ПРО ПИВО И СЕЛЕДКУ
Иван и Николай подружились сразу. Случай поселил их рядом... Иван женат на одногодке — не худой, а, скорее наоборот, — миловидной и глуповатой — от которой росли двое детей: сын школьник и маленькая дочь.
Николаю — сорок лет. Он тоже женат. Был. Два раза. От второго брака остались ей — девочка, ему — обида. Обида его — хроническая. Прочная. Николай — простой и добродушный, открытый и доверчивый... Бери его зря!
Каждую неделю они встречались... Пили пиво. Ели селедку. И говорили... Это был ритуальный танец души, черт возьми!
Иван не умел... Да как же ему разговаривать с ней? С женой-то этой?! О чем?! Прибегая с работы, та заводила одну и ту же шарманку: — А на работе сегодня вот — то-то и то-то...— Да почему сегодня, черт возьми?! Это Иван знал наизусть. Бесконечная тема с нескончаемыми вариациями утомляла и раздражала... Ему казалось — жизнь проходит зря! Именно тогда это чувство-спутник особенно пекло и рвало душу... Становилось не по себе!
Дети? Они крутились под ногами и делали, что хотели... О них говорили с затяжными скандалами, да так, что они, невинные, становились постылыми. Утомляли, словно бился он, Иван, головой о стену. И хоть в глубине души Иван, кроме главного — того, что еще предстоит — считал и их смыслом своей жизни, но особых усилий на подпитку этого смысла не прилагал. И росли они — как трава под домом... Своим наличием привнося в подсознание — подобие покоя.
Но после тщетных исканий в жизни — непременно ОНИ получались тем единственным, ради чего, оказывается, и жил Иван. Ничего другого не было. А хотелось большего...
Говорили не всегда о детях. Надо же отдыхать от скандалов. Да и что о них... Они — под боком... А о том, как начальник распек сотрудницу... А и поделом ей — гадине!!! Хвост прищемили! Да, о том, что распек-то — распек, а премию, гадине же, дать не забыл! А ей — забыл! А план... Какой же это отдых?! Тьфу! Тьфу!! Не то! Да не то же все это... Ведь не может же быть так! Не должно же ведь...
Когда это тревожное чувство нарастало, Ваня шел к Николаю... У того было уютно и тихо. Просто и пусто... Ивану казалось, что Николай, живя один — может все! И это “все” — никто-никто не помешает ему сделать! Главной помехой казалась семья. И однообразная, парализующая волю тягучка, которую она привносила, не давая ничего делать. И хоть измотан он бывал так, что и делать ничего не хотелось, но тревога о никчемности и мышиной возне его — росла...
И такое дело. Уходил от Николая Иван — пьяненький, взвинченный... Проклинал всех и вся: свою жену, семью, бедность и проклятую, несчастливую жизнь! Ложился спать... Но заснуть не мог, с ненавистью глядя на предмет беспокойств — развалившуюся на почти весь диван жену. Представлял ее тем бревном, что перегородило ему дорогу к большому делу... Делу его жизни! К настоящей, осмысленной жизни для людей. И наконец — грубо толкал ее, спящую. Она покорно двигалась, освобождая ему место, сонная. А он толкал еще, толкал сильней, мол, двигайся еще, хотя и хватало ему уже. И она снова покорно двигалась.
А утром, проснувшись, формируя привычку, чувствовал он угрызения совести за свою грубость и ее покорность, казавшуюся ему сейчас жалкой. Все откатывалось — назад! Тревога и желание что-то делать, созидать куда-то испарялись... Главным казалось то, что есть. В порыве страстного раскаяния Иван жалел жену. Она удивлялась внезапному вдруг порыву, нежданным и потому неожиданным ласкам, не могла, глуповатая, и потому — еще более жалкая, и не пыталась понять его. А он гладил по голове детей, отправляя их в школу и садик, и чувство вины за грязные мысли жгло ему душу так же, как недавно жгло нетерпение, породившее их.
Потом он шел на работу. Стоял день-деньской у станка и, приходя в оплот покоя и защиты — квартиру, уже с удовольствием слушал привычные сейчас и родные рассказы жены про коварных сотрудников, плетущих интриги и несправедливо загружающих ее работой, про низкую зарплату и грубого начальника...
Проходило пару дней и, формируя же привычку — новое чувство пустошности, зряшности, глупости и бессмысленности неотвратимо — змеей вползало в его мятежную душу. Снова ставали неприятными однообразные сплетни жены. Сплетни!!! И постылое и твердое, как кремень, расписание его жизни!
