ЕСЛИ НЕТУ ВОКРУГ ОПОРЫ,
ТО ОПОРА У НАС ВНУТРИ
(Заметки о жизни и творчестве Юрия Казакова)
12.
Писатель Дмитрий Шеваров в статье «Внезапная божественность слова» написал без тени сомнения: «Юрий Казаков стал русским советским христианским писателем. Ни одно из этих определений невозможно отбросить. Путь Казакова от русской классики к христианскому пониманию божественного происхождения слова лежал через советскую эпоху».
В наши дни, пока еще порядком заболоченные утопией коммунизма, немало найдётся литературоведов и критиков, которым не по душе будет определение «христианский». Кое-кто из них христианскими литераторами не признают ни Пушкина, ни Гоголя, ни Тургенева, ни Достоевского, ни Есенина, не говоря уже о «второй волне» русских классиков. Дескать, далеко не христианской сложилась у них жизнь, слишком много грешили великие наши предки перед ликом Божьим.
Хотелось бы спросить у современных фарисеев (так, наверно, их можно назвать), а что же они понимают под сочетанием «христианский писатель», если даже все святые, без исключения, считали себя хуже всех грешных? И не лучшим ли образцом христианского литератора стал Пушкин, который от юношеского безверия и более поздних выпадов против отеческих святынь пришёл к самому чистому, искреннему и неколебимому уверованию в истину Христову и преданному служению Спасителю? И не в этом ли приходе национального гения к православию — великий пример сбившемуся с пути народу нашему, то есть всем нам? Да и, в целом, может ли быть литература без Бога, если зарождалась она в монастырях, святых обителях земли русской?
Впрочем, попытаемся избежать голословия и найдём прочные критерии, которые определяют суть христианства, православия, учения Христова. Если будем иметь такие критерии и убедимся, руководствуется ли ими в жизни человек, литератор, — значит определим, настоящий ли перед нами христианин, настоящий ли христианский, православный писатель.
Уходя из жизни, Сергий Радонежский оставил монастырской братии завещание: «Внимайте себе, братие, прежде имейте страх Божий, чистоту душевную и любовь нелицемерную».
В этом завещании-наставлении — всё Христово учение. Внимайте себе — изучайте себя, боритесь с грехами, стремитесь стать подлинными сынами Отца Небесного. Имейте страх Божий — признавайте Господа Творцом всего, знайте Его заповеди и старайтесь строго соблюдать их, обличайте любые проявления зла, без боязни защищайте Истину Христову, иными словами, бойтесь оскорбить Вседержителя мыслями и делами своими. Имейте чистотую душевную — то есть душу безгрешную, повинующуюся совести, которая подсказывает, где зло, а где добро. Имейте любовь нелицемерную — искреннюю любовь к Богу, ко всем Его творениям, к родным, к старикам и детям, вообще ко всем людям, в том числе и врагам. Если эти высокие требования живо и талантливо вырисовываются в произведении — его можно считать христианским, православным, во всех отношениях полезным. Найдём ли мы их в произведениях Юрия Казакова?
Начнём с самого главного — с отношения писателя к Богу. Такое впечатление, что с начала творческих поисков им усвоена третья заповедь Спасителя: «Не произноси имени Гопода, Бога твоего, напрасно».Ни в авторской речи, ни в речи героев злоупотреблений подобного рода вы не встретите. Лишь единственный раз, в минуту горького прозрения, когда понял, что рыбная ловля переходит в убийство безобидных созданий, Казаков (а он свои вещи почти всегда пишет от себя) отложил винтовку и стал молиться: «Господи! отвернули бы они в море! Испортились бы наши моторы!» (Рассказ «Белуха»). И еще раз, в другом рассказе «Старики», один из персонажей, в тяжком одиночестве молится Богу, правда, вымышленному, сектантскому, ненастоящему, а потому беспомощному.
Можно подумать, что табу Божьего имени — уступка властям, яро ненавидевшим веру отцов. Но это не так. Все произведения Юрия Павловича, все интервью и публицистические заметки говорят об обратном. В них либо обличение зла, либо защита непреложной Истины Христовой, а в целом — слава Творцу за великие и добрые дела Его.
Тот же рассказ «Белуха», эпиграфом к которому стали строчки из северных стихов Евтушенко:
Белуха в море зверобою
Кричала, путаясь в сетях,
Фонтаном крови, всей собою:
«Зачем ты так? Зачем ты так?»
