Вагон из прошлых лет. Картины воспоминаний. гл. 31

 
                «Архивны юноша» или «сдан в архив».


   Окончание аспирантуры знаменовало новые резкие перемены в моей жизни, весьма неблагоприятные, перечеркнувшие мои перспективы и надежды на активную научную жизнь и творчество в стенах Института истории, несмотря на то, что я первым из своего аспирантского курса подготовил диссертацию к защите. Оно совпало с очень неблагоприятным периодом в жизни Института, с развернувшейся кампанией против его руководства, против новых направлений исторических исследований и новых концепций отечественной истории, связанных, прежде всего с двумя темами:  оценкой роли большевиков в Февральской революции 1917 г. и с проблемой «многоукладности» в экономике царской России конца Х1Х – начала ХХ вв. Кампания была направлена против наметившихся среди советских историков попыток некоторого пересмотра прежних представлений об истории подготовки Октябрьской революции, ее предпосылках. Все это привело к смещению директора Института, чл.-корр. АН СССР Ю.П. Волобуева. Институт довольно длительное время оставался вообще без руководства. Надеждам большинства аспирантов этого года выпуска, как и моим надеждам, остаться в Институте не суждено было сбыться. Заниматься нашим трудоустройством никто не хотел или не мог. Мне посоветовали идти на работу в архив. Зарплаты в архивах были буквально нищенские, на которые практически было невозможно содержать семью. Даже за ученую степень кандидата исторических наук, которую я вскоре защитил, платили лишь не более 17% от этого нищенского оклада. Мои попытки самостоятельно устроиться на работу в какой-либо вуз гуманитарного профиля, или в издательство ни к чему не привели. Я был беспартийным, были и другие негласные препятствия. 
В середине 1974 г. после полугодовой, морально измотавшей меня безработицы, я вынужден был пойти старшим научным сотрудником в Центральный государственный архив (ЦГА) РСФСР, тематика фондов которого, относившаяся, в основном, к советскому периоду, была, конечно же, далека от моих личных научных интересов, связанных, главным образом, с исследованием истории прошлой дореволюционной России.
Заниматься в архиве я был должен, главным образом, составлением картотек и выявлением документов, относившихся к истории социалистического соревнования и других подобных тем, бывших мне не по душе. Я же стремился долгие годы к самостоятельной исследовательской, научной работе профессионального историка. Из-за этого я даже ушел из очень престижного академического института экономики. Мои главные научные, да и культурные интересы лежали в области досоветского периода истории России. Душевное состояние мое было удручающим. Может быть, теперь об этом смешно говорить, но оно было близко к отчаянию. Сказывался мой чрезмерный романтизм. Я чувствовал себя будто отрезанным от всего мира. Этому, кстати, психологически очень способствовала ужасающая планировка архива, который  представлял собой довольно мрачную замкнутую квадратную башню, с нанизанными на невидимую ось низкими этажами, которые  выглядели вроде клетей с тесными комнатами и хранилищами без окон, расположенными вокруг центрального лифта. Стены повсюду почему-то были выкрашены в унылый, успокаивающе зеленый цвет, как в больницах для душевнобольных. Монотонная, рутинная, без взаимной любви, ежедневная работа под присмотром,по нормативам (столько-то карточек в день) резко ограничившая мою творческую свободу и самовыражение, стала надолго моим уделом.  Я начал сочинять странные патетические стихи, о которых теперь вспоминаю с большой усмешкой. Но тогда писал их на полном серьезе и без всякой иронии.

                Замкнулся круг. Пробита колея
                И втиснут я в прокрустовое ложе.
                И как не звал, не отбивался я
                Судьба определена моя, похоже.

                К стене прикован цепью у окна.
                В лицо мне смотрит жуткий мир без грима,
                А праздник жизни без темниц, без дна
                Течет, как половодье мимо.   

Депрессия и разочарование не покидали меня в это время даже весной, в  самое любимое время года.

Опять золотые туманы                Так, первое счастье туманно.
Тревожат меня по весне.                И хрупко, и зыбко оно,
И чудятся дальние страны                Капризно и не постоянно…
В мерцающей голубизне                И ветром пахнуло в окно

Так, первая юность туманна.                Под солнцем растают туманы
И, чистые дети земли,                И детства уйдут корабли.
Пускаем мы в дальние страны                Окажутся мыльным обманом   
Бумажные корабли.                Воздушные замки земли.

                И будет так горько, нежданно
                Прозренье жестоких основ,
                Когда без прикрас из тумана
                Судьбы проступает остов. 
          
