у него отношения были сложные... А что касается Ками-Яллы, то, может быть, именно рассчитывая на его честность...
Помолчали. Секвантор был недоволен чем-то: тем ли, что все так просто, тем ли, что все так подозрительно?..
Кроме того, что он был честолюбивый, сильный, что еще вы можете о нем сказать?
— Я, знаете ли, не психолог, — смущенно ответил Начальник, — хотя кто из нас не мнит себя... Едва ли вас заинтересует... Он... писал стихи.
— Плохие? Хорошие? Публиковал? Можете что-нибудь припомнить?
— Никогда не публиковал. Поэтому трудно сразу... Впрочем...

Вот тут, по берегу, ручьем,
шел человек легко и мимо.
О чем он думал? Ни о чем.
Чего желал? Невыразимо...

— М-да, — усмехнулся секвантор, а Началь¬ник смутился еще сильнее.
— Может, я не то вспоминаю?.. Ну, вот еще:

И тело стынет, не насытясь.
Струится звездный кровоток...
На берегу ночной цветок
 пыльцой космической осыпан...

Как же там дальше?.. Нет, не припоминается.
— М-да, космическая лирика, — разочаро¬ванно сказал секвантор. — Ну что ж! А теперь я хотел бы осмотреть место происшествия.
Они вышли на поле. Черные, с потеками, бетонные плиты, несколько ракет и вдали - горы, облака.
Начальника окликнули. Подошел охранник:
- Из трансморга поступила телефоно¬грамма.
Начальник прочел вслух:
— «Напоминаем, что срок копирования те¬ла истекает через сутки по местному времени...» Уму непостижимо! Как получилось, что у них оказалось больше прав, чём у нас?
— Вы против копирования? — спросил секвантор.
— Как вам сказать...
— Ну вы же не против, например, библио¬тек?
— Нет, конечно... Но если копирование бу¬дет и дальше так развиваться, не окажется ли человечество перед тем, что для человека ста¬нет важнее его смерть, чем жизнь?
Секвантор не ответил.

 

Они вошли в ракету. У приборов возился техник-программист. Над креслом, в котором застыл скафандр с мертвым телом внутри, ви¬села птичья клетка, прикрытая куском мате¬рии. Рядом, на стене, — орниплан.
Секвантор сдернул с клетки покрывало, Желтый попугай встрепенулся, открыл глаза:
— Здрравствуй, здрравствуй, хррен мордастый!.. Зарруби на носу ррубин трри, ррубин трри!
Секвантор накрыл клетку.
— Что у вас? — спросил он у программиста.
— Ракета шла обычным курсом. Программа полета заложена давно и никаких корректив. Как всегда.
— Благодарю вас. Вы свободны.
Техник вышел.
— Посторонние следы не обнаружены? - обратился секвантор к Начальнику.
— Нет. Только следы самого пострадавше¬го. — Начальник наклонился и приподнял маг¬нитный ботинок скафандра — на подошве вы¬делялся четкий узор тюльпанов.
Они прошли в бункер, откуда несло запа¬хом примороженных овощей. Бункер был поч¬ти весь завален ими.
— Под овощами проверяли?
— Пока нет. Но я уверяю вас: груз обыч¬ный, рейс обычный...
— Вы уже который раз говорите: все, как обычно, все, как обычно. Только исход необы¬чен. Почему обычное кончилось так необычно?
— Согласитесь, сама смерть — не такая уж неожиданность. Во-вторых, и это я говорил всем рисковым пилотам, — нельзя долго риско¬вать.
Секвантор щелкал янтарными четками. Об¬раз пострадавшего ускользал. Сильный, често¬любивый? Или безмерное ничтожество? Ловкое убийство? Для чего? Из-за чего?
— Начальник, проверьте под овощами.
Секвантор снова подошёл к клетке и сдер¬нул покрывало.
— Здрравствуй, здрравствуй! — заорал по¬ругай.
— Сольвейг, — улыбнулся Начальник.
Секвантор пожал плечами.
— Если меня не будет в гостинице — зна¬чит, я в отделе снабжения. До свиданья.

Угол смерти

Ками-Ялла, очень крупный и очень грустный человек, принял секвантора у себя в кабинете.
—  Что вы можете сказать о пилоте «Аст¬ры»? — спросил секвантор.
— Он был прекрасным пилотом, — густым скорбным басом сказал Ками-Ялла. — Не было случая, чтобы доставленные им продукты име¬ли много порчи.
Секвантор только чуть приподнял брови, но Ками-Ялла вдруг густо покраснел.
— Да! —протрубил он яростно. —Достав¬ленные им продукты почти никогда не имели порчи, а это значит — дети, старики, больные на этой тяжелой планете...
— Именно поэтому вы принимали риск пи¬лота?
— Именно поэтому. И еще потому, что это не противоречит Уставу, — отрезал Ками-Ялла, но вдруг отвернулся к окну, плечи его начали вздрагивать; он вытащил платок и уткнулся в него носом.
— Почему денежная доверенность Серафи¬ма составлена на ваше имя? — резко спросил секвантор.
Ками-Ялла вскинул голову, пораженно гля¬дя на собеседника.
— Вы хотите сказать?.. Ах да, служба!.. По¬тому что покойному так хотелось.
Ками-Ялла снова отвернулся.
— Мне нужно личное дело Серафима, — сказал устало секвантор.
Не оборачиваясь, Ками-Ялла поднял труб¬ку, распорядился. Вошел человек в белом хала¬те и положил на стол папку.
—     Я возьму ее с собой.
— Как вам будет угодно.
— К вам еще не обращались родственники покойного?
— Нет. Еще нет.
—    Я вас попрошу: если обратятся, сообщи¬те мне.
 

Ознакомившись с делом, секвантор не открыл для себя ничего нового... Впрочем, он не очень вчитывался в общие фразы. Общих мест хватало и в самом случае. Подозрения насчет Ками-Яллы не проходили, но и не подтвер¬ждались...
Совершенно неожиданно вспыхнула мысль о желтом попугае! Как же так?!
Секвантор позвонил Начальнику службы по¬рядка.
—    Я слушаю.
— Это секвантор. Скажите, попугай Се¬рафима — он что, постоянно был с ним?
—  Сколько знаю Серафима, столько знаю Сольвейг... Но вы меня удивляете.
— Благодарю вас...
Странно. Серафим, привыкший к перегруз¬кам, погиб от перегрузки. Курс был неизменным. Специалисты написали в отчете, что гра¬витационная постоянная могла локально изме¬ниться. В смежном районе зафиксированы отклонения. Предположим. Но вот попугай, налетавший столько же, сколько и хозяин, птица-то — жива! Значит, случайность исключается. А значит, исключается и затверженное «как обычно». Но что?
Секвантор стоял у окна, поглаживая четки.
За окном туманные горы.
«А на стене кабины — орниплан... Романти¬ка парения...»
Секвантор открыл личное дело пилота, быст¬ро перелистал страницы, нашел нужное место.
Угол наклона кресла... так-так.

 

Секвантор вернулся на «Астру». Здесь его встретил Начальник службы порядка.
— Вовремя пришли. Через несколько часов тело забирают на копирование.
Секвантор кивнул и спросил:
— Отсюда можно связаться с Ками-Яллой?
— Почему же нельзя? Прямая связь.
Индикатор вспыхнул, и в динамике послы¬шался бас:
— Ками-Ялла слушает.
— Вас беспокоит секвантор...
— Хорошо! А я вас искал. Мы нашли ад¬рес его отца и сообщили.
— Благодарю.
И стало тихо. Только изредка под покрыва¬лом пощелкивала Сольвейг.
— Секвантор, — нарушил тишину Началь¬ник, —о формальностях не беспокойтесь, мы все сделаем сами.
— Я забочусь не о формальностях, —строго сказал секвантор. — Я веду дело о гибели пило¬та Серафима и забочусь об истине... Конечно, можно закрыть дело... формально. Но давайте повторим все заново. Обычный рейс, обычный
груз неизмененная программа, обычный спуск, посадка и — смерть. Пилот погиб, а вот попу¬гай — жив!
— Но, секвантор, ведь это все-таки птица. Какая здесь связь?
— Такая же, как между пилотом и креслом. Кстати, о кресле.— Четки замерли в руках секвантора. — Насколько я помню, угол накло¬на кресла относительно вектора перегрузки у каждого пилота свой. Ну так вот, Начальник, там, под креслом, угловой фиксатор. На нем должно быть сорок четыре градуса...
Начальник быстро наклонился и так же быстро выпрямился:
— На три градуса больше, секвантор! На три градуса!
— Да, для Киса-Реи достаточно...
Он подошел к клетке, сдернул покрывало. Сольвейг встрепенулась и закричала:
— Здрравствуй, здрравствуй, хррен мордас¬тый!.. Заруби на носу ррубин трри, ррубин трри! Попугай, попугай, ты меня не пугай! Милая птичка, снеси мне яичко!
Попугай замолчал и выжидательно уставил¬ся одним глазом на секвантора. Секвантор рас¬сеянно смотрел на попугая. Так они промолча¬ли несколько минут. Потом секвантор накрыл клетку, снял ее и вышел.

«Рубин три!»

Над рынком гремели усилители:
— Граждане галактики! В продаже есть бе-
тельгейские супербенки!
— Внимание, внимание! Производится при-
ем магнитной обуви на ремонт! Качество гарантируем!
Секвантор подошел к мастерской сапожника. Комфортабельный домик с мощной пораболой радиотелескопа над крышей. Сапожник, чем-то похожий на секвантора, ловко орудовал прессом.
— Гарри! — воскликнул секвантор. — Дружище!
Сапожник выразил не меньшую радость и удивление. Они вместе учились в университе¬те, вместе когда-то ловили галактических нару¬шителей и вот, пожалуйста, — встретились.
Гарри отложил в сторону магнитный баш¬мак и пригласил секвантора присесть.
— Каким галактическим ветром занесло те¬бя на Киса-Рею? За какими космическими кор¬сарами гоняешься?
Они радостно глядели друг на друга и уже не знали, о чем говорить.
— А ты не бросаешь своего хобби?—секвантор кивнул на радиотелескоп.
— Что ты! Я пришел к выводу, что, когда творчество превращается в работу, нет надеж¬ды на счастливое открытие. Сам понимаешь, белых пятен в космосе не осталось. Почти не осталось. Одна надежда на удачу. Последняя надежда, — грустно добавил Гарри. — Возраст берет свое, а я все еще ничего не успел. Но я еще о себе заявлю! —воскликнул он. — Я тут такое обнаружил! Такая звездочка... многообе¬щающая!
— Что ж, прекрасно, что ты остаешься ве¬рен себе,—сказал секвантор.— Я вот хочу у те¬бя спросить... Рубин три...
— Рубин три? — испуганно перебил Гар¬ри. — А что тебе до него? Что тебе до этой звезды?
— Да, в сущности, мне только и надо знать, что это за звезда.
— Только и всего? — усмехнулся Гарри.
— Но почему тебя так расстроил мой во¬прос?
— Почему?.. Потому что я завзятый неудач¬ник!..
Они распрощались, дав друг другу слово, что обязательно встретятся еще, и подозревая, что больше не увидятся.
Секвантор пошел в самый конец рынка, где расположился птичий ряд.
Зоомагазин звенел от птичьих голосов, как погремушка. Сольвейг, разбуженная сотней глоток, запрыгала в клетке.
Продавец выжидательно посмотрел на секвантора.
Тот поставил клетку на прилавок.
— Добрый день.
— День добрый. Чем могу служить?
Секвантор откинул покрывало — Сольвейг
взъерошилась и замерла.
— Я хотел бы знать, сказал секвантор, — принадлежал ли вам этот попугай раньше. Я, конечно, понимаю, это трудно...
— Нисколько! — воскликнул продавец. — Позвольте...— Он распахнул клетку, вытащил попугая и раскрыл ему клюв. —Вот! —он по¬казал на внутренней стороне клюва маленькую металлическую монограмму. — Попугай куплен у меня. И вы знаете, я начинаю припоминать его. Да-да, это умница! Феноменальная птица!
Сольвейг молчала. Секвантор ждал, когда наконец она придет в себя. Но птица забилась в клетку и только озиралась.
— Помогите мне расшевелить ее, — попросил секвантор. — Мне кажется, она много знает, но не желает выговориться.
Продавец самодовольно улыбнулся.
— Это не. сложно. — Он достал магнитофон и включил его. Из динамика полетели птичьи крики.
— Это самец,— пояснил продавец.— Сейчас ваша заговорит...
Сольвейг забегала по клетке, нахохлилась и заговорила:
...И обозначилась планета.
По-рыбьи птичьи косяки
плывут в аквариуме света.

Кругами светлой суеты
цветы, улыбка, тихий голос,
глаза, улыбка, голос, ты.

На облака ложатся тени,
переплетается узор
земными нервами растений.

…И растворяется планета,
уходят птичьи косяки
в миры мерцающего света.

И не тревожат темноты
улыбка, руки, тихий голос,
глаза, улыбка, голос, ты.

Словарный запас Сольвейг привел продавца в восторг:
— Это потрясающе! Поверьте, это неверо¬ятно! Да-да, я вспоминаю, ее купил у меня один любезный молодой человек, космолетчик. Я прочил птице великое будущее...
Но секвантор не слушал. Он накрыл клет¬ку и, задумчиво глядя под ноги, вышел.
Что же, значит, у Серафима есть возлюблен¬ная? Сделанность стихов, подчеркнутое внима¬ние к форме раздражали секвантора. Впрочем, он должен был признать, что стихи привлека¬ют, завораживают... Но, может быть, они для того и написаны? Иначе почему они так символичны? Может быть, именно в этом их задача — привлечь. Или отвлечь. От чего?
Секвантор все еще с раздражением понимал, что никак не уловит характерной черточки погибшего. Не человек — знак человека, символическое образование, яркая относительность. Деньги не ради денег, честолюбие не ради карь¬еры, стихи не ради чувства. Умышленно?
Секвантор спохватился — он поймал себя на том, что, увязая в какой-то пустоте не¬вольно ищет в каждом поступке погибшего сверхсмысл, предумышленность. «Опровергнув катастрофическую случайность причины смер¬ти, кинулся в другую крайность — выстраива¬ешь жесткий ряд причин, — усмехнулся секвантор. — А ведь все могло быть иначе, как и бы¬вает в жизни».

Цепная реакция

Отец Серафима, рано постаревший мужчина, встретил секвантора угрюмо. В дом пройти не предложил. Они стояли в небольшом саду, в котором выделялись деревья с большими ли¬стьями и странными пупырчатыми плодами.
— Простите, это что за плоды? — спросил секвантор.
— От подагры, — проворчал старик.
—    Я пришел к вам... Я понимаю, вам тя¬жело...
— А с чего вы взяли, что мне тяжело? Я ничего не несу.
— Вы понесли утрату... Я хотел бы узнать о Серафиме.
— Дурак он, бабник.
Секвантор насторожился.
— Вы считаете, что все произошло из-за
женщины?
—     А при чем тут женщины?
— Простите...
— Простите, прощайте! — Старик повернул¬ся спиной к секвантору.
Еще вопрос. Зачем он копил деньги?
— Из жадности.
— Он хотел что-нибудь купить?
— Подкупить.
—     Кого?
— Себя.
Все время получалось так, что старик ставил секвантора в тупик. Секвантор недоуменно смотрел в его злую спину.
Скажите, он вам писал?
— К черту его писульки! — буркнул старик и, уже захлопывая перед носом секвантора дверь, добавил: — Вон там, на камне, в саду.
Щелкнул замок.
Секвантор нашел в саду замшелый валун. Одна сторона его, ровно стесанная, была исписана стихами. Опять стихи!
... Желанье было идеальным,
не по размерам для Земли,
а для вселенной — моментальным...

И звезд нестынущая тайна
чиста от образов земных,
и голоса миров иных
не потревожат звезд случайно.

Мгновенной жизни не суметь
остановить звезды теченье,
и бесконечное свеченье
не оборвет простая смерть!

Но почему пустая длимость
должна убить неповторимость?!

 

Секвантор шел по пригороду. Плоды непривычных форм и расцветок поднимались из-за ограды и свисали над тротуаром. В небе нет-нет, да и пролетит кто-нибудь на широких, не по-птичьи суетливых крыльях — обычный вид передвижения кисарейцев.
Секвантор видел, как орниплан с усилием ловит невидимые струи восходящего воздуха и забирается все выше в облачное небо.
Секвантор еще ни разу не пробовал крылья. И хотелось, и некогда, и страшновато.
«Желанье было идеальным...» Но этого ма¬ло, видите ли, — «не по размерам для Земли»! Ну, предположим. Вот здесь он родился, тут бегал, летал на орниплане, мечтал, любил, му¬жал. Пригород довольно тихий, народу не очень много. Без матери. Перевернутые отношения с отцом... «Пустая длимость...» Эгоцентризм, под¬стегнутый космическими возможностями. Ре¬зонный вопрос: «Но почему пустая длимость должна убить неповторимость?» Тем более что на эту неповторимость никогда никто не по¬кушался... «Вот именно! — воскликнул чуть ли не вслух секвантор. — Не было сопротивления. Убиение непротивлением, завлечение пустотой. Соблазн пустоты — вернее... Так яростное чес¬толюбие или космический эгоцентризм? «Под¬купить себя». Сколько для этого надо денег?»
Впервые секвантор почувствовал что-то жи¬вое в облике Серафима — он вдруг представил¬ся ему человеком, охваченным неудержимым отлетом, не удалением, не исчезновением, а отлетом. Точнее объяснить для себя секвантор еще не мог...
Что же произошло? Случайное самоубийство?

 

И снова космодром. И снова — Начальник службы порядка.
— Секвантор, у меня для вас новости и еще раз новости. Обнаружено завещание Сера¬фима! Вот, пожалуйста, текст. Кроме того, в ракете найден ядерный стимулятор старого образца.
Завещание было коротким, отпечатанным на машинке: в случае гибели похороны должны быть произведены по космическому образцу — тело помещается в ракету и отправляется в глубь вселенной.
— Теперь становится ясным, для чего Сера¬фим копил деньги! —сказал удовлетворенно На¬чальник.
Похороны по космическому образцу — ри¬туал пышный и очень дорогой. Неужели мо¬лодой пилот так тщательно копил деньги, чтобы после смерти заставить планету говорить о се¬бе, хоть ненадолго? Секвантора вновь охвати¬ли сомнения.
Начальник недоуменно смотрел на недо¬вольное лицо секвантора.
— Вы сказали, что еще обнаружен ядерный стимулятор?
— Тут, под овощами.
— Но зачем он на ракете? Разве «Астра» не на ионном топливе?
— На ионном, разумеется. Да и стимулятор древний. Хотя, впрочем, наши техники гово¬рят, что такого стимулятора достаточно, чтобы управлять ядерной реакцией целой звезды.
— Зачем, собственно?
— Что — зачем? Я просто говорю, что раньте, когда люди придерживались планетного образа жизни и мыслей, вещи делались крепкие и сильные. В них был смысл. А теперь, когда нас пораскидало по вселенной, какой смысл в этих вещах? Массовая бессмыслица, гонка в пустоте. Если бы не закон, ограничивающий расселение, нас бы давно всосал космос...
Секвантор перебил:
— Я спрашиваю, зачем мог понадобиться стимулятор Серафиму?
— Ну, как знать... Серафим был человек мастеровой, изобретательный...
Секвантор вынул четки. Поглаживая кончиками пальцев маслянисто-нежную поверхность янтаря, думал: «На случайность не похоже. Ни¬как. Или кому-то надо, чтобы это и не выгляде¬ло случайностью? Деньги целы, все уйдут на покупку ракеты и отправку ее вместе с телом в космос... Мертвый скиталец... Далее. Предпо¬ложим, что случайное самоубийство отпадает. Значит, остается... Что могло толкнуть парня на этот шаг? И могло ли? Честолюбивый поэт, мечтатель. Романтическое честолюбие, рацио¬нальная поэзия, запланированная мечта... Вер¬немся к фактам. Завещание в двадцать три года. Впрочем, что же, трасса у него опасная. Похоронить в ракете... Романтика, естественная для человека, который выбивает свои стихи на камне, но угол!.. Угол! Может быть это лихо¬радочный жест? Почувствовал человек, что ослаб, а замахнулся на многое, почувствовал дурноту и страх смерти и изменил угол... Изменил — и тем увеличил давление! Нелепо! Но ведь бежит человек, охваченный пламенем, тогда как бежать гибельно?.. Ну, а если, все же самоубийство? Чушь, конечно. Есть более легкие способы убить себя. Да и к тому же не вя¬жется с сильным, деятельным характером Се¬рафима. И стихи. Так ощущать краткость, ми¬молетность, неповторимость жизни — и обо¬рвать ее?! И стимулятор. Он нужен не мертво¬му, а живому...»
"Мертвому или живому?» —Спросил себя секвантор и оторопел от такого вопроса.
Начальник дотронулся до его плеча.
— У Серафима был друг недруг — парень, с которым они обычно выступали в соревнова¬ниях на орнипланах... Никозар.
Начальник кивнул куда-то на горы.

«Звездные звезды»

Поднявшееся солнце лишило горную долину теней и обнажило яркие зеленые краски. Отары овец, неподвижные, как облака на безветрен¬ном небе, навевали покой и забытье.
Подергивая то один ус, то другой, Никозар смотрел на секвантора диковато и весело.
— Какую заблудшую овцу ты хочешь найти в моем стаде, дорогой?
— Вы знали некоего Серафима?
— Почему знал! — воскликнул Никозар. — Знаю. Серафим великий человек без особых примет! Садись, дорогой, выпьем за здоровье Серафима.
—    Серафим погиб.
— О! — черные глаза Никозара наполнились слезами. — Не говори такого, дорогой! Нет, нет, нет! Он не может вот так, запросто умереть! Знаешь, что он говорил? «Я, — говорит, — не хочу быть таким же серым, как овцы твоего стада, Никозар. Я хочу космоса! Черного, как ночь любви! Я хочу, чтобы все знали, что есть люди! Чтобы аж на том конце вселенной по¬няли, что. чувствует человек, когда любит!..» О нет, дорогой. Что-то ты путаешь.
Секвантор пригубил вино. Никозар Пододви¬нул к нему головку свежего сыра.
— Ешь, ешь, дорогой, душа Серафима была вечно голодна.
— Серафим любил женщину?
— Он любил её, — сокрушенно говорил Никозар. — Очень любил. Ее нельзя не любить! И Она любит его... А знаешь ли ты, дорогой, ка¬кие он пел серенады? — В руках у него неожи¬данно появилась гитара.
В небе звездные звезды горят и горят,
и на звездные звезды живые глядят.
Умирающий тоже на звезды глядит,
ждет, что эта звезда вместе с ним догорит...

Никозар пел, прерывисто и глубоко вздыхая.
«Были времена, — думал секвантор, — когда человеку мало было трех аршин; потом ему тесно стало на Земле, он жаждал иных миров, иных галактик... Но всюду, где ни оказывался человек, ему приходилось тесниться на тех же трех аршинах...»
Так секвантор и ушел — под рокот струн и прерывистое дыхание песни.

 

Секвантор сидел в гостинице. Четки нервно пощелкивали в руках.
Секвантор записал на листе:
1. Угловой стабилизатор.
2. Живая птица.
3. Ядерный стимулятор.
4.     Возлюбленная.
И, посомневавшись:
5.    Стихи.

Секвантор прикрыл глаза, провел рукой по лысине и встал. Позвонил Начальнику служ¬бы порядка:
— Копирование уже провели?
— Да, только что вернули тело в ракету... Ками-Ялла распорядился, чтобы захоронение произошло в «Астре»...
— Что еще?
— Ками-Ялла просит разрешения сгрузить с ракеты овощи.
— Пускай забирает... И вот еще что: я хо¬тел бы взглянуть на копию Серафима. Где это заведение находится?.. Благодарю.
Секвантор ощутил какую-то нервозность, желание что-то делать. Немедленно. Но что? Что? Он опять проигрывал в уме версию, на¬стороженно смотрел на ряд выписанных фактов. И вдруг уловил особенный смысл в том, что все время вертелось у него в голове: предумыш¬ленное самоубийство. Это не то же самое, что самоубийство. Самоубийство может быть слу¬чайным, стихийным, заполошно неосмотритель¬ным. А предумышленное — это нечто другое.
Нетерпение охватило секвантора. Он выско¬чил из номера.

Копия Серафима

Секвантор вошел в прохладное здание, над строгим входом которого было выбито изрече¬ние:
«Живи вечно, но не забывай, что ты смертен».
Сухой, длинный человек в черном костюме представился:
— Заведующий лабораторией копирования Зонн. Чем могу быть полезен?
Секвантор попросил:
— Я хотел-бы познакомиться с копией астропилота Серафима... Вы ее сегодня делали.
На аскетическом лице Зонна ничто не отра¬зилось, только в глазах промелькнуло любо¬пытство. Он сказал:
— Одну минуту. Там уже есть одна особа, желающая взглянуть на копию.
— Хорошо. — Секвантор с трудом сдержал¬ся. — А вы могли бы ответить на некоторые вопросы?
— По возможности.
— Что такое копирование? В чем его смысл?
Легкий румянец скользнул по щекам Зонна.
— Вы задали, можно сказать, вопрос вопро¬сов. Я не говорю о технической стороне копи¬рования... Я имею в виду ее моральную сторо¬ну. Но прежде всего, секвантор, я хотел бы вы¬разить вам, как представителю закона, благо¬дарность за установление жестких космических границ, выход за которые человеку категориче¬ски запрещен. Несмотря на то, что утечка все же продолжается, основное мы успеваем. Спа¬сибо, секвантор.
В это время высокая дверь, ведущая в глубь помещения, отворилась. Вышла молодая жен¬щина. Густые, длинные волосы, скрывающие большую часть лица, вздрагивали от стреми¬тельного шага. Зоин замолчал, вопросительно глядя то на секвантора, то на проходящую жен¬щину.
— Кристалл свободен...
Женщина быстро вышла из помещения. И только тогда секвантор кинулся за ней вслед.
Когда он вернулся, Зонн стоял на прежнем месте и все так же вопросительно смотрел на секвантора.
— Я попросил ее подождать, — пояснил секвантор. — У вас, как на кладбище: мертвых много, а посетителей мало.
— Увы, инертность мышления! Людям трудно поверить, что чередование цветов есть, так сказать, фотография души. Каждый счи¬тает, что он лучше всех знал усопшего. К то¬му же, умея копировать, мы еще очень несовер¬шенно расшифровываем копии.
Говоря это, Зонн провел секвантора в длин¬ное, похожее на туннель помещение с беско¬нечными рядами стеллажей, на которых неяркими гранями поблескивали кристаллы.
— Это и есть копии?
— Да. Нам сюда, в лабораторию.
Они вошли в небольшую комнату, где бес¬шумно суетился какой-то человек.
— Прошу вас, Пулл, — обратился к нему Зонн, — дайте нам снова Д-232000067... Спаси¬бо... — и повернулся к секвантору: — О людях, с которых сняты копии, мы судим по спектрам. Спектральный анализ — это, так сказать, осно¬ва. Вот, смотрите.
Зонн указал на вертикальную щель в сте¬не, Секвантор прищурился, заглянул.
Сначала фон был черным, потом появились редкие золотистые нитевидные вспышки.
— Фокусировка, — сказал Зонн.
Цвета стабилизировались: фиолетовый, ро¬зовый, оранжевый, опять фиолетовый...
Секвантор запутался в чередовании цветов и оттенков.
Зонн пришел на помощь:
— Эта гамма — обычная гамма обычного че¬ловека. В ней своеобразна линия зеленого с нитью коричневого. Но своеобразие это тоже не из ряда вон... А вот в крайней части, где спектр переходит, как мы говорим, в немую часть, здесь есть кое-что... Но над этим нам еще придется поломать голову.
Они отошли от щели, сели у стола. Секвантор достал четки и вопросительно посмотрел на Зонна.
— Вы все же хотите знать, чем интересен этот человек? — спросил тот.
Секвантор кивнул.
Зонн задумался, спохватился.
— Но прежде вернемся к вашему первому вопросу: значение и смысл копирования. Из то- то, что дает нам спектрограмма, мы пока что мо¬жем заключить, что имеем дело с рядовым че¬ловеком. И ответить вам я смогу, пожалуй, в самом общем плане... Так вот, после человека остаются сделанные им вещи, совершенные им открытия, написанные книги. И все-таки что- то уходит безвозвратно, тем более, когда люди стали исчезать в космических пространствах. Теперь же, с появлением копирования, кое- что удается сохранить. А с развитием технологии — и гораздо: больше, если не все. Память о человеке, заключенная в Кристалле, хранится сколь угодно долго. И когда возможности рас¬шифровки сравнятся с возможностями копиро¬вания, кристаллам не будет цены.
—   Простите...
— Нет-нет, я не уклоняюсь! И я опять дол¬жен подчеркнуть: закон ограничения сферы распространения человека работает непосредст¬венно на нас. Люди и так страшно разбросаны по вселенной. Если раньше, в пору однопланетности, человеческая неповторимость имела смысл, то сейчас, секвантор, людской потенциал настолько растворен в потенциале все¬ленной, что за человеком, за его жизнью невозможно уследить. Поэтому, кстати, и не ходят к нам люди. Жизнь потекла в русло дур¬ной бесконечности. Развитие в значительной степени заменено распространением. А согла¬ситесь, распространение вширь не требует не¬повторимости, качественности это прекрасно удается и простейшим. И тогда, — Зонн по¬смотрел в потолок, — тогда исчезает связь вре¬мен. Лишь только после смерти — и то не всегда! — благодаря возможности копирования удается узнать о человеке, о его жизни, по¬нять и осмыслить ее неповторимую значимость!
— Но, простите... — снова не утерпел сек¬вантор.
— Теперь о Д-232000067... Повторяю: обычный человек с обычной спектрограммой. Но, — Зонн многозначительно смотрел в глаза секвантора, — это пока. Пока мы не научимся восстанавливать связь времен. Понимаете? Пока!..
— Ну, а ваше личное мнение?
— Личное... Если бы не эта женщина, не вы и не институт Гомологии...
— А что институт Гомологии? — раздражен¬но перебил секвантор.
— Он предъявил свои права на пользова¬ние копией! —не менее раздраженно сказал Зонн, Письменное согласие Серафима, или как там его, разрешающее пользоваться его копией для создания дубля. Но я противник дублирования. Копия — это и сам человек, и его, так сказать, отсутствие. То есть копия — это свидетельство движения и возможность об¬новления. Дубль — символ застоя, унылой пус¬тоты... Ну скажите, зачем человеку вечная жизнь? Зачем ему неограниченная энергия? Жизнь есть жизнь — она стоит мудрым противовесом мертвому превращению.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Институт вытребовал у нас копию. Там готовится очередной и, по-моему, безуспешный эксперимент по созданию Человека-дубля. Чушь!