Ну, а его волна рябая
Швырнула с лодки, и бедняк
Шептал, бесследно погибая:
«Зачем ты так? Зачем ты так?», —
так вот, этот рассказ — ярчайший православный протест против зверского, бездумного истребления заполярных животных, уничожения самого Севера, омертвения души человеческой.
Ещё большим обличением, обличением православным, с болью сердечной, с великой надеждой, что жизнь в нашей стране всё-таки наладится, — наполнена повесть «Нестор и Кир». Как мы уже говорили, она безбоязненно, бескомпромиссно, и всё-таки с щемящей лиричностью вскрывает главную беду нашего народа — нигилистический отход от Бога, который привёл к губительному разрушению сложившихся веками традиций, изгнанию из жизни хозяйской смекалки, испокон свойственной русским людям, заинтересованности в труде, страшному разрыву между работающими и управляющими, обезличиванию граждан, подавлению нравственности, расцвету самых низших душевных качеств — сребролюбия, крайнего эгоизма, жестокости, равнодушия к судьбами других.
Когда я прочитал повесть Никифорова-Волгина «Дорожный посох» о страшных зверствах большевиков, учинённых вере, церкви, люду православному, мне подумалось, что сильнее этого вряд ли кто-то напишет. Но вот передо мной «Северный дневник» Юрия Казакова, вобравший в себя тринадцать произведений о Заполярье. Перелистнул последнюю страницу и в который раз посетовал на немощь наших суждений. «Дневник» поразил меня объёмностью, эпохальностью изображения северной нашей жизни, которую до Казакова мы почти не знали. Ложно-победные вехи заслоняли от нас по-настоящему героическую, мужественную и в то же время трагическую жизнь северян. Что только значило превращение Заполярья в сплошные Гулаги, уничтожение на древней русской земле церквей и монастырей!
Я приведу только два отрывка из «Соловецких мечтаний», но и они помогут представить силу чистой писательской души.
«По монастырю страшно ходить. Все лестницы и полы сгнили, штукатурка обвалилась, оставшаяся еле держится. Все иконостасы, фрески уничтожены, деревянные галереи сломаны. Купола почти на всех церквах разрушены, крыши текут, стёкла в церквах выбиты, рамы высажены. Прекрасных и разнообразных часовен, которых много было возле и внутри монастыря, теперь нет».
«Сколько скитов было на Соловках, сколько часовен, келий, гостиниц, беседок, мастерских, огородов и садов — и всё это теперь оказывается уничтоженным. Поневоле приходишь к мысли, что в этих разрушениях повинна чья-то злая воля, обрекшая прекрасный край на забвение. И силишься постигнуть, чем же руководствовались люди в своей ненависти к Соловецкому архипелагу, какая им была выгода, какая была выгода государству в столь целеутремлённом, последовательном уничтожении архитектурных и исторических ценностей».
Вопрос в лоб, лобовым и ответ был — запрет на Казакова на долгие годы. Слава Богу, отлучение его от читателей кончилось. Соловки отреставрировали, и, говорят, хорошо до такой степени, что туда с охотой едут отдыхать и руководители страны нашей, и управленцы всех мастей, и миллиардеры. Принимают участие в по-старому великолепных службах. Да вот только страшное зло прежних лет не забывается —долго-долго.
Но вернёмся к тем критериям, которые свойственны православию и литераторам православным. В рассказах и повестях Юрия Павловича, которые мы рассмотрели выше, в основном преобладает завещание Сергия Радонежского «иметь страх Божий». Как видим, наш классик, незаслуженно забытый, ну не на век, так на пятнадцать всё-таки лет, жил в безбожные годы с Богом и честно служил Ему, стране и народу в меру недюжего своего таланта, щедро подаренного Отцом Небесным. Теперь обратимся к другим слагаемым завещания Игумена Земли Русской.
«Внимайте себе, братие!» Почему это пожелание стоит на первом месте? Да потому, что если не внимать себе, быть «запущенным садом» (образ Есенина), не устранять упорно свои духовные недостатки, значит не добиться ни сраха Божия, ни чистоты душевной, ни любви нелицемерной.
Сложнейшую и тончайшую работу над собой в произведениях писателя может оценить только очень внимательный читатель. Но, к счастью, есть другие критерии, скажем, интервью, заметки, свидетельства родных и друзей. Впрочем, об этом мы поговорим в следующей главе.
(Продолжение следует)