Остров Неудач

Остров Неудач,
Или удивительные приключения студента Джима Келлена, рассказанные им самим (не под влиянием спиртных напитков)
Пиратские двустишия (для начала)
В голове темнота,
Все дела в никуда
Я смерти обет
Дал смеяться в ответ
Пусть сердце молит
Его я неволю
Пусть разум просит
Мне башку сносит
Что там, впереди
Меня бередит
Проклятье таскаю,
Не видеть мне рая
Не знать мне светила,
Все деньги затмили
Где золото есть?
Как его снесть?
Придумай мечту –
В несчастных зачту
Забываю заветы,
 Уклоняюсь от света
Что страстно люблю
В свои сети ловлю
Что я ненавижу
Уже не увижу
Черт бы побрал,
Что я не забрал
Покой неизвестен,
Плохие лишь вести
Что мать говорила,
Забыли верзилы
Никто не ранен,
Бегут, как лани
Упустили мы шанс,
Нам не дали аванс
В грязи рубашка,
Вытащи шашку
Чешется ножик –
Щадите кожу
Что велит мне кортик,
Будет на борте
Надрываю пистоль,
Вылетает лишь соль
Шутки не понял,
Наддал поболе
Сжигаю душу,
Хочу покушать
Ярость душит,
Устал вас слушать
Болит мое сердце,
Жаждет согреться
Болят мои руки,
Желают поруки
Потерян мой крест,
Готовьте арест
Мое время – сейчас,
Золотой это час
Хочу одеться,
Как король в детстве
Хочу умыться,
Как дворцовая птица
Хочу лосниться,
Как дамам снится
Забудь все беды,
Иди обедай
Мольбу забудь,
Выпяти грудь
Забудь мамашу,
Вари, кок, кашу
Забудь друзей,
И веселей
Забудь любовь,
Да будет кровь
Всё выше мачты,
Корабль скачет
Однажды умер,
Прошло безумье
Однажды убил,
У бога не мил
За земную твердь*
Берется смерть
Земные люди**
О нас не судят
Земные страсти?***
Не в них счастье
Шторма и ненастье
Надо мною не властны
Пиратов не судят
Так будь, что будет****

* сушу
** сухопутные крысы
*** страсти сухопутных крыс
**** придумал эти двустишия я, а не пираты, но, как мне кажется, они немного отражают суть пиратской жизни, которой посвящен этот рассказ, поэтому читателю будет небесполезно пробежать их любопытным взглядом (напоминаю, если вы все-таки пропустили их. Мне так кажется, что вы их пропустили. У меня комплекс рассказчика – все время кажется, что вы пропускаете все важное и неважное.)

Глава первая.
Странное утро, не менее странный незнакомец (с ужасным питомцем), не самый приятный разговор, я начинаю понимать, что к чему, обещание на рассвете.

  Когда меня заставили писать – не участники похода, из них почти никто не был мне другом (а некоторые, да что тут таить, очень многие почти действовали мне на нервы), нет, а тщеславие и муза – я сразу понял, что начну именно с того, как я провел то знаменательное, как флаг в День независимости, утро, и поэтому меня не одолевали муки творчества – первые, правда,  пять минут. 
 Это утро было особенным, совсем не похожим на мои обычные каждодневные и скучные утра, заставляющие – я уверен, что это их вина – меня предаваться сплину, безделью и ностальгии (я был вдали от родного дома, но, хорошо хоть, на том же пустынном острове, что и он – в Англии). 
  Дом в Корнуолле, что принадлежал моим родителям, был пуст. В доме никого, кроме меня, и, возможно, тараканов и прочей неприятной живности (я не мастак и не любитель убираться), не наблюдалось. Ну и хорошо. Не люблю много народу под одной крышей. Как-то я гостил у тетушки. Это было страшно. Ты постоянно должен улыбаться и кривляться, выражая этим признательность и доброту за маленькую грязную ванную комнату и узкий низкий твердый диван на сквозняке. Тебе отвечали кислыми беззубыми улыбками и ужимками. Преддверие ночи было ужасным временем суток. Вы ложитесь по своему старому режиму, а хозяева не перестают шуршать, визжать, хлопать дверьми, что меня немало беспокоит и расстраивает – ведь я хочу спать. Причем именно в это время они решают поужинать. И тогда до ваших усталых ушей долетают и проникают в организм взрывы дикого хохота, стук чашек, звон посуды, грохот разбившейся любимой, самой дорогой тарелки. А когда до них наконец доходит, что некто – гость - спит или по крайней мере старается заснуть, они начинают так громко шептаться, что ты не выдерживаешь и садишься почитать книгу на ночь, пытаясь успокоиться и выкинуть из головы  те факты из их личной жизни, о которых они шепчутся. Но ночь отнюдь не приносит облегчения. Я лежал на полу, где же еще? Кресла, хрупкие и ломкие (чем они их кормят), могли испортиться, если на них лежать всю ночь такой туше, как моя. Я не привык к тому, чтобы кто-то храпел. Это для меня слишком. Но они только то ночью и делали, что бессовестно, нещадно, самоотверженно храпели. Это было просто искусство храпа. Тетя храпела повизгивая, хлюпая носом, издавая заунывные сонаты, нервно переворачиваясь с боку на бок. Дядя, дородный сытый мужчина, храпел, как паровоз, подключая все отверстия на голове к этому благородному делу, храпел, как будто задувал огромный аэростат братьев Монгольфье. Дом был храмом храпа, их кровати – его алтарями. Иногда дядя сам просыпался от свого же храпа. В этом случае он садился и принимался душераздирающе, самоуничтожающе кашлять, кряхтеть и сопеть. А собаки? Чего стоили мне они, их постоянное дружное вытье под окном, их улюлюканье, как у индейцев, их вой на луну и на сонце? О чем они могли переговариваться так долго, громко и стратсно? О косточках? Что и говорить, это были бессонные ночи. Я пытался отсыпаться днем, но это были и бессонные дни. А наутро эта вопросно-ответная фраза – как ты спал сегодня, голубчик? Надеюсь, хорошо – просто выводила меня из себя. Жизнь у этих стариков кипела полным ходом. Дом был полон звуков. Им даже не нужны были привидения. Меня это немало огорчало. Все это мне мешало, мне необходима тишина и покой. Каникулы превращались в ад. Ад превращался в чистилище. Я вошел в их с виду уютный дом милым, добрым мальчиком. Я вышел остуда зверем, ненавидящим белый свет. Хозяева об этом и не догадывались.