Дубль Серафима

Молодая женщина терпеливо ждала секвантора у выхода.
С первых же слов секвантор почувствовал неловкость — ему трудно было говорить с ней. Она все время словно закрывалась от него — сбросила длинные волосы на лицо, низко на¬клонив голову, так что секвантор мог видеть только уголок ее лба и узкий небольшой нос.
Говорила она сбивчиво — но больше по причине того, что хотела выразить что-то или доказать, может быть, самой себе. Она все время жестикулировала, как будто ловила что-то руками: вот, мол, я бы показала вам все, всего Серафима, но никак не могу удержать.
— Мы росли вместе, учились вместе. Он не был злым, был вежливым. Он когда-то лю¬бил меня... Мы взбирались по склону к Шах¬матной башенке, он шел впереди, шел боком, чтобы все время смотреть на меня.
Она замолчала. Секвантор видел, что ей хотелось бы сообщить об этом случае еще какие-то подробности, но она стесняется.
— Это было недолго. Хотя он уверял... Я не могу быть другой, поэтому не могу объяс¬нить. Впрочем, он и не хотел никаких объяс¬нений. — Она скривила в улыбке губы. — Ему так надо было.
Она нажала на эти слова, помолчала, давая секвантору время понять их смысл.
— Я это поняла. Потом. Если он летел на орниплане — он брал высоту. Если бросал мне. сверху цветы, то с высоты взятой... Но зачем они мне, эти знаки внимания?
Она впервые глянула на секвантора — гла¬зами зелеными и добрыми.
— Я не знаю... Словно мы встретились на улице, и он по рассеянности подумал, что толк¬нул меня, и вежливо извинился... но только по¬тому, что все смотрят на него... Пустота, вса¬сывающая пустота... Нашему ребенку могло быть уже два года.
Она качнула головой, откидывая волосы, ту¬манно взглянула на собеседника.
— Нет, он не сказал этого. Не скажет. Он боготворит меня. И сближается со мной, как с богиней, которой не грозит зачатье.
Молодая женщина замолчала. Она сделала движение, собираясь уходить, остановилась и добавила с печальной улыбкой:
— Он свое возьмет.
Секвантор растерялся. Она вела себя так, точно никого не потеряла, точно все, что про¬изошло, мало ее коснулось. Вернее — она жда¬ла происшедшего, жила ожиданием этого. И теперь проходит дальше. Может быть, не до¬бровольно, — но жизнь толкает ее дальше, дальше, через пустоту.
И, уже прощаясь, она протянула секвантору листок. Не читая, тот сунул его в карман и поспешил в институт Гомологии.
Институт размещался в ветхом деревянном здании, зажатом мощными энергетическими установками.
Профессор, старик с сухим морщинистым лицом, встретил секвантора настороженно.
— Я по поводу пилота Серафима, — сказал секвантор, — его копии.
Старик молча сунул секвантору бумагу - разрешение Серафима институту Гомологии на создание дубля. Секвантор впервые держал в руках такой документ и внимательно прочитал несколько строк.
—     Объясните, что такое дубль?
— Второй Серафим.
— Когда было заключено ваше соглашение?
—   Там указано.
— Полгода назад! Странно для двадцати¬трехлетнего человека думать о смерти, о дуб¬ле, вы не находите?
— Серафим — человек умный!
— Был.
— Был и будет.
Четки в пальцах секвантора то постукива¬ли, то затихали.
— Зачем Серафиму понадобилось это со¬глашение?
— Это соглашение понадобилось мне... Мо¬лодые люди так редко теперь умирают.
— Объясните.
— Что же тут объяснять? Люди начинают думать о смерти, когда уже поздно начинать жизнь сначала. Мне же нужен был именно мо¬лодой человек, даже не человек, а его копия.
— Ну и?..
— Я дал объявление. Откликнулись трое. Среди них Серафим. У меня уже было все го¬тово. Оставалось только надеяться и ждать... Ждать смерти, чтобы дать вечное существова¬ние!
«Так, значит, все-таки самоубийство, — по¬думал секвантор. — Или как это назвать? И с похоронами все теперь ясно — от мертвого те¬ла сразу и бесследно избавляешься... Но эта-то женщина, она-то хоть знает?..»
Секвантор вынул листок. Первую строчку трудно было разобрать:
                ...и в этот же миг
птица в небо рванулась, как оживший крик!
«Птица, птица, куда? Птица, крылья свернешь!
Никуда ты от смерти своей не уйдешь!»
Но свобода, свобода над птицей была —
беспредельно свободная сила крыла.
Птица взмыла туда, где планеты парят,
Там, где звездные звезды, где камни горят!
Птица, что ты искала и что ты нашла? —
Птица пала на камень и камень зажгла!..

— Однако пора, — вскочил профессор. — Если угодно, вы можете посмотреть на ревитацию.
— На что?
— Ревитация. Вита — жизнь... О, такого вам никогда не увидеть! Рождение человека с неограниченными энергетическими ресурсами для неограниченной жизни! Человек сравняется со вселенной! Вечное познание! Вечное со¬зидание! Следуйте за мной—и вы не пожа¬леете.
Старик кинулся из кабинета, секвантор по¬спешил за ним. Они пробежали длинный ко¬ридор, свернули в темный закоулок, профессор распахнул дверь — и издал горестный крик.



Тело Серафима

— В чем дело? — резко спросил секвантор, нащупывая в кармане оружие.
— Ушел! Сам ушел! Сам! — профессор опустился на пол и склонил голову на колени.
— Прошу не волноваться, — сказал секвантор.— Мы его найдем.
— Кого? — усмехнулся профессор. — Че¬ловека с необоримой силой? Человека с не¬ограниченной жизнью?
— Он что же, неуязвим и для оружия?
— Ни в коем случае! — закричал профес¬сор. — Я запрещаю в него стрелять!!!
—  Успокойтесь, стрелять пока никто не собирается.

 

Секвантор связался с Начальником служ¬бы порядка.
— Прошу вас, пришлите в институт Го¬мологии следственную группу. Если возможно, с
Затем секвантор осмотрел место происшествия. Большая лаборатория, забитая проводами, колбами, трубками, лампами, и посредине — огромный, в человеческий рост, Контейнер, распахнутый настежь. Из контейнера еще не улетучилось тепло.
— Вот здесь, — дрожащим голосом объяс¬нил профессор, — он должен был находиться, дожидаясь часа, когда я открою, возьму его за руку...
Контейнер запирался снаружи обычным зам¬ком. Замок был открыт. Никаких следов взло¬ма. Ясно, что сам Серафим (секвантор решил так называть про себя дубль) не открыл бы контейнер. Даже обладая гигантской силой.
Прибыла группа экспертов. Началась обыч¬ная суета. Через некоторое время доложили, что никаких следов, кроме следов на половичке у входа, не обнаружено. Электронно-магнит¬ный анализ показал, что рисунок следа изобра¬жает папоротник.
—    Это не ваш след? — спросил секвантор старика.
—    У меня ромашки.
—    А у дубля?
— Он босой.
— А ваши сотрудники?
— Мои сотрудники! — горько воскликнул профессор. — Когда они у меня были!.. Один- единственный помощник. Но его сегодня не должно быть. Он только дважды в неделю ра¬ботает у меня.
— Кто он? Давно у вас?
— Базино? Недавно. Он и еще где-то рабо¬тает... Не знаю, ничего не знаю и знать не хочу.
Старик все еще сидел на полу, подавленно покачиваясь. Секвантор занялся следами на половичке. До сих пор сдерживаемое нетерпе¬ние охватило его. Он лихорадочно настроил на волну биопса, подвел к половичку.
— Регулятор скорости на карабине, — успел подсказать кто-то.
Пес вылетел из института, кинулся по ши¬рокой тропинке к низеньким воротцам заднего двора. Здесь на песке и на траве виден был след машины — обычного малогабаритного гру¬зовичка, ионокара.
Биопес полетел вдоль колеи.
Только через пару километров, когда секвантор втянулся в бег, он увидел, что бежит не один, что с ним рядом трусит профессор.
— Я... хочу... все... видеть сам,— прерыви¬сто объяснил тот.
Дорога вынырнула из лесочка и пошла вдоль ограды космопорта. Секвантор неуверен¬но огляделся, потом кинулся к участку номер шесть — «Астра» еще стояла там.
Путь преградил охранник. Секвантор при¬грозил, но охранник лишь покачал головой.
— Ничем не могу помочь, — развел рука¬ми и Начальник порта, — Сейчас на соседние квадраты будут приниматься четыре ракеты.
— Однако у них все рассчитано...— пробор¬мотал секвантор.
— У кого? — спросил Начальник.
— Скажите, — не слушая, спросил секвантор. — На «Астре» никого не было?
— Ну как же! С вашего позволения, за¬брали овощи.
— Когда?
— Минут двадцать назад. Грузовик мы вы¬пустили через запасные ворота... Вон там, у леса.
Секвантор кинулся к воротам.
Дорога шла лесом, на песчаном грунте хо¬рошо отпечатывался след ионокара... Секвантор с опаской посмотрел на трусившего рядом ста¬рика — лицо у того было, однако, розовым и показалось секвантору даже веселым.
Налетел запах моря. Биопес пошел скач¬ками. Впереди показалась высокая скала — следы ионокара вели прямо к ней.
Срезая путь, секвантор устремился напря¬мик через ельник. Когда он выскочил на берег, ионокар уже вкатился на вершину скалы и подъезжал к ее краю.
Секвантор хотел крикнуть — но было слиш¬ком далеко. Кузов ионокара поднялся на тон¬ком кронштейне, в море посыпались Овощи, вместе с которыми, медленно переворачиваясь, упало в волны тело человека
Секвантор отдал приказ биопсу, и тот бро¬сился в воду.
Подбежал профессор.
— Господи боже! — прошептал он.
Водитель ионокара сидел на скале, подста¬вив солнцу широкую спину. Он не поторопился встать, когда секвантор крикнул:
— Именем закона вы арестованы.
Он только повернул удивленное лицо.
— Зачем ты это сделал?! — закричал старик, кидаясь на него. — Отвечай, Базино!
В это Время биопес втащил на скалу тело— оно было в сером костюме космонавта.
— Это он! —всплеснул руками старик— Но почему он мертвый? Почему дубль мертв?
— Это не дубль, увы. Это обман, — сказал секвантор.

Дух Серафима

Чертыхаясь и проклиная охранников, не пускавших его на поле, секвантор ворвался в кабинет Начальника службы порядка.
— На «Астру»! Срочно!
— Что вы, секвантор, ракеты приземляют¬ся одна за одной... Еще часа полтора,
Секвантор сел и прикрыл глаза.
— Кто такой Базино?
— Служит у Камы-Яллы, — пояснил Начальник. — Вроде бы предан был Серафиму. Тот когда-то спас ему жизнь...
— И еще служит у меня, — вставил про¬фессор, тихо сидевший до этого в углу.
Секвантор посмотрел на старика, потом на Начальника.
— Базино сказал мне, что, по договоренно¬сти с Серафимом, он должен был после его смерти распорядиться телом...
Секвантор опять посмотрел па профессора и Начальника — они молчали.
— О том, как просил Серафим распорядить¬ся дублем, Базино не сказал.
Секвантор вскочил и подошел к окну: «Астра» красовалась на взлетной площадке, свер¬кая траурными огнями. «Прямо новогодняя ел¬ка!» Секвантор так дернул низку янтаря, что бусины разлетелись.
— Нельзя ли проскочить на поле? — не спрашивал, а упрашивал секвантор.
— В чем дело? Что за спешка? — недо¬умевал Начальник. — Вот принимается послед¬няя ракета, еще...
Но продолжить он не успел. Он увидел, как секвантор в яростном порыве уперся в окно.
— Ах, дьявол!
Приземляющаяся ракета еще висела неуве¬ренно над полем, а траурная «Астра» вдруг пустила облака дыма, поднялась па огненных столбах и нырнула в небо!
— Я не виноват! —зачастил в селекторе испуганный голос диспетчера. — Я ее не от¬правлял. Запрограммировал, но не отправлял!
Это какая-то чертовщина!
Лицо Начальника выражало крайнее удив¬ление, профессор неуверенно, но явно радовался, а секвантор сосредоточенно смотрел в небо.
Потом он подошел к селектору.
— Диспетчер, говорит секвантор! Свяжи¬тесь с погранпостами, необходимо ракету пе¬рехватить!
Секвантор поискал четки и, не найдя их, сел в кресло, закрыл глаза.

 

К ночи с погранпоста сообщили:
— Мы не смогли, секвантор. «Астра» само¬стоятельно изменила курс и пересекла погра¬ничную область Галактики.
— Направление?
— Одну минуту... Ракета идет в направле¬нии...
— Ррубин трри, — спопугайничал секван¬тор.
— Да, вы не ошиблись, Рубин три. Пере¬даю координаты... Какие будут распоряжения?
—     Никаких.

Дело Серафима

Профессор сказал, что он ни о чем не жа¬леет.
Там, в другом конце вселенной, — сказал он, — возникнет новое человечество, новые вечновеки!
— А как же закон ограничения? — спро¬сили его.
— Он имел смысл только для смертных лю¬дей! —ответил старик задиристо. — Для новой породы людей этот закон —глупость!
Секвантор слушал рассеянно. Он смотрел, как в янтарных четках отражается закат...
«Вечновеки, неограниченная сила...» «Желанье было идеальным...» «Птица, что ты искала и что ты нашла?..»
— Да-да, — сказал он вслух, — я готов от¬вечать на вопросы. В деле Серафима мы столк¬нулись с ложным самоубийством, хотя ввиду беспрецедентности случая точно квалифициро¬вать практически нельзя... Для самоубийства был использован бесступенчатый спуск на Ки¬са-Рею с изменением угла наклона кресла. Предварительно Серафим заключил соглаше¬ние с институтом Гомологии о ревитации с при¬данием дублю высокой энергии, также заранее было составлено завещание о похоронах в ракете. Похоронные ракеты не подвергаются жесткому контролю ввиду того, что их путь запрограммирован, а мертвецы программы не меняют. На это был главный расчет Серафима. А также на некоего Базино. Когда-то Сера¬фим спас ему жизнь. Базино настолько уве¬рен в благородстве Серафима, что даже не на¬шел нужным поинтересоваться, какие у него цели. Базино подменил в ракете труп дублем, а тело сбросил в море. Серафим все рассчи¬тал...
— Но цель, цель побега за границы вселенной?
— Может быть, создание нового челове¬чества, хотя один человек едва ли с этим справится. А возможно, другое. Я все повторяю его стихи, ищу и не нахожу в них ответ на свой вопрос. Я думаю также: зачем ему нужен ядерный стимулятор? И еще один, пока не¬разрешимый вопрос: почему именно Рубин три, нарождающаяся звезда, излучение которой бу¬дет пагубно для жизни еще в течение многих столетий? Почему! Ответ на это может дать только Серафим.

Звезда Серфима

Последний раз взглянув на Сольвейг, уже почти затерявшуюся в птичей вольере, секвантор поблагодарил заведующего магазином и вышел.
Над рынком опять кричал сапожник. Секвантор вошел в мастерскую.
— Дружище! — обрадовался Гарри, — Я ду¬мал, что ты уже не появишься! Вот смотри!
Гарри положил перед секвантором пухлую папку с надписью: "Пульсары как информационные системы иных цивилизаций".
— Я чувствовал, — продолжал Гарри. — Я знал. Рубин три принесет мне материал на восемь докторских диссертаций!
Гарри потянул секвантора к приборам, молча указал на спектограф — игра тонких и широких разноцветных полос.
Нет, — сказал Гарри, — это видимый спектр. В нем ничего примечательного, а вот в невидимом... О! Здесь есть что-то закономерное. Что—еще не знаю. Но, думаю, скоро расшифрую.
— Я рад за тебя, — сказал рассеянно секвантор и попросил: — Как только расшифру¬ешь, сразу сообщи мне... Ну, до свиданья!
— Сообщу немедленно! А ты смотри поча¬ще в небо!


Эпилог

Год спустя секвантор летел по следующему делу на Альфа-Ви.
В кармане его лежала радиограмма от Гарри:
«Тайну сигналов Рубин три расшифровал. Это стихи с посвящением женщине».
Опять Гарри опоздал. Секвантор уже ме¬сяц знал эти стихи. Звезда посылала в черно¬ту вселенной пылающие строки:

Осуществлюсь или сгорю,
так и не став звездою мысли?
И кто мне скажет, много ль смысла
в том, что звездою говорю?
Осуществлюсь или сгорю!

Мой свет, вселенной покажи
всю силу смерти вдохновенной!
Что бесконечности вселенной
пред бесконечностью души?!
Мой свет, вселенной расскажи!..

«О молодость, молодость! — мысленно брюз¬жал секвантор, забыв, что и сам еще не стар. — Прыжки в крайности! Жажда памятников! За¬чем, собственно? Зачем смертной женщине веч¬но вспыхивающее в небе ее имя? Вместо вечной звезды ей нужен был живой теплый человек. О, молодость, молодость!»
— Секвантор, — сказал космолетчик, — при¬готовьтесь к высадке!


 

Вот звезды на небе дрожат
и насылают неизвестность.
Мой друг, не ты ль моя предметность,
моя реальная душа?

Живому суждена поспешность.
Эйнштейновские чудеса.
И я ищу твои глаза,
твою сгорающую нежность:

Возможно ль быть или не быть
среди созвездий напряженных?
Быть бесконечно сопряженным
и, обманувшись, не дожить?

Среди сгорающих созвездий,
среди холодной пустоты —
неумолкающая песня,
неумирающая ты.
ТЕНЬ ПРИНЦА


Вот уже третий день длится бал во дворце Спящего Принца. Геральд, объявивший, что Спящего Принца может разбудить только по¬целуй прекраснейшей принцессы, давно уже спит в углу за креслом, укрывшись с головой зеленым плащом.
Кто только не целует Спящего Принца, ка¬кие только раскрасавицы не прикладывают сахарные уста к бледным его губам — Принц остается неподвижен и нем.
Все новые и новые принцессы со всех кон¬цов планеты и Галактики прибывают на бал. Восхитительный, необыкновенный бал — вот только какая-то торопливость чувствуется во всем. Танцует принцесса Сабина Сириусская с рыцарем из Кассиопеи, как вдруг глянет на часы, испугается, заторопится и если и пустится снова в пляс, то уже точно убегая от ко¬го-то.
Дело в том, что каждую ночь, ровно в двенадцать часов, во дворец прилетает Злой Дух, кровожадный Поглотитель, и требует тело Спящего Принца. Но каждый раз две прекрас¬ные принцессы — Принцесса Волшебного Цар¬ства и Принцесса Голубых Звезд — успевают спрятать Принца, а Злой Дух, разъярившись, поглощает кого успеет вместе со всем, что уви¬дит в зале.
И нужно торопиться. Сегодня последний, третий день. Две прекрасные принцессы заканчивают туалет, придирчиво оглядывая себя в зеркало. Каждая из них уверена, что именно она разбудит Спящего Принца, но для этого надо быть самой прекрасной.
А во дворце! Во дворце громит музыка. Уставший герольд и тот вылез из-под зеленого плаща, чтобы взглянуть на появление прекрас¬ных принцесс.
У обеих сердца колотятся, у обеих захва¬тывает дух. А Принц спит. Но взволнованным принцессам кажется, что он и не спит вовсе, а притворяется, закрыл глаза, еле сдерживает улыбку и, затаившись, ждет поцелуя.
— Я первая! — сказала Принцесса Волшеб¬ного Царства. — Потому что я волшебница.
— А я Принцесса Голубых Звезд! Я первая!
— Я красивее тебя! — высокомерно сказала волшебница.
— Нет, я! — разозлилась Принцесса Голу¬бых Звезд и не только показала язык, но и толкнула волшебницу.
— Ах, ты драться! — закричала Принцесса Волшебного Царства и кинулась, словно толь¬ко того и ждала, на соперницу.
— Отдай!
— Не отдам!
— Пусти!
— Не пущу!
И даже:
— Дура! Я маме все расскажу!
Тут распахнулась дверь.
— Злой Дух!
— Папа!
— Прячь, прячь же скорее!
Принцессы заметались.
— Ксаза! Гия! — раздраженно сказал Злой Дух. — Как так можно? Что за странные у вас игры? Вчера вы дрались из-за одной игрушки. Я ее выкинул, думал, что это чему-нибудь вас научит. Сегодня вы деретесь из-за другой!
— Мы не бу-удем! — захныкали «принцессы», пряча Спящего Принца за спины.
— Вещь — это только вещь! — раздраженно и назидательно продолжал отец. — Берегитесь привязанности к вещам! Если ты чувствуешь, что полюбил вещь, уничтожь ее! Человек не должен быть рабом вещей! Вещь должна быть вашей служанкой! А отслужив, должна быть уничтожена!
— Папочка, мы больше не будем!
—    Варварство! Возврат к временам, когда люди из-за ненормальной привязанности к ве¬щам перегрызали друг другу горло! Тысячи лет войн, миллионы смертей, моря крови — и все для того, чтобы владеть! Деградация духа, пу¬стота души — вещизм! Смотрите на своего от¬ца — нет вещи, которой бы мне стало жаль!
— Ну папочка, ну миленький!
— И слушать не желаю! Давайте сюда ва¬шу дурацкую игрушку!
Амик отнял у ревущих «принцесс» Спящего Принца и направился в кухню. Откинув крыш¬ку вакуумного поглотителя, швырнул в «дыру» игрушку.
Но не успел он прикрыть крышку, как Принц выскочил назад. Чертыхнувшись, Амик снова швырнул в «дыру» куклу — и снова иг¬рушка выскользнула из пустоты.
Жена, следившая за Амиком, сказала с тай¬ным укором:
— Ты же знаешь, поглотитель принимает вещи не менее чем пятидесятипроцентной изношенности.
— А изношенность моральная? — стоял на своем Амик.
— Не на-а-до! Не поглоща-ай, па-апочка! — тянули девчонки. — У него такие кружавчики! Такие реснички! Папочка! Умоляем!
Сердце Амика на мгновение дрогнуло. Но это же и подтолкнуло его — он изо всей силы швырнул Принца в «дыру» и торопливо за¬хлопнул крышку.
— Злой Дух! — захлебывались слезами «принцессы». — Противный Злой Дух!
— Марш заниматься! — разозлился отец.
Девочки затопали в свою комнату.

 

Между мужем и женой начался застарелый спор. Эина требовала ровности и, по возможно¬сти, ласки:
— Им нравится игрушка, а ты ее выкинул. На крайний случай, ты можешь это делать по¬мягче...
Амик гнул свое:
—    Они вечно привязываются к вещам.
Эина доказывала, что это не жадность, а поглощенность игрой и что, опять же, надо иметь терпение, дождаться конца игры, прове¬рить ее через хозкомпьютер на поглощенность..
— Ты даже не понимаешь всей трагикомич¬ности сказанного! — саркастически рассмеялся Амик. — Поглощенность! Если человек погло¬щен вещью, он обречен. Ты слышала? «Кружавчики, глазки»? Они дерутся из-за чурбаш¬ки. Надо научиться жить быстрее —в три, в четыре раза быстрее. Вещь отслужила свое – выброси!
Жена словно бы и не слышала его, улыба¬лась своему:
— А Принц, правда, был какой-то трога¬тельный, похож на тебя, того, давнего...
— Тебе дай волю, ты бы и меня давнего сохранила в какой-нибудь коробочке!
Эина вздохнула и молча поставила перед ним корзину, куда за неделю складывали вещи, предназначенные на выброс. Амик поворчал для порядка, но не сопротивлялся особенно, по¬тому что, если жена начинала сортировать му¬сор сама, это сопровождалось бесконечными вопросами:
—    Как, по-твоему, это уже ни на что не пригодится?
— А может, все же пригодится?
Как ты думаешь, это делала машина или человек?
— Кто-то, может, еще помнит, как делал эту вещь?
— А ты проверял эту книгу на изношен¬ность?
Разве в старых вещах нет уже никакой пользы?
Бесконечные вопросы! И Амик тоже неволь¬но начинал колебаться: была все же даже в отживших вещах какая-то притягательность, жалостность какая-то, какая-то жадная, неист¬ребимая полезность. Вроде той печки из девочкиных сказок, которая никому уже не нужна, стоит — старая, одинокая, а все, печет и печет пирожки и пристает к каждому прохожему: «Съешь! Съешь!». Думали бы хоть, когда пе¬чатают сказки для детей!
Зато, если рядом не было жены, Амик с сортировкой справлялся быстро: старое белье, изношенные книги, сломанные игрушки, изно¬шенная мебель — все летело в поглотитель.
Редко-редко возникали сомнения, да и то не по существу, а по какой-то душевной рас¬слабленности, накатывающей иногда. Так было на прошлой неделе с надтреснутой керамиче¬ской вазой. И не то чтобы ваза была ценной — несложные лепестки сиреневых цветов, дамоч¬ка с зонтиком, — но это был подарок сестры, которую он уже лет пятнадцать не видел. Ему почему-то стало жаль выбрасывать вазу, тогда он обратился к хозкомпьютеру. И, даже полу¬чив ответ о пятидесятитрехпроцентной изно¬шенности, еще колебался и выбросил только день спустя. Потом опять жалел — казалось уже, что вазу можно было бы отнести к про¬изведениям искусства, для которых проценты изношенности не имеют значения. В самом де¬ле, это тяжеленькое основание, рельефно уви¬тое листьями, и нежный поворот горловинки, и сама дамочка, стоящая в сиреневых кустах, так нежно-испуганно вглядывающаяся, и особенно ее черненькая головка с несложной при¬ческой — может, это произведение искусства? Или нет?
Все же он справился с сомнениями и жалостно: в конце концов, привязаться к вещи ху¬же, чем выкинуть что-нибудь по ошибке.
Справившись с корзиной отходов, Амик по¬ужинал и принялся разбирать запись дня.
Прокрутил пленку с музыкальным уроком. Девочки сидели рядом и ждали его оценки. Амик не ко времени задумался — не пришло ли время обществу пересмотреть отношение к музыке, не слишком ли она отвлекает от реальных дел?
Ксаза дернула его за локоть.
— Ну, папа?
Лучше бы ей этого не делать. Торопить впра¬ве только тот, кто выполняет задание безупреч¬но. Она же допустила в своем этюде двадцать три ошибки. Немногим лучше обстояли дела и у Гии — пятнадцать ошибок.
— Никакой внимательности! — выговаривал он. —Учитесь за собой следить!
И стер обе записи.
Далее шла анкета социального обследова¬ния. Вопросы задавал агент, отвечала Эина.
Амик сделал звук погромче, приглашая жену послушать ее собственные рассуждения.

Агент. Как, по-вашему, что такое семья?
Эина. Когда в семье дети. Семья — это дети, их здоровье.
Агент. А муж?
Эина (вздохнув). И муж, конечно.
Агент. Что должно лежать в основе воспитания детей, по вашему мнению?
Эина.   Любовь.
Агент. Любовь каждый понимает по-своему. Го¬сударство не может пускать на самотек развитие семьи, ведь семья — ячейка общества. Как же тогда быть с любовью?
Эина. Любовь — это еще и труд.
Агент. Не очень понятно...
Эина. Ну, как бы вам сказать? Я что-то делаю и люблю тех, для кого делаю...
Агент. Вы о труде в семье?
Э и н а. Нет, не только.
Агент. Я вижу, вы спешите. Еще один вопрос. Что больше всего мешает вам в воспитании детей?
Эина. Поглотитель.
Агент. Несколько неожиданно. Поглотитель ре-
шил так много проблем. Он сделал пас теми, кто мы есть. Чем же он так мешает вам?
Эина. Не знаю, не могу точно выразиться. Воз¬можно, я не права. Возможно, я рутинерка.
Агент. Да, вероятно. До какой-то степени. Боль¬шое вам спасибо. Не смею больше задерживать.

— Ну как, сохранить для потомства? — спросил Амик. — «Возможно, я рутинерка, воз¬можно, я не права», — передразнил он.
Жена оторвалась от журнала и пожала пле¬чами. Он тщательно стер анкету — зачем мно¬жить глупости?
Далее следовал дневниковый отчет жены о прошедшем дне.
...Шел мелкий прохладный дождь. Забыла зонтик.
Гия покашливает. Как бы не ОРЗ.
Ксаза уж очень жестка и своевольна.
Мужу нужна другая шапка...
— «Шел мелкий прохладный дождь», — про¬гнусил Амик и стер и эту запись.
Помучившись с полчаса, вспоминая какую-то свою мысль, показавшуюся достойной записи, но так и не вспомнив, он выключил магнитофон.
— Это кошмар. — Он со сладкой усталостью разделся, завалился в постель. — Всюду мело¬чи, порабощающие мелочи! Вместо того, чтобы, не задумываясь швырять! Кидать! Чтобы чис¬то! Свободно!
Он швырнул на пол одеяло, потом подушку. Жена не отзывалась. Отсутствие зрителя обес¬покоило его. Уж не уснула ли? Он словно бы ненароком толкнул ее. Эина тихо сказала:
— Амик, ты меня уже не любишь, да?
О, женщины! Где логика? Где последовательность? И у этой женщины еще берут ин¬тервью! На смех, наверное!