Тогда он брал пиво и шел к Коле Рябову... Он завидовал ему! Интерес Ивана выдавить свое беспокойство был велик, и он-то — этот разговор — давил его из трепетной души. Эта новая привычка, как грибок, как новый паразит, ритуалом вползла в его жизнь и пожирала раковые клетки сомнения...
Николая тоже терзала неспокойная душа. Он не верил, что можно, вот как Иван Сенчин — сосед его через стенку — жить долго и толкаться на двадцати квадратных метрах, что-то делить, обсуждать и соглашаться с одной женщиной... Видя обратное, чувствовал досаду! Но... и не верил. Он бы и верил, да и верил-таки раньше и даже стремился, дурак, к этому упорно (не научил и первый брак — все в розовых очках ходил, да и терпел-то, недолго — не прочувствовал!), если б сам не знал — что это такое... Николай не создан был для семьи! Да-да! Он это понял. Жаль только — слишком поздно... Оставила женушка ему язву на всю жизнь... Ведь дочь, которую суд ему — не отдал, несмотря на его просьбы и усилия, гвоздем сидела в сердце.
Он знал: бывшая жена все сделает не то и не так... Отдаст не в ту школу, проявив завидное упорство. Кому надо — "даст", продав на это последние тряпки... Или — вообще в любую отдаст... Зато — отыграется на том, на что бы он, Николай, не обратил бы внимания. Отучит бессистемными — то неоправданными ласками, то неоправданной строгостью невпопад — поступками дочь от режима, которого добивался Николай через ежедневные скандалы с упреками, слеповатой на жизнь жены в том, что он-де, издевается и экспериментирует над ребенком, хотя экспериментировала-то как раз она — потому что — нигде, ни в какой книге не сказано, что надо кутать на потеху пожизненным ангинам, рыхлявости и язвам или всякий раз забывать сегодня о том, что потребовала — вчера.
Да и теща внесла свою лепту... И вместо того, чтоб оставить его в покое, вместе с дочерью шили-шили — да пришили они ему — большое дело, которое не забывали пополнять, пока его терпение не лопнуло и не остался он в глазах всех, кому не лень — круглым подлецом. В общем... болело сердце!
Николай знал: завись все от него, не было б проблем! Так же думала и она... Но, в отличие от нее — он редко сетовал, так как не любил бега с создаваемыми себе препятствиями. То, что жена их сейчас преодолевает, разрываясь на части и кляня в них его, високосный год, озоновую дыру и все, что шевелится — он не сомневался.
А может, и не кляла вовсе, а как должное воспринимала, как крест... Черт! Черт возьми! Да почему же так?! Жалко! Жалко ее, дуру!! Неужели на этой дубовой, ДУБОВОЙ!! работе, покорности этой судьбе и держится все?! Но, так или иначе, а биться о запертые бетонные двери уже не было больше ни желания, ни сил!
Он понял также и то, что семья создана для лжецов, эгоистов, алкоголиков, дурачков, бездельников, безразличных великовозрастных хамов, а также — для хитрых развратников, уставших стирать себе носки, при условии прямой противоположности объекта эксплуатации. Людям, воспринимающим ее честно и всерьез — она становится удавкой. И все, что может за нее зацепиться — рвут на себя, как перед погибелью.
Он знал, что ребенок ни в чем не виноват, и досада, хоть и меньше уже, жгла — теребила душу.
Ну, не смог... не дали здесь себя проявить. Так в чем же?! В чем же, черт возьми, это можно сделать?! Николай любил и ненавидел свою разменянную квартиру. Любил за то, что ждала она его — одного. И ненавидел за это! Потому, что муторно до слез бывало в четырех стенах.
Старые друзья скурвились. Новых — не было. Женщины здесь не задерживались. И дела большого — тоже не было. Было нежданное-негаданное расписание, тошнотой свалившееся черт знает откуда и как наручниками приковавшее его к себе... Однотонность, тягомотная размеренность угнетали его. Душила двойственность... Он хотел — работы! Но уже отучился от нее. Это было ни то — ни се. Ни хрен — ни редька... А какой-то вязкий удушливый студень, внутри которого медленно, неотвратимо тикали большие-большие часы. Взгляд его то и дело натыкался на них. Жизнь уходила... Уходили возможности, терпение и, что самое главное,— умение что-то делать.
Внутри болело... И, наплевав на доводы рассудка и мрачный опыт,— подползала зависть к Ивану. Они нашли друг друга, как находят не часто...
Говорили о разном. О политике, астрономии, звездах, о... Даже о погоде. Сейчас — о политике...
На столе стояли банки пива. Селедка, кусочками и с уксусом — лежала на тарелке.
— Селедка, кстати, уже кончается, — говорил Николай, наливая пиво.— На следующий раз только и хватит... Где и брать — не знаю!