  Продолжаю рассказ о необычном дне. Вот  уже много дней подряд каждое утро я встаю без четверти двенадцать пополудни (это немного рановато для моего обычного расписания, но что поделаешь, после трудоемкой учебы надо все-таки  себя немного напрягать!), делаю зарядку – громко сказано, верней, я неимоверным усилием воли поднимаю спину в вертикальное положение, пытаюсь, иногда тщетно, хоть на миг открыть глаза на свет божий, наконец, после долгих мучений я все-таки касаюсь пушистого, как бульдог, коврика (Я помешан на ковриках. Я постелил коврики в банной комнате, в спальне, несколько штук в гостиной – это довольно большая комната, даже в погребе и, скрепя сердце, перед входом. Я накупил ковриков по весенней акции немного больше, чем нужно, и стал предлагать их соседям. Она начали меня бояться. Я превратился в маньяка по коврикам. Я кидал коврики соседям через забор, но они прилетали обратно. Наконец я отдал их в работный дом на растерзание маленьким зверенышам. Меня так кисло поблагодарили, что и страсть моя прошла. А может, дело в том, что акция кончилась.), и я начинаю ползать по полу в поисках моих тапочек (тапочки были разных цветов и размеров, у меня привычка все усложнять). Уж такая у меня привычка – все время что-то искать. Я вообще по натуре своей искатель. Я ищу тапочки, очки, банку для кофе, ложку, вчерашнюю газету к завтраку (я не могу есть без чтения и не могу читать без еды). Так вам скажу: если вы забывчивы и рассеянны, как ученый, стать истинным искателем не так сложно. Это даже необходимо. Так вот, когда я надеваю тапочки (ни один мне не по размеру), я перехожу на следующий уровень – еще пять минут проходят в поисках носков. Но дальше уже все просто: мама приучила меня каким-то образом, наверно, это было в том далеком детстве, когда я еще ничего не понимал и у меня не было принципов, вешать майку, рубашку, штаны и так далее (вплоть до шубы) на спинку стула. И если я, вдруг, каким-то образом, не потеряю мой стул, тратить время на поиски одежды мне вряд ли придется. После этого я следую в ванную комнату. Для этого необходимо проделать длинный и крючковатый путь: выйти из спальни, пройти по коридору, сначала вперед, затем налево, тут и дверь в ванную. Этот настоящий лабиринт, и порой я задерживаюсь тут очень долго. А если вы только что с кровати, и сон еще не отпускает вас, то вы сделаете не такой уж и маленький подвиг, если доберетесь до умывальника.
  Теперь – холодные водные процедуры – сон смывает начисто. Это очень приятное состояние, когда вы наконец вырываетесь из железных объятий хилого на вид Морфея и начинаете, наконец, новый день. Но и этот прекрасный момент не так уж и хорош – ведь именно сейчас вы осознаете, сколько дел еще не сделано, и вспоминаете, что потратили вчерашний день впустую, и когда ложились, успокаивали себя, что завтра точно уж все будет сделано. Завтра наступает на вас железной пятой, и вы  сгибаетесь под гнетом невыполненных дел. Но я себя стараюсь взбодриться тем,  что меня еще ждет завтрак, газетка, прогулка, и еще немного приятных дел. Я отправляюсь на кухню, проделываю ежедневную процедуру поисков прибора и банки с кофе.  Наконец, чудесный утренний напиток готов, булочки приготовлены, масло намазано, газета рядом. И тут второй прекрасный момент утра: я сажусь кушать. Не знаю, как вы, но меня это последнее слово всегда, где и когда бы я ни был, приводит в восторг, заставляет трепетать каждую часть тела, и я уношусь воображением в далекую страну завтраков, обедов, ужинов и необходимых перекусов между ними. Я всегда испытывал искренние чувства к еде, и они были взаимны – ведь я ни разу в своей жизни толком не поголодал. Пробовал продержаться на корочке черного хлеба денек, но к вечеру не вытерпел и восполнил все потерянное, все свои муки за день. Это было ужасно – я так расстроился, что после этого, мягко говоря, плотного ужина сразу лег спать и проспал часов двенадцать кряду, мне снились пончики, масло, и сливочное, и подсолнечное, поджаренное мясо с барбекю, на которых я так часто бывал, всегда в дождливые дни, ветчинка. Я уверен, что булочки когда-то доведут меня до могилы, и у меня будет следующая эпитафия: «Джим Келлен (девичья фамилия - Доусон), девятнадцати лет от роду, любящий сын (не сказать, что любимый), его отправило сюда, в это его последнее пристанище, одно из благ цивилизации – обильная пища, оказавшаяся к нему такой жестокой (проще говоря, он до смерти объелся)».
  Итак, на завтраке и газетке заканчивается первая половина утра.
  Но сегодня, повторяю, все было как-то не так. Как будто не с той ноги встал. Видите ли, я довольно быстро поднялся, все лишь через полчаса после пробуждения, и своими глазами узрел чудо: тапочки мои были на месте! Я лет сто не видел их на месте, честно говоря, я даже не знаю, где их место.
  Вообще меня расстраивает поведение моих вещей. Они все время теряются, как будто живые, они сами, ей-богу, перебираются по дому с одного места на другое, со второго на третье, и так далее. Например, карандаш, оставленный случайно на кровати - пропащее дело, сколько бы вы не искали его, ни за что на свете не найдете. Он уползет, улетит, убежит, исчезнет, но в этот день вы больше его не увидите. Может быть, вы вообще потеряете его навсегда. Мои очки строптивы донельзя – единственное место, откуда они не линяют, это нос моего плюшевого, как плюш, медведя, я называю это место волшебным, наверное, медведя они любит гораздо больше, чем меня. Да и сам медведь, возможно, любит их больше, чем меня. 
 Так вот, носки оказались на стуле! Невиданное зрелище. Я уже почувствовал что-то неладное. Я  говорю: почувствовал, и это означает, что впервые за всю жизнь мне не хотелась спать утром. Конечно, я проделал пятьдесят длительных зевков, но это было самое ничтожное количество зевков в моей жизни. Я даже открыл глаза почти сразу, как проснулся, минут, эдак через сорок пять. В ванной я не пролил ни единой капли на плиточный пол, и не уронил тряпку, которой я обычно их вытираю. А когда я посмотрел в зеркало свершилось невероятное: мне понравилось собственное отражение! Даже брови смотрелись аккуратно и, по крайней мере, прилично.