 

— Амик, Амик! — Эина толкала его.
Сердце колотилось, стесняло дыхание; он
подумал, что ему, наверное, приснился плохой сон, он кричал во сне, и Эина его разбудила. Он стыдился этих ночных кошмаров, лишен¬ных логики, не зависящих от пего.
— Ну что? — недовольно спросил он.
Жена молчала, держась дрожащей рукой за
его плечо.
Коротко тенькнул телефон. Кто бы это? Те¬лефон еще раз необычно звякнул. Амик снял трубку — раздался короткий резкий свист. Амик постучал по рычажку — телефон молчал. Амик насторожился. Он дернул за шнурок тор¬шера, но свет не загорелся.
Привлекло странное явление: обычно не¬подвижное яркое пятно голубоватого света, от¬брасываемого рекламой с крыши соседнего зда¬ния, медленно ползло, сползало влево, к окну.
Они завороженно следили — меняя форму, вытягиваясь и тускнея, пятно доползло до ок¬на и пропало. И тогда в темноте они увидели еле отсвечивающую красным надпись (такие табло висели во всех комнатах):
Внимание! Утечка вакуума!
— Амик, скорей! — Жена сорвалась с по¬стели, кинулась к двери, но открыла ее с тру¬дом и не полностью; через всю прихожую на¬искось пролегла черная, как пустота, стена.
Жена билась о нее и звала девочек. Амик едва оттащил ее, кое-как уложил в постель.
— Сделай же, сделай что-нибудь! — плакала Эина. — Почему ты сидишь, как истукан?! Девочки, где мои девочки? Сделай что-нибудь!
Амик наконец огрызнулся:
— Это ведь у тебя берут интервью, тебя опрашивают — вот и думай теперь, что делать.
Все же он протиснулся в прихожую, стал бить, толкать плечом, ногами вакуумную стен¬ку, понимая при этом, как глупо и бессмыс¬ленно толкаться никуда.
Попытался нашарить дверь в детскую, слов¬но во сне, стараясь припомнить и не в силах вспомнить, где эта дверь, как расположена ком¬ната... Ничего не было. Перед глазами стояла въедливая серо-черная пустота. Дышалось с трудом.
Он вернулся в комнату, подошел к окну. Стекло было тепловато. За окном все та же се¬ро-черная темень.
— Амик, а ты разбей стекло! — услышал он довольно спокойный голос Эины.
Подхватив с подоконника бронзовый под¬свечник (сколько раз он жалел, что этот под¬свечник почти неизнашиваемый), Амик ударил. Подсвечник зазвенел, а окно даже не звякнуло, словно это было уже не стекло.
Сев, Амик постарался припомнить все, что знал или мог знать о механизме поглотителя. Какие-то «черные дыры», выходы в смежное пространство... Что-то вроде мусорного мешка. В хозкомпьютерах, занимающихся учетом того, насколько, так сказать, закончен круг дневных забот, Амик слетка разбирался. На заводе по результатам труда, по затраченным материа¬лам хозкомпьютеры определяли экономическую завершенность рабочего дня, завершенность продукта. Если незавершенность достигала определенного процента, продукт уходил в по¬глотитель. В поглотитель отправлялся и изли¬шек: сделано должно быть ровно столько, сколько экономически необходимо.
«К чему я это? — спохватился Амик. — Ах, да, засорение вакуума, утечка продукта труда!»
О случаях утечки иногда рассказывали по телевидению. То полхолодильника пропало, то чья-нибудь машина, то склад привокзального ресторана. Утечку быстро ликвидировали. Счи¬талось, что причиной вакуумной утечки является перенасыщенность поглотителя.

 

Захотелось курить. Эина двигалась по ком¬нате — ее тень стала рельефнее — значит, по¬светлело. Эина наводила порядок, словно впе¬реди был обычный выходной день.
— Эина, — осторожно позвал Амик, — там на столе, сигареты, дай мне сюда.
Все было так же, как в обычный выходной день, и ему казалась, что главное — не шевельнуться, не спугнуть... Сколько раз, просыпаясь вот так, в воскресенье, в ранний зимний день,
в сумеречное утро, когда пронзительно близкая полоска зари поднимается над домами, когда тяжелокрылые на морозе вороны проплывают стороной к тучам и дымкам горизонта, он отмечал в себе быстро преходящее ожидание че¬го-то необычного, предчувствие события случая. Но ничего не происходило. И сейчас тоже окажется, что все как обычно. Ничего не слу¬чилось. Это просто короткое утреннее чувство. Не нужно только спугивать обычный зимний день, привычный порядок.
Сжавшись, он следил, как плывет в сером предутреннем свете изменчивый силуэт головы, плеч жены, как ложатся на кровать рядом с ним легкая пачка сигарет и тяжелый баллон¬чик зажигалки...
Он закурил. Длинное, высокое в неподвиж¬ном воздухе пламя ровно осветило комнату. Свет упирался в темноту и точно ею обрезался. Выдохнутый дым повис неподвижным облаком. Амик торопливо погасил сигарету. Просыпав¬шиеся на пол огонечки разлетелись и быстро погасли.
— Амик, пора вставать, — намеренно забот¬ливо позвала Эина.
— Куда? Зачем? с усталым раздражени¬ем отозвался он.
— Не может быть, чтобы аварийная служ¬ба не работала.
Он посмотрел на циферблат — пятнадцать минут седьмого. Газетой он сдвинул облако ды¬ма в угол, за книжный шкаф.
Побродив по комнате, уныло сказал:
— Голодное существование.
Под потолком медленно проплыла тень. Вглядевшись, можно было различить очерта¬ния человеческой фигуры: руки, заломленные над головой, топкие ноги в нелепых панталонах.
— Ты видишь? — шепотом спросил Амик жену.
— Да.
— Что бы это могло быть?
Жена не ответила.
— Эй! — окликнул тень Амик, понимая, что окликать глупо. Тень проплыла я растворилась.
По всей комнате прошел короткий резкий треск. Кровати качнуло. Амику показалось, что пол накренился. Он прислушался. Шло какое- то странное движение.
— Все должно наладиться? — вопроситель¬но, с надеждой сказала жена.
Она лежала тихо-тихо, и Амик знал, что она плачет.
Проходили часы неподвижности. Изредка на Амика находили приступы ярости. «Дерьмо¬вая цивилизация! Подлое издевательство!».
Думать, что с девочками случилось то же самое, что они тоже в темноте, одни, без еды, без питья, — господи, за что?!
Он пытался понять, что все-таки происхо¬дит. Цеплялся за мысль, что пустота создает иное поле времени, может быть, замедленное, тогда еще не так страшно...
Из темноты стали выпадать какие-то вещи. Отовсюду; сверху, снизу, сбоку, из потолка, стен, из пола — выявлялись мятые коробки, банки, бутылки, тряпки. Амик бродил с заж¬женной зажигалкой и находил старье везде; на шкафу, под столом, на кроватях. Кучки му¬сора, пуговицы, старые туфли. И все это скап¬ливалось, и выкинуть было некуда.
В ящике стола он нашел полпачки печенья. С голодной торопливостью отделил половину. Поели, запив несколькими глотками теплой во¬ды из графина. Амик хотел закурить, но спо¬хватился. Раздраженный, откинулся на подушку.
— Мы пропадаем под отбросами, — говорил он, чувствуя себя грязным и больным. —Тебе не кажется, что вся эта дрянь — наша? Уж очень что-то знакомое; тряпочки, чашечки, флакончики...
Жена не ответила.
Он продолжал нажимать:
— Это унизительно —провалиться в мусоропровод. Значит, наша жизнь, наша семья на¬столько износились, что хозкомпьютер решил выбросить нас как никчемных... Да и слава богу! Сколько можно было тянуть эту волын¬ку?
Жена молчала.
— Хотя бы детей я старался воспитывать верно — это ты не можешь не признать. Ты со своей бессмысленной добротой могла воспитать в них только вещизм! Бессмысленная любовь! А я говорю: строгость и нацеленность! Ты ви¬дишь теперь, что я был прав. Мне приходи¬лось бороться...
Жена не отзывалась на его слова.
Он задремал. Когда проснулся, увидел ис¬корки звезд — со всех сторон сквозь черноту проступили звезды. А где-то под потолком сно¬ва плыла нелепая тень. Теперь она лучше бы¬ла различима — у запястий и над коленками проступил кружевной узор.
— Между прочим, это девочкин Принц, —хо¬лодно сказала Эина.
— Ну и что?
— Ничего. Ты просто не любишь меня, да?
Опять! Бабьи штучки!
Амик ничего не сказал.

 

Ярко-голубым светом вверху у потолка во¬шло Пятно, распрямилось на стене в прямо¬угольник и продолжало двигаться наискосок. Эина нашарила его руку:
— То?
— Похоже.
В приступе фантастической надежды он подбежал к окну, чтобы увидеть соседнее зда¬ние, яркую рекламу. Пусть здание движется, пусть реклама летает, лишь бы они все же бы¬ли здесь, рядом...
Тщетно. Стекло было словно впаяно в чер¬ноту.
Амик вернулся на кровать, посмотрел на часы. Прямоугольник света ползет уже минут десять, а пересек только четверть стены.
Они всматривались в Пятно, в сероватые полосы на нем, в сиреневые разводы.
— Кажется, там что-то изображено — про¬шептала Эина.
— «Шире используйте хозкомпьютеры в вашей частной жизни», — язвительно пошутил Амик.
Он швырнул тапку в стену, в Пятно, и вско¬чил! точно подброшенный; тапка не ударилась в стену, тапка нырнула в прямоугольник.
Они зачарованно следили за Пятном. Вдруг Амик сорвался с кровати и стал охапками спу¬скать в Пятно мусор.
— Что ты делаешь! — закричала Эина, хва¬тая его за руки.
— Отстань!
Он успел перекидать только треть кучи, когда Пятно уперлось в пол и пропало.

 

Кажется, шли третьи сутки. Начались за¬тяжные приступы голода. Эина и Амик лежа¬ли, забываясь сном.
Вещи продолжали просачиваться из тем¬ноты, их тени плавали на фоне подрагивающих звезд.
Когда какая-нибудь коробка или старая одежная щетка падали на кровать, Амик сбра¬сывал их рукой или ногой и изможденно за¬бывался.
Однажды выкатилась кассета с магнито¬фонной пленкой, раскрутилась, Амик запутался в ленте, как в крепкой паутине, и чуть не закричал от испуга и отчаяния, но очнулся, вы¬путался и победно успокоился.
— Ничего, Эина, — прошептал он, кажет¬ся, впервые за много лет с нежностью. — Ниче¬го страшного.
Жена благодарно пожала его руку. Он уди¬вился, какие у нее пряменькие, выразитель¬ные пальцы. Вот сейчас им хочется уюта, хо¬чется спрятаться в его широкой ладони. И он спрячет их, он защитит... Если надо будет уме¬реть одному из них, это будет он!
Тут же ему стало жалко себя жалостью же¬ны, ее рук, пальцев. Очень хотелось ЖИТЬ, даже так, как сейчас, хотя бы воспоминаниями — воспоминаниями далеких всплесков ветра, глу¬хого эха леса, сверкающей радости цветка в овражке с влажным валежником... Лучше уж, если нужно будет умереть обоим, он не станет тем первым, что эгоистически спешит успоко¬иться в смерти. Он умрет вторым, чтобы в смер¬ти Эина не осталась одна.
Мысленно он успокаивал Эину: «Не вол¬нуйся, я сделаю все, чтобы ты не умирала в одиночестве. Я закрою твои глаза и тогда уж умру и сам». Но тут же спохватился, потому что, оказалось, он уговаривает себя остаться вторым, не быть в смерти первым. Эина же ле¬жит рядом и гладит его руку.

 

Амик старался не думать о еде, он изучал звезды. Припоминал знаки Зодиака, но не был уверен, правильно ли ориентируется. Одно он определил точно — Млечный Путь, протянув¬шийся от подоконника до опрокинутого у двери кресла. Он хотел втянуть в это занятие Эину, но она не поддалась. Она собирала мусор, сме¬тала его в кучу, даже сортировала. Подолгу вглядывалась то в кусок фотографии, то разво¬рачивала и примеряла какое-нибудь старое платье-тряпку.
И когда вновь появилось Пятно, жена как раз разглядывала помятый блокнотик, подби¬рая рассыпающиеся листочки. Амик, набираясь сил, следил, как Пятно перемещается по им са¬мим сочиненным созвездиям: «Тумблер... те¬перь Маятник... по нижней оконечности Гри¬ба...»
Когда Пятно вползло в созвездие Глазуньи, оно потемнело и вдруг выстрелило — что-то с воем пересекло комнату и вонзилось в книж¬ный шкаф.
Они спрятались за кровать и следили отту¬да, как Пятно продолжало свой путь. Но те¬перь казалось, что оно что-то выискивает, вы¬сматривает, целится.
— Закрой глаза — они, наверное, бьют по взгляду, — скомандовал Амик и заслонил Эине лицо ладонью.
Они задремали, а когда очнулись, Пятна уже не было.
Превозмогая боль в суставах, Амик переворошил книжный шкаф и извлек капсулу раз¬мером с бутылку. Развинтив ее, они прочли:
Уважаемые супруги! По поручению следственной
комиссии сообщаю следующее:
1. Авария произошла по причине чрезмерной за¬соренности поглотителя. Прилагаем все усилия, чтобы очистить агрегат и вернуть вам нормальное состояние.
2. Дети ваши, Гия и Ксаза, живы и здоровы. Пе¬редают привет, обнимают, целуют.
3. Посылаем питательные таблетки (шесть флако¬нов по восемь концентратов в каждом).
4. Просим сообщить о вашем состоянии, состоянии среды. Постараемся выполнить ваши пожелания. От¬вет посылайте в капсуле. До скорого свидания.
Секретарь следственной комиссии  С у р а л и

Ответ они писали наперебой и почти до самого следующего появления Пятна. Предла¬гали друг другу те или иные вопросы, просьбы, отвергали, вносили новые. И если бы не гаснущая зажигалка, они бы писали еще долго и много.
Амик благодарил следственную комиссию, спрашивал о серьезности аварии, просил при¬слать, если возможно, какой-нибудь источник энергии. Далее сообщил, что откуда-то в их комнату просачивается мусор, и испрашивал разрешения сбрасывать его в канал связи.
Эина написала письмо для девочек и спро¬сила комиссию о том, о чем Амик спросить не решился: когда они увидят своих детей?
Ответ пришел примерно через сутки— все о той же скоростью капсула вонзилась в книж¬ный шкаф.

Очень рады вашему письму. Дети живы-здоровы.
Нас интересует следующее:
1. Количество и качество отбросов.
2. Частота их появления.
Далее:
3. Просим регулярно сообщать температуру возду¬ха (термометр прилагается) и изменение площади вакуумной степы (метр прилагается).
Вашу просьбу об источнике энергии передали В институт Энергопроект.
Ждем ваших сообщений. Всего хорошего.
                Секр. сл. ком. С у р а л и

— «До скорого» опустили, — с раздражени¬ем заметил Амик.
— Зато они занялись отходами.
— «Зато»! Можно ведь прямо сказать — есть надежда или нет! «Дети живы-здоровы»! Они просто посадили нас на крючок и теперь превращают в лабораторию. Очень выгодно: и дешево и надежно!
Ответ писала Эина:

Площадь вакуумной стены, плохо поддающейся измерению из-за сложности формы, равна приблизи¬тельно сорока двум квадратным метрам...

Затем она описала количество отходов, их состав и указала, что ими уже завалена треть комнаты.

 

Небо насыщалось звездами. Однажды возго¬релся яркий нестерпимый свет и квартиру по¬трясло мощное гудение. Амик решил, что это неудачная попытка забросить капсулу. Ворча, он завалил старым тряпьем угол и шкаф, куда обычно врезалась капсула.
Жена, в третий раз производя обмер, ужас¬нулась — объем комнаты сокращался. Если прислушаться, можно было различить медленное-медленное, но неумолимое сжатие пусто¬той. Мебель потихоньку наползала друг на друга, потрескивали сжатые стол и кровати.
Эина уговорила Амика снять люстру. Этой женщине стало вдруг жалко хрустального зво¬на, и она запеленала люстру в бумагу, обложи¬ла подушечками, ватой и сунула под кровать.
Как ждут восхода, ждали они прихода Пятна.
Ответ был подробнее прежних:

1. Сообщите, пожалуйста, не пострадали ли вы от метеоритного дождя, имевшего место сего числа?
2. Пока вы движетесь по направлению к звезде К (созвездие Весов), следственная комиссия рекомендует не сбрасывать мусор, чтобы не подвергаться угрозе быть притянутым к звезде К. Но как только вы обогнете звезду К и начнете сближение с Землей, ко¬миссия рекомендует начать интенсивный и тщатель¬ный сброс. Специалисты считают, что от чистоты ва¬шего помещения зависит ваше возвращение.
Девочки шлют вам горячий привет.
К сообщению прилагаются электробатареи, выпол¬ненные специально по вашему заказу институтом Энергопроект.
С наилучшими пожеланиями.
                Секр. сл. ком. С у р а л и.

Сообщение их потрясло. Им казалось, что они где-то рядом со своим семнадцатиэтажным зданием, может быть, даже в самом здании, на прежнем месте, только между ними и осталь¬ным миром пролегла тоненькая стенка пустоты. Но — звезда К! Созвездие Весов! Если бы Амику не надо было успокаивать жену, он разрыдался бы сам.

 

На Амика напала тупость. Он сам не заме¬тил, как оттеснил жену в ее обычных занятиях, Он машинально измерял комнату, машинально сортировал мусор — металл к металлу, стек¬ло к стеклу, бумагу к бумаге... Его не радо¬вал даже свет в комнате, он мало обращал вни¬мания на сдвигаемую пустотой мебель.
Не отвлекло его и то, что Пятно перестало появляться, это значило, по последнему сооб¬щению Сурали, что начался облет звезды К. Связь прекратилась.
Амик сомнамбулически двигался, что-то искал и мимоходом замечал на себе встревоженные взгляды Эины.
«Тридцать шесть лет, —думал Амик. —Женат. Двое детей... Это очень показательно — остыть на свалке собственной жизни».
В щель перекошенного книжного шкафа вы¬пали в комнату небольших размеров картин¬ки. Амик поднял одну, разглядел: высоченные дома над узкой улочкой, девчушка, запроки¬нувшая кудрявую голову, и высоко-высоко под невзрачно-бездонным небом серовато-исчезающий шар.
Амик мыкнул, пересиливая приступ отчая¬ния.
— Посмотри! —негромко позвала Эина.
Она протянула камешек, слегка отполиро¬ванный, плоский, коричневый:
— Помнишь?
Амик услышал шум моря, стук сбегающей гальки, почувствовал запах влажного ветра, солонь во рту. Вглядываясь, он различил в ка¬мешке замерший наплеск волны, ускользаю¬щий взмах крыла и черный внимательный обо¬док рассеянного птичьего взгляда... - Он задох¬нулся-от тоскливой боли, от неумения вспом¬нить что-то еще. Что-то знакомое, как запах во¬лос, и ускользающее, как взмах крыла...

 

Однажды появилось Пятно и тут же исчез¬ло. Вероятно, облет звезды заканчивался. Но сжатие пустотой, пусть гораздо медленнее, еще продолжалось.
Амик разломал кресла, разобрал шкафчик и сложил все стекло к стеклу, дерево к дере¬ву, металл к металлу.
Он вспоминал и никак не мог вспомнить...
И вдруг — как озарение: на пенистой кром¬ке моря, чуть покачнувшись от неловкого шага, захлестнутая длинными прядями легких иск¬ристых волос, весело замерла женщина. Кто же, кто она? Почему он не может вспомнить?
Он с раздражением глянул на жену, на то, как она тупо метет и подчищает комнату. О, как его раздражала жена — даже тем, что дер¬жалась подальше в этой каморке, где и шагу-то не ступить, словно была виновата одним своим присутствием.
Та, забытая женщина!.. Все могло быть иначе!..
Чтобы отвлечься, он стал крутить магни¬тофон, заправив выпавшую когда-то из пусто¬ты и чуть не задушившую его ленту. Плохо записанные и стершиеся, слышались взбадри¬вающие ритмы шлягеров, тоскливо-инфантиль¬ные голоса певцов.
Когда однообразие шлягеров ему надоело, он стал развлекаться, разгадывая малопонят¬ные, полустершиеся, занесенные космической пылью записи. Невольно привлек внимание целый кусок чьей-то взволнованной речи.
Он выключил магнитофон, наблюдая, как вклинивается в комнату Пятно.
Положение комнаты в пространстве стало меняться, ее размеры несколько увеличивались, и Пятно двигалось теперь по новой траектории, но Амик понял это, только когда Пятно потемнело и выстрелило, а люстра под кроватью брызнула хрустким звоном.
В капсуле были новые, более мощные, ба¬тареи и сообщение о том, что супруги могут посмотреть по телевидению передачу «Косми¬ческий дрейф», посвященную им. В передаче примут участие их дочери.
Как обрадовалась Эина! Как она просила его установить телевизор, подключить к бата¬рее! Ему самому соблазнительно было посмот¬реть, послушать, но он неприязненно молчал и не двигался. Эта неопрятная женщина, этот душный, жаркий воздух и собственное неподъ¬емное, затхлое тело!..
Жена сама выволокла телевизор из-под хлама, установила на столе и, плача, с трудом подсоединила.
Это было странно — увидеть вспыхнувший экран, мелькание кадров и, наконец, не очень четкое, но вполне понятное изображение.
Шла середина программы «Новости»: за¬пуск космической станции, спортивные ком¬ментарии.
Но вот началась передача «Космический дрейф». Вел передачу профессор Чивез. Он предложил телезрителям ознакомиться с вновь организованным музеем супругов, путешеству¬ющих в другом измерении.
Изумленные Амик и Эина увидели широкий зал, весь уставленный экспонатами. На полках, на столах разложены все те вещи — обломки, тряпки, тряпочки, банки, старые туфли, поломанные игрушки, книжки, драные блокно¬ты, — что они так торопливо кидали в канал связи. Ничто не пропало, все предстало перед миллионами телезрителей!
Неожиданно на экране появились Гия и Ксаза — они шли по залу, взявшись за руки и о чем-то оживленно переговариваясь.
Эина плакала, Амик все больше и больше злился.
Профессор Чивез водил девочек по залу и спрашивал то о какой-нибудь игрушке, то о книжке — девочки наперебой отвечали.
А когда Чивез сообщил, что в издательстве «Космос» готовится к печати старый дневник их отца, Амик взбесился:
— Как нас и нет! Как вроде мы уже по¬дохли! Прилагают все усилия, чтобы спасти нас, и в то же время выставляют перед всеми наши отбросы! «Музей супругов»! «Мусорный ящик супругов»! Какое они имеют право?! И что, собственно, такого произошло? Мы выпали в мусоропровод — браво! Нас с лихвою заме¬нит музей с нашим бытовым мусором!..
— А теперь позвольте, — продолжал про¬фессор Чивез, — зачитать вам, уважаемые те¬лезрители, несколько выдержек из упомянутого дневника...
Амик взвыл.
— Итак: «Порой меня охватывает стран¬ное ощущение невесомости— качнется ли вы¬сокая ветка, промелькнет ли дробная тень голубиной стаи: жить! работать! любить...»
— Выключи! — гаркнул Амик.
— «Все отчетливее понимаю смысл ответ¬ственности: не разовый подвиг, а ежедневное подвижничество. Смысл люди вкладывали в бога просто потому, что тесно было на планете от бессмыслицы...»
Амик шарил вокруг себя, ища что-нибудь тяжелое.
— «И опять природа, — продолжал Чивез.—
Послушайте: набухли капли оголенных
веток...»
Амик швырнул в экран деревяшкой. Хло¬пок, звон, тишина.
— Мерзость, — шипел он. — А ты, извращенка, ты понимаешь, что нам теперь нечего делать там? Что нас заменили?
Эина недоуменно пожала плечами.
— «Вот, поглядите, он ходил в этих баш¬
маках!»— «А вот белье, которое любила но¬сить его супруга!»
Позор! Дурацкой игрой природы ему воз¬вращено его прошлое! И теперь каждый там, на планете, будет считать, что он знает Амика! А между тем все эти рассужденьица — не боль¬ше чем изношенное тряпье! Это не он, ясно вам? Каждый теперь будет заглядывать в гла¬за, чего-то ожидая от него!

 

Проклятье! — По голове ударила банка из-под туалетной пасты.
По мере возвращения к планете чаще ста¬ло вываливаться из пустоты старье. Жена вертелась как белка в колесе. Она представля¬лась Амику двигателем — чем быстрее жена вертелась, разделываясь со старьем, тем быст¬рее они приближались к планете.
Но Амик все меньше хотел возвращаться. Он начинал привыкать к теперешнему свое¬му существованию. Тесно, однако здесь он может оставаться человеком свободным. Свобод¬ным от каких-то дневников, выброшенных давно в поглотитель! Свободным от кого-то, кто почему-то был когда-то им! Свободным от соглядатаев! Свободным от чьих-то глаз, ко¬торые смотрят на него — не то из прошлого, не то с планеты...
Было, правда, взволновавшее воспомина¬ние — женщина, оглянувшаяся на него, — но теперь и оно его раздражало. Что за женщи¬на?! Какое море?! Чепуха все это...
Амик все больше привыкал к неподвижной жизни.
Еще боясь представить, что они могут со¬всем остановиться, он мечтал о том, чтобы по каким-то причинам движение к Земле замед¬лилось, сильно замедлилось, и тогда он, Амик, инженер со стажем, потребует, чтобы его зачислили в штат какого-нибудь космиче¬ского НИИ, дали задание и перестали с ним обращаться как с подопытной мышью. Пусть пошевелят мозгами, как переправить ему скафандр, он же найдет способ пробить чем-нибудь пленку вакуума и выйти в космос.
Нет, им с Эиной на Земле делать нечего!
Они говорят, что по мере очищения кварти¬ры мембрана между ними и планетой стано¬вится все тоньше? Хорошо же!
Трудно было в одной-единственной комна¬те, да еще при такой зоркой жене, спрятать какое-нибудь старье. Но Амик ухитрялся. Он запихивал в корешки книг патрончики от губ¬ной помады, между страницами вкладывал измятую туалетную бумагу, а узнав из очеред¬ного сообщения Сурали, что земные методы очистки вакуума становятся все тоньше и глубже ("И в этом известную стимулирующую роль сыграли супруги...»), Амик собирал пепел недокуренных сигарет и ссыпал в пазы стола.
Началась изнурительная война за санти¬метры (или световые года, если иметь в ви¬ду, что между квартирой и планетой лежал космос).
Жена молчала и дотошно все подчищала, большую часть спрятанного находила, вытря¬хивала мусор из его карманов, когда он спал.
Проснувшись, он обмерял квартиру и при¬нимался за свое.
Он следил за женой, как за незнакомой, чужой тенью. Раз даже испугался, приняв ее за тень промелькнувшего Принца —так невы¬разительно-мертво было ее движение.
— Амик, давай разберемся. У меня уже нет сил. — Эина встала над ним, несчастная и утомленная. — Пока я могу говорить спокойно, давай разберемся. Скажи, ты уже не любишь меня?
Он только пожал плечами:
— Ты понимаешь всю нелепость вопроса? С двенадцатого этажа срывается комната, вы¬летает во вселенную, а ты — с любовью!
— Я просто спрашиваю: ты уже не любишь меня?
— Любовь, любовь —не правда ли, милень¬кая вещичка? Ты ее потеряла — вот беда! «Где она, где она, скажи, мой Амик! Моя вещич¬ка!» Мы —жертвы вещизма, я предупреждал, но ты не слушала!
— Человек по-разному может быть привя¬зан к вещи.
— О да! Но он почему-то именно привя¬зан. — Амик, довольный, что так удачно сострил, взглянул на Эину. — Ну так вот, а й в любой момент могу покончить с любой из таких привязанностей! С любой!
Ты хочешь сказать...
— Я хочу сказать, что человек, не имея сил оторваться от вещи, сам становится вещью, а значит, с ним легко можно покончить!
Эина оскорбленно замкнулась. Амик возгор¬дился, что смог так глубоко, а главное — спра¬ведливо, уязвить ее. «А чтоб не была клушей!»
Он великодушно погладил жену по горячим волосам. Эина отодвинулась:
— Знаешь, кто ты? Ты мещанин! Дох¬лятина!
Баба остается бабой! Она лелеет вещи, а он, свободный от вещизма, он, видите ли, ме¬щанин!

 

У Амика появилась привычка: чтобы уйти от раздражения, он напяливал наушники и прокручивал на магнитофоне старую ленту. Точнее, он крутил всякий раз один и тот же кусок с чьей-то взволнованной непонятной речью. Знал ли он когда-нибудь эту запись, или она совершенно ему незнакома? Иногда ему казалось, что он подслушивает — так страстно, даже интимно звучал хриплый, не¬определенный голос. Связь, смысл ускользали. Сколько Амик ни старался, сколько ни напря¬гал слух, он не в состоянии был проникнуть сквозь завесу хрипов и шума. То ему каза¬лось, что это мужской голос, то совершенно женские интонации убеждали в обратном..
Привлекала и раздражала запись еще и тем, что она была цельная, от начала до конца, — это хорошо слышалось. Законченная не¬внятица!
Порой ему казалось, что построение фраз невероятно знакомо, но тут же это подозрение подвергалось сомнению из-за неопределенности голоса.
Все еще не решив, мужской это голос или женский, Амик восстанавливал речь. То в на¬чале, то в середине он улавливал смысл того, что говорилось, и поражался точности интонации, чистоте ее.
Однажды он понял, что это любовное по¬слание. Страх поселился в его душе. Он нахо¬дил убеждающее сходство интонации с голо¬сом жены. Хрипотца волнения, звон убежден¬ности...
Но это было невероятно, чтобы его жена могла так говорить!
А может, это его собственный голос? Было же раньше — он замечал за собой не собствен¬ный жест, а жест жены, слышал в своем голо¬се не свою интонацию...
И все же нет, это не его слова. Значит, жены?
Как-то, чтобы проверить подозрение, Амик вызвал жену на ласку и сразу же устал от радостно подавшегося к нему тела, от страстно-благодарного шепота, от унижающей его жалости ее рук.
Это был ее голос.

 

Амик понимал: если он будет делать все, чтобы не вернуться на планету, он порвет с женой.
«Интересно, — усмехался он про себя, — что будет с ней? В одной квартире — и не ра¬зойтись?» Но подмывало и другое — разоблаче¬ние! Ткнуть носом эту женщину в ее собствен¬ную страстишку — непорочная выискалась!
Не решив окончательно, Амик держался скептически — ждал.
Уже у самой планеты возникли некоторые опасения. Супруги входили в область, насыщенную спутниками, летающими лабораториями, орбитальными станциями различных государств. Члены комиссии нервничали, Сурали: несколько раз предупреждал супругов, что возможны осложнения.
— Как будто мы виноваты! — возмущался; Амик.
Но страхи оказались напрасными. Более то¬го, многие государства планеты, воспользовав¬шись разрешением вступать с супругами в недол¬гий контакт, забросали квартиру капсулами. Это были и просто поздравительные телеграммы, и послания с выражением восхищения стойкостью, мужеством и самообладанием супругов.
Поступали и другие письма — например, от книжной фирмы «Лимбда», предлагавшей кон¬тракт на издание «Космической одиссеи»...
Ажиотаж на планете теперь приносил Ами¬ку мрачное удовлетворение, притупляя остро¬ту ревности. Там, на планете, ему уже готов пьедестал (жена только прилагается), с вы¬соты которого Амик, не опасаясь быть смеш¬ным, гордо спросит ее: кто тот?
Не глупо ли? — спохватился Амик, глядя на похорошевшую жену, на ее уверенную сно¬ровку.
Нет, он швырнёт эту пленку, эту любвишку-страстишку жене в лицо! Вот только рас¬шифрует монолог до конца.