Иван продолжил:
— Эх, селедка-селедочка... А ведь раньше ее не ел! Понять не могу — почему?
— Ты не с той селедки начинал. Надо было — с постненькой да с маринованной.
— Может быть, может быть...
— Рыбий жир — он, знаешь, как пугает...
— Я все хочу спросить, — Иван поморщился,— ты чего расстался...
— С женой? — перебил его Николай, как будто ждал этого вопроса.
Иван кивнул.
— Я тебе, Ваня, вот что скажу... С первой...— Николай помедлил в раздумье.— Нет... Знаешь, лучше так. Вот, извини за прозу, дерется с женой муж... Он сдирает с ребенка лишнее, а она — натягивает. Не могу я, Ваня, с ними определить — что лишнее, а что — нет... Ты меня понимаешь? ВООБЩЕ не могу. Ну ладно, вернемся к частностям. Война... Его, “садюгу”, предают анафеме. Но побеждает на первых порах он. И победы эти, Ваня, кровушкой пахнут... Не люблю ее, Ваня. Не люблю непорядка. Однако, ладно. Если ребенок здоров, она скажет так: “Усилиями тяжкими тянула украдкой тряпку на дите — спасла ценой...” Он — скажет иное. Но правда — она одна, Ваня. И иное это — черная кошка в темной комнате, которую никто, кроме меня, не видит. И правда моя, Ваня — ею обернуться, кошкой этой черной, для меня норовит... Не создан я для семьи, Ваня. Больше — ничего не скажу.
Наступила тишина. Иван не стал ни укорять, ни учить, как другие. Ему сделалось легче от этих слов, словно Николай нашел для него какой-то выход, созвучие в его душе тронул... И ощутил он радость... Ту радость — за которой пришел сюда.
Вот она — радость! Не на губах, а тут — в сердце — колышется, перекатываясь и будоража, как стакан вина, развязывает язык для обыденного, чепухи вроде даже... На радостях — всегда так! Чепуха, ей-богу! Простая жизнь...
— Один сегодня — в семи очередях стоял. Утром — к врачу и на маршрутку. На заводе — час за обедом — он у них льготный какой-то. За хлебом. В ЖЭКе что-то выяснял. Потом — на почте. К вечеру — бутылочки-бутылки. Там я и узнал.
— А я вот что хочу сказать, — Коля поднял палец.— Секи! А то об этом не пишут, умники — горячо о возрождении, со стратью так, только неизвестно — чего? Преступности что ли? О ней же — грозно так! С пониманием! И констатацией, мол, пока мы тут возрождаемся — растет, мол, она, давит людей, как тараканов, потом, тут же, вроде и в самом деле о тараканах речь — смеются, беззаботные, улыбаются, мол, чего тут чернуху-то разводить — вот вам веселые историйки; и смеются уже над ними, и на фоне этих смертей — мол, ерунда они на постном масле. Чего там — новых наплодим! Ай, давай-ка о фермерах, да о природке загаженной — кака! кака! бука! Мол, нельзя! Тьфу-тьфу. А потом — да ну ее... Возрождаться надо... Срочно надо возрождаться!!! Цокают языками: возродимся ли?! Кто верит, а кто — сомневается. Но тоже верит. Да, мол, трудно будет... Но — возродимся... Не можем не... Наверное, хотят через трупы и мутные слезки старухи, потерявшей на военной войне — мужа — детей, а на мирной войне — здоровье! Да для нее этот голод — тьфу! После тех репетиций... Но у этих! У ЭТИХ должна же быть какая-то честь-совесть... Или совсем уж... обесчещенные! Да уберите драконовские налоги на прибыль! Уберите налоги! И не надо вам, дяди умные, ничего работать! Через год! все возродится без вас и ваших стенаний и заверений о счастье в 275 веке...
— Да, делать им нечего! Ведь работы после — у них уже не станет. Во-первых — сейчас — они сами себе конкуренты. Фирмы и дела — это пока их думы и заботы “тяжкие”. Кто ж себе враг?
— Выходит, одна из форм конкурентной борьбы?
— Вот именно. То, что нация вырождается и люди мрут,— это подонков этих крашеных — не волнует. А во-вторых — часть без работы останется. Вот и взялись крепко друзья эти верные. Как семьдесят лет назад взялись, толстолобики, так вроде кто сглазил — никак не расцепятся. Не разлей вода! Закадычные!
— Всё те же Савки, да на новых санках...
— На старых.