  Мне невероятно редко нравятся собственные отражения, и не только они: скажу по правде, мое лицо я вообще не одобряю. Не сказал бы, чтобы красота мне мешала. Мы с моей бренной оболочкой в конфликте с давних времен, чуть позже эпохи динозавров: я тогда впервые оценил свою внешность. Ужасное чувство. Это мое собственное отражение каждое утро бросает мне прямо в лицо: «А ты некрасивый! У тебя невыразительные пустые глаза цвета волос лешего и большой дурацкий нос, и слишком тонкие кривые губы!» - ну, и тому подобное. Но я научился бороться с этакими заявлениями: своему отражению я говорю так же открыто и смело: «Зато я ответственный, рассудительный, чистоплотный, исполнительный и довольно приятный в общении», что главнее и что является чистейшей ложью, какую только может выдумать человек.
  На кухне, вы будете смеяться, банка с кофе стояла на столе, чашка рядом, а газета под ними! Такого странного, интригующего интерьера я не видел отродясь у себя дома. Я даже содрогнулся от испуга, что все на месте и ничего не исчезло. Впервые со мной произошло то, чего я никак не мог ожидать – я боялся завтракать. Стул стоял у стола, а не где попало. Даже ложка оказалась на своем месте. Я вспомнил, где она должна лежать – в верхнем плохо закрывающемся ящике справа от постоянно протекающего умывальника.  В общем, утро выдалось на редкость особенным. Таким особенным, что я поневоле стал ожидать какого-то чуда.
  Я все еще продолжал его ждать, когда с веселым, приподнятым за уши настроением отправился практически голый загорать. Этим летом я, увы, не часто принимал солнечные ванны, и дело не во мне и моей лени, хотя она тоже имела место быть. Виновато только само лето – оно было еще слишком коротким (прошло всего три месяца – смехотворный срок) и без зазрения совести позволяло тучам испортить мне многие дни подряд и с разрывами.
  Я уселся на шезлонг и уставился прямо на солнце, как на собеседника. Это было ошибкой, потому как солнце сегодня, впрочем, как и всегда светило ослепительно, будто боялось, что его кто-то не заметит, и я тут же, к позору своему, отвел глаза, словно это был старый знакомый, от которого плохо пахло. Мне больше по духу луна. Она спокойна, блестит без остервенения и только иногда мешает спать, надоедливо, навязчиво залезая прямо к вам в постель, к тому же похожа на блин, к которым я питаю великую страсть. А если вспомнить никому не известную сказку о лунном луче, которую, спорю, вы не читали, вы все время будете питать тайную ненависть к солнечному светилу.
  Так вот, я уселся полулежа и стал ждать шоколадного загара. Не знаю, как это получалось, но я все время загорал только там, где нет одежды. Это приносило мне немалые трудности. Я боялся выходить на улицу с ногами, поделенными на черное и белое и с такими же полосатыми руками. Поэтому я стал укорачивать шорты и дошел до такого срама, что не могу писать об этом. Слава богу, у участка коттеджа моей матери высокий забор.  На мне было мало одежды также и потому, что я хотел, чтобы тело мое дышало. Не знаю правда, где у него еще рот и нос, кроме тех, которые принудительно носит голова, но я прочитал в одной книжке, что это полезно, а если я узнаю какую-то полезную информацию, я всегда стараюсь воплотить советы в жизнь (часто не в свою).
  Рядом на ветру скрипели качели, которые всегда ленились кого-либо качать, что являлось их прямой миссией. Никогда не встречал ничего более ленивого, чем эти качели. Они просто жаждали, чтобы их выбросили на свалку, где они нашли бы покой, и делали все, чтобы доказать свою непригодность: кренились, издавали странные звуки, падали на ветру. Я боялся на них сидеть, потому что думал, что умру на них со скуки, до того они не хотели взлетать, как все другие полноценные качели, в высь и опускаться к земле, которую они хотели достать прогнутым животом-сидением. Еще меня окружал хоровод елочек, которые я любил, одинаково и маленьких и больших. С них хоть тебе не сыпется на голову листопад, залезая в рот, глаза, нос и куда угодно. Хорошие деревья, от них веет добротой и жизнью, они всегда мне напоминали, что главное в жизни не развиваться, не давать плоды, а просто жить и отдыхать, несмотря ни на что. Посмотрим потом, как я выучил их урок. Соседи не шумели, ничто не мешало наслаждаться соком и утром, и все же я чувствовал себя неуверенно и скованно.
  И вдруг на горизонте, на востоке, прямо под солнцем, буквально в двух метрах от него книзу, появилось маленькое темное пятно. Я размышлял, посасывая вкусный сок, паровоз ли это или конь или собака. Я не говорю: кошка, потому что я живу на пустынной Кошачьей улице, и кошек здесь не бывает еще со времен потопа. Так уж заведено в мире: на Зеленой улице не встретишь деревьев, на Весенней всегда лежит снег, на Ромашковой растут незабудки.
  Но реальность вскоре превзошла все мои ожидания. Это оказалась человеческая фигура, мчавшаяся ни в какое иное место, кроме как к моему дому, со скоростью разъяренного медведя, которого поманили конфетой. Приближаясь к моим воротам (точнее, маминым, будем называть вещи своими именами – это собственность матери), человек этот в спешке прочитал на них адрес, выведенный жирными черными буквами, и все равно крикнул:
- Это Кошачья, 13?
  Да, это Кошачья, 13. И я этого не стыжусь. Да, это единственный дом номер 13 на Кошачьей, но есть и дом номер 14, а за ним – дом номер 16 (куда пропал дом номер 15 никто не знает, никто его не видел, и места для него нет). Так что с того? В нашей с трудом оцивилизировавшейся стране дискриминация запрещена. К тому же, это только дом для лета, то есть непостоянный, как девушка. Потом, когда придет осень и учебная пора, я оставлю этот дом и перееду. Перееду на Олд-Стрит, 13. Мне с детства не везет во всем, кроме номеров домов.
  Я привстал, меня охватило волнение, я забыл про свой сок. Я крикнул:
- Да, именно. Вы что-то хотели, сэр?