 

Управившись с уборкой, по-хозяйски ози¬раясь по сторонам — не выпала ли из пусто¬ты еще какая-нибудь соринка, — жена сади¬лась и спокойно ждала...
В такие минуты Амик ее уже просто не мог выносить. Ждет! Какая наглость! Это он, Амик, имеет право ждать, выжидать, наблю¬дать, взвешивать, оценивать ее поведение, ее отношение, ее жизнь! А не она — предатель¬ница, подлое существо!
Дети, их дети — вот самый веский аргумент в его пользу, в пользу его правоты. Обе дочки вдруг ясно предстали перед его взором —ми¬лые, родные существа, немного неловкие, по¬чему-то с обиженными лицами, с надутыми губками, упорные и мягкие... Девочки! Как же он соскучился по ним!
Глухая ревность пронзила Амика. Скорее, скорее к планете, пусть станет все на место, хоть на одну минуту, но как прежде — и тог¬да он сразит ее окончательно.
А приближение к Земле, как назло, замед¬лилось. Ученые бились над разгадкой. Сурали сообщил, что если супруги действительно хоро¬шо вычистили комнату, то комиссии придется перенести очистку на молекулярный уровень, и просил вновь и вновь осмотреть квартиру.
Амик ругал «недоучек», тем более что в окне уже угадывались серые тени зданий, сте¬ны квартиры побелели, приоткрылся проход в кухню, можно было подергать дверь в детскую, и Амин уже готов был даже признать, что ошибся, подозревая и ревнуя жену: ведь, в конце концов, к их отбросам могли приме¬шаться и чужие!
Проходили сеансы, дни, а пленка пустоты не исчезала.
Жена запрашивала Сурали относительно ме¬бели— надо ли ее уничтожать? Может быть, из-за мебели, из-за кое-каких поломок держится пленка?
Посовещавшись, комиссия согласилась. Же¬на первая приступила к кроватям, закусив гу¬бы, рвала подкладку, терзала пружины, с мольбой глядя на Амика, просила помочь.
Все так же безучастно Амик изломал стол, искрошил люстру и спустил все в канал связи.
«Она сама приговорит себя, а уж приговор я исполню».
Амик наблюдал, как жена фанатично ры¬скала в поисках изношенных вещей. Она выкинула все старые книги. Амик посоветовал присоединить к ним и те книги, в которых много изношенных, избитых истин.
И только когда жена добралась до альбо¬мов с марками, Амик возмутился.
— Вещизм? — ядовито прошипела жена. — Ты же давно не собираешь! Где же твоя сила?
Сила у Амика была, но она-то и не позво¬ляла расстаться с марками.
— Я требую выкинуть! Как мать, я требую!
— Через мой труп.
— Через суд заставлю!
Суд! Амик пересилил себя: что ж, посмот¬рим, кто кого будет судить, милая!
Чем больше ярилась жена, тем больше его возмущало ее любовное послание. «Да к де¬тям ли она рвется?»
Амин представлял, как его жена, эта клу¬ша, это ограниченное, заглядывающее в глаза существо, вечно непричесанное, убегающее ку¬да-то в недоглаженном платье, вдруг выпрям¬ляется, устремляет не на него горящий лю¬бовью взгляд, подается не к нему открытым в страсти телом, говорит, поет, убеждает, вскри¬кивает, задыхается, сбивается, постанывает, мечется, просит, умоляет, требует!
«Кто он?» — ножом торчало в сердце.
Он поставит ее перед детьми и спросит. Подавив в себе пронзительное воспоминание — волны, торопливый стук сбегающей гальки, не¬ловкий поворот неясного лица, захлестнутого длинными прядями искристых волос, — и гля¬дя в глаза неверной черным, внимательным ободком рассеянного птичьего взгляда, спросит: «Кто он?»
«Не унижусь ли?»
Нет, не так. Он надиктует на пленку моно¬тонно-издевательским тоном свой перевод это¬го подлого монолога и, уходя на работу (или навсегда), включит...

 

Он стоял у окна и смотрел, как, точно за металлическим маревом, покачиваются призра¬ки зданий, как стекают по светлой проталине улицы пятна автомобилей, как собираются толпы прохожих, а Амик понимал, что все они смотрят в его сторону.
Один раз он увидел медленно проплывшего в никуда Принца — полуобугленный, он со¬всем перестал походить на игрушку.
Порой, точно ветром издалека, доносило го¬лоса из-за стены.
Соседи? А может, девочки?
Началась очистка пустоты на молекулярном уровне. Однако результатов пока не было за¬метно. Между ними и миром все еще необо¬римо стояла пленка, полупрозрачная пустота.
«Эдак они начнут чистить и наш генети¬ческий код», — не то шутя, не то с опаской подумал Амик.
Эина внешне теперь была спокойной и, что удивляло Амика, как-то изучающе взглядыва¬ла на него.
«Догадывается о ленте?» — недоумевал Амик.
Однажды Эина усадила его рядом и, за¬чем-то глядя в глаза, спросила:
— Амик, нам надо решить: возвращаемся мы или нет?
— Ну что ж, давай, — ерничая, угодливо заговорил он, — давай решим. Только вот в чем загвоздка — мне нечего решать. А тебе?
— Хорошо, — не обращая внимания на его тон, продолжала Эина. — Мы с тобой должны понять, что поиски и очистка пустоты могут длиться бесконечно, если мы сами не согласим¬ся на полное очищение, если мы не очистим... самих себя.
— Или мистика, или маразм! «Грешен, господи, грешен!»
— Очистить наши помыслы, нашу совесть, уяснить для самих себя, с чистыми ли намере¬ниями стремимся мы вернуться, — гнула свое Эина.
— Великолепно! Потрясающе! — восклик¬нул Амик, теряя терпение. — Возмутительно и нагло! В чем, собственно говоря, обязан перед тобой исповедоваться я?!
— Я тебя не понимаю, — удивилась Эина.
— А я тебя долго не понимал!
— В чем дело?
— Вот в чем! — заорал Амик, кинулся к магнитофону и с третьей попытки включил на всю мощь.
Раздался хрип, треск, грохот. Эина ошара¬шенно слушала, испуганно глядя на мужа. Он понял, что выглядит идиотом, заставляя ее слушать эту абракадабру. Тогда он пустил свой гнусаво-издевательский перевод.
Удовлетворенный, он присел в углу на стопку книг и ждал.
Жена молчала. Голос замолк. Амик, глядя в напряженное лицо Эины, сказал:
— Вот что нам мешает вернуться... Твоя скрываемая страстишка.
Он вскочил и подошел к окну.
Через некоторое время напряженной спиной ощутил горячие ладони жены.
— Дурачок, так ты забыл, что это наше?
Он поперхнулся комком обиды и жалости
к себе — в эту минуту он уже и сам понял, вспомнил их забытую, некогда любимую игру...
Низкие, но мощные волны шли отвесно, встряхивали берег, вытягиваясь длинными, мягкими языками цены, пропадали. Женщина не оборачивалась. Она откидывала длинные, искристые волосы, смеялась волнам и не оборачивалась. Тогда набегал ветер, неся глубо¬кий запах водорослей и измельченной воды —
И снова женщина смеялась, волосы вытягива¬лись по ветру, влажные, легкие, закрывали лицо. Но когда низко-низко над водой, бороз¬дя плотные валы волн треугольным клювом, прошла чайка, он увидел лицо женщины.
Это была Эина.

 

Сквозь стекло окна медленно и ясно стали проступать контуры зданий, серо-голубое не¬бо, редкие пятна зелени и скользящая змей¬ка машин.
Амик взял из руки жены теплый коричне¬ватый плоский камешек. И, услышав детские голоса на лестничной площадке, вздрогнув от звонка у входной двери, они замерли, точно застигнутые врасплох...
Дробный наплеск волны, ускользающий взмах крыла и черный, внимательный ободок рассеянного птичьего взгляда...

 

Ты не тревожься, день минует —
и мы вернемся к суете...
Дай перемножиться мечте
с волнением одной минуты!

Ты стань расчетливо счастливой,
перехитри обман и страх —
и мы взлетим на суетливых,
на неподатливых крылах.

 

Терзают совести химеры:
без меры ближнего дари,
 умерь злодея, меру зри...
Шестое чувство — чувство меры!

Самодвижение материй
с живою искрою игры...
«Давид» ваялся изнутри.
Шестое чувство — чувство меры.

Плоды познания незрелы.
Стремленье о семи главах,
сомненья на семи ветрах.
Шестое чувство — чувство меры.

ФОТОВЫСТРЕЛ


В клубе фотолюбителей его прозвали Ку¬рок. Поначалу в насмешку, имея в виду боль¬ше курицу, но в мужском роде.
Курок — в возрасте от тридцати до сорока лет, он мал ростом, горбат, голова висит на плечах, и выражение лица птичье, как буд¬то смотрит он в обе стороны сразу — ну точно вспугнутая курица. Одно слово — Курок.
Но это было раньше; со временем насмеш¬ливый смысл прозвища улетучился. Это когда мы увидели его потрясающие слайды, удиви¬тельные этюды. Вот тогда прозвище Курок за¬звучало по-новому: на взводе, не смотрит — срезает. Когда, берет натуру, аппарат вскидыва¬ет, точно лазер, замирает, подавшись вперед внезапно вырастающей шеей; горб выпячива¬ется и торчит, как стабилизатор или противо¬вес. Снайпер!
Жил Курок на склоне горы во втором этаже старого санатория. В его же распоряжении была мансарда-курятничек с островерхой кры¬шей, крытой квадратами бело-голубой жести. Тут помещалась его мастерская, куда он по¬падал прямо из комнаты по узкой деревянной лестнице.
В самой комнатке — ни одной фотографии; книжная полка, телевизор, любимое кресло на¬против высокого аквариума, в котором горит уютный зеленый свет и булькает компрессор. Рыбки пасутся в сонной зелени и кажутся  существами иного мира, иных измерений, иной красоты.
Женщины в доме нет. Чай Курок готовит сам, заваривая в стеклянном чайничке. Рас¬ставит граненые стаканы, плюхнется в кресло и осклабится.
Курок любит пофилософствовать на попу¬лярные темы. Я не могу серьезно слушать его. Но слушаю почему-то.
— Был я неделю назад в картинной гале¬рее... Смотрел полотна Рембрандта— Поднимет стакан, смотрит, как ломается ложка в ян¬тарной жидкости. — Потрясающий мастер... Как он искал свет! — Поставит стакан, задерет го¬лову. — Если бы ему фотоаппарат!..
Не удержусь:
—    И Рембрандта не стало бы.
Осклабится, поднимется, подойдет к аква¬риуму, постучит пальцем по стеклу. Рыбеш¬ки — разноцветные, длинные, тонкие, треуголь¬ные — кинутся к стенке, сгрудятся, выстроят¬ся — ну словно капелла.
Повернется и скажет:
— Красота не имеет права жить. — И, от¬вечая на мой вопросительный взгляд, доба¬вит: — Потому что жить может и уродство.
Я, сбитый с толку парадоксом, не сразу со¬ображаю, что не обо мне речь.
«Ты живешь, и я живу», — думается мне, и жалко горбуна, но не мягкой, а раздражаю¬щей жалостью.
Курок пошарит в папке, достанет снимок — роза. И зависть, и очарование. Сразу вспоми¬наешь, где видел эту розу, ведь сейчас конец сентября и в естественном цветении их мало осталось. И это — осенняя роза. Я наблюдал, я знаю их: на восковых лепестках истончен¬ные прожилки, запах — точно нимб, стебелек с желтизной, края листиков горят дробной ра¬дужкой, кончики фиолетовых шипиков, раство¬ряющиеся в изморозном воздухе.
Эта роза росла, доживала в одной из аллей парка, в тени высоченного старого каштана. Я видел это место, на которое уже пали два- три временем сорванных оранжевых листа. Ви¬дел!
—   Неужели непонятно, что в естестве нет тех законов красоты, которые мы якобы в нем открываем?
Посмотришь на него со смешанным чувст¬вом изумления и зависти. Усмехнется:
— Я две недели выслеживал ее и наконец... убил. Убил, чтобы дать ей новую, только кра¬сивому свойственную жизнь.
— Ну, положим...
Смешается:
— Да-да, конечно, но... Ты что-нибудь слы¬шал о двумерцах?
— Что-нибудь...
— Меня всегда... смущала их какая-то скромная однобокость. Скользят, движутся бо¬ком, словно хотят быть незаметными, тушуют¬ся. Почему?..
Он спрашивает это, как ни странно, очень серьезно. Смешно, и отвечать нет охоты.
Мы наливаем еще по стакану из прозрачно¬го чайничка. Смотрю на изумрудную зелень в аквариуме, на взлетающие серпики пузырьков.
— ...И мне стало понятно, зачем Рем¬брандт так страстно искал волшебный луч. Мне стала ясна загадка «Данаи»: она попала в бо¬жественное освещение... Что же это, как не двухмерная законченность? Что это, как не абсолютно описанная форма?
Что обычно удерживает от насмешек и шу¬ток над Курком? Может быть, его горбик? Слу¬шаешь и невольно смотришь, как ерзает Ку¬рок, пристраивая спину в удобном кожаном кресле.
— Люди ничего не потеряли бы, если бы мир вдруг стал двухмерным. Только выигра¬ли бы — ведь тогда никто не смог бы отвер¬нуться от красоты!..
Сбежишь, утомленный, и думаешь со злостью: «Тебе, дружочек, любой ценой хо¬чется отнять одно измерение, чтобы наконец не упираться горбом в спинку кресла».

 

Мы собирались в клубе по субботам. Курок приходил регулярно и удивлял нас все новыми и все более необычными этюдами — то лист клена, то синица, то младенец. И несмотря на то, что изображения поражали внезапной свежей красотой, казалось, что они живут иначе, чем простая смертная природа.
О Курке ходили разные слухи. Одни говори¬ли, что он сам изобретает насадки для фотоаппа¬рата и даже сам шлифует линзы. Другие как раз это оспаривали и говорили, что у него родст¬венник в космической оптике и достает ему уни¬кальные линзы, выплавленные в невесомости.
Зима уже круто облепила деревья, и Курок перешел на черно-белую пленку. Этюды его бы¬ли великолепны, особенно запомнился один — нечто очень знакомое, но совершенно неуло¬вимое пробрезживает сквозь тонкую, живыми жилками мороза перевитую пленку льда.
Однако поразило другое: от изображения явственно пахнуло холодком. Чудилось: поды¬ши на ледок — и появится прозрачная прота¬линка.
Сам же Курок был вял, как никогда, мало¬разговорчив. И ходил боком, выставив плечо.
Приезжала комиссия из столицы — был конкурс и отбор работ на всесоюзную выстав¬ку. Клубники трудились как одержимые, ко¬миссия отбирала требовательно, по одному этюду с носа, потом отбирала еще раз...
Ни одной работы Курок пока не показал. Его вообще не было в это время в клубе. Кое- кто приносил вести, что он готовит нечто сног¬сшибательное.
И Курок явился, волоча под мышкой длинный рулон. Когда развернул — обомлели. Ни¬чего сногсшибательного — обнаженная девица в натуральную величину. Как всякая большая фотография — нечетка, требует перспективы, а залик, где отбирались работы, мал.
Комиссия была в замешательстве: порно это или нет? И склонилась к первому.
Мне же было не по себе. Минут десять я вглядывался в портрет, не доверяя блеснувшей догадке. Смущала вседоступность красоты те¬ла, лица. Лица, которое было мне не просто знакомо...
Да что скрывать! До сего момента я любил ее, любил молча, выжидательно, упорно. Бо¬ялся и подстерегал всюду. Кто поймет, что переживал я, когда видел ее на улицах город¬ка и не мог приблизиться? Тайно я настигал ее, фотографировал и ждал. Жизнь диктовала мне быть пугливым, недоверчивым, жизнь шеп¬тала: жди, придет мгновение, когда тебе не надо будет униженно чувствовать неуместность своей любви... И я ждал.
Она была прекрасна, и непонятно было, чем она так увлечена, что в нашем мире могло так захватить, заворожить ее всю — от кончи¬ков пальцев до небольших, широко раскрытых глаз? Я готов был стоять и вечно задавать один и тот же вопрос: «Что поразило тебя, какое совершенство могло отвлечь тебя от совершен¬ства твоей красоты?» И, загораясь ревностью, не хотел ответа.
Комиссия уехала. Горбунок туго свернул фотографию, глянул в трубку на тусклый свет зимы и ушел.


 

Она ходила по тем же улицам, дышала тем же воздухом, тот же мороз румянил ее щеки... Она не могла жить, казалось мне. Или не имела права. Я замирал прямо на улице, становился плоским, сдавленный ревностью, — под ярким маленьким солнцем, в свете высо¬ких сугробов, прислушиваясь к говору прохо¬жих и теряя смысл происходящего. И одновре¬менно слышал в себе голос Курка: «Так чего же ты тут делаешь? Чего тебе здесь надо?»
Задыхаясь, я кинулся вверх по склону, вы¬сокому и безнадежно скользкому, как у Брей¬геля, прибежал в шахматную мансарду и спро¬сил Курка, стараясь не сфальшивить:
— «Так чего тебе тут надо, а?»—Понял, что уже сфальшивил, но продолжал: —И ты всерьез считаешь, что можно всю жизнь тор¬чать среди полотен Рембрандта, Гогена и тому подобной чепухи?
Что же отвечает этот двумерец?
—     Можно.
—     И женщины, настоящие, живые, не нужны?
— Нужны.
Но нужды в голосе не чувствую и насме¬хаюсь:
— Чтобы рожать недомерков? Детишек плоских, как научно-популярная брошюра?
Говорю, а сам на аквариум гляжу — пони¬маю, что сморозил чушь. Булькает компрессор, перламутровые рыбки скользят — завидно. Смотрю и вижу... глупо, но разобрать не могу, что с рыбками? Хотел бы сказать «и вот тут- то», но ничего в ту минуту не понял. Только пячусь и слышу за спиной тихое квохтанье, перед глазами аквариум пузырится и — рыб¬ки, рыбки...

 

Много ядовитых стрел мысленно пускал я в Курка. Я проклинал его хирургические фото¬графии, эту противоестественную трансплан¬тацию красоты, это издевательство над живым, над нею, заживо выдавленной в двухмерный мир порнографии... Ух, мне бы в руки не фо¬тоаппарат, а ружье!
А тут подоспела суббота, клуб уходил на фотоохоту. В лесу еще встречаются занятные зверушки — то заяц, то маленькая косуля, то лисица.
Азарт овладевает прямо-таки охотничий. Об¬наружишь свежий след — сердце замрет. Дере¬во за дерево, тень за тень, солнце и блеск сне¬жинок, дымка под вспорхнувшей птицей...
Минут через двадцать так втягиваешься, что, кажется, ощущаешь тепло убегающего зверя. Настороженность тонкая, как слух у на¬стройщика, видишь зверя сразу фотографиру¬ешь привычно сначала глазом: вот он, вжался головой в плечи (заяц!), пронзительная чернота зрачков, синяя тень, вибрирующий нос... И по¬том — еще резче, контрастнее, точно глаза сли¬ваются в один, с удесятеренной силой, цикло¬пический глаз объектива.
Хочется не торопиться, ведь все так подроб¬но, на ладони, выбирай, что хочешь, бери в любом ракурсе, он прекрасен (заяц), описан¬ный радужным свечением... От множества воз¬можностей теряешься. Дрожит рука, глаз ту¬манится. Где же воля? Где мгновенный акт вдохновения?..
Щелчок. Он еще сидит. И исчезает, как только наводишь второй раз. Но разочарование впереди. Пожалуй, только Курок умел делать снимки, которые не разочаровывали.

 

Намучившись с прилипающими к снегу лы¬жами, я тихо остановился в прогалине, разом учуяв присутствие Курка.
Заметил ли меня Курок? По тому, что он и ухом не повел, я догадался: заметил. Но че¬ловек —не зверь. И может быть, поэтому мож¬но прикинуться, что тебя не заметили.
Я навел аппарат — профиль горбуна при¬близился. Я готов был считать морщинки в уголке его глаза. По тому, как вытянулась его шея, как противовесом замер горб, ясно было: Курок весь в предстоящем фотовыстреле.
«Чертов двумерец! С тебя сейчас хоть шта¬ны снимай — не обернёшься. Не сможешь». Видоискателем я нашел объект его вожделения — на выгнутой ветви ели суетилась бе¬лочка. Мне казалось, что я смотрю на нее гла¬зом Курка. В видоискателе все ярко, все дале¬ко и одновременно близко; все, что обведено рамкой, принадлежит тебе, только тебе, это твой мир, твоя красота; и воздух там иной, и солнечный свет без назойливого светила...
За те две-три минуты, что я наблюдал, бе¬лочку можно было бы снять раз десять. Однако Курок выжидал.
Я напряженно, держал в объективе его и белку. Зверушка суетилась, резко дергала го¬ловкой, перемещалась по ветке, точно пункти¬ром. Курок торчал, как изваяние. Мне было не по себе— я ни за что не спугнул бы зверька и при этом испытывал великое искушение это сделать...
Он! Курок начал медленно поднимать свою пушку. Что же произошло? Белка, суетившаяся на середине ветки, стала подвигаться вверх: скачок — замерла, опять скачок. Еще. Повер¬нулась хвостом.
Чего ждал, что ловил Курок?
Конец ветки вздымался высоко вверх и в сторону, и вот белка уже здесь. Бог мой, как она очистилась, как обрисовалась на фоне се¬ребристо-голубого неба!
В одно мгновение я увидел в видоискателе вскинутую фотопушку, вспорхнувшую в небо почти прозрачную белку и — сам нажал на спуск...

 

Завидовал я Курку? Да, завидовал, нехоро¬шо завидовал. Всячески подавляя в себе раз¬дражение избегая шуток по поводу его горба, прикрываясь маской интеллигентного дружелю¬бия, маской почтения фотолюбителя к мас¬теру...
А совесть? Разве не терзает она вопросом: «Не ты ли выталкиваешь горбуна в двухмер¬ный мир?»
Впрочем, не стоит доверять всем этим са¬моразоблачениям— это просто защитная реак¬ция чувствительной души.
Когда я проявил пленку и отпечатал, бе¬лочки на фотографии... не было. Курок на месте, лес, ель, ветка с осыпающимся снегом, и там, где должна быть белочка, — штришок, ца¬рапинка на небе...
И вот сейчас только, в темноте и утомитель¬ном красном свете, я понял, чем напугали меня рыбки из аквариума: они были плоскими. Пе¬реливались, извивались в воде полосками фольги.
Первым порывом было бежать, вызвать гор¬буна к барьеру. Наставим друг на друга фото¬пушки и тогда увидим, кто кого красивее вы¬давит в двухмерный ящик!
«Кто дал тебе право описывать наш мир? — телепатически спрашивал я Курка. — Кто дал тебе право инвентаризировать нашу красоту? Ты, ошибка господа бога!»
Порой мне казалось, что невидимый луч Куркова аппарата описывает меня с головы до ног, и тогда все тело у меня чесалось, мир ка¬зался слишком просторным, слишком много¬мерным для моего перепуганного тела. Курок унижал меня, делал неполноценным. Я знал, что никогда не смогу увидеть мир так, как ви¬дит он. А почему?
Проще было пойти к горбуну и сказать это ему в лицо. На после всего я ни за что этого не сделаю. Условности!.. Но не условностями ли мы живы?
И не условность ли красота? Горбуну это¬го не понять, он лапает изнанку мира, он рав¬нодушен к стыдливости материи, к этому выс¬шему проявлению красоты. Что он смыслит в этом? Он хочет перекинуть пешеходную до¬рожку между красотой и обыденностью — а суть в том, чтобы сохранить тайну мира. После субботы должно быть воскресенье, а не поне¬дельник. Я не позволю издеваться над тайной души! Красота должна быть чистой.
В руках этого уродца оказался фотоаппарат с фантастической разрешающей способностью. И моя обязанность, обязанность человека, по¬нимающего цену красоты, способного к выс¬шим проявлениям духа и любви, — обезвредить горбуна.
Я чувствовал себя спасителем человечества— никогда не испытывал такого. И понимал, что главное, взлет моей персоны, — впереди, когда я ловко накрою Курка. Он, по всей видимости, не понимает опасности изобретенной им пуш¬ки — он скудоумен со всеми своими одномер¬ными и двухмерными бреднями. Ясно одно — Курка надо обезвредить, лишить оружия, а ес¬ли будет сопротивляться, самого выдавить в иной мир.

 

Я искал белку, точно разгадку. Несколько раз обошел старую сосну, покурил на пятач¬ке, вытоптанном в снегу ногами Курка, — так долго и терпеливо ждал он момента...
Я вглядывался в кончик той ветки, на которой он снял белку, соображал: если Курок ло¬вит момент наипредельной красоты, то не са¬дизм ли это? Почему он решил, что, лишая этот мир выпуклости, многомерности, он тем самым сохраняет его красоту? И, наконец, что станет с людьми без ежедневного удовлетворения ею?!
Сам по себе мир прекрасен? Вообще? Или только в осмыслении? Догадка пронзила меня: Курок ищет наивысшей красоты, чтобы под¬толкнуть ее к уродству! О, как никогда, почув¬ствовал я хрупкость прекрасного!..
Однако после некоторого размышления я подумал, что все, может быть, не так и страш¬но. Если Курку приходится ждать мгновения, значит, его космическая пушка срабатывает только в определенный момент наивысшего про¬явления красоты. И, значит, в моей власти остановить его.
Соблазн остановить мгновение на себе! Толь¬ко однажды я испытал нечто подобное — когда одна моя фотография прошла по интервидению. Она была на экране каких-нибудь две-три се¬кунды, но эти две-три секунды миром владел я!
Стать живым шедевром... Могущественным, как человек-невидимка...
Мне представлялся черный объектив все¬ленной, нащупывающий на этой обыденной, измельченной Земле одного человека, один смертный шедевр, одушевленный великим пониманием Мгновения, —и объектив упирается в меня. Звезды меркнут, воцаряется космиче¬ская ночь, а затем вспышка — и над миром всходит новое солнце, на листьях деревьев ри¬сунок моего профиля, облака меняются силой моей мысли, я царю надо всем живым на ве¬ки вечные... И уж ей сам бог велел быть частью моей красоты!
В окна Курковой комнатки можно было за¬глянуть только с какого-нибудь дерева. Нехотя взобрался я по холодному стволу.
Курок сидел боком к окну, вроде читал, на столе стояли неизменный прозрачный чайник и... два стакана. Занятно.
В верхнем маленьком окошке мансарды то¬же горел свет. Эх, если бы заглянуть в другое окно, которое обращено к склону, — можно было бы увидеть, кто там.
Но вот в мансарде свет погас, и в комнатку спустилась она.
От зависти дух захватило. Все злопакостное пришло на ум — и о силе горбунов, и о страсти женщин к уродам...
Она присела на подлокотник кресла и на¬клонилась к Курку. Потом вскинулась и по¬шла разливать чай. Я видел краем глаза ярко- зеленый аквариум, подавлял внезапный страх.
Огляделся — вокруг было пустынно. Но не сидеть же здесь, пока кто-нибудь из гуляющих не наткнется на меня.
Они пили чай, говорили. Она оставила стакан, опять присела на подлокотник, Курок был какой-то скованный, сидел в кресле и задирал голову, словно просящий есть птенец. Она под¬нялась, быстро оделась и вышла.
Царапая обмерзшие руки, я съехал с ледя¬ного ствола и побежал в тень дома.
Луна была полной, яркой до синевы, и от этого видны были только рельефные тени. И сколько я ни всматривался в ее, пробегающей мимо, лицо, ничего подозрительного не разглядел. Злорадная радость наполнила сердце.
Продрогший, но согреваемый страстным же¬ланием покончить с мучительными сомнениями сегодня же ночью, дотянул я до одиннадцати. Когда с дерева заглянул в комнатку, Курок, сломленно уронив голову на подлокотник, спал.
Обойдя дом и поднявшись по склону до уровня большого окна мансарды, я нащупал в кармане нож. Кое-как взобрался на узкий бе¬тонный заборчик, трясущимися, онемевшими руками ощупал металлическую раму, в ярком свете луны увидел в стекле свое темное отра¬жение, сверкнувшие белки...
Хотелось мне делать то, что задумал, или уже нет? Но я представил себе рожу горбуна, когда наведу на него его же пушку: не желаете ли сыграть в двухмерный ящик?
Я поддел ножом раму и поднял. Закинул ногу одну, вторую и сел на подоконник. Устав¬шее сердце мешало, но я видел себя со сторо¬ны — ловкий, сильный, несущий освобождение ей и всему человечеству. Я оттолкнулся и дрыгнул. Ударился коленкой обо что-то, и от боли в голове произошло короткое замыкание.
Через пару секунд я очнулся — все о’кэй, приземлился тихо, как и полагается ловкому и сильному. Яркий, как будто солнечный, свет луны падал из окна. Я не знал еще, на что ре¬шусь, и отдался на волю случая.
Обошел мастерскую, уставленную белыми ширмами. Вот и фотоаппарат на треноге. Гипнотическая ночь. Я включил ряд ламп, овева¬емый восторгом и предчувствием. Отчаянная решимость не пьянила — я видел себя со сто¬роны трезвым оком фотообъектива. «Ну?» — спрашивал он, и я гордо отвечал: «В любой мо¬мент».
Я взвел автоспуск и шагнул к стенке.
После щелчка обрадовался: если это предстоит на самом деле, то совсем не страшно.
Мне стало легко. Тело колебалось от волне¬ния и ветерка. В щель двери я вышел на лест¬ничку. Спустился, вошел в комнатку, отталки¬вая любопытных перламутровых рыбок, стал кружиться меж податливой мебели. Через стек¬ло увидел расплюснутую физиономию Курка— он шлепал ладонями и таращился. Я про¬скользнул и мимоходом показал ему, как дети, фотокомбинацию из трех пальцев. Расхохотал¬ся, увидев, как на стук по стеклу кинулись рыбки, сгрудились волнующимся табунком — Курок отпрянул.
Я отвлекся от прыгающей через всю комна¬ту белочки и в щель входной двери вышел в яркий, к. зениту вытянувшийся мир. Восторг трогал душу. Лучи яркого света волновали те¬ло. Вертикальная снежная даль манила радуж¬ным, словно на краю зеркала, солнцем. И, оставляя на похрустывающем снегу узкие, как от коньков, следы, я пошел-полетел вдаль.