— Да, всё те же Савки и на тех же санках. И хоть Савка и сделал себе капиталистическую инъекцию, но состояние краснухи не преодолел, — усмехнулся Иван.— Поскольку отказавшие в состоянии ком-комы, отупевшие мозги, не способны ни рассчитать дозу, ни — выбрать лекарство, ни — управлять собственными руками. И скорей всего — Савка просто промахнулся и, вместо положенного места, попал себе куда-нибудь в ухо и совсем оглох, поскольку не слышит криков загубленной им нации...
А еще, знаешь — тот базарчик опять погнали на новое место... Все бежали как стадо. А там — половина старух... Боже мой!.. Докатились!
— Вот бы и депутатов — гнать каждую неделю на новую хазу. Ментами и дубинами — как... баранов — с места на место! Пусть хоть ноги тренируют, а не только челюсти за спецжратвой.
— Противно. Ругал бы, да так уж, иногда и силы уж нет...
— Подлецов — уважают...
— За геноцид... знаешь, что бывает...
— Ничего, — отрезал Ваня,— болтовня на кухне бывает. Твой удел — ешь селедку да подхваливай. И, как сказал поэт, — скажи спасибо, что живой... В общем — мелкота. Высунешься — пришибут.
Тут оба замолчали, поскольку последняя фраза была в смысле оправдания их бездеятельности — утешительной. Баба с возу — кобыле легче... Но легче было — недолго. Думать ТАК — не хотелось, вопреки здравому смыслу даже. Душа ерепенилась... и упорно не хотела оглоблей! Притихала только после логического осознания тщетности и угроз паутинной призрачности всего.
Она хотела идеального мира, где игра бы — шла по правилам и в котором можно было бы — распахнуться вовсю, не ожидая короткого удара под дых! А это-то ожидание и делало ее смиренной буйницей, помогающей себе вином — иначе б вылетела она из бренного тела на волю вольную, в то время, как другие души — потолще — мостили себе, высиживали там птенцов, упырей- наследников,на селедку дармачную, да без очереди крышку, не последнюю, конечно, над головой, колесики под ножки, да на баб без одежки, да на то еще — о чем и не знали вовсе неглупые и совестливые Иван с Николаем.
Незаметно тема их разговора сползла к предмету — отчего это все так несправедливо бывает...
— Он — пан, а ты, дорогой, получается — пропал, значит! Но я тебе говорю, — перешел на повышенный тон захмелевший уже Николай.— Ведь из сопляка-то еще... лепи из него — чего хочешь! Это я так... ты не смотри — я детей люблю! За то, что они пока еще человеки... пока их не вырастят в тетей-дядей... Но ведь кто же лепит? А? Кто же лепит?! Враги лепят, Ваня! Наши враги... Нет! — вдруг отрезал он.— Без ярлыков! Без ярлыков! Но... какие тут ярлыки?! А? Скажи мне — ка-ки-е?! Ведь бабки мрут, как мухи... за копеешной подачкой! Их толкают в две руки — почти покойниц — жалких! слепых! в угар очереди! Они там — коричневые ручонки за копеечкой тянут... А? — желваки заходили на лице Николая,— ведь она, может... в последний раз пришла! А другие — молодые... Что?! Не люди?! А я тебе скажу! — Николай задыхался.— Это — подонки! Лепетуны алчные! Им — дела нет! Сама их мать-старушка — сыта, а другие — пусть подыхают?!! И лепят они из невинных детей своих — себе же и подобных! Хотя и в генах уже это... А значит, Ваня — худо дело... И дети наши, играющие сейчас с ихними — завтра их проклинать станут, как мы — их отцов...
Оба помолчали... Потом Иван встрепенулся.
— А вот! Кстати! Было бы смешно, кабы не очень. Встретил я одного, с работы. Сына регистрировал... Говорит — важные одни — дочку переписывали. Знаешь, какое было имя? Дерма... Нет — Дэрна... Никак не вспомню. Дэрьма?..
— Мадэра,— подсказал Николай.
— Самому интересно... Как же? Короче — пришли корректировать! Знакомый — на коррекции и случился. Да... Изменили на — Мегнадремма. Или...
—А-а. Это — с перспективой родители. Уборщицей Мадэра уже не будет...
— Несолидно — уборщицей! Не иначе клади, как — министром! А если б оставили, то не выше зама...
— А вот с таким именем — и неловко в замы...
— Только министром,— отрезал Николай.— Министром культуры!
— Гляди ты! Уже почти выпили...
— У меня тут — полбутылки водки. Сейчас добавим, а?
— Я не против.
На тарелочке лежали нетронутыми еще несколько кусочков селедки. Николай развел водку в остатке пива. Потом — всё выпили за два раза, поговорив еще, и расстались до скорой встречи.
1994 г.