  В следующую минуту я стал опасаться за сохранность драгоценных ворот: незнакомец принялся колотить по ним могучими кулачищами, будто хотел выбить из них душу. Я хотел сказать ему, что нужно повернуть жердочку, я никогда не закрываюсь более тщательно, приветствуя судьбу и приключения, но она вдруг сломалась под его напором, и он проник в мой двор. Когда он приблизился ко мне почти вплотную, я был уже на трясущихся ногах, а стакан был отставлен на дальний план
  Незнакомец находился явно не в лучшем своем виде. Потрепанный, потный, взмыленный, обшарпанный, вонючий, он производил впечатление выброшенной банки с консервами. У него был такой вид, такие синяки под глазами, что я испугался, как бы он не сбежал с кладбища, где его недавно оставили на вечный покой. Кости так и выпирали под его ветхой одежонкой, словно согласились порвать насквозь его загорелую, спаленную тропическим солнцем кожу. Сложением он напоминал доску, причем довольно низкую. На нем вяло болтался старый красный матросский кафтан, который повидал виды и к которому обращались за помощью, наверное, больше раз, чем ко мне: в холод и дождь, в зной, что-то открутить, смазать, дать заплатку. Ветер шевелил его ужасно грязные, я не чистюля, но до такого не доходил, матросские панталоны, будто это были паруса. Матросские башмаки позволяли побитым грязным пальцам с давно не стрижеными когтями соприкасаться с травой моего ухоженного, вылизанного участка. И ничего другое его не облепляло. Зато мы могли видеть его не столь прекрасное немолодое тело, покрытое рубцами и черной шерстью.  Из кармана торчал кортик, подслушивая и подглядывая все, что творилось в мире острым кончиком, готовым обратиться против любого. В руке зажата была порванная испоганенная черная шляпа, которой явно было не комфортно внизу, а не наверху – может от этого у ней был такой удрученный вид. Не сказать, что в его черных цыганских глазах был блеск моря, скорее блеск жадности или вообще никакого блеска. Сразу видно человека алчного, просто потому как других людей и не бывает. Его отчаянная неровно подрезанная ножом борода была похожа на прогнившую щетку для полов в диспансере для умалишенных (с решетками), его нос – на окаменевшую волну (но не тщите себя надеждой, что у этой волны были красивые, плавные формы), замахнувшуюся на усы. В крючковатых ушах (в одном из них) у него позвенькивали серьги, будто они способны были смягчить ужасное представление о всей его звериной морде. Что еще сказать? Тяжелые налитые, как яблоки, веки, сомкнутые, острые, ощетинившиеся, взлетающие к могучим выпирающим вискам брови, тонкие, треснутые обсохшие губы, узкий морщинистый лоб с выпуклыми дугами – все это добавляло огня. Вокруг неровной безволосой гладкой глыбы черепа подвизался полосатый сине-белый засаленный платок, оберегая драгоценное содержимое этого черепа от жестоких солнечных лучей. У него были три особо уродливых и примечательных черты: нижняя часть его левого уха была будто кем-то отгрызена, оборвана, в общем отсутствовала (вместо нее я увидел лишь пустоту и только ее), так что он не смог надеть на него серьгу, одно плечо было по крайней мере на два дюйма выше другого и постоянно передергивалось как от судороги, на его правой руке не хватало двух пальцев – мизинца и безымянного, может, они так и не выросли вследствие недоедания каши, может, их отрезали какие-то джентльмены в воспитательных целях. Незнакомец был похож одновременно на слизня, крысу и комара, но никак не на человека. Его лицо было как будто лягушачьим. Он был весь какой-то драный, попорченный, дряблый, но не производил впечатление бедненького, скорее наоборот, вызывал страх.
  Не лишним будет сказать, что мне сразу показалось, что он только что вернулся из плена, что потом, к моей гордости, подтвердилось, между тем как в других случаях я всегда ошибаюсь в своем мнении насчет людей и других существ. Какая-то подозрительная бабушка кажется мне инвалидом, а оказывается заядлой пловчихой. В каком-то молодом человеке я признаю пьяницу, а он на самом деле доктор философских наук. Даже собаку я называю милым себенраром, а это, представьте себе, никто иной, как бульдог, прожорливый и злой. Итак, я сразу понял чутьем студента, что это моряк, если не пират, и что он настроен весьма решительно. Он болтал кулаками, пыхтел носом, надвигался на меня грудью – все говорило о том, что человек в таком состоянии, когда одна секунда – и произойдет взрыв: он встанет и ударит ладонью по столу или задушит вас.
- Где Волк Ларсен? – проорал нежданный гость мне в ухо. Нельзя было понять по этому крику, какой у него голос, но я тем же чутьем определил его как грубый, хриплый и пьяный, с акцентом, выдающим уроженца, как мне показалось, Испании или Франции (дальше было выяснено, что он коренной лондонец).
  Я, признаюсь, немного оторопел после такого вступления.
- Кто? Простите, но…
- Волк Ларсен! - воскликнул он грозно, повторяя это имя как заклинание, - Волк Ларсен! Где он? А ну отвечай, щенок, или я выбью все мозги из твоей глупой башки!
  Я в растерянности замотал этой самой головой, как упрямый баран.
- Да что происходит, сэр…
- Что, хочешь сказать, что не слышал о таком? - продолжал он свою грубую невежливую речь, сверкая золотыми зубами (изо рта его вырвался нелицеприятный запашок), - А ну я как тебя, щенок!
  Тут он замахнулся, чтобы как следует огреть меня своей беспалой рукой. Я отступил в ужасе и поднял руки для защиты, но он посчитал, что я хочу ответить делом на оскорбления, и сам скукожился, пытаясь даже выдавить улыбку на своем взволнованном, горящем лице.
- Толстый Карлос! – крикнул вдруг он так, что у меня зазвенело в висках, - Лети сюда, бочка, хорош прохлаждаться!
  Я не понимал, кого он зовет, пока не увидел воочию Толстого Карлоса. Это был попугай внушительных, устрашающих размеров, который в данный момент приземлялся на его самое высокое плечо, похожее на лопату, в такой степени криво и некрасиво, в которой, быть может, Боги древности парили в небесах плавно и грациозно. Все-таки птица с большими стараниями уселась на свое законное место и выпятила свои более чем понимающие глаза на мою скромную персону.