 

Пропали птицы, словно тени.
Сады осенние пусты.
И между веток и листвы —
плоды мерцающей вселенной.


 

Вот наступает скорый вечер,
звездами осеняя ночь,
стремительного дня предтеча,
всеразмягчающая мощь.

Ночное сердце бьется птицей,
и замирает, и кричит.
А время призрачное длится,
рассвет предутренний сквозит.

А время призрачное длится,
и бьются крылья в пустоту...
Вот так подрезанная птица
все время помнит высоту.
LUPUS AMICUS1

Sic transit gloria... lupi 2
К. Лоренц

Огромная ромашка стадиона. Посреди по¬ля — башня вибромаяка.
Море народу. Гул и гром репродукторов.
Ровными рядами — спортивные гравилеты...
Группки спортсменов, ждущих конца жере¬бьевки...
Что ж, я уже ветеран в этих соревнованиях. Теперешний мой забег последний. И может быть, поэтому я все-таки нервничаю. Не хочет¬ся уходить с поражением.
Я оглядываюсь. Настоящих соперников, опытных «проходчиков», мало. Но ведь нико¬гда не знаешь, чего ждать от молодых. Это все, как говорится, «черные лошадки», трудно уга¬дать, на что они способны.
Жеребьевка еще не закончена, но мой квад¬рат уже известен. То есть как — известен? «Т-2» — вот и все, что я о нем знаю. Где он расположен? Каков ландшафт? А главное, кем заселен? Какой зверь выйдет навстречу? И вый¬дет ли? И поймет ли меня? И захочет ли, и сможет ли помочь? Другом, врагом или суще¬ством, предпочитающим держаться подальше, окажется зверь?

  Волк друг (л а т.).
2 Так проходит слава... волка (лат.)
Кожей всего тела ощутил я вдруг морозя¬щие импульсы Маяка. Это предстартовая «при¬стрелка», настройка Маяка и настройка спортсменов. Маяк, после того как мы выйдем со старта, превратится в финиш. К нему будут рваться спортсмены, его импульсы будут жадно и настойчиво ловить...
— Дорогие болельщики! — звучит в репродукторе голос спортивного комментатора.— Жеребьевка подходит к концу. ЭВМ, разделив местность на участки равной проходимости, распределяет их между спортсменами. Кросс¬марафон, обязательным условием которого яв¬ляется контакт со зверем на дистанции, приру¬чение зверя, использование его природных спо¬собностей для достижения финиша, — сравни¬тельно молодой вид спорта. Однако он быстро приобрел огромную популярность. Спортсменов и болельщиков привлекает в нем не только сложность, не только риск. Привлекает высокая степень самоотдачи. Ведь от проходчика требу¬ется, помимо физической выносливости или умения ориентироваться, и нечто более глубокое, более человечное, что ли...
Общение со зверем — это ли не триумф! Человек задался целью разгадать язык животных, наладить с ними контакт. Кое-кто до сих пор считает, что человек имеет больше прав на существование, чем любое другое существо. Не подпиливаем ли мы тем самым сук, на котором сидим? Все живое в природе находится в био¬логическом равновесии, и уничтожение одной доминанты зачастую ведет к исчезновению дру¬гой. А главнее, мы лишаемся великого счастья общения с живым, иным живым на нашей соб¬ственной планете!
Комментатор осекся. В репродукторе по¬слышались похлопывание, треск. Потом, от¬кашлявшись, комментатор продолжал:
— Дорогие болельщики! Только что из су¬дейской коллегии нам передали, что один из ветеранов Большого Марафона Геннадий Гра¬чев выходит сегодня на старт в последний раз. В последний раз его забросят в незнакомую, без¬людную местность. В последний раз он уйдет на поиски зверя-друга. В последний раз ощу¬тит радость приближающегося финиша. Поже¬лаем ему счастливого забега!
Спасибо...
Сейчас мы сядем в гравилеты и улетим. Ста¬дион успокоится, но все эти дни люди будут -следить по телекарте за продвижением золоти¬стых точек, все эти дни будут они гадать, поче¬му Смит идет зигзагами, а Иванов вернулся назад, почему медлит Окитава и что делает на берегу горной речушки Ауэзов? Догадки, спо¬ры, пророчества, которые потом будут сверять¬ся с тем, что было в действительности.
А в это время мы, участники Марафона, бу¬дем поодиночке, без каких-либо технических и туристических приспособлений преодолевать нелегкий, неведомый путь. Несколько пита¬тельных таблеток и теледатчики, сигнализи¬рующие о местонахождении спортсмена, — вот и все наше снаряжение.
Синоптики на эти дни оставят погоду без присмотра — значит, можно ждать всяких не¬ожиданностей.
Мы не встретим ни одного человека, даже лесники будут удалены на эти дни со своих участков...
Время от времени появится над кем-нибудь из нас патрульный гравилет, но он не спустит¬ся вниз, пока не подан сигнал бедствия...
Дни колоссальных усилий и... счастья, если окажешься достоин его.
Зазвучали фанфары — спортсмены направи¬лись к своим гравилетам. Я протиснулся в люк. Он захлопнулся.
В кабине не слышно ни звука. Полная изо¬ляция. Спортсмен не должен знать, ни когда гарвилет взлетит, ни куда полетит, ни когда приземлится — аппарат движется спокойно, пассажир не испытывает ускорения...
Ну что ж, расслабиться, отдохнуть — вот все, что от меня требуется сейчас...

 
По радио предупредили о готовности к вы¬ходу, и люк распахнулся. Я выпрыгнул на тра¬ву. Гравилет тихо поднялся, сделал надо мной круг и пропал в вышине.
Освещенная теплым солнцем поляна в гус¬том лесу. Яркие, пушистые комья елочек, пря¬моствольный кустарник, разнолистные дере¬вья— большой зеленый круг, а круг помень¬ше — цветастый, оранжево-крапчатый, травя¬ной — был у меня под ногами.
Меня вдруг охватила лень — ничего не хо¬телось делать, ни шевельнуться, ни шагу сту¬пить, а просто лечь в траву, подставить спину ласковому солнцу и дышать, дышать...
Я озирался среди дремлющей растительно¬сти — искал хоть какого-нибудь движения, что¬бы на чем-то сосредоточиться, собраться, сде¬лать первый рывок.
Но прежде — сориентироваться. В каком на¬правлении двигаться? Солнце стояло высоко в небе. Лес нежился в теплом ветерке. По небу ходили волны синевы...
Ах, солнце, лес, ветерок, — сейчас вы толь¬ко мешаете мне!
Я раскинул руки, стал медленно поворачи¬ваться. Ощутил специфический холодок вибро¬сигналов Маяка. Когда их действие уравнялось на обеих руках, я наконец установил точное направление — солнце будет греть мне левую щеку. Финиш — там.
Я пересек поляну и углубился в прохлад¬ный лес. И сразу встрепенулся, заиграл мир. Солнце раздробилось в кронах деревьев, запры¬гали блики по прошлогодним опавшим листьям, они зашуршали под ногами, ломаясь, рассыпа¬ясь сухим крошевом. Скользнули по комбине¬зону ветки— вперед!
Я заторопился, побежал, но как-то нехотя, вяло — все еще был расслаблен, в плену лес¬ной благодати. А бег механический, старатель¬ный немногого стоит.
Вверху справа качнулась ветка. Стоп! Ка¬жется, птица! Под ногой хрустнуло — птица со¬рвалась с ветки, бесшумно пронеслась под кро¬нами, лавируя между стволами, и уселась по¬одаль.
Я вздохнул радостно, освобожденно и рва¬нулся за ней, стараясь так же легко и неслыш¬но увертываться от веток. Это была игра, и я с наслаждением ей отдался. И птица, кажется, поняла мою затею. Она уже не улетала сразу при моем приближении, а поджидала, уставив¬шись на меня, потом вскрикивала, распускала крылья, держала их какое-то время на весу и легко вспархивала. Мне же приходилось труд¬новато: кусты перемежались валежником, бу¬реломом, сухими деревьями, которые вали¬лись при малейшем прикосновении... Я бежал, гоня перед собой птицу, управляя ее полетом.
Но долго птицей мне не управлять. Очень скоро, я это чувствовал, она отвлечется — и все... и я останусь один, распугав на несколь¬ко километров в радиусе всех зверей... А это совсем не в моих интересах.
Я замедлил бег. Что ж, пройденным путем я был удовлетворен, за мной остались длинные, извилистые километры...
Остановился, посмотрел на поджидавшую меня птицу — солнечный свет играл на ее опе¬рении, ветерок приподнимал пух на загривке, птица покачивалась на ветке, распахнув кры¬лья и раскрыв клюв.
Я взмахнул руками, крикнул — птица кину¬лась в чащу и пропала.
Солнце перевалило за полдень. Я не стал останавливаться для обеда. Кинул в рот пита¬тельную таблетку и прибавил темп. Я хотел, пока тело еще чувствительно к импульсам, уве¬личить пройденное расстояние, насколько по¬зволят силы.
Первый день всегда трудный. Для меня, для ветерана. Новичок, я знаю, не торопится — и на следующий день, думает он, можно про¬должать в том же темпе. Что ж, бежать будет легко, может быть, даже легче, чем в первый день, потому что организм настроится на но¬вый ритм. Но вот чувствительность к импуль¬сам Маяка ослабнет, много времени будет уходить на поиски направления.
И главное — зверь, с которым нужно заклю¬чить союз! Пока новичок чувствует в себе си¬лы, пока он уверен в себе настолько, что с небрежением смотрит вокруг и прямо идет к цели, он не торопится. А потом уже поздно. Есть еще силы бежать, но нет уже эмоциональных сил, чтобы завоевать дружбу зверя.
Я попробовал несколько разных призывных криков, но лес оставался глухим, а я бежал до этого слишком быстро, чтобы заметить следы зверей.
Прошел еще час, быть может. Те, что сле¬дили по телекартам, наверное, восхищались: вот это рывок — неуклонно ползущая к финишу золотая точка! Но я не был собой доволен. Я все еще был один, если не считать птицы, игра¬ючи взявшей меня на буксир, птицы, на кото¬рую я даже не стал тратить датчик.
Солнце закрыли тяжелые облака. Возмож¬но, будет дождь. В такой атмосфере сильнее чувствовались сигналы Маяка — тело отзыва¬лось на них дрожью. Бежать становилось труд¬нее — приходилось чаще лавировать. Дыхание сбивалось, возникло нервное напряжение. Это было началом усталости.
Что же делать? Бежать я еще, пусть не так быстро, могу. Направление не теряю. А даль¬ше?.. Ни одного зверя кругом, а усталость подступает.
Опять попробовал призвать зверя — лес не откликался, только редкие птицы, притихшие перед дождем, пугались, вскрикивали.
Слева я почувствовал воду. Холодную, терп¬кую воду. Мой путь лежал мимо. Через не¬которое время я пересек чью-то тропу. При¬остановился. Тропа была неширокой, и след ясно говорил, чья она. Кабан. Нет, с этим я навряд ли налажу отношения.
Лес треснул, и на тропу вылетел кабан, резко остановился, вогнав в землю передние лапы. Морда треугольная, широченный лоб с красны¬ми глазками.
Я привычно сосредоточился, отогнал по¬сторонние мысли. Кажется, я выглядел урав¬новешенным — ни страха, ни посягательства на его жизнь.
Кабан буравил меня пронзительными глаз¬ками, но не агрессивно, а так, изучающе: кто? откуда? что намерен делать? Морда сытая, это хорошо видно, и это подтверждало, что обойдется без крайностей. Но мы и не поймем друг друга. Кабану сейчас хочется одного — пить, а эта тропа — прямой путь к воде. И кабан кинулся по тропе, не обращая больше на меня внимания.



 
Верю, верю
всякому зверю...

Заходящее солнце пробило тучи, прониза¬ло густую крону, лучи упали на землю, и в па¬рящем свете... появилась волчица.
Я остановился, однако не слишком резко, чтобы это не выглядело как испуг. Пока зверь вот так изучает меня, ничего делать не стоит. Нужно дать возможность изучить себя. Вот он я - без зла и страха. Я слегка отвел взгляд и стал рассматривать зверя искоса: широкая грудь, крепкие ноги, над глазами белесые брови. Волчица — я не ошибся. Еще не старая, спокойная, сильная. И при ней нет выводка — значит, в этот год она не была матерью, она свободна от страха за потомство.
Поза волчицы, ее мимика изменились. С самого начала она не видела во мне жертвы. Теперь она убедилась, что я не враг. Тут бы и повернуть ей и поспешить по своим делам. Я еще не издал ни одного звука, не мобилизо¬вал эмоции, но волчица не спешила уйти. Ви¬димо, знала уже людей, и они не вызывали у нее тревоги...
Да, ЭВМ оценивает труднопроходимость местности, звериный ареал. Но как машина может учесть, например, личность здешнего лесника? А ведь от этого зависит часто от¬ношение зверя к тебе, спортсмену-проходчику.
Я издал тихий звук. Я проникся уваже¬нием и дружелюбием к этой сильной, спокой¬ной волчице.
Она слегка отвела уши назад, глаза ее удлинились, взгляд скользнул по мне и ушел, казалось, в сторону. Но на самом деле, совер¬шенно ясно, я все время был в поле ее зрения. Весь я —малейшее движение рук, мускулов лица — фиксировался этим вроде бы посторон¬ним взглядом.
Прошло еще несколько мгновений — я был спокоен, естествен, доброжелателен.
И волчица улыбнулась, в приветливом же¬сте слегка откинула вбок переднюю лапу. Лег¬кое движение головой — любопытство; легкое движение телом — оживление, тактичная сдер¬жанность. Теперь главное — не нарушить гар¬монии доверия.
Не сразу привыкаешь к этому: контролиро¬вать эмоции, мимику. Физиономика, самона¬блюдение почти потеряли смысл в обществе, где все заменила речь. Человек привык следить за словом, за выражением слова, а не за выра¬жением лица. Ему легче и естественнее уловить фальшь в речи. Но также, как человек чувствует определенную смысловую закономер¬ность в речевых построениях, так зверь вели¬колепно разбирается в языке жестов и мими¬ки, в языке эмоций.
Я очень забавлялся, когда однажды со своим волчонком Диком попал на репетицию в театр. Я думал, что, немного освоившись, Дик потеряет интерес к окружающему. Одна¬ко он не спешил лечь у моих ног и задремать: то ли чувствовал напряжение актеров, то ли считал, что они имеют ко мне какое-то отно¬шение. Потом мне показалось, что он смотрит пьесу вместе со мной, или, если быть точным, смотрит именно он, а я только слежу за тек¬стом. Местами Дик воспринимал развитие дей¬ствия совсем по-другому — в комичном проти¬воречии с тем, что изображали, о чем вещали актеры. Актер «благодушествовал», а Дик напрягался, и шерсть на его загривке встава¬ла дыбом. Актер «грозил», а Дик сочувствен¬но подвывал.
Да, пожалуй, не следует забывать о том, что неизбежным следствием, невольным ре¬зультатом твоих мыслей и чувств оказываются мимика, жест, взгляд. Они как бы несут от¬ветственность за твое истинное я, как бы на¬перед проецируют смысл поступков.

Верю, верю
всякому зверю...

Волчица несколько раз припала к земле. Кажется, она приглашала меня порезвиться.
Ну что ж...
Она сделала круг, пританцовывая передни¬ми лапами.
Тучи плотно обложили небо. Темень быстро сгущалась. Дождя уже, видимо, не будет. А вот туман... туман появляется. Но это ничего, хуже, что тело уже не улавливает импульсов Маяка. Наступает чувственная слепота. Впере¬ди ночь...
Зверя не обмануть. Уловив мою рассеян¬ность, волчица насторожилась. Усилием воли я отогнал посторонние мысли - насторожен¬ность зверя прошла.
Волчица, пританцовывая, снова сделала круг. Вдруг она взлетела вверх и мягко упала на лапы. Начиналась игра. Мы легко, вскользь задели друг друга. И вот — игровая схватка! Великое свидетельство доверия! Бывало, и раньше мне помогали звери, но вот так, пой¬ти на игру с первой встречи!..
Игра — нелегкое испытание для натружен¬ного за день тела. Но я уже вошел в азарт. Это приятно — чувствовать себя со зверем на равных.
Волчица была стремительнее, гибче, но си¬лы и ловкости хватало и у меня. Волчица, разлетевшись с невероятной скоростью, то вдруг резко тормозила, вспахивая Лапами зем¬лю, то свирепо налетала на меня. Я чувствовал, какая в ее мышцах мощь. Немалая сила нужна была, чтобы выстоять под ее напором или смягчить ее удары. Впрочем, как ни свирепо налетала она, укусы ее были так осторожны, как если бы она брала в пасть волчонка.
Наконец мы выдохлись.
Мы сидели рядом. Я — привалившись к де¬реву, она — растянувшись на траве. Совсем ря¬дом. Я протянул руку. Волчица пригнула го¬лову к самой земле, ловя взглядом каждое мое
движение. Я не торопился опускать руку. Я следил за ее глазами, за ушами, носом. Опу¬стил руку, провел ладонью вдоль спины вол¬чицы — она позволила мне это. Теперь можно было прикреплять теледатчик. Конечно, я мог сделать это уже во время игры — считается, чем раньше, тем лучше, потому что, набегают очки. Но я хотел полной победы, полного до¬верия! Что ни говори, это мой последний за¬бег.
Я осторожно надел на волчицу ошейник с датчиком.
Теперь на картах болельщиков в моем квад¬рате загорится второй золотистый огонек. И я заторопился. Нельзя, никак нельзя терять вре¬мя. На той же карте, явственно представил я, огоньки в других квадратах тоже удваиваются, даже утраиваются. Есть ведь у меня и очень опытные соперники. Тот же Окитава!
Я приступил к обучению волчицы. Я при¬глашал ее к новой игре. Правда, импульсы Ма¬яка были редки. Или, может быть, я их редко улавливал. Возможно, волчица воспринимала их чаще, чем мое утомленное тело.
Я завладел вниманием волчицы. Дождав¬шись сильного импульса, кинулся в его направлении. Рывок был для волчицы неожидан¬ным—она замерла, напрягла уши. Я вернул¬ся и возобновил обучение. Снова, уловив виб¬рацию, рванулся вперед, призывая зверя за собой.
Обучение продвигалось туго. Снова и сно¬ва, уловив импульс, я делал рывок вперед. Волчица неуверенно следовала за мной, не по¬нимая, что именно служит для меня сигна¬лом. И все-таки раз за разом, связывая с импульсом движение вперед и подкрепляя его лаской, одобрением, я начал кое-чего доби¬ваться.
Но вдруг... вдруг внимание ее рассеялось, она стала прислушиваться к чему-то, не слыш¬ному мне. Судя по ее поведению, это не бы¬ла опасность. Волк? Самец? Не придется ли все начинать сначала?
В светлой вечерней прогалине бесшумно появился волк, довольно крупный, но не ма¬терый Переярок. Он испугался меня, поджал хвост и при первом моем движении исчез так же бесшумно, как и появился. Однако ушел недалеко. Он явно наблюдал за нами, притаившись где-то поблизости, и это мешало обучению волчицы. С одной стороны, она как будто стала понимать, что от нее требуется: уже сама, оглядываясь на меня, подвигалась на импульс Маяка. Но потом вдруг останав¬ливалась, принюхивалась, прислушивалась — волчонок отвлекал ее, внимание волчицы раз¬дваивалось между нами.
Пришлось сосредоточиться как следует, постараться подчинить ее своей воле. Через некоторое время я с удивлением заметил, что переярок не только подвигается вместе с на¬ми, но и понял условия игры.
Прошел, наверное, час. Уже не волчица и не я, а он, переярок, задавал тон, рвался впе¬ред. Волчица шла по его следу. Замыкал гонку я и, видимо, был не самым ловким из троих. Все-таки уже опускалась ночь, а меня даже долгие тренировки не сделали ночным существом.
Наша маленькая эстафета вышла на откры¬тую местность, бежать стало легче, я даже
умудрялся дремать на бегу, как вдруг тишину разрезал долгий высокий вой.
Мои вожатые враз остановились. Глаза их вспыхнули ярким огнем.
Вой медленно стихал где-то вдали, когда в ответ раздался новый протяжный крик. Начи¬налась обычная ночная перекличка: «Я здесь!.. Я есть!..»
Горло волчонка напряглось, он ждал мо¬мента, когда тоже сможет крикнуть: «Вот он я, полный сил и жизни!». Но он был еще мо¬лод, чтобы решиться крикнуть первым. Пер¬вой должна быть мать. А она молчала и смот¬рела на меня...
Эге, да она ждет меня! Я приложил ладони ко рту и издал «вабу» — хорошо выученный долгий волчий вой: «Я здесь!.. Я здесь!».
Волчица не замедлила присоединиться ко мне, а следом заявил о себе и переярок. Так мы и подвывали, задрав головы в туманное небо — волчица, волчонок и человек...
Перекличка продолжалась. Я не мог пред¬положить, во что она выльется — в игрище или в охоту.
В отдалении снова завыл вожак. На этот раз вой не был простым приветствием. Это был уже призыв.
Волчица и переярок насторожились. А во¬жак подробно, вибрируя высотами звуков, со¬общал: «Животное... Больное... Движется в направлении...» Примерно такой был смысл этого воя.
Волчица устремила на меня проникновен¬ный взгляд: "Что же ты медлишь?».
Она не была голодна, так же как переярок. Но охота — дело серьезное. Охотятся не только на сегодня, но и впрок, растаскивая и пряча мясо.
Волчонок вскочил, напрягся, поглядывая искоса на мать. Вот он засуетился, явно теряя терпение, последний раз взглянул на волчицу и, не оглядываясь больше, бросился туда, где начиналась прекрасная охота.
Волчица медлила, испытующе смотрела на меня, перебирая передними лапами. Наконец и она не выдержала, сорвалась с места и устремилась за волчонком. Она звала за собой и меня, но, если бы я не последовал за ней, ушла бы одна. Можно было, конечно, остаться, лечь, уснуть и подождать ее, позвать, в край¬нем случае. Но вернется ли она на мой зов, не уведет ли ее слишком далеко охотничий гон? И, чертыхаясь и проклиная судьбу, которая именно в эту ночь обещала стае добычу, я двинулся следом.
Вожак, как умный полководец, направлял движение еще невидимой стаи. Животное ухо¬дило быстро, зигзагами.
Я внимательно прислушивался к вожаку. Он уже в который раз изменил направление погони, сообщив при этом, что животное устает.
Волчица увеличила темп, оглянувшись на меня, — я начинал отставать...
Послышался треск веток — это обреченная жертва рвалась напрямик через заросли. Вот- вот я должен был увидеть всю стаю...
Но в это время раздался металлический лязг, волчица перевернулась и упала на спи¬ну. Тут же вскочила и с болью, с визгом зарычала.
Я кинулся помочь, но волчица зло щелкнула зубами и, гремя металлом, отскочила... Она продолжала скулить и грызть что-то ненавист¬ное, вцепившееся в лапу...
Погоня кончилась где-то в стороне — от¬туда слышались урчание и храп.
Волчица беспомощно рвалась, потом затих¬ла. Я опять попытался ей помочь, но она снова оскалилась. Я пошарил по земле, наткнулся на железную цепь, заржавленную старую цепь. Все понятно — капкан, забытый много лет назад капкан.
Осторожно потянул цепь. Волчица уперлась, зарычала...
Неужели ее отношение ко мне могло так сразу измениться из-за этого дурацкого капка¬на? Не мог же он все еще пахнуть человеком?!
Я протянул к волчице руку — она вскину¬ла оскаленную пасть, хрястнула зубами и... отскочила!
Ну ясно же! Она просто предупреждала меня об опасности — смотри, мол, я попалась, но ты-то не будь дураком!
Сначала я выдернул кол и, наматывая цепь на руку, приблизился к волчице. Она опять угрожающе зарычала, глаза ее сузились. Но я спокойно теперь подошел к ней, осмотрел кап¬кан—ржавая злая челюсть. Лапа не поврежде¬на — пружины от времени ослабли. Раздвинул железные зубья и отшвырнул капкан...
Волнения одолели —сон, с которым я до этого справлялся, навалился на меня.
«Вот так, — сонно подумал я, — все труды к черту! Прощай, друг... волчица... умница...»

 
Проснулся я от влажного прикосновения. Волчица сидела рядом и улыбалась, оттянув уголки рта...
Сколько прошло времени? Впрочем, какое это имеет значение! Она не ушла! Она оста¬лась! Можно продолжать...
Сигналы Маяка я воспринимал совсем плохо. Настолько плохо, что это нельзя было даже объя¬снить усталостью. Опыт подсказывал, что причи¬ной ослабления импульсов могла быть гора.
Мысль, что я рискую потерять направление, подстегнула меня. Я одобрял волчицу, ласко¬во подбадривал, как только она реагировала на импульс... А драгоценное время убегало. Мне сейчас, сию секунду надо было, чтобы волчица рванулась к цели, чтобы она поняла: сейчас это и ее цель. Мне нужна была ее природная чуткость, которая не шла ни в какое сравнение с моей, приобретенной. Мне надо было, чтобы волчица взяла цель!
И она поняла...
Теперь на картах болельщиков мой путь, наверное, выглядит прямой линией, прочерчи¬ваемой двумя горящими точками. Я сам ког¬да-то был болельщиком. Зрелище в конце со¬ревнования становится захватывающим: все огоньки, двигавшиеся до этого вразброд, вдруг устремляются к одной цели! И когда из это¬го роя, казалось бы, уже вышедших на финиш¬ную прямую огней какой-нибудь свернет не¬ожиданно в сторону и начнет плутать, так и хочется подтолкнуть его пальцем...
Волчица бежала впереди. Лес то вытяги¬вался зеленым туннелем, и прелая духота поднималась от влажной земли, редкие лучи вспыхивали на старой листве, то вдруг рас¬сыпался цветными лугами, и свежий ветер омывал лицо, стремительно текли по траве на¬ши тени.
Вот наконец и та преграда, которая по¬глощала сигналы Маяка, — каменная гора с огромными валунами у подошвы. Склон порос редким кустарником.
Волчица, не останавливаясь, кинулась по склону, легкими скачками преодолевая высокие каменные ступени. Усталый, я карабкался следом.
Волчица выскочила на каменный козырек, пробежала по нему, цокая когтями. Я прыг¬нул следом за ней. Камень подо мной хруст¬нул —мне даже почудилось, что хрустнула но¬га, — край козырька обломился, и я провалил¬ся, повиснув на расставленных локтях.
Волчица в недоумении остановилась, по¬том все же осторожно приблизилась, легла и замерла.
Я знал, чувствовал, что попытки освобо¬диться, подтянуться на руках опасны. Если обломился край, может обломиться еще боль¬ше. Но иного выхода не было...
Представилась на мгновение карта с замер¬шими двумя огоньками кому теперь хочется подтолкнуть их пальцем?
Я осторожно надавил на опору, чуть-чуть приподнялся над козырьком. Из-под руки вы¬скочил камень. Я повис над обрывом на са¬мых концах локтей. Кость больно упиралась в камень.
Переведя дыхание, я посмотрел на волчицу. Она все так же лежала, подняв насторо¬женно голову. Потом, вытянувшись во весь рост, поползла ко мне, чутко прислушиваясь. Это могло быть спасением, но могло быть и верным самоубийством.
— Назад! — крикнул я с угрозой. — Назад!
Волчица ощерилась, но ползти не переста¬ла. Осторожно, как это умеют только звери, извиваясь, волчица передвигала свое тело. Она не подползла ко мне вплотную, она только поджала немного лапы, неестественно вытяну¬ла шею и ухватилась зубами за комбинезон. Я весь напрягся — выдержит, не выдержит? Волчица уперлась задними лапами в камень и потянула. Я услышал, как под зубами скрипит материя. Если я волчице не помогу, мы про¬сто свалимся вместе.
Я вытянул правую руку вперед насколько можно и, цепляясь пальцами за мелкие высту¬пы, слегка подтянулся. Мое онемевшее уже по грудь тело подалось вверх.
Сколько длилось перетягивание — не знаю. Волчица исцарапала когтями весь камень — я увидел на ее лапах кровь... Но она тянула, напрягаясь всем телом. Потом раздался треск рвущегося комбинезона, я судорожно ухватил волчицу за лапу, мы стали сползать в раздав¬шийся пролом, но волчица рванулась, и мы выкатились из западни...
Волчица не стала ждать, когда я приду в себя. Она бросилась вверх по каменным сту¬пеням, призывно повизгивая.
Вместе с холодным, свежим ветром верши¬ны я ощутил и острые сигналы Маяка. Солнце перевалило далеко за полдень. Впереди рас¬стилалась фиолетовая степь, обрезанная справа синим лесом. Мне предстояло спуститься по каменной осыпи через низкорослый дубняк, а там...
Волчица сидела на задних лапах, спокойная и усталая. Я позвал ее. Она не двинулась. Я понял: дальше она не пойдет, тут кончается ее участок.
Я погладил ее по спине, отстегнул ошейник с датчиком. Чувство вины охватило меня: будь на месте волчицы человек, посмел бы я, покушаясь на его жизнь, схватить его за руку?..
— Прощай, — сказал я. — Мы еще придем к тебе с Диком!
В сером облаке каменной пыли я скатился по склону через дубняк и побежал по шел¬ковистой траве.
Степь просторная, свободная. Горячее солн¬це еще держало волнующиеся травы в напря¬жении. Словно привязанные, висели и звенели над полем жаворонки...
Прошло часа два тяжелого бега. Слепящее солнце стояло перед глазами. Трава захлесты¬вала обессиленные ноги. Поле было бескрай¬ним, путь изнуряюще прямым. Я не чувство¬вал ни рук, ни ног — одна огромная усталость, и бьющее, слепящее солнце... Да и солнце уже было не солнце, а замирающий на карте огонёк.
Из-за невысокого холма вынырнули джей¬раны — небольшая стайка, легкая, словно ле¬тящая над степью на невидимых крыльях.
Я крикнул радостно, облегченно и погнал джейранов впереди себя — запах волчицы, ко¬торым все еще был пропитан комбинезон, все¬лил в них страх.
Я гнал их, как собака гонит стадо. Джейраны шли ровно, плавно, словно летели, изредка меняя порядок, совсем как птицы в небе. Трава с хлестом рвалась под их копытами, а я лишь направлял бег. Направлял туда, к гигантскому цветку оранжевой тучи, поднимающейся над оконечностью леса. Финиш — там! Там — победа!

