Осень
– Посмотри на меня, старик.
Водяной повёл бессмысленным взглядом, оглядывая её. Она криво ухмыльнулась, и кожа неприятно натянулась на правой стороне лица. Ну и пусть. Она улыбалась так всегда, когда её разглядывали, и эта особая болезненная улыбка давно стала её частью. Люди смотрели на неё с отвращением и жалостью, но в белёсых рыбьих глазах старика плескался глухой туман. Он запустил узловатые пальцы в нечёсаную бороду, чуть подался вперёд, повёл носом.
– От тебя пахнет огнём, девочка. Отчего твои косточки здесь, а не в чёрной золе на пепелище?
Она перестала улыбаться, и он тут же ответил змеиной улыбкой.
– Я принесла с собой столько огня, сколько смогла вынести, и могу рассказать тебе, что оставила на пепелище, но…
Водяной нетерпеливо отмахнулся – он уже добился того, чего хотел – и склонил голову, точно любопытная птичка, пожирая её глазами. Она нервно потёрла бровь, что с той памятной ночи росла неопрятными клоками.
– Сделай меня снова красивой, старик. Снова… желанной. Нет мне жизни в этом проклятом теле, с этой рукой, и лицом, и… – она закусила губу, чтобы не перейти на крик, – нет мне жизни без него. А, говорят, твои дочери краше весенней луны, нежнее озёрных лилий…
– Мои дочери спят на дне, в мшистых мягких постелях, где пасутся сомы, извиваются тёмные угри… Станешь ли ты одной из них – ради него? Пойдёшь ли на это?
Она замерла, пальцы вцепились в подол – побелели костяшки. Главный вопрос. Он задал свой главный вопрос. Медленный вдох – и она кивает. Сердце бухает в груди, будто кузнечный молот.
– Подойди, дитя.
Ледяная вода омывает ноги, кажется, что старик сидит очень близко, а река неглубока, но она идёт к нему целую вечность, отмеряя шагами прошлую жизнь. Платье липнет к ногам и бёдрам, омывает вода живот… Она дрожит. Пальцы нащупывают корягу, на которой сидит старик. Он протягивает руку, выбеленную луной, с силой вздёргивает девичий подбородок и один напряжённый, дрожащий миг смотрит в её глаза. Древний слепец, что он видит под этой кожей? Она открывает рот, чтобы спросить его, но в следующую секунду ухает вниз, не чувствуя больше дна, и крепкие страшные руки опускаются ей на плечи.
Круг луны плывёт и дёргается, размываемый водной толщей. Пузырьки воздуха рвутся к небу.
К небу, к небу, ей и самой хочется вырваться – и она пытается это сделать, но слишком поздно. Драгоценные секунды мчатся прочь вместе с искрами пузырьков.
Она думала, перед смертью увидит его лицо, но она ошибалась.
Там только тьма. Ледяная живая тьма – и чёрный страх.
Зима
Народная молва гудит о тех, кто вошёл в горящую избу, а о тех, кто вышел, тактично умалчивает, не желая язвить убогих. И всё же шепотки и толки нет-нет да и взвиваются над ними, словно горький туман с болот. И только о тех, кто ушёл к реке, люди не говорят. Полно, дедушка взял своё – и не стало Купавы Головешки.
А она спала. И не было больше старого злого имени. Не было боли. И менялась высохшая рука… Тугие холодные струи оплетали обожжённое тело, и река пела ей песни, обещая новую весну.
И новую жизнь, где всё будет совсем по-другому.
Весна
Она позвала его задолго до русальей недели: её снедала тоска. Сердце ныло, и речные сомики давно уже не веселили её своими играми и проказами.
Она позвала его – и он пришёл, высокий и крепкий, с волосами цвета пшеницы, васильками глаз. Пришёл таким, каким запомнило её влюблённое сердце, таким, за которого не жалко и умереть…
Но вот только её сердце больше не билось, и едва он появился на берегу, она поняла, что не любовная тоска томила её до срока.
– Купава? – голос подвёл его, и он нерешительно замер, вглядываясь в видение.
Она улыбнулась, отложила костяной гребень и протянула к нему руки. В скудном свете тающей луны её волосы горели серебром. Кожа – бархат и жемчуг – была совершенна. И когда она улыбалась, на щеках её проступали проказливые ямочки. Ни следа от ожогов. Ни тени былых потерь.
– Купава… – он качнулся вперёд, сонно сморгнул раз, другой, третий, в лапти хлынула холодная вода, но он этого не заметил.
– Я ждала тебя, ждала, ждала, ждала… – её голос звучал в его голове, её жажда вела его по камням. Кувшинки расступались перед ним, подбирая оборки зелёных юбок, и тревожно, безмолвно качали венчиками голов. Огоньки их сияли над тёмной водой. Огоньки – и его соломенная макушка.
Её рука легла ему на затылок, и он доверчиво прикрыл глаза, прильнув к этой руке. Она мягко склонилась к нему, водопад волос заструился по мшистой коре и сорвался в плескучую воду.
– Я всю зиму думала о тебе, мой милый. Видела летние сны. И только сейчас поняла, до чего изменилась моя любовь. До чего я… изменилась.
Ноздри его трепетали, и могучая грудь вздымалась под тканью рубахи – она чувствовала, как он дышит, ощущала его дыхание кожей и чем-то ещё – внутри. Она чувствовала, и это чувство не давало ей покоя.
– Изменилась? – губы его приоткрылись, откликаясь дурманным эхом.
– Да, – её голос слился с ладным, звенящим плеском. Её руки держали крепко – пенилась голодная река. Пенилась – принимала весеннюю жертву.
Всё закончилось очень быстро, миг – и зовущая жажда внутри вдруг оборвалась, стихла, точно и не было её вовсе. Она запрокинула к небу бледное лицо, и луна скрылась за облаками, не желая глядеть на неё. Мокрые руки повисли плетьми, уши сдавила угрюмая тишина.
Её сердце шло ко дну, причащаясь вешней водой.
Она молчала.
У неё не осталось ничего. Только волны, холодный плеск и тёмная пустота…
“Станешь ли ты одной из них – ради него?”
Ничего не осталось – одна вода.