Алгебра сфер

Один, если не гений, то, во всяком случае, недюжинный талант решил попробовать свои силы на музыкальном поприще. Решил он это сделать рано, в возрасте достаточно молодом, чтобы из способного ученика к нужному сроку вырасти во вполне себе виртуозного музыканта. Но вот только музыкантом-то, в общепринятом смысле, он как раз и не спешил становиться, сперва решив предаться теоретическим изысканиям. Он, опираясь на древние и, несомненно, достойные доверия источники, полагал, что музыка есть не что иное, как высшая математика космоса, гармония сфер, так сказать… Потому герой наш решил, что касаться загадочной и темной сферы непосредственного творчества без строгого предварительного измерения гармонии самой, что ни на есть, настоящей алгеброй – бессмысленно, если не опасно! К тому же, ему думалось, что именно с кручи познанного легче всего будет в последнем коротком прыжке дотянуться до самого небесного дна.

Музыкант наш погрузился в глубокие математические штудии. Простор для полета мысли тут открывался неохватный! Столько всего было музыкального вокруг и все это – веками! – не знало счета и опоры на реальную научную базу. Всякий день наш будущий гений, временно состоящий в подмастерьях у самого себя, ходил к морю и тщательно замерял, просчитывал и записывал все его прибои и отливы, разные виды волн и штормов – от нуля до двенадцати баллов – и прочие музыкальные экзерсисы стихии. Каждую ночь он вел наблюдения за звездами, тщательно регистрируя все, слышные его чуткому музыкальному слуху, дальние галактические шумы и переводя в числа даже самые хорошо зашифрованные звездные радиограммы. Для всех пролетавших мимо птичьих трелей находил он описывавший их ряд простых или очень даже сложных чисел. Он познал и разложил на первоосновы все частоты, с которыми капает с крыши капель в апреле или дождь в позднем октябре, вывел формулы пения летнего ветерка и завывания зимнего ненастья… Словом, нашел прежде неведомые закономерности в таких областях сущего, что никому и не снились подобного за все минувшие века!

Наш герой уже втайне рассчитывал на какую-нибудь престижную премию за свои труды. Он уже предвкушал, как будут благодарны ему потомки за его величайший вклад в мировое искусство.

Но вот беда! Даже две… Две беды со временем становились очевидными. Первая состояла в том, что научные штудии совсем не оставляли нашему герою времени для непосредственных практических занятий музыкой. Нет, конечно же, некую послушную сухую беглость своим перстам он предал, а верностью слуха обладал как-то врожденно… Но вот дальше-то надо было заниматься чем-то совсем уж конкретным: играть, возможно, даже на публику, а еще сочинять, хотя бы потому, что почти все творения прежних великих наш музыкант уже просчитал насквозь и они казались ему скучноватыми рядами… Уж он-то с его знаниями явно теперь мог сочинить что-нибудь получше! Так он думал, во всяком случае, потому что заниматься этим ему было некогда. Всякое сочинительство и исполнительство как-то постоянно откладывались до времен не столь отдаленных, когда вся математическая подоснова музыки будет им наконец-то познана, а значит и сама музыка станет областью, где невозможно допустить ни одной ошибки – ну можно ли виртуозу и гению делать ошибки? Так он рассуждал и, поначалу незаметно для себя, оказывался все более и более в тисках другой непоправимой беды: музыка-то не кончалась! Не столь отдаленное время все отдалялось и отдалялось, весь дом был завален стопками бумаги, испещренной самыми сложными и абстрактными числами и формулами, а бессчетные звезды без устали продолжали болтать ночами, да еще простые шумо-музыкальные звуки вроде мурчания кошки или стрекотания сверчка то и дело лезли в поле внимания и отвлекали от звездных пассажей… К тому же наш будущий великий музыкант начал понемногу как-то с возрастом… уставать что ли. А края алгебраически-регистрируемой Вселенной было все не видно! Какое уж тут практическое музицирование?

Однажды утром музыкант наш, выспавшийся довольно плохо из-за постоянных звездных перезвонов, которые он в последнее время слышал даже сквозь сон, встал и привычно занялся своими трудами. Но уже к обеду наш бедняга так утомился от кропотливой работы по переведению в точные формулы неточного и путаного стука капель первого дождя, зарегистрированного им в начале текущей недели, что почувствовал он настоятельную необходимость подышать свежим воздухом.