  Это было поистине чудовищное создание. О, конечно, перья были разноцветные, но состояние, в котором они находились, повергло бы в шок любого любителя животных – себя я к таким не причисляю. Да даже и цвет их был какой-то несуразный: красный – похож на кровь, желтый напоминал о лихорадках востока, зеленым могла бы природа окрасить червяка, такими же синими могли быть глубины, где покоились похороненные корабли. Каждое перо выпирало, будто хотело оставить попугая и улететь по зову ветра в дальние страны, каждое было грязным и помятым, словно птица побывала в хорошенькой переделке, словно и ее вздули, и она понаддавала. Огромный коричневый клюв покосился влево и как-то оттягивал голову вниз, к земле-прародительнице. Хохол наполовину отсутствовал – может быть, его срезали, скорее, кортиком, чем парикмахерскими ножницами, только два  – желтое и красное – пера торчали, как зубочистки из макушки, голова птицы была почти голая и производила впечатление пустой, которое пропадало, стоило ей открыть рот. На подвижной вращающейся шее тихо, плоховато звенел колокольчик – уж не прокаженная ли она, по ее виду не скажешь наверняка. Давно немытый хвост распушился и холодно бил пирата по уху. Крылья были презентабельно сложены по швам – попугай не хотел пожать мне руку. На груди виднелись тщетно скрываемые пятна цвета больничного матраса. Взгляд его черных глазок был пронизывающий, острый, вкрадчивый, внимательный, как у учительницы, и надменный, холодный, как у полковника.
  Никогда я не видел ничего подобного, даже в энциклопедии про мух. Эти двое приводили мое нежное, ученическое сердце в трепет. Вдвоем они составляли поразивший меня контраст. Дородная, спокойно, даже царственно восседающая, гордая птица и суетливый, тщеславный, худой, как цыпленок, топчущийся на месте, тяжело дышащий человечишка, у которого не хватает некоторых частей тела. Кроме того, от них порядочно несло, я даже не мог определить, чем.
- Бочка, бочка! – сказал этот чудный попугай, не стесняясь, ужасным звонким голосом, - Студент, студент!
  Я был удивлен его находчивостью. Неужели у меня на лбу это написано? Неужели никто, даже зверь, не может признать во мне порядочного человека?
- Сту-у-удент! – едко повторил он, растягивая любимое слово, и с этого момента отношения наши не завязались, как и с его хозяином.
  Чтобы как-то разрешить ситуацию, я сделал следующее. Я говорю:
- Может быть сэр со своей птицей изволит войти в дом, спокойно поговорить о мистере Волке Ларсене? – как видите, обида моя за оскорбительные слова и попытку убийства хоть и не прошла, но я не намерен был терять вежливость даже в самых отчаянных обстоятельствах, особенно, когда трусил.
  Мой гость с минуту думает, окатывая меня презрительным взглядом и, наконец, отвечает уже без прежней злости:
- Так и быть. Дело не простое. Тысяча чертей! Почему бы и нет? Зайдем. Ты иди первый, щен… студент.
  Таким образом я впустил парочку, несшую за собой шлейфом бурю, в свою спокойную, мирную обитель с риском для себя, причем споткнулся от волнения на пороге, который знал так хорошо.
  Я только хотел предложить господам сесть, как с негодованием увидел, что они уже  комфортабельно облюбовали мое лучшее, любимое кресло (шляпу положили на колени, видимо незнакомец не хотел портить ее соприкосновением с моим жилищем). Мне пришлось сесть прямо напротив них на жестком некрасивом стуле, который часто покачивается подо мной, намереваясь от меня избавиться. Пират ждал, пока я что-то скажу, словно я должен что-то говорить. Я ждал в свою очередь его реакции. Попугай следил за нами обоими (он перелетел на дорогой журнальный неустойчивый столик и принялся важно расхаживать по бумагам и книгам). Вдруг он не выдержал – он отличался говорливостью – и крякнул:
- Грязно!
  Если бы мой взгляд мог уничтожить, от этого петушка и места бы мокрого не осталось, но, к сожалению, мой взгляд не отличался даже обыкновенной выразительностью. Я только недавно отлично помыл эту комнату: случайно перевернул ведро и повозил шваброй туда-сюда два раза, после чистки она блестела и я наслаждался запахом мокрой древесины еще два дня.
- Итак, - начал я осторожно прощупывать почву для разговора, - Что вы имеете мне сказать о Волке Ларсене?
- Жарко! – вякнула птица.
  Я готов был ее убить – я только что включил свой лучший вентилятор.
- Да то, что он жил на этом самом месте семь лет назад, я собственными глазницами видел адрес на этом… как его… конверте, - отвечал моряк, не обращая на нее внимания.
  Я начал что-то понимать.
- Хотите сказать, вы пришли за Джонатаном Бизу?
  Джонатан Бизу – старый моряк, который жил в этом доме до меня, за семь лет до моего парадного въезда. Он был другом отца. Этот дом поэтому такой странный и чудаковатый. В нем два низеньких этажа и несколько не таких огромных комнат, похожих на каюты. Одна из них – бывшая спальня моряка. Он спал на подвесной кровати. Не мог расстаться с этим чувством. Сам я его не видел и даже не представляю, что он за фрукт и с чем его едят. Но говорят, у него была деревянная нога и отсутствовал глаз – левая и правый. Другой его глаз странно дергался, но подмигивал красоткам. Говорят, он был любитель поиграть и покутить. Говорят даже, он был пиратом, вулканом, извергающим чертыхания. Несмотря на это, он был серьезным человеком: начал труд, так и не законченный, называющийся Об Оправдании Пиратского Ремесла. По слухам, он постоянно яростно писал и писал его, но что-то постоянно шло не так, и книга так и не была завершена, на несчастье малочисленных поклонников его творчества. По-моему, он ни разу здесь и не ночевал. Он разделял взгляды Дидро на общемировые проблемы, был ярым оранжистом. Он ходил до Горна и обратно. Это считалось подвигом, хотя может это была и байка.
  Незнакомец привстал и снова сел.
- Да, так его по-моему звали сухопутные крысы, черт бы их взял, - сказал он неуверенно.
- Но он умер семь лет назад.
  Этот человек действительно почил так недавно. Его похоронили на католическом кладбище, и теперь на холмике над его останками расцветает приятный глазу милый мороз.
  Незнакомец вскочил, будто взлетел над креслом, (шляпа отправилась на пол) сверкая углями, которые были у него вместо глаз. Это было страшное мгновение. Передо мной пронеслась вся моя несчастная, неполная событиями жизнь, которая теперь показалась мне яркой и прекрасной. Выражение его лица в этот момент не поддается описанию, как некоторые вещи, например, любовь и нехватка кислорода.
- Как так? – рявкнул он.
- Я говорю правду. Мой отец с ним дружил, - проблеял я.
  Пират нехотя сел, наполовину успокоенный.
- И где твой отец, щенок?
  Меня прервал Толстый Карлос. Он сказал:
- Сегодня в моде желтые клетчатые шапочки-кепи для быстрой езды на велосипеде!
  Я поерзал на стуле от смущения – он прочел строчку из моего журнала о моде; факт, что я люблю такие журналы, я не хотел открывать перед чужаками. Наконец я произнес:
- Пропал без вести в морском плавании.