Вместе с тем, я, конечно же, не позволял себе впасть в полное отчаяние, распуститься, расслабиться. Я понимал, что, если я внутренне допущу мысль, что я обречен на всю жизнь заниматься не любимым делом, смирюсь с  этим, как я считал, растительным существованием, то это морально сломает меня и может привести к душевному срыву, а то, и сделать психически неполноценным человеком или алкоголиком. Поэтому я призывал себя, со всем своим давним внутренним оптимизмом, к стойкости, к поискам выхода, к борьбе до конца за свое право жить и работать, так как я хочу, а не по тем правилам, которые мне навязывают другие и судьба. Бороться за себя до конца, даже, если в итоге ждет поражение – сформулировал я свой довольно пафосный, как теперь понимаю девиз, но это, как ни иронически это теперь звучит, позволяло мне держаться,  и, в конце концов, привело к определенному выходу из тупика.  Вот эти стихи, к которым я сегодня отношусь с большой долей иронии, но тогда я писал их всерьез.    

                Безумцем броситься, как в омут
                В водоворот судьбы,
                Презрев свой страх и жизни опыт
                Для яростной борьбы.

                Долой расчеты и сомненья,
                На битву позови.
                Она – твой взлет и вдохновенье,
                И высота любви. 

                Пусть будет полным пораженье
                И безысходной грусть.
                Исход последнего сраженья
                Ты знаешь наизусть.

                Когда уже разверзлась пропасть
                И гибель у лица,
                Тогда надежнее, чем стропы,
                Лишь стойкость до конца.
               
Даже в этой неблагоприятно сложившейся для меня ситуации мое творческое воображение работало, требовало какого-то выхода, новых впечатлений. Расположено здание архива было на Бережковской набережной, рядом с железнодорожным мостом через Москва-реку, на противоположных берегах которой с одной стороны начинались Ленинские (Воробьевы) горы, а на другой громадная территория спорткомплекса Лужников. Я пристрастился в перерыв на обед переходить через мост на Ленинские горы и гулять там, на ходу перекусывая захваченными из дома бутербродами. Иногда, прогуливаясь, я успевал дойти чуть ли не до территории Нескучного сада. Вдоль реки, уходившей крутой излукою к метромосту, и со склонов самих гор открывались великолепные панорамные пейзажи: на Лужники, Новодевичий монастырь, городские кварталы за рекой. А по эту сторону реки – на тенистые зеленые массивы Ленинских гор, Нескучного сада, аллеи Парка культуры им. М. Горького. Я гулял, сочинял, фантазировал, и мне становилось легче на душе. Стихи спасали меня от отчаяния.   

                В соседстве тишина речная
                И гул железный над рекой.
                Излучина реки сверкает
                Широкой водной пеленой.

                В зеленых берегов излуку
                Высокий врезан метромост.
                Лежу, удерживая скуку,
                На берегу, где травы в рост.    

                Остался город позади. Страна лесная
                Открылась впереди.
                Ее дороги прорезают,
                Скрываются вдали.

                Машин челночное движенье
                Там, где кольцо дорог.
                И тишина до головокруженья,
                И даль у ног.    

Особенно впечатляющей, незабываемой была, конечно, панорама, открывающаяся на Москву с самой верхней площадки Ленинских (Воробьевых) гор, у подножья Московского университета.

                С Воробьевых гор

                1.

Как-будто, макет развернули                И нитка железной дороги
На круглом столе предо мной.               Живет на том странном столе.
Где лентой река обогнула                Какие веселые боги 
Открывшийся город родной.                Играют на этой земле? 

На местность от края до края,              Высоток растут сталактиты      
Как ангел, смотрю с высоты.                Над морем бескрайним домов.
Собор куполами играет,                Стою, как над книгой раскрытой.
Висят паутиной мосты.                И солнце сверкает в зените
                Над миром, иль шуткой богов.               

                2.

Армады облаков над городом                А по реке снуют, как ходики,
Плывут в полдневной синеве                Речные баржи, катера.
И над мостами, и над золотом                Летят с небес грибные дождики   
Глав Новодевичьих церквей.                Вперегонки, как детвора.

Плывет река, качаясь медленно,                Вдали, рассыпаны, как кубики,
Как круглобокая баржа,                Теснятся за рекой дома,
Плывет степенно и размеренно,                Снуют автомобили - сутолока   
Весь день по городу, кружа.                Земли… и неба тишина.

Очень часто я ехал утром на работу в архив, доезжая до станции метро «Спортивная», а затем шел пешком мимо Новодевичьего монастыря, пересекая пруды, расположившиеся у его стен, а затем, переходя через мост кольцевой железной дороги, выходил на Бережковскую набережную. Цепь прудов внизу у стен Новодевичьего монастыря казалась каким-то чудесным оазисом среди городской сутолоки и суеты, скопления машин и производила на меня глубокое впечатление. Я, будто, на какое-то время переносился, попадал в другой век, в прошлое, и отдыхал душой. 

                У стен Новодевичьего монастыря

Пруды в Москве, у стен старинных,              Среди столичного движенья,
Хранят усадеб тишину,                Остановившись меж ветвей,
И отражают в водах тинных                Следить за плавностью скольженья
Церквей седую старину.                Двух тонкошеих лебедей.               

Какая редкая удача:                И, позабыв про все обиды,
Бродить у каменных мостков                Впивать озерные их сны…
И слушать, как в ветвях судачат                И где туристы ищут «виды»
Семейства юрких воробьев.                Найти обитель тишины.