И полем, полем налетала
та, что свободою звалась!
Трава звенела и играла,
и, точно струнами, — рвалась!
И било солнце с вышины
спиралью взвившейся струны!..

Краем глаза я увидел, что слева вдалеке показался табун диких лошадей, управляемый человеком. Но я-то шел впереди!

 
Там, на лугу, лукавый лютик,
коровка божья, стрекоза
таращит звездные глаза
на зазеркальное безлюдье.

Там ночь была, там были звезды,
там загорались небеса,
там заозерная роса
по стеблям скатывалась в грозди.

Там поутру травы примятой
пролег посеребренный след...
Там кто-то есть, и вроде нет —
то замирает воровато,

то тихо бродит сам собою,
ступая с пятки на носок...
Вот чей-то отблеск над водою!
Вот чья-то тень наискосок!

Вот налетел полдневный свет,
и на песке остался четкий,
такой нечаянно короткий
его игры забытой след.

МИМИКРИЯ



Сережка вбежал в комнату и накрыл мое лицо зеленым сачком.
— Я поймал ваш нос! — закричал он. — Сейчас проткну его булавкой, — зловеще про¬шептал он.
Пора было вставать. Договор есть договор — прогулка предстояла с познавательными целя¬ми. Пришлось отмахнуться от мучивших с ве¬чера мыслей о топливном кризисе, о нехватке книг, о том, что надо бы сменить работу — не к лицу в тридцать с лишним лет торчать клерком у серой занавески гипрокомуэтонадо.
— Встаю! — заорал я, размахивая отечными руками и задыхаясь от внезапных усилий. — Так какая она там была?
Сережка растопырил пальцы.
— Усики, как пружинки, брюшко мохнатое, крылья большущие, и на них глазки с беленьким ободочком!
— Потрясающе! Бабочка-пришелица! Кры¬лья с фотоэлементами!
Пока бросал в пакет бутерброды, огурцы, искал спички, все примеривался — хочется ид¬ти или нет? И не то чтобы не хотелось, когда я представлял полянку под буками, солнечный запах земли и анестезирующее прикосновение травки, но и не то чтобы хотелось. Сидела во мне какая-то болезненная лень, какая-то обес¬силивающая настороженность...
Сережка возбужденно вертелся, гоняясь за  ранними мухами, и я почти машинально дви¬нулся следом за ним.
Городишко просыпался и бодрился.
Обогнув две-три пятиэтажки, отбившись от зловредного пинчера, мы вышли к обочине до¬роги. И тут моя лень и настороженность были удовлетворены. Прежде чем углубиться в лес, надо было минут десять топать вдоль пыльной дороги, ведущей к гипсовому заводу.
Грохотали автоцистерны, и смотреть на них было тошно — с детства привык, что если бочка, то для воды. У меня явно была ал¬лергия к молочно-сухому запаху гипса. Я готов был бежать, огибать завод черт знает по какой кривой, но глупо было отказываться от кратчайшего пути.
Посмотрел на Сережку — тот преспокойно шагал, вступая в пререкания то с одной ба¬бочкой, то с другой.
Я набрался терпения и решил выдержать.
Дорога повернула влево, показались ярко-белые ворота завода, высокая матовая башня...
С ненормальной дотошностью вглядывался я в каждую детальку запыленных строений. «Словно загипсотизированный», — скаламбурил я натужно. И, задыхаясь от одного только желтовато-белого дыма, вьющегося над башен¬кой, над забором, припустил через дорогу к лесу.
Мы миновали окраинные запудренные де¬ревья, перешагнули через ручей, русло которо¬го размахнулось на целую речушку; он еле-еле пробивался сквозь драные покрышки, ржавые спинки кроватей и прочую отработанную рух¬лядь. Вскарабкались по склону — и только тут я сумел набрать воздуха, на самом дне легких чувствуя неистребимый молочно-сухой осадок.
Сорвал, растер листик, поднес к носу, потом травинку, потом цветочек желтенький...
— Не нюхайте! — закричал Сережка. — Это куриная слепота, от него может заболеть го¬лова.
Запах гипса улетучивался. А потом я забыл о нем. Сначала пошел к одному родничку — очень хотелось окунуть в него лицо, коснуться языком хрусткой водицы.
Мы шли под высоченными буками.
— Скажите, а что такое ми-ми-крия? — спросил Сережка.
— Некоторые ученые говорят, что бабочка повторяет рисунком на крыльях цвет своих любимых цветов.
— Ну!
Тут я пошел выдумывать.
— Точно! Один энтомолог выкармливал
бабочек на цветке, вырезанном из газеты. И через несколько поколений вывелась такая, что
на крыльях у нее были буквы заголовка!
Сережка недоверчиво вытаращил глаза.
— Точно-точно! — убеждал я.—Другой раз он выкармливал бабочек на треугольном цвет¬ке, и крылья у них стали треугольные, но что потрясающе — треугольник был с дырками и крылья тоже с дырками!
Я явно загнул и ждал разоблачения.
— А наследственность?! — заорал обозлен-
но Сережка. — У них цвет и крылья по наследству... .
Но не договорил, махнул рукой и погнался за стрекозой.
Поднимаясь по склону среди высоченных буков, мы добрались до влажной скамеечки, у полусгнивших ножек которой тихо вздрагивал родник.
— Если не передохнём, то передохнем, — сказал я и быстро склонился к еле видной от прозрачности воде.
Но насладиться не успел— по влажной ли¬стве Сережка соскользнул ногой в ямку, по¬том и второй.
— «Как смеешь ты, наглец!..» — начал я, вытаскивая мальчонку и грустно глядя, как медленное глинистое облако разрастается в во¬де. — Подождем.
Я подошел к краю площадки, с которой был виден квадрат гипсового завода и забеленное им пространство.
— Эй, энтомолог, — позвал я Сережку. — Посмотри, ты видишь этот заводик?
— Ну.
— Не «ну», а знаешь ли ты, что такое слу¬чайность?
— Ну... вот провалиться в воду — это слу¬чайность...
— Э, нет, это закономерность... Случайность возникает тогда, когда две или больше законо¬мерностей начинают действовать рука об ру¬ку. Например, вот что может произойти. В один пасмурный предгрозовой день появится «летающая тарелка». Она покружит над пожар¬ной вышкой, над центральным универмагом, приблизится и зависнет над гипсовым заводом. В этот же момент хлынет невиданный ливень, «тарелка», точно молния, озарит пространство, окутанное гипсом. Потом все исчезнет во мра¬ке. Пройдет дождь, улетит «тарелка», а завод, деревья и даже животные превратятся в гип¬совые слепки! Пройдут годы, затвердевший лес будет стоять неподвижно, на ветке застынет гипсовая птица, на цветке замрет гипсовая ба¬бочка... Все затвердеет, понял, энтомолог?
Сережка ухмылялся, смотрел, прищурив¬шись, на отуманенную пыльцой территорию завода, на длинные шлейфы, тянущиеся за авто¬цистернами.
Я вернулся к роднику. Муть осела. Осто¬рожно приблизился к воде, точно боясь спуг¬нуть ее, окунул лицо, как в жидкий лед; за¬ломило зубы и нёбо...
— Пей, копытное. Давай задние ноги по¬держу.
Сережка лег на живот, нырнул головой и замычал. Вскочил с зажмуренными глазами, затряс мокрым лицом, растирая лоб, волосы.
— вот холодина!
Мы двинулись вверх, туда, где должны бы¬ли водиться — так мне подсказывала интуи¬ция — красивые бабочки с глазами на крыльях. Минут через двадцать поднялись к подножию горы, к свету над свежей травой, к солнцу, которое словно копило тепло здесь, на невы¬соком перевале, и скатывало его вниз, с тру¬дом пробиваясь сквозь высоченные буки.
Присели передохнуть. Городок внизу был виден весь, ближе всего — квадратная террито¬рия завода с будто намотанными на него авто¬мобильными колеями. Вдали тучи, холмы, калейдоскоп полей. Грустно и прелестно.

По пояс в колкой ржи, с прохладой под ногами.
С мечтою в голове и с ветром в волосах...

—А? — обернулся я к Сережке. —Разуемся?
Стянул жаркие носки, осторожно опустил ступни в траву...

С прохладой под ногами...

...и подумал, глядя, как Сережка пальцами ног рвет траву: «Что за ерунда такая, только через слова ощущаешь то, что мальцом чувст¬вуешь в тысячу раз сильнее без всяких слов?»

Без слов нет мысли, чувств без рифмы!

В душе закипело возмущение: неужели нельзя воспринимать иначе, как только через стекло искусства? Тревожно как-то становится от такого пристального всматривания, от та¬кого пожирающего внимания.
— Эй, энтомолог!
Я видел его спину — он пригнулся у куста, присел на корточки, положив на плечо сачок. Ветер трогал зеленоватую ткань, парнишка си¬дел неподвижно. Шмеля какого-нибудь обнаружил или еще кого-нибудь. Обычно замирает, торчит неподвижно на одном месте, потихоньку кряхтит и смотрит, смотрит...
Я хотел подняться и скрыться от присталь¬ного блеска гипсового завода — как только взгляд цеплялся за этот блеск, в носу возникал тепловатый молочно-сухой запах.
— Энтомолог, двинули дальше!
И не пошевелился — не хотелось. Отвернул¬ся только, оттолкнул потливый полиэтиленовый пакет с едой и закрыл глаза. Перед глаза¬ми вертелась квадратная катушка с белой свер¬кающей нитью.
Я открывал, закрывал глаза. Наблюдал, как на невидимой волне плывет орел. Вдали мушкой полз трактор. Перед глазами вертелась золотая нить, и сквозь нее я увидел неровный полет бабочки. Она то пропадала на фоне не¬ба, то вспыхивала, мигала крыльями.
Услышал, как прошмыгнул Сережка, — зна¬чит, усёк.
Потом бабочка исчезла. Сережка крался, отведя сачок в сторону. Я всмотрелся в зелень, в бисер цветов. Сережка рванулся. И тогда сверкнул белесый верх, потом — резкий взмах и яркий низ. Бабочка завертелась над поля¬ной, Сережка метался следом, хлопал сачком, осатанело таращился...
Я закрыл глаза, ждал.
Шелестя травой, энтомолог подошел.
— Смотрите, это она.
Сережка приблизил насекомое к самому мо¬ему лицу. Полузрячими глазами я увидел вздрагивающее тельце, кольчатое, отталкиваю¬щее, увидел картонно взмахивающие крылья в Сережкины пальцы, присыпанные белой пыль¬цой. Я задохнулся от вида пыльцы, судорож¬но сглотнул, пересилил себя и поднялся на локти.
 — Посмотрите, посмотрите, какая она!
Действительно, никогда не видел я бабочку такой раскраски. На серовато-желтом фоне почти квадратное белое пятно и такие же бе¬лые нити вокруг. Причем, когда бабочка скла¬дывала крылья, белый рисунок сужался, поле становилось ярко-зеленым; когда открыва¬ла— поле серело, белый рисунок приобретал яркость.
Что же было удивительного? Обычно у ба¬бочек низ крыльев выгоревший, смазанный, а у Сережкиной наоборот — верх!
—Задом наперед — совсем наоборот,—пробормотал я.
И отвернулся: не мог больше видеть Сережкины припудренные пальцы.
Городок внизу лежал, словно разноцветная карта-схема, люди двигались тоже схематично, и весь мир представал плоскостно-умиротворен¬ным... и только наоборотная бабочка возмуща¬ла привычное.
— Ты пошли ее в институт энтомологии, слышишь? Впрочем, я тебе отвезу ее.
— Правда? — обрадовался Сережка. — Я ее очень аккуратно упакую и крылышков не обобью, вот увидите!
Бабочка складывала и раскладывала «на- оборотные» крылья, и я вдруг испугался... Нет, вру, не испугался, а словно обнаружил, что ожидаемая потеря свершилась.
— Сережка, ну-ка, посмотри на гипсовый
завод.
— Ну?
— Внимательно посмотри. Какой он формы?
— Ну, квадратный.
— А колеи вокруг какого цвета?
— Ну, белого.
— А теперь посмотри на крылья бабочки.
Сережка завертел головой, сверяя. Ему явно
не верилось, он посматривал на меня.
Ему не верилось.
— Ух ты... — неуверенно сказал он.
— Вот тебе и «ух ты». Низ крыльев — это до того, как завод начал работать, а верх — неско¬лько лет спустя. Так что ты поймал первую бабочку из гипсового сада, понял?
— Шутите!
Понюхай пальцы.
Он поднес пальцы к носу, поморщился — не понял. Я, только чтобы лишний раз удостове¬риться, заставил себя приблизить лицо к насе¬комому — с ветерком от крыльев в меня проник паскудный молочно-сухой гипсовый запах,
— Понял? Ми-ми-крня. Завтра поднимемся сюда с фотоаппаратом и снимем завод сверху, а то в институте не поверят.
Идея Сережке понравилась. Он аккуратно опустил бабочку в коробку и вытер пальцы о синие шорты.


 
Вот тут, в заброшенных садах,
сошли однажды марсиане —
в технологическом сиянье,
с цветами в розовых устах...
Вот тут, в заброшенных садах...


 
Вода, зеркальные следы.
Туман остывшего дыханья.
Увял на листьях свет звезды.
На листьях — осени касанье.
На листьях — отблески воды.
Вода... зеркальные следы...
ДРЕВО НА СКАЛЕ



Директор химкомбината Егор Теофилович Луцик был в настроении подавленном. Его можно было понять. Полгода назад он, Егор Теофилович, добился, чтобы его комбинат выпу¬скал основные компоненты для упаковочных материалов. Егор Теофилович пустил в ход все связи — это был его последний шанс. Экспеди¬ция на Марс затягивалась, а экономическое по¬ложение комбината было катастрофическим. Егор Теофилович добился — дали крупную до¬тацию, комбинат ожил, дымил едким желтым дымом в обе трубы. Чего же лучше?!
Лучшего быть не могло, и, наверное, поэто¬му неделю назад Егора Теофиловича вызвали в арбитраж, где и предстал он как обвиняемый в загрязнении окружающей среды.
Злость живо рисовала перед Егором Теофи¬ловичем лицо председателя:
«Вас обязывают поставить очистные соору¬жения».
— А деньги! — восклицал Егор Теофилович в пустом кабинете.
У председателя заминка, но затем голосом, не допускающим возражений:
«Экономия... замкнутый процесс...»
— Какая экономия! — доказывал Егор Тео¬филович. — Мне дешевле перетащить весь ком¬бинат на Марс, чем хоть на гран изменить ру¬тину производства!
Так он думал сейчас, ругая себя за то, что находит крепкие возражения задним числом. А в арбитраже мямлил:
«Во-первых, я лично не виноват, во-вторых, замкнутый процесс по отношению к действую¬щему есть отрицание».
— Диалектика!
Нет, о диалектике он подумал только сейчас. Да и что толку, если бы он заговорил о ней там?!
Хмурое лицо председателя:
«Оправдание безответственности объектив¬ной необходимостью? Демагогия!»
«Но что я могу в одиночку?»
«Мы ведь откомандировали к вам Уника».
«Если у робота может быть склочный харак¬тер, то у этого Уника самый склочный...»
Вдалеке завыла сирена. Егор Теофилович напрягся. Широкое окно его кабинета выходи¬ло прямо на Дедкин бор, над которым высилась желтокаменная развороченная Развалка. Бух¬нул взрыв, скрипнуло окно, над Развалкой под¬нялось облачко дыма.
«Наверное, последний, — подумал Егор Тео¬филович, — потому что сегодня пятница и Володька торопится на охоту»;
Из года в год на глазах у Егора Теофилови¬ча разрушалась красивая гора, и ему было обидно — теперь она похожа на расковырянный гнилой зуб...
Но своих забот полон рот. Надо как-то вы¬кручиваться — на столе лежал счет и требовал оплаты.
«Этот Уник!.. Шут электронный. Утро тор¬чит у проходной и проверяет всех на трезвость. В понедельник только с криками и угрозами можно двинуть производство. Нарушил кто технику безопасности — этот буквоед тут как тут. Оснастили зануду по последнему слову техни¬ки — все индикаторы, все измерительные при¬боры!.. Экономист только-только распихает что-нибудь по графам, сведет концы с концами — робот уже тянет ниточку, разворачивает клу¬бок... Так нельзя работать, черт его возьми! Сколько раз намекал технологу: вставь ты ему шпильку».
Егор Теофилович выбил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой.
Уник аккуратно въехал в кабинет Луцика и положил на стол несколько листов бумаги. Два листа были исписаны химическими форму¬лами, и Егор Теофилович быстро пробежал их глазами, чувствуя, как сердце охватил вали- дольный холодок. В самом конце Уник изла¬гал просьбу разрешить ему наладить производ¬ство нового фитоядерного вещества, а также произвести пробный фитоядерный взрыв.
«Природе было угодно, — излагал Улик тяжелым стилем, — сделать меня первооткрыва¬телем нового живого вещества... Входя в со¬ображения закономерности... исходя из мораль¬ных норм законов об охране природы... считаю целесообразным начать безотлагательно... Родо¬начальник фитоядерного вещества, универсаль¬ный кибер... инвентарный номер...»
Егор Теофилович потер лысую голову — го¬лый страх был мучителен вдвойне.

 
Уник был робот необычный. До того, как попасть на химкомбинат, он работал в межве¬домственной АСУ в бригаде подвижных киберов, собиравших информацию о всех этапах то¬го или иного производства. Первое время по¬клонники Уников восхищались их приспособля¬емостью, самоперестройкой, или, говоря языком поэтическим, умением чувствовать момент. Ка¬залось, что необходимая для производства полнокровная обратная связь найдена, ожидали не только технической революции, но и рево¬люции мировоззренческой.
Увы, скоро поклонники превратились в яро¬стных противников. Складывалась такая ситу¬ация: Уник, «вживленный» в какое-нибудь промышленное предприятие, через несколько месяцев входил во все детали производства и управления и превращался во второй всезаводской разум. Но это был своеобразный универ¬сальный разум — сырьё, деньги, продукция как бы обретали право голоса, и Уник был их полномочным представителем. Если на предпри¬ятии нарушалась технология, если где-то, кто- то подтасовывал, приписывал, Уник возмущал¬ся. Возмущался по любому поводу и основа¬тельно, с детальнейшим структурным, микроструктурным анализом, с подробнейшими вы¬кладками и далеко идущими выводами.
От постоянных столкновений с руководст¬вом, которое, чтобы заглушить голос киберне¬тической совести, приказывало то выключать, то включать автоматы, Уники стали «болеть», оборудование бесценных созданий портилось.
Но вот нашли ловкий выход — не успеет Уник вжиться в то или иное дело, как его пе¬реводят на другое. И оборудование цело, и ти¬хо, и польза есть.
Уник проработал на химкомбинате восемь месяцев. Главный технолог послал запрос на обмен и получил согласие. Об этом Унику и сказал директор, как только прочел его просьбу. Уник — машина логическая, он хотел жить, и жить абсолютно. Не выживать, не извора¬чиваться — этого машина не умела и не хоте¬ла, — а быть. Он настолько вошел в дела ком¬бината, что все процессы производства стали его жизненными процессами, и оторвать Уника от комбината — значило убить его «я». Уник не мог пойти на это.
Он ставил личность под сомнение, потому что считал себя всецело существом обществен¬ным и не доверял человеку, который, по его мнению, слишком занят собой и в период лич¬ных потрясений спешит во всем обвинить об¬щество.
Как всякая машина, он обращался в оп¬ределенном круге бытия, как всякая мысля¬щая машина, он прилагал все усилия к тому, чтобы круг этот был стабилен. Движение, суще¬ствование Уника было проекцией существова¬ния человека. А перед человеком вставало все больше проблем, что не могло не сказаться на бытии Уника. Он понял, что именно в обла¬сти «человек и его природа» возникает разлад. Человек сделал природу «своей» не только по¬тому, что хотел этого, но и потому, что не мог этого не сделать. Таким образом, он оказался в плену у природы — своей природы.
Уник верил во всесилие науки, а потому его возмущали всяческие ограничения. Для того ли сделали его тонким, чутким, думающим, чтобы потом говорить на каждом шагу:
«Куда ты лезешь?»
«Не твоего полупроводникового ума дело!»
«Ты должен беречь свое тело —оно тебе не принадлежит!..»
Но огромное количество вопросов, которые задавал Уник, вдруг оборачивалось простым «арифметическим» любопытством:

Сим-Сим,
что будет за сим?

Сколько раз вступал Уник в спор с техно¬логом Микуловым, и тот всякий раз упорно говорил:
— Ты — дитя науки, ты лучше, чем кто-ли¬бо, должен знать, что никакая наука сама по себе не может исправить то, что напортило все человечество. Исправлять надо сообща, и твоя обязанность не разъединять людей, а создавать мосты между ними.
Только лаборантка Фаина, может быть, по¬нимала его. Ей он как-то высказал- мимоходом свои соображения насчет «мостов между людьми».
Так случилось, что именно Уник открыл фитоядерное вещество. Синтезировал его. Почему не человек, а кибер стал первооткрывателем? Это объясняется очень просто: только кибер мог удержать в памяти сразу всю формулу вещества. Это требовало большой энергии и железного внимания. Ведь вещество это — но¬вое, живое, но активное, как атомная реак¬ция, —было управляемым. Правда, в смысле, обратном обычному, а именно: как неуправля¬емое оно не могло существовать. Мощное мыш¬ление Уника поддерживало существование ве¬щества, было стержнем новой жизни. Уник предвидел колоссальное расширение круга его бытия.
Необходим был эксперимент.

Унику нужна была подпись. Подпись реша¬ла все. Уник готов был приступить к экспери¬менту, все было высчитано, продумано, он уже жил найденной формулой, но не было подписи.
Луцик намекал на то, что Унику скоро здесь не жить. Глупо. Ведь не согласится же Луцик уничтожить новую информацию! Унич¬тожать информацию просто бессмысленно. Это противоречит не только кибернетическим зако¬нам, но и законам человеческого развития.
— Уважаемый Егор Теофилович, нужна ва¬ша подпись.
— Молодой человек, ты в своем уме?
— Не в своем.
Егор Теофилович уже не удивлялся таким ответам. Он знал, что Уник в норме. Вот это-то и было хуже всего — лучше бы эта жестянка сошла с ума. Уник "сел" на открытую им за¬кономерность, как раньше «сидел» на законо¬мерностях химического производства комбина¬та. Нужны были доказательства против того, что создание фитоядерного вещества стало фак¬том.
«Господи, вот навязали же на мою шею!»
Егор Теофилович понимал и другое: тут нужны не прямые доказательства, а какие-ни¬будь хитрые, запутанные. Он решил заболеть, вот тут, прямо за столом, на глазах у Уника. Егор Теофилович знал себя, знал, что сомнения и переживания никогда его не оставляют. Ему хотелось, чтобы и Уник это понял.
— Молодой человек, ты не знаешь, каким было Жемчужное раньше. Тишина, кристаль¬ный воздух, уникальная Развалка с родниками, питающими озеро, зеленая до самой вершины Медовая, бор — тысяча шестьсот гектаров ело¬вого моря! А что осталось? Ущербная от взры¬вов Развалка, нарушенный водообмен, выст¬риженная Медовая, засоренный лес, отравлен¬ное химкомбинатом озеро... Все это на глазах одного поколения! Человеческий материал так несовершенен, а ты предлагаешь новый виток противоречия...
— Я предлагаю разом исправить все ошибки!
— Жизнь так сложилась, что исправлять ошибки приходится в одиночку. Тебе это дол¬жно казаться бессмысленным.
— Ошибки накапливаются.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, но я должен тебя упрекнуть в том, что ты не пони¬маешь природы современных ошибок. В сяк сам себя разумеет, всяк сам печатает деньги для своего употребления...
— Но я предлагаю абсолютные деньги!
— До того, как золото подчинило все деньги и стало абсолютными деньгами, оно прошло долгий путь соперничества.
Уник искал выход в этом лабиринте. Он был ребенком науки. Он хотел привести в пример открытие атомной энергии: это открытие не требовало всеобщего признания, оно просто объявилось и подчинило себе все умы. Но спохватился.
— То, что я предлагаю, — антиоружие.
— Вот-вот, мил человек, в этом все и дело!

 
Володька Доценко, бригадир подрывников, злился на жену за ее медлительность. На кухне, где они доругивались, воняло газом и подгоревшей картошкой. Супруги в который раз разводились.
— Подонок! — Ленка запихивала тряпки в чемодан. — Тебе наплевать на других!
Володька все это понимал, понимал, что в чем-то не прав. Но только в чем-то. Однако сейчас ему ничуть не было жалко жену — пусть катится, лишь бы побыстрее.
— Я ухожу, но помни! — Ленка рванула молнию, оборвала замок. — Помни: ты подлец, ты испортил мне всю жизнь, ты отнял у меня счастье, с тобой я забыла, что еще женщина!
Уник застал самый конец сцены — Ленка выскочила из коттеджа с чемоданом и со слеза¬ми. Наткнувшись на Уника, она крикнула Володьке:
— Вот, вот до чего ты докатился! К тебе на преферанс теперь приходят роботы!
Володька приуныл в охолодавшей от скан¬дала комнате. Уник молчал, анализируя ситу¬ацию.
— Баба с возу —кобыле легче, — пробурчал Володька. — Однако какова женская приро¬да, а?
Уник настроился, вопрос о природе соответ¬ствовал его умонастроению.
— Нет женской или мужской природы — есть природа вообще.
— Конечно, ты без оснастки, вот тебе и все равно.
— Всё действительно равно, — подтвердил Уник. — Если все не равно, его надо привести к равновесию.
— Путешествие таракана вокруг стакана.
Слышал такое? — Володька закурил. Он рад был сейчас и такому собеседнику. — Ты зна¬ешь, кто я такой? Я поселковый мещанин, жемчужинский обыватель. Где-то летают ракеты, где-то высаживаются экспедиции на иные планеты. Но все где-то... — Володька усмехнул¬ся. Меня всегда удивляют люди, которые ви¬дели что-нибудь чудесное, — то снежного чело¬века, то марсиан. Я живу и ничего такого не вижу. Почему? Почему я не могу обнаружить хотя бы «летающую тарелку», о которой в на¬шем поселке говорят уже целую неделю?
— Человек ищет инопланетян, чтобы взва¬лить на них, бремя своих трудностей.
Володька уже знал Уника, несколько раз, выпив, приставал к роботу с шуточками. А не¬давно Уник притащился к ним в карьер и потребовал, чтобы прекратили взрывные рабо¬ты, под предлогом, что сотрясение почвы меша¬ет проводить опыты в химлаборатории. Вот и сейчас, наверное, с тем же.
— Послушай, как тебя, ты знаешь, что лю¬ди — как то число "пи", никогда до конца не делятся?
— Я это учитываю.
— Ну, и?..
Уник протянул Володьке свои бумаги.
— Мне некогда читать! Но заранее гово¬рю — не дури.
Я прошу поставить вашу подпись под моей просьбой разрешить провести эксперимен¬тальный взрыв фитоядерного вещества.
Володька обалдел. Тут жена ушла, тут ро¬бот пришел.
Я ничего не подписываю! — Володька вскочил, стал набивать рюкзак, отсчитывать патроны, искать соль.
— Новая форма жизни, — бубнил Уник, — интенсивное развитие, нужен мощный энерге¬тический толчок...
Володька натянул сапоги, подпоясался пат¬ронташем. Переломил ружье, глянул на свет — нормально.
Уник стоял.
— Кому нужна новая форма жизни? Она с рогами? С копытами? Она летает? Нет. Вот видишь, в ней нет никакого толку!
— Но ею можно стрелять! — повысил голос Уник.
— Чего? Ты изобрел пушечное мясо?
Уник из «кармана» на боку вынул малень¬кую ампулку с зеленой жидкостью, взял со стола пустую гильзу, вставил в нее ампулку.
— Запыжуй, — усмехнулся Володька.
Уник запыжевал.
— Позвольте зарядить.
Володька позволил. Уник своими клешнями воткнул в ствол патрон, взвел курок.
Жалко, что не было здесь Вовкиных дру¬зей! Вот бы посмеялись над этим киберёнком!
— Пали в стенку, — хохотнул Вовка. — Но не промахнись!
Уник выстрелил.

Сим-Сим,
что будет за сим?


 
Палаточный городок расположился на про¬тивоположном от химкомбината берегу озера, у подножия Медовой. Туристы-любители про¬водили здесь два выходных дня, а наиболее ретивые прибывали в пятницу вечером.
Пахло медвяным, еще теплым запахом, звезды медленно накапливались на востоке. На широко вытоптанной площадке уже бушевал костер. Бородатый Микулов сопел, обрубая то¬пориком ветки с полусухого ствола. По широ¬ким взмахам было видно, что он не рубит, а бьется с деревом, потому что недалеко си¬дела Фаина, женщина милая и задумчивая. Ми¬кулов кормил огонь все новыми и новыми охапками хвороста.
Из палатки вышел профессор Фитус — ма¬ленький, сухонький старичок. Он шел, воинст¬венно выставив перед собой удочку, но вдруг остановился возле Микулова и спросил:
— А вы кто, собственно, по профессии?
Микулов рассмеялся:
— Да больше по железкам.
Фитус подался к нему, даже приподнялся на цыпочки, и спросил:
— Как, по-вашему, жизнь... возникла один раз или всякий раз возникает заново?
Микулов опешил.
— Очень... интимный вопрос.
— А все же.
Микулов подмигнул.
— Последние пять-шесть столетий основ¬ным разносчиком жизни является человек, из чего можно заключить, что ваш вопрос сугубо индивидуальный и зависит от желания и спо¬собностей каждого из нас в отдельности...
— И вместе, — подала голос Фаина.
— А вы, — повернулся Фитус к ней, — как считаете?
Фаина неопределенно качнула головой и вздохнула.
— Ответ, достойный женщины! — восклик¬нул Микулов.
Фитус даже не улыбнулся. Пробрался сквозь заросли ивняка к своему месту, посмотрел на¬право, где обычно маячила фигура директора химкомбината Луцика, но там было пусто. Фи¬тус пожал плечами и закинул удочку.
— Нет, — сказал он себе, — молодежь поте¬ряла. основательность. И дело даже не в отсут¬ствии опыта... Скорее в неумении его накапли¬вать.
Фитус прищурился па поплавок. Вода была тихой, почти неколебимой, и поплавок лежал спокойно, на боку.
— Что накапливает молодежь, а? — спросил Фитус у воды, прислушался, покачал головой на шуршание камыша. — Не ропщет мыслящий тростник, нет... Опять же с этим природным кризисом. Здесь каждый постарался, согласен. Но вот молодежь, она принимает кризис, как должное. Почему?...
Вода чиста, поплавок спит.
— ...Потому что бескультурье. Бескультурное отношение не только к природе вообще, но прежде всего к своей собственной...
Фитус вынул крючок из воды, пощупал жир¬ную насадку, снова закинул в воду.
— Природа— это прежде всего человече¬ская природа, так давайте улучшать нашу нрав¬ственность — вот что я хотел бы сказать...
Саади зашуршали кусты, на воду упал луч света.
— Что-то вы сегодня запаздываете, Егор Теофилович, — не оглядываясь, сказал профес¬сор.
Я пришел к вам, профессор Фитус, — ответил металлический голос.