И вышел он, стало быть, погулять...  Ни лесом дремучим, ни морем-океаном, как положено сказочному герою,  а  так просто-напросто решил пройтись по кленовой аллее неподалеку от собственного дома. Впервые за долгие годы он даже приборов измерительных, даже ручки и блокнота с собой не прихватил. А кругом…  Ни в сказке сказать! Кругом весна творится. Как-то наступила, гляди-ка, незаметно… Музыкант посчитал в уме: тридцать третья! А значит, 11943 дня живет он на свете! А это, если в часах… И тут он сбился. Верный разум отказывался считать и разуметь вообще что-либо, сраженный внезапной звуковой волной. Неподалеку кто-то пел… По аллее, пустой и прозрачной от апрельского света, двигалась музыка, и в ее плавном течении было столько всего, что мурашки побежали по телу музыканта, а сердце его и вовсе стало творить что-то невероятное: счету его прыжки в груди уже не поддавались!

И вот наш герой двинулся навстречу – кто знает?! – быть может, самому великому своему открытию. Шел он, и слезы ему на глаза наворачивались от осознания собственного бесстрашия: вот так, сломя голову, без соответствующих измерительных инструментов, без должной подготовки, как истинный Дон Кихот от музыкальной науки, ринулся он в неведомое… И Неведомое захватило его с головой, даже шапки не оставило.

У Неведомого были большие карие глаза и чуть капризный, но вполне – какое неподходящее слово для научного отчета! – красивый розовый ротик, по какой-то случайности, оказавшийся способным издавать прелестные музыкальные звуки. И это Неведомое, к тому же, имело вполне симпатичный рост: чуть ниже, чем по подбородок отважному ученому музыканту. А главное: оно, Неведомое, как-то поразительно просто делало это – пело, не сознавая себя. Пело оно что-то такое… Из птичьего джаза, возможно. А, может статься, это было что-то из мотивов, сложенных в одной из редко используемых звездных тональностей. В общем… мозги подводили, вчерашние цифры стекали струйками испарины по спине, руки холодели, в горле застрял комок трелей, способных затейливо обвить мелодию оригинала, но… Вот как раз рта открыть наш бедный музыкант и не мог. Он только молча смотрел, как не замечавшее его Неведомое пританцовывающим шагом шло по сухой теплой брусчатке, испещренной причудливой болтовней света и теней весеннего полудня. Шло и напевало… Точнее: шла и напевала.  Ведь это была Она…

«Вам нравится музыка? – спросила Она неожиданно. Музыкант наш и не заметил, замечтавшись, как Незнакомка подошла к нему. – Не всякий вот так умеет слушать». Она улыбнулась, а его, вконец растаявшее от нежданного комплимента, сердце бешено забилось, обласканное бархатными крыльями десятков одновременно взлетевших откуда-то со дна тела мотыльков. Что ответить чуду, он нашелся не сразу. Но собрав воедино весь свой наработанный научный аппарат – на что ушло не меньше половины минуты! – он все же дал ему, чуду, то есть, ей…  а точнее ее пению… Короче, дал настолько детальный и вместе с тем виртуозно-краткий анализ, на какой только был способен. Коснулся, не растекаясь мыслию по древу, он тут всего самого важного: частот, высот, длительностей, пауз, интервалов…

Чудо смутилось и посмотрело на него как-то жалостливо. Но потом оно – точнее Она! – заботливо прикоснулксь к его лбу, проверяя температуру. Но даже убедившись, что температуры у него нет, Она все же предложила проводить его до дома… В самом деле: а вдруг человек вышел весной пройтись, сошел с ума и совсем потерялся? Так ведь бывает! Сплошь и рядом…

Но наш герой, ответил, что разум его ясен – душою он тут немного покривил, но достоинства не уронил! И тут же сам неожиданно для себя он назвал Ей свой точный адрес и даже индекс в придачу. Мир чисел был ему как-то ближе, они сами так и просились на язык. Она повела его за руку прочь с шального весеннего солнышка в его собственный дом, а он, как зачарованный, покорно последовал за Нею.