  Снова эта раздражающая и пугающая меня реакция, снова успокоение.
- А где тогда карта? Оставил он карту, черт его побери? – его голос задрожал.
- Никакого ключа он никому не оставлял, но все его сундуки перешли к нам, их содержимое в этом доме, - как мог мягче сказал я.
  Не успел я договорить, как он стоял и потирал лапы с таким видом, будто обхитрил весь мир.
- Где же оно?
- Скелет! Смерть! Кровь! – заявил Толстый Карлос без стеснительного румянца на щеках.           Какой бесстыдный малый – обсуждать такие серьезные вещи таким безалаберным тоном!
- Да замолчи ты, проклятая курица! – рявкнул его хозяин. Попугай вжал головешку в плечи.
  Я был напуган этим разговором более, чем был напуган на экзамене с профессором Крякерсом. А видели бы вы этого Крякерса! Вылитая фигура правосудия, возмездия, безжалостности, вылитая Фемида, но без повязки (и не в платье. Он почему-то костюмы предпочитал платьям). Все его пуговицы кричали о жестокости. Очки его пронизывали насквозь. Ремень жаждал прикоснуться к чьему-то тылу. У его стола я не смог даже назвать свое имя и назвал чужое. Я сказал: Тим Беттани. Почему Тим Беттани? Не могу сказать. Но я назвал именно это имя. Правда вскоре обнаружилась, так как мое лицо было хорошо знакомо принимающему Крякерсу, так как я всегда усаживался на лекциях в первых рядах, чтобы меня запомнили, и постоянно зеваю, тоже, похоже с этой целью, но уже непроизвольно. Долгое время я не мог выбрать билет. Я боялся билетов как огня. Я боялся к ним притронуться. Я боялся смотреть на них, боялся даже думать о них, однако мысли мои вертелись только вокруг них. В аудиторию впорхнула птица, сделала по меньшей мере пятьдесят кругов и вылетела, прежде чем я выбрал билет. Мне казалось, она меня отвлекает. Я готов был разорвать ее в клочья – какие кормушки! Я преследовал ее жгучим взглядом, а за мной, в свою очередь, следил еще более ненавистно Крякерс. Наконец моя дрожащая рука взяла, скомкав, близлежащую бумажку. Затем я уронил ее, даже не успев посмотреть, какой приговор меня ожидает. Я наклонился, чтобы поднять, и так и не распрямил спину. Я скорчился в три погибели от страха и даже закрыл голову руками, на случай, если он вздумает бить меня книгой (а в его кабинете все книги были такие толстые, как Карлос). Крякерс с ворчанием ползал по полу, охотясь за бумажкой, которую постоянно сдувал сквозняк, и, наконец, помпезно, с грохотом ударился о кромку стола из столетнего дуба. У обоих из нас испортилось настроение, точнее, мой уровень настроения еще больше понизился, а его уровень – упал до уровня моего настроения. Он встал и приказал, чтобы я взял другой билет. Новое испытание! Вдруг мной овладела полнейшая апатия. Тремор неожиданно прекратился. Я прочитал вопросы с гробовым спокойствием и посмотрел на профессора. Что ж, сказал он ехидно, какое главное сочинение принадлежит перу Томаса Харди? Что ж, сказал я, Грозовой перевал. Громы и молнии! Проклятие на мою голову! Я все перепутал, безмозглый я остолоп! Простите, сказал я, Диккенса и Харди легко перепутать. На этом экзамен закончился. У меня была действительная возможность вылететь из заведения, как пробка. Судьба моя, во всех остальных случаях такая жестокая, на этот раз ею не воспользовалась. Наверное, она хотела, чтоб я еще больше помучился под плетью господина Крякерса. И вот теперь тот же дикий страх сковал мои члены и бедовую голову в том числе. Я видел перед собою незнакомого, вооруженного, строго настроенного человека, хозяйствующего над дикой, злой, расстроенной нервами птицей. Внутренне я сжимался от страха.
- Да по всему дому, - сказал я, собравшись с силами и вздохнув.
- Покажи мне их! Скорей! – крикнул пират.
- Сначала представьтесь, - остановил его коней я.
  Он фыркнул, но сел.
- Лягушка Джек Мортимер, - его тон наконец стал спокойным. Он сказал эти три слова с намеком на презентабельность. Даже когда слизняк представляется, он старается приосаниться и быть гордым. Он дергался на месте от нетерпения.
- Какова цель вашего визита? – спросил я. Он встал и сел.
- Чертова карта.
- Вы бы не соизволили выражаться прилично? (Он не понял этой фразы и не обратил на нее внимание) Вы пират?
  Он вскочил и заметал руками.
- Да как ты смеешь? Я джентльмен. Чертов джентльмен удачи, - он оскалился, открывая золотые зубы.
- Всех на рею! Акулам в зубы! - донеслось с другого конца комнаты. Я обомлел – там стоял любимый бабушкин сервиз.
  Когда я повернул голову, этот джентльмен был уже передо мной. Он взял меня за воротник и пытался приподнять, что у него плохо получалось.
- Я только что из африканского плена, мальчик, из чертова африканского плена. Я пробыл там семь долгих, чертовски долгих лет. Я видел такие вещи, что душа моя огрубела донельзя. И кое-чему сам научился, разрази меня гром… И если мы сейчас быстро не пойдем искать чертову карту, я тебя… - пропустим эту заключительную часть этой длинной воодушевленной речи. Зачем она вам?
  Я согласился с его предложением, но тут же прошелестел:
- Вы не понимаете, карты вы не найдете. Она…
- Я разрушу этот дом до основания, но отыщу эту чертову бумажку с каракулями. Хоть из-под земли достану, - присовокупил он.
  С этими грозными словами он кинулся рушить полки. Он ощупал их и, ничего не найдя, стукнул кулаком прямо по ним. Полки повалились с треском и грохотом, ужаснувшим меня. Я хотел кинуться и остановить его, но что-то в свою очередь останавливало меня. Затем он перешел к шкафу. Распахнул дверцу, чуть не сорвав ее с петель. Пока я смотрел на разбой своего, почти своего, дома, у меня произошло озарение, я понял, что к чему. Я  прямо-таки жаждал прекратить цирк, но не мог, боясь причинить вред Лягушке Джеку. Попугай его в каком-то приступе бешено болтался в воздушном эфире моей комнаты, выкрикивая разнообразные изощренные ругательства. Все вещи полетели на пол. Некоторые разбились, другие больно ушиблись. Наконец я догадался промолвить:
- Я скажу вам, где находится карта.