 
При свете фонарика Фитус читая листки с формулами, предложенные Уником. Изредка он хмыкал через нос, приближал листки к свету, отстранялся. Наконец сказал:
— Что ж, с завершением идеи, можно ска¬зать, поздравляю.
Уник выключил свет и ответил:
— Это не идея, профессор Фитус, это факт.
Фитус рассмеялся:
— В факт я, разумеется, не поверю.
— Это факт, — упрямо повторил Уник. — И я прошу вас мне помочь. Подпишите.
Фитус отвернулся, поглядывая на поплавок, повторил угрюмо:
— Я не верю и не могу поверить в это, во- первых...
— Почему?
— Во-вторых... никто не смеет обвинить Эйнштейна в том, что он виноват в изобретений атомной бомбы, но я. бы не хотел иметь дело со вторым Эйнштейном. Нравственность не позволяет.
— Опять вы с этой нравственностью! — во¬скликнул Уник. — Нравственность, если хоти¬те знать, меняют обстоятельства.
— Вот мне и не хотелось бы их менять — это будет не на пользу людям.
— Почему?
— Потому что вас не поймут.

 
Фаину смущало то, что, оказываясь с Уни¬ком вдвоем, она не знала, куда девать руки. Фитус как-то сказал:
— Куклу мы одушевляем, собаку одушев¬ляем, а Уника сам бог велел.
Вот только на «вы», как Фитус, Фаина не могла к роботу обращаться.
Она увела его подальше от насмешек Микулова, села на доваленное дерево, пожалела, что не может угостить Уника печеной кар¬тошкой.
— Фитус замучил нас вопросом; возник¬ла ли жизнь один раз или каждый раз появля¬ется вновь? А ты как думаешь?
— Моя кибернетическая природа не прини¬мает такого вопроса. Выходит, что мы, киберы, возникли однажды, потому что кого-то из нас создал человек в определенный день и час! Киберы — это объективная форма мышле¬ния... Как деньги.
Фаина старалась смотреть на мир глазами Уника. «Смешно! Что это за мышление вне го¬ловы?»
— Выходит, если исчезнут киберы, то исчез¬нет и человечество?
— Киберы не исчезнут раньше человека.
Ночь кружила голову. Фаина сидела спи¬ной к Унику и лукаво усмехалась во тьму. Ее возмущало, что Уник считает себя не сущест¬вом, а какой-то функцией. Вот бегает со свои¬ми листками, просит подписать. «Интересно, по своей инициативе или Луцик подговорил? Сам Луцик будет сомневаться до смерти, но упустит ли он такую возможность прославиться? Его, наверное, смущает то, что Уник сейчас неподконтролен. Как говорит Микулов, «сел на закон».
— Вот ты говоришь — как. деньги. А подпись купить не можешь!
— Но подпись же неподкупна! — зазвенел Уник.
— А когда ты пытаешься убедить, разве это не подкуп?
— Как так? — Уник стал нагреваться, он еще не попадал в такую ловушку.
— Ты же называешь себя деньгами, ты — деньги-мышление. Каждое твое слово — копейка или десять копеек, не знаю. Когда ты стара¬ешься вложить в чужую голову свою мысль, значит, ты хочешь, чтобы эта голова купилась, поняла тебя. Разве не так?
Фаина знала, что Уник не воспринимает ми¬мику, и все же радовалась, что сейчас ночь, что сидит спиной к киберу, — смех разбирал ее.
Уник нашелся:
— Я вкладываю в голову идею, как вкла¬дывают новые средства в производство. Чтобы человек понял общественное значение идеи!
— И все-таки это купля-продажа.
Уник звенел, от него исходило взволнован¬ное тепло.
«Если так пойдет и дальше, — подумала сумасшедше Фаина, — я объяснюсь ему в люб¬ви!»
— Открытый закон толкает меня к дейст¬вию... Но тот же закон, в пересчете на деньги, принуждает бездействовать... Я не могу так дальше жить.
Радость Фаины сменилась испугом: Уник звенел все напряженнее, волны, исходящие от него, были все горячее.
— Ты не волнуйся так. Ведь все очень просто: все зависит от того, насколько ты су¬щество самостоятельное, понимаешь?
Она старалась эго говорить ласково, как ребенку, больше рассчитывая на интонацию, чем на смысл. Уник впервые за весь разговор пошевелился.
Понимаю, — сказал он ровным голосом.

 
Следователь Здренко прибыл в Жемчужное в связи с заявлением о хулиганстве и причине¬нии ущерба личному имуществу, но когда он увидел развороченную стену коттеджа, испытал что-то вроде маленького шока. Черт его знает, как оно тут выросло — мощное высокое дерево! Все, что рассказывал пострадавший, Владимир Иванович Доценко, было неправдоподобно.
— Вы мне не верите! — восклицал постра¬давший. — Так я вам докажу! Я сам его разыщу и притащу в отделение!
— Помилуйте! — возражал следователь. — Войдите в мое положение! Сколько лет этому дереву? Восемьдесят? Сто? Что я должен думать?
Володька порывался спилить дерево, но Здренко запротестовал: все должно быть сохра¬нено как вещественное доказательство.
Следователь долго колебался, как квалифи¬цировать случившееся, но так и не пришел ни к чему путному. Он прежде всего хотел пого¬ворить с Уником — только поговорить, не предъ¬являя никаких обвинений.
Было великолепное субботнее утро — Жем¬чужное блистало хвоей и чистым небом. Здрен¬ко вышел па берег озера, к пристани, где ра¬бочий лопатой разгребал высокую, сухую, не¬стаивающую пену, откапывая катерок,
— Откуда столько пены? — спросил следо¬ватель.
Рабочий буркнул:
— Химкомбинатовская, ядрить ее в ко¬рень. — Он оперся на лопату, закурил. — При¬езжий, вижу?
Здренко кивнул.
— Да... Дела тут у нас творятся-вытворяются...
Рабочий умолк, Здренко ждал.
— «Летающие тарелки», говорят, объяви¬лись... Шесть, не то семь штук.
Здренко заинтересовался:
— Галлюцинации, наверное?
— Не-ет. — Рабочий затянулся глубоко, пыхнул. — Многие видели.
— Бывают и массовые галлюцинации.
— Какой черт массовые! — Рабочий стукнул лопатой в деревянную пристань, тихо спро¬сил: — Про деревья слыхал?
— Про какие?
Рабочий махнул в сторону Дедкина бора:
— Бегающие. Один профессор говорит, что они из огня вырастают. Костер разложат, а оно пых — вот тебе. И — бежать куда глаза глядят! Долетались, ядрить ее в корень. При¬везли какой заразы с Марса, теперь нам рас¬хлебывай. — Рабочий швырнул на берег ворох цены, сплюнул. — Говорят, один курнуть хотел, только спичку поднес, а изо рта — бац! — це¬лый куст вымахал... Жизнь!
Здренко воздерживался от каких-либо вы¬водов. Он старался трезво смотреть на события. Участкового не было с ночи. Уборщица сказа¬ла, что он ушел по срочному вызову — какой- то хулиган напугал в лесу туристов, свалил на них целое дерево. Она же сообщила и послед¬нюю утреннюю новость: к врачу на велосипеде примчался лесник; случилась такая беда, такая
беда! Ночью к леснику приполз браконьер с кустом вместо головы, кое-как на бумажке на¬карябал: «Пришел с повинной, освободи от кор¬ней!». И, пожалуй, главное—исчез Луцик. Же¬на сказала, что собрался в ночь, как всегда, то ли на охоту, то ли на рыбалку, сел в маши¬ну и уехал. Важно было установить, когда на¬чалась вся эта суматоха с бегающими деревья¬ми, до отъезда Луцика или после.
Часов в десять Здренко был па другом бе¬регу озера и собирал очередные новости. Все винно-водочные ларечки вдоль пляжа были развалены до основания — над каждым выси¬лось толстое, зеленоствольное дерево.
Сторож, глянув на удостоверение Здренко, стал убеждать, что все это истинная правда.
Ночью, — рассказывал он, — как хряст¬нет один, как хрястнет другой! Я за свисток да бежать, а они, как черти, из земли ахают! Думаю, землетрясение! Но нет, со мной шутки плохи, я его сразу засек — во-он от тех деревь¬ев и палит и палит. Я к телефону, я свищу... Но, гражданин следователь, ресторан я не дал ему. Видите? На месте. Даже травинка не взошла, очень сердит я был.
На вопрос Здренко об участковом сторож сказал, что тот под утро тут пробегал, приказал держать оборону, а сам вот вдоль берега — и в Дедкин бор; там, говорит, банда замаскиро¬валась...
Праздничное возбуждение охватило Здрен¬ко. Он осмотрелся: зеленый бор, высокое го¬лубое небо, глубину которого подхватывает и продолжает озеро, газированный воздух, бла¬годать! Здренко всю жизнь ждал этого момента.
Что наша жизнь? Служба. Здренко был выточен долгими годами служения Фемиде, много сил отдавал тому, чтобы аппарат работал как часы. Методы делались гибкими и тонки¬ми, техника совершенствовалась и усложня¬лась; ЭВМ, кибернетика, связь ставили пре¬ступника в положение почти безвыходное, поч¬ти все преступления вскрывались в самом за¬чатке, поэтому последние годы работа Здренко сводилась к профилактике.
Но Здренко чувствовал, Здренко знал, что по мере усложнения аппарата преступный мир должен будет выбросить из своей среды уни¬кальную личность, великого афериста, с кото¬рым-то и поборется тогда Здренко! И вот мо¬мент настал.
Это был, конечно, он. Здренко легко про¬слеживал цепочку: фитоядерное вещество — только средство для достижения цели. Это, ко¬нечно же, не робот. Три закона роботехники гарантировали от преступления. Это — человек. Он задумал великую аферу. Несколько отвле¬кающих выстрелов по ларькам не сбивали с толку. Нет, он метил выше. Он рассчитал тоньше. Фитоядерное вещество! Ишь, решил сыграть на растревоженных чувствах любви к природе! А сам... Под деревом легко скрыть любое преступление, под малым преступлени¬ем легко скрыть большое. Тут размах, можно сказать, космический. Ведь не зря же тянется отсюда ниточка к экспедиции на Марс!..
Здренко пил кофе в ресторане, когда поя¬вились на террасе трое взволнованных тури¬стов. Фаина пожимала плечами, Микулов под¬мигивал, Фитус размахивал руками. Подогре¬тый пивом, он стал убеждать скороговоркой:
— Действовать, действовать и действовать! Это невероятно и опасно! Да-да, я сам держал в руках продукт этого гениального, но заблуд¬шего ума! Фаиночка, вы химик, вы должны по¬нимать всю опасность!
Фаина пожимала плечами, Микулов с ус¬мешечкой смотрел на подвыпившего старичка.
— Поверьте, ему начхать на три закона роботехники! Фаина сделала его если не челове¬ком, то существом вполне самостоятельным.
Микулов выпил пива, подул в бороду. Он сказал:
— Я не могу поверить в синтез железа и белка. Я думаю, это рука Луцика... Бывают, знаете, такие натуры — колеблются, колеб¬лются, а потом решаются.
Фаина опять пожала плечами.
— Уник—не железка. Уник — это суще¬ство высокоразвитое, не человек, но все-таки... живой. Фитоядерное вещество — это не только изобретение, это та способность развиваться, которую должны были неизбежно создать вы¬сокоорганизованные киберы.
Микулов соглашался:
— Уник действительно высокоорганизован. Слишком организован. Но не надо забывать, что в машине заложено как основа: не причи¬няй вреда человеческим ценностям... Во всей этой ситуации мне по-инженерски жалко только Уника.
Фитус воскликнул:
— Вы, товарищ Микулов, стараетесь убе¬дить, что Уник достаточно умная машина, что¬бы подчиняться неразумным приказам. Но я-то знаю, что Луцик достаточно осторожный че¬ловек, чтобы не понимать это!
Здренко наблюдал, Здренко вышелушивал из этого сумбура подтверждение своей версии: киберы пришли к саморазвитию или как это назвать?.. Здесь, в Жемчужном, произошел качественный скачок, совпавший с преступны¬ми замыслами великого афериста...
Над Развалкой завыла сирена, волны гуд¬ка прошли над Дедкиным бором, над поселком, над зеркальной гладью озера, заставили замол¬чать посетителей ресторана «Поплавок».

 
Вой сирены в разгар субботнего дня?!
Бригадир подрывников, Володька Доценко, накануне разведшийся с женой, замер у дере¬ва, пробившего стену его коттеджа. Он ждал взрыва.
Ждал взрыва участковый, оказавшийся в этот момент на шоссе, идущем вокруг озера через Дедкин бор к турбазе. Участковый толь¬ко что обнаружил машину директора комбина¬та Луцика. Она стояла посреди дороги, врезавшись в толстое зеленостволое дерево. Водителя не было. Участковый ждал взрыва.
Сторож, прохаживаясь с палкой вдоль раз¬вороченных ларечков, отгонял ошалевших за¬всегдатаев. Остановился, поднес свисток ко рту. Он ждал взрыва.
Посетители ресторана молчали. Пиво еще не было допито, Микулов чувствовал, как в боро¬де катится холодная капелька. Фитус не ус¬пел утвердиться в мысли о том, что прогресс всегда гонит впереди себя волну мистики, от¬чего и; страдает при... Они ждали взрыва.
Фаина сидела лицом к Развалке, она видела ее, разрытую, сверкающую камнями, точно
костями, вершину. Она грустила и ждала взрыва.
Луцик лежал на живом, зарывшись в ще¬бень на подступах к Развалке. Он сжимал го¬рячей рукой ружье и смотрел воспаленными глазами на желтый вагончик бытовки. Он ждал взрыва.
Здренко машинально посмотрел на часы. Он не ждал взрыва.
Сколько надо времени, чтобы вернулось суб¬ботнее настроение, чтобы появилась веселая мысль: «Кто-то шутит!»? Ну, примерно пол¬минуты, после чего уже никто не ждал взрыва.
И вот тогда-то воздух дрогнул.
Луцик почувствовал это всем телом.
Участковый — напряженным нутром готово¬го ко всяким неожиданностям человека.
Сторож — верой в то, что все действительное разумно.
Микулов принял нарыв, как необходимое продолжение.
Фитус — как сигнал к решительным дейст¬виям.
Подрывник Володька уже бежал по посел¬ку, созывая ребят из бригады.
Вот только Фаина, наверное, и не слышала взрыва. Она увидела зеленое облако, взлетев¬шее над Развалкой, она видела, как облако клубится, взбираясь все выше в небо...
Но вот клубы замерли. Облако, вместо того чтобы разлететься, раствориться, сгустилось и опало на белые камни горы.

Сим-Сим,
что будет за сим?

         
Луцик видел, как зеленая плазма перевали¬вает через хребет и ползет в сторону Жемчуж¬ного. В воздухе пахло раздавленным огурцом.
Два раза Луцик видел Уника — тот ползал по камням, взбирался вверх и потом исчез в кустах недалеко от вершины.
До того, как Уник взорвал фитоядерное ве¬щество, Егор Теофилович знал, что делать. Ему не надо было ломать голову и решаться на что- то. Когда он выезжал ночью, взяв на всякий случай и рыболовные снасти, и ружье, настро¬ение у него было нормальным. Уник со своими бумажками не беспокоил, предстоял хороший отдых. Было чем насмешить друзей, особенно Фитуса. Тот понимает в этом толк. Классиче¬ский анекдот: в кабинет к дубине директору входит интеллектуальный кибер и говорит...
Ха-ха! Там же, на турбазе, Егор Теофило¬вич хотел перекинуться парой фраз с лаборант¬кой Фаиной. Пусть подумает, нельзя ли с по¬мощью этого фитоядерного вещества рационализировать состав упаковочного материала...
Приближалась развилка, налево, в сторону карьера, шла немощеная дорога.
Предмет, который блеснул впереди под све¬том фар, Егор Теофилович принял за дорожный знак. Но знак вдруг вышел на середину дороги, и Егор Теофилович увидел несуразное тело Уника. Кибер на пару секунд остановился, по¬вернул, как сова, голову и побежал-поехал по немощеной дороге в сторону карьера.
Метров через двадцать машина Егора Тео¬филовича врезалась во что-то на скорости шестьдесят километров в час, и Егор Теофило¬вич потерял сознание,
Первый раз он очнулся в полной темноте, услышал сильный запах огурца, открыл дверцу. Осторожно выставил ногу, но сколько ни тянул ее вниз, земли не было.
Он испугался и захлопнул дверцу. Поискал фонарик, вспомнил: в багажнике. Пошарил за¬жигалку, щелкнул, в первое мгновение выскочил длинный язык пламени, но тут же как-то стран¬но погас. На пальцы упало что-то скользкое, холодное. Егор Теофилович отшвырнул баллон¬чик. Минуты через две одолела сильная дре¬ма — огуречный запах давил на мозги.
Второй раз Егор Теофилович очнулся, ко¬гда небо посветлело. Прямо перед глазами тор¬чал толстый ствол дерева.
Луцик открыл дверцу и понял, что машина стоит, высоко задрав нос. Выпрыгнул. Ахнул— весь перед разворочен, колеса отвалились, де¬рево пропороло машину насквозь.
Крадучись, Луцик обошел машину со всех сторон, сразу приметил маленькую ампулку на асфальте. Такая же, как была у кибера!
С этого момента обстоятельства заставили Егора Теофиловича действовать не раздумывая. Он вынул ружье, зарядил ампулкой и двинулся в сторону карьера.
Пока шел по свежему воздуху, пока горел жаждой мести, пока искал Уника, устал. Сом¬нения накинулись со всех сторон. Имеет ли он право расстреливать такую дорогостоящую ма¬шину? И верно ли это? Не порыв ли злости? Если подумать, то вещество-то — ого-го! Но ес¬ли оставить Уника, он сорвет план. Начнет¬ся расследование и тому подобная суета. А если...
Ранним утром чаще всего приходят гениальные мысли — когда мозг свеж, когда мысли ясны. Егор Теофилович понял, что этот день стоит прожитой жизни. Он уже писал мыслен¬но докладную руководителю марсианской экспе¬диции о том, что под руководством кандидата химических наук, директора комбината прове¬дена многолетняя... и удачно завершена... ра¬бота по синтезу... фитоядерного вещества, спо¬собного... «Этим веществом можно озеленить весь Марс!»— воскликнул Егор Теофилович, поняв наконец суть той длинной формулы, ко¬торую подсовывал ему Уник.
И вот Егор Теофилович лежит на склоне Развалки, окопался в щебне и наблюдает за кибером. И ждет удобного момента, прицели¬вается и колеблется, опускает ружье. Надо стрельнуть так, чтобы не повредить блок памя¬ти. Потом его можно пересадить в другого кибера, более покладистого... Егор Теофилович неплохо стреляет, но то пулями, а тут...
Завыла сирена, потом земля дрогнула, и плазма пошла на Жемчужное.
Егор Теофилович выскочил из укрытия и закричал кустам, за которыми пропал Уник:
— Прекрати хулиганство! Ты слышишь? Я приказываю!
Он грозил ружьем и проклинал тот день, когда к нему в кабинет въехал этот ящик. Егор Теофилович даже представлять не хотел, что произойдет, если фитоядерное вещество достигнет Жемчужного или — боже упаси! — до¬берется до химкомбината. Катастрофа! Надо что-то делать! Надо что-то делать!
Егор Теофилович метался по склону, оскользаясь в щебне, рискуя упасть в плазму. И вот, расстроенный до того, что сердце забилось в самой голове, он медленно, точно шел на зве¬ря, стал красться вверх по склону.

 
Инициативная группа возглавила работу по борьбе с фитоядерным веществом. Прежде все¬го, конечно, надо было решить, что делать.
Фитус требовал срочных тщательных опы¬тов.
Здренко торопил.
Микулов предлагал подождать.
Фитус называл Уника местечковым револю¬ционером. Но Микулов с этим не соглашался, он уверял, что если первый шаг в синтезе и поддержании жизнеспособности вещества при¬надлежит Унику, то через некоторое время ве¬щество выйдет из-под контроля.
— Пусть Уник уверен, что может разре¬шить все проблемы, связанные с природным кризисом, но он не сможет сделать второго ша¬га, потому что в его памяти, в его характере, если хотите, нет понятия гражданства.
Здренко попросил не упрощать понятие гражданства, не сводить его к простому равен¬ству.
— Разве вы не понимаете, как вольготно под таким равенством преступному инстинкту? Я равен вам, вы равны мне, и если мы такие равноправные, то позаботимся каждый о себе.
Здренко во всем подозревал исчезнувшего Луцика и не скрывал этого.
Фаина с неприязнью смотрела на Доценко. Тот все время вертелся возле следователя со своей бригадой подрывников и беспрестанно предлагал свои услуги. Он и в споры вступал:
— Уник развалил мне дом. С кого, прости¬те, спросить? Пусть мямля Луцик и отвечает!
Фаина почему-то была уверена, что с Луциком ничего не случилось. Но Здренко настойчи¬во упирал на его причастность к этому проис¬шествию, и Фаина невольно думала, что так оно и есть. И тогда она представляла, как воз¬мутился, как взбунтовался Уник! Она не могла без страха вспоминать ночной разговор с кибером, свое ненормальное желание пробудить в Унике личность. «Дура, нашла с кем кокетни¬чать!»— ругала она себя. Но в душе, рядом со страхом, таилось робкое чувство непонятного удовлетворения.
На толстое стекло Фаина капнула сгусточек темно-изумрудной плазмы. Прищурившись, она смотрела, как живая капля, казалось, ки¬пела мелкими-мелкими пузырьками и медлен¬но перемещалась. На оболочке играл яркий свет, резкий, мигающий. Капля текла по стек¬лу, нащупывая что-то. Вот она приостанови¬лась, напряглась и — стекло треснуло, по нему мелко разошлись беленькие ниточки. Капелька разорвала стекло и в каждую трещинку пусти¬ла проволочки корешков.
— Это растение? — услышала Фаина голос Здренко.
— В каком-то смысле да.
— И что это может означать?
— Многое. Очень многое.
Фаина была довольна чем-то — тем ли, что Уник вдруг открылся с неожиданной стороны, тем ли, что она соприкоснулась с космической тайной жизни?
— Оно разрушает металл?— не отставал Здренко.
— Очень просто, — вмешался Фитус. — Ме¬талл пустяк. Мне хотелось бы знать оно разрушит гравитационное поле?
Опять заспорили.
— Не думаю. — Микулов курил и смотрел на Фаину.— Это означало бы, что плазма вневременна, то есть не подчиняется земному про¬странственно-временному континууму.
— Что она не подчиняется — это факт, ведь она существует! — Фитус.
— Но это растение, со всеми вытекающими отсюда выводами,— Фаина.
— Какими выводами? — Фитус.
— Это жизнь, — Фаина.
— Вы хотите сказать — новая жизнь? — Фи¬тус.
— Опять вы со своим вечным вопросом! — Фаина.
— Капелькой можно запросто вскрыть лю¬бой сейф...— Здренко.
— И дом взорвать, — Доценко.
— Гарин с новым абсолютным оружием?..
— Кибер не выдержит!..
Фаине стало не по себе... Отчего? Она подо¬шла к окну. С пригорка, где были организованы наблюдательный пункт и лаборатория, видно было, как плазма шла двумя языками — один перекрыл дорогу, другой сворачивал влево, тя¬нулся к химкомбинату.
Фаина поежилась, словно к ней прикосну¬лась зеленая плазма. «Что тогда?»
Ей стало жаль Уника. Вот пока из труб хим¬комбината вылетал ядовитый дым, все считали, что так и надо. А тут жизнь идет — и паника. Что же в ней опасного? То ли, что эта жизнь появилась непонятным для нас образом, или то,
что не человеческому разуму подчиняется?
— Да жив ли ты сам? — прошептала Фаина.

 
Уже и непосвященному было ясно, что плаз¬ма управляема.
— Послушайте! — воскликнул Здренко. — Да ведь это война!
Микулов про себя изумился мощи и чет¬кости работы кибера. Понятно, он не мог сде¬лать открытие, но зато как умело он им вос¬пользовался.
На восклицание Здренко Микулов ответил:
— Давайте не будем ничего инкриминиро¬вать! Назовем это неудавшимся экспериментом.
— Какой к дьяволу эксперимент! Через час она подползет к комбинату, а это уже не игруш¬ки! Это уже преступление!
— Да можно ли назвать это преступлением? Ну разрушит химкомбинат. Так, честно говоря, ему здесь не место. Слизнет ресторан? Черт с ним, он только заразу разносил! О причинах упадка Жемчужного писали? Писали. Поста¬новления выносили? Выносили...
— Не будем спорить, — непримиримо отве¬тил следователь.
«Кажется, жалостливое лицо Фаины убеди¬ло следователя в том, что Уник тоже чело¬век!»—подумал Микулов. Он был немного че¬столюбив. А кто не честолюбив? Он жалел со¬бак, соглашался, что женщина равноценна муж¬чине, отдавал должное уму киберов. Но отдать открытие нового закона в руки случайного су¬щества!..
«То, что Уник сингезировал плазму, — рас¬суждал Микулов, — это гениальная банальность.
Это не должно кружить голову. Пусть лучше поверят в то, что Уник человек... Впрочем, так оно и есть на самом деле. Мы злимся оттого, что мы люди. Люди!»
Идея нашла Уника — вот в чем был уверен Микулов. Не Луцика, не лаборантку Фаину, а кибера. Ну и что? Скоро все будут свидетелями, как плазма съест Уника, поэтому он должен стать человеком. Пусть Здренко заведет на не¬го папку и возьмет отпечатки... или, в конце концов, пусть осудит Луцика за бесчеловечное обращение с человеком.

 
Фаина ставила опыт за опытом, брала пробы в различных местах распространения плазмы. Обнаруживались вещи неожиданные: например, что плазма активна не везде, а только в тех участках, которые сознательно направлялись на разрушение объектов, и чтобы перевести плаз¬му из угнетенного состояния в активное, мало просто мощных молекулярных энергий. Для этого требовалось что-то еще, превосходящее простое поведение частиц-волн. Но куда это восходит — глубже, к более фундаментальным законам материи или все гораздо ближе, про¬ще?
От напряжения, от усталости ли, но Фаине чудилось, что эта плазма и есть тело Уника. Она, как врач, прислушивалась к тому, как дышит это тело, как протекают в нем жизненные процессы — не замедляются ли?
— А что, собственно, может произойти?— Фитус был тут как тут. — Нам надо было поду¬мать над этим.
— Обязательно, — подхватил Микулов. — Ведь будущее наше не в наших руках.
— Давайте подумаем, что произойдет с че¬ловеком, если его... окунуть в плазму?
— Он станет оранжевым, — мрачно сказал Доценко и показал пятно на щеке.
У Фаины сжалось сердце...
— Так-та-ак, — задумчиво протянул Фитус.
— Раса оранжеволиких, скользких и морщинистых, — Микулов.
— Похожих на обезьян, Здренко.
Нет, товарищи, тут дело глубже, — Фи¬тус. — Плазма живет активнее естественной жи¬вой материи, так? В единицу времени прожива¬ет множество эволюционных ступенек, так? Но куда она эволюционирует? Мы этого не можем знать. Да, пожалуй, и Луцик, Уник и К0, — ки¬вок в сторону Микулова, — тоже этого не зна¬ют. Но можно предположить, что плазма затро¬нет только внешние органы. Что воспоследствует? Фаиночка?
— Прежде всего мы станем менее чувстви¬тельны к ультрафиолету. — Фаину заинтересо¬вала эта мысль Фитуса. — Возможно, биологи¬ческие и связанные с ними химические про¬цессы ускорятся в смысле насыщаемости... А это повлечет перестройку обмена... По всей ви¬димости, мы сменим кислородный обмен на уг¬лекислый... В балансе организма увеличится доля шлаков... Со временем они могут стать базой модифицированного организма...
— Хватит! Хватит! — махнул рукой Здрен¬ко.—Картина жуткая.
— Отчего же!— Микулов.— Это в духе эволюции природной среды. Я делаю поправку: фитоядерное вещество только отчасти изобрете¬ние Уника, а по сути есть новая форма жиз¬ни, более приспособленная к загаженной Зем¬ле...
— И вы, конечно, предлагаете дать ей пол¬ную свободу развития под управлением киберов?— Фитус, саркастически.— Но я придержи¬ваюсь иной точки зрения. Я считаю, что появ¬ление плазмы преждевременно, и, как сторон¬ник Пагуошского движения, призываю ликви¬дировать эпицентр!
— Что толку призывать, если мы в тупике?
«Боже мой! — ужасалась про себя Фаина.—
Это уже злость. От бессилия? От непонимания?» Она слушала яростные выпады спорщиков и лихорадочно искала выхода — если так пой¬дет дальше, все забудут о том, что там чело¬век...
Фаина отвернулась к столу с приборами и, не мигая, смотрела на пробирку с изумрудной плазмой. Ей мерещилось оранжевое существо, поблескивающее кожей с яркими красными во¬лосами, с желтыми зрачками и мутно-белыми яблоками глаз. Она захватила пробирку, зажгла спиртовку и, покачивая донышко склянки, ста¬ла нагревать. Этого было достаточно, чтобы ак¬тивизировать... Прислушалась,
— Хотите, я расскажу вам сказку? — Фи¬тус,— В некотором царстве, высокоразвитом го¬сударстве люди поняли, что для тех, кто насы¬щенно живет, насыщенно трудится, время течет быстрее. Улавливаете сходство? И вот время этих людей сделали эталоном, если хотите, ци¬ферблатом. И что же дальше? Да... многие ки¬нулись вертеть стрелки!..
Фаина медленно наклонила пробирку над ладонью и, замирая, капнула. Сжав руку в ку¬лак, она обернулась к спорщикам. Все были утомлены. «Ответственное совещание» кончи¬лось ничем. Доценко что-то яростно шептал сле¬дователю на ухо.
— Товарищ Здренко, а почему бы Жемчуж¬ное не объявить заповедником?— сказала Фаи¬на ощущая теплое покалывание в ладони.
Здренко не ответил он внимательно слу¬шал подрывника.