…Так и повелось с этой поры: Она заходила к нему на чай ежедневно и оставалась допоздна. Он кроме, собственно, ароматного чая потчевал ее Моцартом и Бахом, приправляя свою игру щедро и нараспев рассыпаемыми математическими подробностями, касающимися построения музыкальной ткани. И уже как-то не сухо – иногда даже неожиданно трепетно! – касался он стареньких клавиш, которые, как котята, теперь так и льнули к его рукам, соскучившись по человеческому теплу. Она ежедневно приносила в его дом всякую неразбериху: то веточку недавно зацветшей черемухи, то одуванчик, то лучик, то горсть шоколадных конфет… А он – еженощно рассказывал ей о звездах, что знал. Правда, языка чисел она совершенно не понимала, но зато она умела петь так чисто и радостно, что его высохшая от скудной научной диеты, душа постепенно оттаивала, разворачивалась, в ней все время что-то со скрипом сдвигалось с привычных позиций...  Она уверяла его, что знать не знает той редкой звездной тональности, о которой он – сугубо в научных целях! – несколько раз заводил речь, обращаясь памятью к их чудесной первой встрече. Он Ей верил. 

Его дом постепенно заполнялся Ее цветами, бликами, мгновениями и совсем отбивался от рук. Пыль сошла с его полок, стройные стопки бумаг, прежде заполнявшие все мыслимые места, солидно уменьшились в размерах…  Она не признавалась, но, похоже, делала из его записей самолетики, которые пускала по утрам с балкона, или даже бумажные кораблики, которые тайно носила к каналу… Он подозревал неладное, но прощал, ибо сердцу-то не прикажешь!  Да еще эти бархатные  мотыльки со своими крыльями… Они сделали из его музыкального сердца и вовсе кусочек податливого теплого воска!

Прежняя работа у музыканта не спорилась: считать что-то в таком состоянии стало невозможно! Ему виделись ночами странные, мерцающие заоблачными смыслами, сны, и даже наяву стали приходить к нему разные мечты и грезы, от которых цифры разбегались во все стороны. Зато клавиши в гостиной теперь не скучали! Рабочие его записи стали незаметно принимать все более музыкальный вид и все более лирический тон. Вместо цифр стали писаться ноты, вместо сухих заметок на полях появлялись бесконечные лирические отступления, связанные с озарениями, приходившими ему два-три раза в день под светом Ее карих глаз. «Один поцелуй – равен двум молчаниям одинаковой длительности», или: «Весна – это особый музыкальный лад, на который настраивается все живое, что еще умеет любить»… И прочая, совершенно антинаучная чушь… Зато Она стала называть его поэтом! Ну и музыкального его дара, разумеется, не отрицала, чем так и толкала его на всякие рискованные импровизации и, совершенно никак не описываемые с точки зрения логики, смелые экзерсисы в околонебесной области.

Даже досточтимые соседи его по дому, в котором внезапно поселилась музыка, совсем на случившееся не сетовали: только иногда мирно стучали по батареям чем-нибудь тяжелым, когда наши влюбленные герои засиживались за стареньким роялем до полуночи. Он научил Ее одной рукой удерживать аккорды, в то время, как ее вторая рука мягко лежала на его плече. От этого он неизменно ощущал прилив неведомого прежде вдохновения, и обе его свободные руки становились способными на самые смелые пассажи. Они очень увлекались этим процессом и забывали про соседей да и про весь мир вообще, хотя оба признавали, что это бывало  несколько громковато для поздних часов.  Когда же притихал рояль, наступал час звездных гармоний. И вся сухая алгебра тут совсем уж трещала по швам от поэтического натиска: этой весной звезды особенно, прямо-таки до неприличия виртуозно, распелись...

…А что было дальше? Какое счастье поселилось в доме у наших героев, ставших за короткий срок одной сказки такими близкими друг другу? Про это уже можно было бы сложить другую, совсем свеженькую, новорожденную, сказку. Да и следовало бы начинать ее с чистого листа под новым заглавием, потому что сказка эта была бы уже не про алгебру, а про сферу иную, от нее далекую…  Про любовь. И про музыку, конечно, куда же без нее.