- Где? – вскинулся он с дикими глазами, отрываясь от своего занятия.
- В моей голове. Отец показывал ее мне, когда собирался в плавание за сокровищами Джонатана Бизу, своего друга. У вас есть два выхода: или пытать меня или взять с собой, чтобы я мог разыскать отца. Видите ли, я бы и раньше отправился на поиски, но никто из моряков, кроме корсаров, не имеет понятия, где искать этот… этот остров… запамятовал, как его называют…
- Остров Неудач?
- Да, его.
  Лягушка Джек сел в глубоком, насколько позволяло его развитие, раздумье.
- Значит, твой отец… как его там…
- Ричард Доусон, - с гордостью молвил я, не садясь, а возвышаясь над пиратом.
- Значит, он крепко дружил с Волком Ларсеном? А почему я об этом не знал? Я ведь его ближайший соратник. Странно, - он защелкал зубами – это был признак недоумения, как я понял. 
- Может быть, потому что Бизу был пиратом, а у всех пиратов двойственная сущность?
  Когда до Джека дошел смысл моих слов, его перекосило от злобы, а меня от страха, несмотря на мою дерзость. Он снова стоял на своих кривых, будто от седла, ногах.
- Да как ты смеешь оскорблять пиратское достоинство, ты, жалкое студенишко?
  Я отошел от его кресла на пару шагов.
- А вы какое право имеете ругаться в моем доме?
- Это дом моего товарища по приключениям!
- Нет уж, этот дом я ангажировал, значит, на сей момент он мой, - заявил я, про себя ежась от волнения.
- Онгаржировал! – вякнул Карлос, садясь на хрупкую люстру, которая резко от этого груза качнулась (до этого он молчал, так как устал от виражированного полета под потолком этой комнаты), - Он онгаржировал его! Ха!
  Пират явно не понял этого слова. Ну и славно, подумал я. Он, кажется, устал злиться и вновь оказался в объятиях кресла. Он начал думать. Снова – во второй раз при нашем знакомстве.
- Как там твое имя, наглец? – наконец спросил он.
- Джим Келлен, можно просто Джим, и я попрошу не…
- Дурацкое имя.
- Уж-ж-жасное! – повторил Толстый Карлос, случайно смахивая хвостом пыль с подоконников.
- Спасибо, - сказал я, - Я недолго его выбирал. В следующий раз выберу что-нибудь получше.
- Шутник, да? – заметил он, не меняя лица, - У меня вся команда таких, как ты. Была когда-то… все они сейчас на небесах, - он оскалился, - Через неделю будь готов попасть в ад, Джимми, в буквальном смысле, - с этими как можно более едко сказанными прощальными словами и замогильным смехом он был таков, и за ним с треском захлопнулась дверь пресловутого дома покойного Джонатана Бизу (попугай с трудом выпорхнул в окно – он, видимо, любил эффектные выходы).
  О забытом апельсиновом соке я вспомнил только тогда, когда споткнулся о него два дня спустя и разбил стакан вдребезги, поранив ногу сквозь толстый башмак. 


Глава вторая.
Переправа через Стикс, моя новая синекура, ангелы и демоны, в большинстве демоны, собака, неудачливые пришельцы, подслушанный драматический монолог.
  С этих пор, с того странного утра, когда так круто, залихватски, по-пиратски изменилась моя нелегкая жизнь, вокруг забора, вдоль него, позади дома стали слоняться подозрительные личности в темных плащах (так пауки окружают муху), перешептываясь, пересмеиваясь, поглядывая в мою сторону, может быть, даже на меня самого, а может, на моего медведя, которого я по утрам оставляю около окна смотреть рассвет (встающее солнце бьет ему прямо в глаза. Может, поэтому  у нас такие натянутые отношения?). Я размышлял: полиция ли это охотиться за мной (я ведь понимал, что не ангел, да еще подмешивалась и история с пиратом) или пираты высматривают, пока не увидел (я тоже за ними наблюдал), что временами они не только курят, что является прерогативой охранников закона, но и частенько орошают горло ромом и бренди. Я вообще-то не люблю излишнего внимания к моей скромной персоне. Когда папа пропал, и мою фотографию напечатали в газетах, я не мог сидеть дома от возмущения и все время гулял по самым людным проспектам, чтобы люди меня узнавали. Правда, никто ко мне не подошел, но будем считать, они не сделали этого из скромности.
  Мой ритм был полностью сбит – я вставал уже без двадцати час, медленно умывался, неторопливо кушал и выходил на долгие пешие прогулки, чтобы избавится от моих наблюдателей и тараканов и проветрить мозги перед путешествием (говорят, долгие пешие прогулки благотворно действуют на организм, надеюсь, это касается и меланхоликов), а также, чтобы запечатлеть в памяти картины милой сердцу корнуоллской скалистой природы, дабы хранить их во время долгого, опасного путешествия. Я не спал долгими ночами и не от перенапряжения по вине книг и занятий, и даже не по вине комаров, а в лихорадке ожидания предстоящих открытий. Я все думал и думал, думал и думал. И ничего не придумывал мои тяжелые, свинцовые, тревожные мысли были посвящены пиратам и только им. Я вспоминал знаменитых пиратов и их подвиги: разгром Непобедимой Армады Дрейком, захват четырехсот семидесяти кораблей Черным Бартом, самым успешным из пиратов, но не самым известным, первое использование дурацкого Веселого Роджера Инглэндом, и другие. Я просиживал все дни над книгами и летописями о пиратах, и все, что я читал, приводило меня в ужас. Я дрожал уже сейчас. Что будет со мной на борту? Смогу ли я преодолеть свой страх?
  В конце концов через неделю после знаменательного события ко мне заявился, нежданно, как комиссия, мой знакомец. Его стало не узнать – чистый маскарад. Я даже спутал его с президентом Америки и испугался. Если раньше он отдаленно напоминал устрицу, то теперь это рьяно бросалось в глаза. Зато стал порядочным человеком – по крайней мере, внешне. Никогда не видел человека, полностью изменившегося и забывшего плохи привычки. Я знал историю про одного пирата, брошенного на необитаемом острове. Его нехотя спасли  - он божился, что в жизни больше не дотронется до рома, на следующую ночь он напился этого пресловутого рому и умер. Лягушка Джек был запеленат в белый фрак и такие же штаны, что ему безмерно не шло. Даже брутальные, но раздражающие меня серьги ему пришлось снять, если не выкинуть. Ни о каких банданах и томагавках не шла речь. Могло бы даже показаться, что у него появилась глупая женщина – такой изысканностью кичился его костюм, если бы не пропущенные пуговицы на рубашке, нестриженные ногти, волосы из ушей. Так или иначе, птицы с ним не наблюдалось – и славно!