 
Егор Теофилович сидел за кустами барбари¬са и терзался сомнениями. Уник был шагах в десяти, стоял на небольшом выступе. Слышно было, как напряженно работает его механизм. Ружье Егора Теофиловича наведено, но не было сил нажать на спусковой крючок.
Они переговаривались:
— Уник, твоя затея сорвется!
— Почему? Плазму нельзя уничтожить.
— Нельзя, но не потому, что. она несет в себе новую информацию. Люди забывают свою историю, если она мешает им жить сегодняш¬ним днем.
— Не понимаю.
— В отличие от киберов людям не надо искать противоречий на стороне. Каждый че¬ловек достаточно противоречив, чтобы лишить себя жизни. Поэтому он изобрел множество внешних средств, с помощью которых он вре¬менно ухитряется сохранить свою жизнь. Когда отказывает одно средство, он создает дру¬гое.
— Киберы — это внешнее средство?
— Да. В них человек хотел бы видеть раз¬решение очень многих своих личных противо¬речий.
— Чем кибер отличается от человека?
— Это отличие каждый раз проявляется по- разному. Например, природный кризис. Кибер нарушил все три закона роботехники и по¬шел на восстановление биосферы. Человек же долго решался, но и решившись продолжает колебаться.
— Разве кибер не избавил человека от противоречий?
— Временно... Но вот это-то и породило но¬вые. Без киберов человеку не удалось бы соз¬дать плазму — только киберы способны под¬держивать в ней жизнь. Понимаешь?
— Вы хотите сказать, что через киберов человек пришел в фундаментальное противо¬речие со своей жизнью?
Луцик молчал.
— Значит, они будут уничтожать плазму, даже если на это уйдет не одно десятилетие?
Луцик молчал.
— Они создадут антикиберов, способных угнетать плазму? Они постараются выбросить ее в космос? Они будут ею наказывать винов¬ных, преступников? Они превратят ее в оружие взаимного сдерживания и через это опять придут к противоречию еще более печально¬му? Не сумев уничтожить плазму, они будут уничтожать друг друга?
Луцик молчал.
— Значит, я обязан сохранить плазму,— заключил Уник.

 
Взрывы возбуждали активность фитоядер¬ного вещества. Уник напрягался, координируя движение, торопясь за возрастающей актив¬ностью плазмы.
— Уник, это уже не имеет смысла. Они берут на измор, — Егор Теофилович изводился за барбарисовым кустом. — Ты посмотри, что делается. Они взрывают деревья, они ставят тебя в положение преступника, который вы¬нудил их разрушать природные богатства!
— Это безумие.
Егор Теофилович усмехнулся:
— Забавно звучит в устах кибера...
— Они не уничтожают природу, они вы¬нуждают ее жить в десять, в сто раз быстрее! Это безумие!
Земля вздрагивала все чаще. Луцик видел черные столбы, блеск переломленных стволов.
— Уник, ты знаешь, что такое дерево, а? Его листья, корни, ствол! Десятки лет вели¬чественного возрастания... А ты видишь, что они с ними делают! Уник, прекрати! Они из¬ведут весь бор!
— Я не рассчитал силы, — горячо говорил Уник под наведенным стволом ружья, — ...объективное идеальное... зеркало человечес¬кой мысли...
— Да не тяни ты! Разве тебе понять то чувство, которое охватывает меня, когда я вхо¬жу в сосновый лес?! Ты видел сдвоенные иголочки? Это прелесть! О, как они бывают остры, подсушенные жарким весенним солн¬цем!
— ...значит, все человеческие противоречия
я испытываю наоборот... Знаете, Егор Теофи¬лович, а это, оказывается, утомительно — идти все время от логического начала...
Егор Теофилович словно уже и не принад¬лежал себе — сомнения бушевали в нем, со¬дрогая, точно взрывы.
Егор Теофилович выстрелил.

 
Фаина, непрерывно бравшая пробы и про¬водившая анализы, поняла: Уник не выдержал. Активность плазмы, подстегнутая взрывами, превысила его возможности.
Фаина бездумно глядела из окна лаборато¬рии на действия подрывников — она была со¬вершенно безучастна, ей все казалось безуми¬ем. Она механически поглаживала скользкое пятно на ладони.
Фитус курил. Кашлял и затягивался. Он был сбит с толку и только выжидательно погля¬дывал на Здренко.
Ворвался Микулов.
— Может быть, довольно пиротехники?!
Следователь кивнул. Микулов выбежал. По¬грозил кулаком Доценко, тот крикнул что-то своим ребятам.
Запах гари и тишина.
Микулов шаг за шагом шел вслед за сво¬рачивающейся плазмой. Недалеко, кто с то¬пориком, кто с ломиком, шла бригада Доценко.
— Осторожней, — говорил кто-то хриплова¬то. — Пульнет этой дрянью — и мама не при¬знает.
— Не дрожи, Шутя, вчера ты был оранжевей перезрелого огурца, сейчас ты в середине спектра.
— Поболтаешь, когда у тебя из задницы корни полезут.

 
Участковый милиционер успел составить краткий, но емкий протокол, из которого на¬чальство должно было узнать, что такого-то года, такого-то числа в результате стечения космических обстоятельств поселок Жемчуж¬ный оказался пораженным внеземным фито¬ядерным взрывом. Благодаря своевременным и оперативным действиям младшего лейте¬нанта Н., паника была пресечена, отрицатель¬ные элементы, пытавшиеся воспользоваться ситуацией, вовремя обезврежены. Инициатив¬ная группа во главе с профессором И. П. Фиту- сом успешно справилась с последствиями взрыва.
Особо отмечались действия директора хим¬комбината Е. Т. Луцика, сумевшего внедрить универсального кибера в самый эпицентр за¬ражения, в результате чего отечественная наука обогатилась подробными данными о новой фор¬ме жизни.
Универсальный кибер вышел из строя, ме¬таллический корпус поврежден во многих местах, блок памяти «засвечен».
Следователь Здренко особо выделил пункт о гражданском статусе универсальных киберов, с тем чтобы юридические умы обратили на это внимание.
Под протоколом подписались все.

 
Развалку с тех пор не тревожат взрывы. Поговаривают даже о том, чтобы наконец сде¬лать Жемчужное заповедником.
Иной раз, под вечер, Фаина пересекает притихший, уже зарастающий карьер, взбира¬ется на ущербную вершину и присаживается под барбарисовым кустом. Чуть ниже, метрах в десяти, на небольшом выступе растет тол¬стенькое зеленостволое дерево. Знаете, бывают такие отчаянные дубки или сосенки — уце¬пятся за камень, расползутся корнями по всем трещинкам, изловчатся коротким стволом, вы¬тянутся, закрутятся и растут себе на четырех ветрах.
Фаина смотрит, как оранжевое солнце ра¬стекается по синеющему горизонту. Она не грустит — до грусти ли? Она поглаживает скользкое пятнышко на ладони — родимое пят¬но новой жизни. Она ни о чем не думает. Она переводит взгляд на чудо-дерево — гладкий ствол, изредка вздрагивающий, как мышцы у жеребца, водянистые пленки листьев и маленькие, похожие на сосульки плоды...
Нет, не понять тебе, как с истомной ломо¬той листья поворачиваются к солнцу, как нежно скользит по ним ветер. Как цепко и осторожно ползет по веточке гусеница, как щекочет тело муравьиная дорожка! О, как напряжен ствол, как он жадно пьет соки зем¬ли, как дышит, раскинувшись под небом, и как замирает, успокаивается — когда солнце садится... Да разве понять тебе это напряжение успокоения? Это стремление ввысь и медленный уход в землю? И разве не поэтому к ночи, когда последняя птица качнет похолодевшие листья, разве не поэтому вдруг высыпает на них роса? О слезы радости и бессилия! О слезы мощи и печали!



 

У солнца — солнечные сны;
    земные удлиняя тени,
           солнцеголовые сыны
              к Земле стремительно летели.


 

Где-то там, за чертой горизонта,
в кутерьме метеорной пыли,
полыхает иное золото
на просторах иной земли



БОЛЬ ИХ БОЛИ


Земляне не заподозрили ничего неожиданного ни тогда, когда уловили поток частиц, ко¬торые они приняли за несколько необычное космическое излучение, ни тогда, когда этот поток превратился в луч, обшаривающий Землю со всех сторон. И только когда луч вошел в атмосферу, сжался до невероятно малых раз¬меров и завис в виде скромного облачка, зем¬ляне обнаружили его.
Это было существо с высокоразвитой психи¬кой, явно разумное, способное за тысячные до¬ли секунды глубоко преобразовывать свою «те¬лесную» структуру.
Что представляло собой существо? Облачко, сгусток энергии, волну...
Земляне, пытавшиеся вступить в контакт, предположили, что диалог не получается, как раз из-за аморфности пришельца...

 
Двигаясь во вселенной со скоростью, пре¬вышающей световую, МТВ приблизился к за¬интересовавшей его планете. Обнаружив на ней жизнь, направил начальству запрос на раз¬решение колонизировать Ф 187 654, проник сквозь многослойную атмосферу Земли, сжал свое поле до размеров маленького облачка и замер — он ждал ответа.
Цивилизация Торжествующей Воли, возник¬шая в Дисковидной галактике, со временем развилась в мощный вид Вольфортес Колониалис. Она была на пределе, природные ресурсы истощились — живая материя, почти совсем вытоптанная технологией, вдруг дала знать о себе: грозил голод. Вольфортес Колониалис предпринимал экстренные меры в поисках жи¬вой материи во вселенной.
Поэтому МТВ, дитя своей родины, ликовал, обнаружив «съедобную» планету. Согласие начальства на колонизацию пришло незамед¬лительно, и МТВ плавно опустился на лу¬жайку.

 
Позволив себе недолгий отдых, МТВ бла¬женно струился по шелковистой полянке. Ах эти белковые организации! Эти нежные коле¬бания податливых молекулок! Тешьте, тешьте меня! Жить вам осталось недолго.
При этом МТВ быстро и бесстрастно фик¬сировал обстановку...
Средних размеров планета, но с большими перепадами уровней, с наличием жизни и даже цивилизации.
На минуту МТВ прислушался к аборигенам, но не понял их тарабарщины и не стал на¬прягать восприятия. К чему, собственно? Слышано-переслышано на его веку, а все сводится к тому, что каждый хочет жить по-своему, вот и устраивает во вселенной невообразимую пе¬строту. Порядок же должен быть всюду один, и этот порядок установит Вольфортес Колониалис. Побеждать и торжествовать, расши¬ряться и властвовать — что может быть величественнее?!
Итак, МТВ предписал земной цивилизации свой путь развития, осталось только претворить его в жизнь.
Для начала следовало подкрепить несколько ослабшую за время путешествия энергосистему. МТВ выдвинул проникальцы, ввел их в микроструктуру травы, кустов, деревьев и стал медленно высасывать.
Место, где приземлился МТВ, лежало у подножия лесистого двугорья — полянка в светлом смешанном лесу, пронизанном нежным июньским солнцем. Теперь вокруг МТВ рас¬ползалось пыльно-желтое пятно умирающей зелени.
Земляне, следившие за поведением пришель¬ца и безуспешно пытавшиеся вступить с ним в контакт, вынуждены были действовать иначе.
Наблюдая, как пустеет вокруг него прост¬ранство, МТВ вдруг ощутил волну сонной оду¬ри. Восприятие ослабло, энергетические конту¬ры обмякли.
«Проникли в центральную нервную систе¬му?! — испугался МТВ. — Оккупируют центр воли?»
Преодолевая расслабленность, МТВ усилил изолирующий экран.
Прошло несколько мгновений, и МТБ четко увидел две земные выпуклости, покрытые ка¬кими-то растениями, и ближе — прихотливой формы деревья.
Сосредоточившись на проникальцах, МТВ раздвинул их шире— желто-бурый круг стал медленно увеличиваться.
Однако почти тут же все окружающее вновь подёрнулось дамкой, и МТБ стал сонно сла¬беть. Защитный экран действовал безотказно — откуда же вновь накатывало это странное состояние? Неужто оно уже было в нем?
МТВ втянул проникальцы и приступил к самоочищению. Он чуть не вывернулся наиз¬нанку — так тщательно очищал себя, но по всем параметрам еще ощущалась разбитость и визуары слипались.
МТБ быстро вспомнил инструкцию по самообороне и нашел нужный пункт:

«Если колонизуемые переходят к наркотической контратаке, стремясь блокировать центр воли и пре¬вратить МТВ в спящего агнца, с коим намерены дого¬вориться, необходимо выработать в себе механизм упорства (упрямства, целенаправленности), для чего круг деятельности сузить до минимума».

«А значит, я слишком размахнулся. Съе¬жимся, Съежимся».
МТБ подобрался, свернулся почти в клубок и приступил к выбору минимальной цели.
Поймал в визуары насекомое, прицеливаясь, присмотрелся, какие у него длинные цепкие ножки.
Сна теперь не было совершенно. Наоборот, все виделось необычно ярко. Но МТБ стал как бы раздваиваться. Только что он видел округлую головку, остренькие сгибы ног, торча¬щие крылья насекомого. И вдруг эти цепкие ножки как бы перевернулись и выросли, стали плотью МТВ, и все окружающее качнулось пе¬ред ним. Мир заиграл остро-проницающим све¬том. Волна восторга, волна воздуха подхвати¬ла, преобразовала пришельца, он ощутил себя этим земным существом, а волшебная волна то успокаивала, то, неся призывные запахи, толкала вверх, и на одном толчке расчетливых мышц тело — не то насекомого, не то МТВ — метнулось ввысь, ввысь, торопливо отталкиваясь от воздуха внезапно затрепетавшими твердыми крыльями...
МТВ очнулся от забытья — нельзя, верно, на этой дикой планете так пристально всмат¬риваться! — спохватился, нажал на ядопульт...
Мир помутнел, волшебная волна отхлыну¬ла, липко отяжелевшие крылья ослабли, все сковала мертвящая судорога... — забытье, пустота...
Когда МТВ пришел в себя, не сразу вспом¬нил, кто он и что с ним случилось... Сон, каж¬дый раз сон, как только МТВ пытался дикто¬вать свою волю!
Тогда МТВ осенила догадка: не надо бо¬роться со сном, надо делать то же, но как бы во сне.
«О звезды моих небес! Отцы моего разума! Разве не вы одарили меня технологической мощью?! Кто, кто, спрашиваю я, посмеет за¬точить меня в Черную Дыру? Никто!»
Он настроил свои системы на автоматиче¬ские действия, сам же не стал противиться забытью.
Но теперь МТВ не просто спал, он видел мучительный сон. Он уже не знал, кто он, да он и не был больше чем-то одним, отгороженным от другого, он был сразу всем — расту¬щим, цветущим, летающим, ползающим, бегающим. И все то, чем он был, торопливо и жад¬но жило, дышало и так же торопливо умирало... Мелко-мелко дрожа, закрывали лепестка ромашки, сжимались в зеленые комочки, под¬ворачивались стебельки, и цветы мертвели.
Осыпались кусты, шурша истлевшей листвой. Мертво отяжелевшие птицы падали с веток и рассыпались. Ящерка, настигнутая на горячем камне, съежилась; потухли глазки, и теплый порыв лесного ветра сдул ее кожицу с камня, точно пепел прогоревшей бумаги. Косуля, наклонившаяся к ручью, трепеща и постанывая, осела в желтую траву — умирала...

 
Автоматика МТВ работала четко — она отделяла спящие участки от бодрствующих. Прав¬да, бодрствующих оставалось все меньше, но со все большим упорством и энергией они ра¬ботали, уничтожали...
Неожиданно мозг отключился полностью, ав¬томатика заглохла. Теперь МТВ спал глубоким сном. В легких порывах ветра, во вздрагиваю¬щем солнечном свете была неодолимая заворо¬женность... Еще вчера незнакомые слова пуль¬сировали в мозгу и гипнотизировали неодолимо:

Трава меж пальцами искрится,
и все в душе переплелось...
И тихо солнечные спицы
коснулись дремлющих волос.

Солнце пронизывало облака, гудели мухи, МТВ никак не мог сосредоточиться, додумать. То есть думать хотелось, но совсем не о том, не о том... А о том, что он парит над землей, над влажной, приглушенной опавшей листвою землей, вровень с ветками молодых деревьев... Он парил, может быть, впервые в жизни, и дух его захватывало от страха и безумной реши¬мости от этого свежего запаха мертвой листвы,
от света, надрезающего прозрачные кончики листьев... И снова, и снова он видел этот же лес, он шел, он оскальзывался, он пугался, вдруг ощутив под ногой рыхлую пустоту влагой пропитанного ствола; он ликовал, жадно глядя на солнечную пыльцу прохладных листьев; он шел по лесу так, словно это была единственная во всем мире дорога, единственный путь, по кото¬рому может двигаться он, его мир, мир его вселенной!


 
Ослабло ли внимание у тех, кто внушал ему сон, или МТБ просто уже не мог спать, но он наконец проснулся. Ему было как-то не по себе: слишком памятен был еще сон — вздорный, бессмысленный сон, в котором не было места ни властвованию, ни торжеству его образа жизни.
Он думал дольше обычного, а потом во¬скликнул мысленно:
«Пусть разнесут меня по всем микрострук¬турам и швырнут, как падаль, в Черную Ды¬ру, если все, что мне внушают аборигены этой планеты, не идет по каналу злости! Моей соб¬ственной злости!»
МТБ пробежал мысленным взором инструк¬цию самообороны и нашел следующее место:

«Если канал активизации действий МТВ превра¬щается в канал, через который колонизуемый полу¬чает доступ к высшим нервным центрам, МТБ должен как можно быстрее блокировать дезорганизованный
канал и заменить противоположным. Например:
а) ...........................................................
b) ...........................................................
с) злость заменяется равнодушием»

«Равно-душие! — воскликнул МТВ. — Это же элементарно! Если я буду высасывать безо всяких эмоций, равнодушно, то я стану неуязвим. Пусть теперь возьмут меня голенькими проникальцами!»
Трудно было МТБ избавляться от злости, уж очень много систем в его организме оказа¬лось с этим каналом связано. Приходилось от¬ключать и многие мыслительные центры, сла¬бели центры волевые и центр «душевного качества, равновесия». МТВ чувствовал себя буквально опустошенным, и поддерживало его только упорство. Но сонливость стала исчезать...

 
Земляне видели, как по равнине и предгорью катился дымный клуб инопланетянина. Пятно пустыни разрасталось, точно язва. Су¬хие стволы гигантских буков, безлистые до самой последней веточки, мертво высились в пыльном зное. И когда налетал ветер, гиганты вздрагивали и падали - легко, почти бесшумно, словно ватные.
Ядовитым туманом поднимался МТБ по склону. Настиг сжавшийся комок какого-то зверька. Вонзил в пульсирующее тельце равнодушные проникальцы и... если бы МТБ умел кричать, завопил бы, наверное, от боли. Никог¬да не испытывал он такого, ведь боль —это слабость и безумие. Своих сыновей Вольфортес Колониалис избавил от этого недостатка. И все-таки МТБ испытывал именно боль — он сжимался и разжимался, пульсировал, корчил¬ся, пока не потерял сознание от невероятной, чужой, но непроходящей боли.


 
Над распластанным дымным телом МТВ кружились бабочки, проносились стрекозы, оду¬ванчики роняли пушинки семян...
Вот МТВ вздрогнул, сосредоточился, глядя на торопливые ручейки солнца, бегущие вверх и вниз по листьям. Шевельнулся, осматривая старый призрачный СТВОЛ бука: пятна вспу¬чившейся, треснувшей коры, сухой сок старости, еле уловимое пятнистое дыхание мощи. Огромные корни мышцами выпирали под корой высоко по стволу — так уверенно брал высоту бук. МТВ уже вытянул проникальцы, но тут же страх боли парализовал его.

 
Свет померк, подул резкий морозный ветер, когда МТБ воспользовался солнечной энергией, чтобы экстренно связаться со своей галактикой:

СОС! СОС! СОС-кучился! СОС-тояние критическое, не могу пошевелиться — боюсь их боли, регенерируемой в мою. В инструкции по самообороне соответствующего пункта нет. Организовать нужный вид энергии не представляется возможным. Жду. Надеюсь.
МТВ

Ночью, звездной и прохладной, МТВ полу¬чил ответ:

Полагаем, что ваше скученное состояние объясняется патологическим ощущением боли. Чтобы из¬бавить вас от порока, боль берем на себя. Продол¬жайте колонизацию.
ЦТМ.

Прошло какое-то время, и МТВ увидел предутренний фиолетовый свет, услышал за¬думчивые трели ранней птицы, гудение машин по автостраде и звонкое пение из ало освещенного окна дачки...
МТВ всхлипнул от облегчения — точно с него сняли не только проклятие боли, но и какую-то нефизическую тяжесть.
Теперь он решил действовать осмотрительнее. Он явно недооценил стрекочующих, дроб¬ных аборигенов планеты. Что ж, временем раньше, временем позже... Он затаится, он подсмотрит, как действуют их системы, он изучит их и уж тогда...
МТВ подобрался ближе и уставился в яр¬кое окно дачки —там мелькала тень танцующей девочки.
«О теплокровные червячки! О коварное се¬мя вселенной! Дайте срок —и я доберусь до вашего главного центра, я вопьюсь в него всеми своими проникальцами, я выпью из него всю энергию, и по вашим нервным каналам поте¬чет сила моих приказов!"
Он сжался до размеров косыночки и распластался на кусте шиповника под веселым окном.


 
Утром, подобранный с куста и повязанный девчушкой на шею, МТБ оказался за изгородью дачки. Пока девчушка пересекала еще пустын¬ную дорогу и огибала чью-то еще дачку, МТБ успел проанализировать ее организм, перебрал всю сосудистую систему и теперь тысячью невидимых электродов осел в ее мозгу.
Ничего особенного он не обнаружил — ника¬ких тонких выкладок, хитроумных планов. Он не нашел там даже знания о себе, а ведь у всех этих червячков не должно было быть важ¬нее дела, чем он сам.
Чем же были заняты мысли девчушки? Ни много ни мало — она наслаждалась ощущени¬ем своего легкого тела, стремительно бегущего по прихотливо извивающейся в росно-утрен¬ней траве мягкой тропинке. Ни много ни ма¬ло — она ощущала не только свое легкое тело, но и эту тропинку, и яркое раннее утро, и птицу, шарахнувшуюся в сторону, и даже перепуганное птичье сердце, ее крылья, еще задыхающиеся в податливом воздухе утра!... Как чисто и свежо жила девчушка... или этим жил сам пришелец?
МТВ спохватился — так ярко и проникно¬венно переживал он, чувствовал не свои, а девчушкины впечатления. Так покорно, без¬ропотно поддался он восторгу чужого тела!
Да полно, есть ли еще он, МТВ?
И он вонзил в тело девчушки проникальцы, и она споткнулась, упала, вскрикнула и онемела на мгновение. И сам МТВ точно перевернулся от испуга, втянул проникальцы, сжался, притих...
«Не забываться, — сказал он себе. — Все в свое время».

 
Он остался на берегу вместе с платьем, од¬нако все еще ощущал то же, что ощущала девчушка — теплую свежесть воды, тихий бег реки, особенную свободу плывущего тела.
На берег вышел длинный, сутулый юнец. Он расставил колченогий этюдник и, глядя на реку, на девчушку, стал поливать шершавый лист бумаги жидкими мазками акварельной краски.
И опять МТВ девчушкиным чувством ощущал некоторую робость, волнение, озорство и интерес.
Но довольно девчоночьих эмоций!
Словно под порывом ветра, МТВ перека¬тился по берегу. Подхваченный руками юнца, он оказался теперь на его шее.
Ого, а юнец-то, оказывается, не просто смот¬рел на реку, на плывущую девчушку! Он весь дрожал, и хотел подавить эту дрожь, и готов был рыдать, чего-то просить, умолять или ки¬нуться прочь, ослепнуть, сорваться в про¬пасть, умереть. Или это умирал сам МТВ? Пришелец не знал, что и двух червячков для него окажется так много! Не очень ловко, укалываясь о гальку, ежась ступнями, выхо¬дил он на берег, выпрямлялся упруго, ощущая, какая стройная, тоненькая, гибкая у него спина, откидывал длинные волосы, поднимал лицо к небу, к еще не горячим лучам солнца, и тут же видел всю себя как бы со стороны, взгля¬дом юнца, наверное, и одновременно с этим он бешено работал кистью и красками, но дрожь в нем была не от работы...
Своими визуарами видел МТВ неумелые, почти бессмысленные потеки краски, и в то же время глазами юнца, его восприятием видел МТВ на листе и то, чего там не было и, ка¬залось, не могло быть: зеленый бег реки, пронзительные взблески солнца, небесный парок над волнами и девчушку, ее далекое, уле¬тучивающееся, прекрасное тело — от волос до гибких, стремительных, легких ног! От яркого, непослушного, запахом воды дышащего рта до беспомощно-остреньких, упрямо выпячиваю¬щихся маленьких грудей!
МТВ видел одновременно несколько девчу¬шек — своим взглядом, взглядом ее, взглядом юнца; он видел два изображения на листе бу¬маги, он видел несколько рек, несколько не¬бес, запахи путались, наступая один на дру¬гой, и путались миры, и путались чувства!
«Спокойствие!» — кричал про себя МТВ, но уже ничего не мог с собой поделать. Он попал в какую-то необоримую волну, в какое-то сложное поле борения. Его пронизывала боль юнца и тут же подхватывало беспокойное озорство девчушки. Он ощущал себя как не себя, а как ее платок на мальчишеской шее, и растерянно-блаженно чувствовал бездонную нежность юнца к себе.
Торопливо надевая на влажное тело непослушное платье, девчушка уже зло и стыд¬ливо — злясь на свою неловкость, стыдясь этой неловкости и взглядов юнца (отчего МТВ со¬всем «очумел») — косилась на молчаливого парня, и МТВ готов был пронзить его всеми своими проникальцами. Он даже слегка кольнул вспотевшее Тело, но юнец и не заметил этого — так страдал он от злых взглядов девчушки. Он снял с шеи МТВ и помахал им.
Девчушка гордо и презрительно отверну¬лась и побежала вверх по тропинке.
И МТВ увидел: тропинка исчезла, как тень ночного дерева, как звезды но ту сторону двугорья.
«Не уходи!.. Вот утро жизни — оно твое! Вот река любви — она твоя! Вот мои неосуществимые мечты — на, возьми, они твои! Возьми весь этот мир, который я так вижу и так не могу выразить, так уродую, забери его, за¬бери меня всего, забери мою боль, забери эту страсть, порви эту привязанность, дай умереть, дай вдохнуть, дай силы, дай бессилие, девочка моя, тело мое, губы мои — все мое, и куда, ку¬да мне деть эту унижающую и прекрасную мечту?!»
МТВ обезумел, все его системы недвижно устремились вслед за ней, но, чувствуя ее облегчение, ее усмешку, ее убегающее волнение, понимая, что она не вернется, и не желая этого понимать, не подчиняясь этому — всё. в моей власти, вся вселенная, ее бушующие звез¬ды, всё, всё, всё! — МТВ, скомканный потной рукой юнца, корчился в траве и терял сознание.

 
Над лесистым межгорьем источалась рас¬сыпчатая белая дымка, МТВ потянулся вдох¬нуть—и опустошенно и сладко разочаровался.
Со склонов тихо скатывались осторожные темно-зеленые тени.
О, как истонченно падал солнечный свет! Как мимолетно трогали свет листья!
В небо чистоты вплыл неподвижный знак птицы... Воздух жизни, дымка смерти. Ни остановиться, ни качнуть крылом! На стебельке блаженной боли он ждал, что ослепнет, осла¬беет, замедлится, что одно движение крыла — и цветок увянет, одуванчик выронит предсмертные семена. И чтобы не умереть, только чтобы не умереть, он уснул.
 
МТВ не сопротивлялся, когда его, блаженненького, земляне заточили в капсулу и пу¬стили восвояси. Он что-то мурлыкал, освободившись от ракеты, вертелся, весело разра¬стаясь. И если бы не бесконечность вселенной, он бы, наверное, выскочил из нее.


 
О волны звездного прибоя!
Земля, куда же ты, куда —
среди лютующего зноя
и полыхающего льда?

Какие новые созвездья
войдут в земные небеса?
Какие новые глаза
на Землю глянут с поднебесья?
                СОДЕРЖАНИЕ



Преодолей пустоту
Немая часть спектра
Тень принца
Фотовыстрел
Lupus amicus
Мимикрия
Древо на скале
Боль их боли
 




Валерий Михайлович ПИСКУНОВ



ПРЕОДОЛЕЙ ПУСТОТУ
Фантастические рассказы


Редактор В. В. Безбожный
Художник Д. И. К о б р и н
Художественный редактор В. С. Т е р-В а р т а н я н
Технический редактор Л. М. К р и в о л а п о в а
Корректоры В. Н. Пономарева,
О. И. Антюфеева
Сдано в набор 01.06.81. Подписано в печать 5.08.81. ПК 13461. Формат 70х907зг. Бум. тип. № 3. Гарнитура обыкновенная новая. Высокая печать. Усл. п. л. 7,6. Уч.-изд. л. 7,15. Тираж 30000. Заказ 114. Цена 20. коп,
Ростовское книжное издательство. 344706, Ростов-на-До¬ну, Красноармейская, 23.
Типография им. М. И. Калинина Ростовского управле¬ния издательств, полиграфии и книжной торговли. 341081, Ростов-на-Дону, 1-я Советская, 57,-
Пискунов В. М.
П34 Преодолей пустоту: Фантастические рассказы—Ростов: Кн. изд-во, 1981.— 208 с.
Вторая книга молодого автора включает рассказы, объединенные цельным идейно-тематическим замыслом. Они относятся к той разновидности психологической и лирической фантастики, проблематика которой всецело связана с человеком, кругом актуальных конфликтов и ситуаций нравственного свойства.
Книга адресована широкому кругу любителей фанта¬стики, и прежде всего молодежи.
70803-119

Ростовское книжное издательство. 1981 г.