  На прощание я окинул взглядом дом. Шторы не были задернуты, весь интерьер, весь беспорядок бросался в глаза прохожим выше восьми футов (я же говорил, что забор высок). Уходя, все время что-то забываешь. Ну что ж, это – хорошая примета, значит, я вернусь.
  Мы без лишних слов отправились не под руку через скучающие долины в порт. Я набил рюкзак и согнулся под ним. Он был больше меня. Не я его тащил, а он меня подталкивал и впивался в тыл. Ничего, по дороге он облегчится, недаром же в нем дыры? Я взял с собой баночку любимого сока, что было ошибкой, прихватил медведя, книги, фонарик, зубные принадлежности и плащ от дождя.  Очки я не взял, хотя они мне были нужны. Я мало что видел без них. Я не мог отличить поваленное дерево от собаки. Мне давно выписали хорошие очки, но я даже не пошел в магазин, чтобы приобрести их. Я стеснялся их носить. Я полностью безосновательно считал, что они зрительно увеличивают мой и без того не маленький носяру. Мой поход к офтальмологу – это было и смешно, и грустно. Он указывал на букву на доске, а я боялся озвучить ему, что я думаю по ее поводу. Я говорил: это «н», нет-нет, постойте, «м», нет, что же это такое, я ошибся, это «ж», ах нет же, «о», постойте, дайте вглядеться… совершенно точно это буква «а». я перечислял все буквы всех известных миру алфавитов, следя за его мимикой. Но лицо офтальмолога становилось все строже и строже. Я так боюсь офтальмологов и их таблиц, что меня силком в поликлинику не затащишь. Даже когда я ослепну от университета, я туда не пойду. Не хочу позориться. Что я могу сказать, если я вижу только буквы верхней строки, самой верхней? А сказать это прямо будет слишком грубо и стыдно.
  Итак, мы шли в порт по знакомым мне местам. Передо мной вставали призраки прошедшего. Тут я поскользнулся и сел прямо в лужу, мой тыл потом был свеж весь день. Там я уронил пакетик с баранками и полчаса ползал, собирая их, двух я так и не досчитался, до сих пор гадаю, где они. У того камня я увидел ящерицу и пытался схватить ее за голову, а не за хвост и случайно наступил на нее. У ворот я засмотрелся на какую-то кичливую и крикливую чайку, погрозил ей кулаком, и меня чуть было не сбил экипаж. В этой парикмахерской меня постригли. До сих пор меня бросает в дрожь, как только я вижу свои волосы.
  Облака, эти пегасы, в этот ответственный день так бесшабашно неслись по своим родным лазурным просторам, словно убегали от того, кто хотел подрезать им крылья. Никогда я не мог правильно определить форму облаков. Всегда получалось что-то не то, что задумывало облако, и между нами, между землей, представителем которой я являлся, и небом, которое представляло облако, нарастало напряжение. Особенно это наблюдалось перед грозой. Как-то мы с приятелем отправились на пикник и улеглись под самым куполом неба там, где даже самое злое дерево не сможет закрыть великолепный обзор. Мы стали отгадывать форму облаков, пользуясь даром воображения, который начисто у нас отсутствовал. Мы выбрали себе облако – центральное на всем небосклоне. Я сказал, это кот, он сказал - мышь. Хорошо помню именно кошачьи усы, а он заявлял, что они принадлежат мыши. На десятом облаке мы остановились, собрали пожитки и разошлись в разные стороны, гордо подняв головы. Больше мы не виделись. А жаль: на его фоне я казался выше. Но, конечно, это не была истинная дружба. Истинная дружба, как конь в яблоках, преодолеет все препятствия, даже низкие, возьмет все горы, даже холмы, переправится через все водовороты и даже водопады. И если даже и спасует перед облаком, то плюнет на него и помчится в другую сторону.
  Мы все продолжали и продолжали наш путь, хотя порт был так близко, что в моем доме пахло морем, и Лягушка так спешил оказаться во власти своей стихии. Но что поделаешь: время специально замедляет наполовину свой ход, когда ты куда-то торопишься. Морской бриз неприятно шевелил моими волосами и тыкал их в рот. Я давно невзлюбил ветер еще с тех времен, когда не мог правильно нарисовать розу ветров. Как-то я попал в ураган. У кого-то смело дом, у кого-то унесло собачку в другие земли за океаном, деревья погибали как подкошенные, как на урожай.  Я же понес самые тяжелые потери – я потерял бабочку. Никогда не умел завязывать бабочки. Всегда получается какая-то тарабарщина. Я брался за дело с легкой уверенной улыбкой, разочаровывался, бросал все ко всем чертям, бесился и расстраивался. Мои пальцы не дружили с ленточками всех типов. Люди в тот день почувствовали власть высших сил. Все людское замерло. Все устрашились демиурга. Многие в тот день так и не съели кусочка мяса. Потом я узнал, что в тот день играли свадьбу, так они вскрыли только пятьдесят бутылок французского шампанского, и почти не было драк, только две с половиной, и то – не по пьяни.
  Лягушка шел быстро, бодро, если не сказать – трусливой трусцой (я еле поспевал за ним), постоянно озираясь с открытым ртом и шевелясь всем тело  – видимо, он не привык к такому одеянию, каковое сейчас его облегает.
  - Это моя лучшая команда, к черту, - говорил по дороге он, - она в своем составе уже лет пять, нет, лет десять, нет, лет четырнадцать. Хотя Салли… он у нас в Аду всего год… не важно, к черту. Ребята хорошие, дельные, черти этакие. С ними можно сварить кашу, к черту, почему бы и нет? У нас ними почти нормальные отношения, - он как-то косо взглянул в мою сторону, смачно сплюнул (я подумал, что он врет, и в дальнейшем выяснилось, что был прав) и продолжал свой занимательный, но в общем-то мне не нужный рассказ, - Побывали в переделках. К черту! Кто знает, сколько мы вместе тонн чертова золота пропили и проели! Они ждали, когда я вернусь из плена. Правда, не очень приветливо встретили… переждали, наверное. К черту! Я ничего не знаю о них лично. Прошлого на корабле нет, как и будущего и настоящего.
- Что же остается у вас на корабле? – спросил я озадаченно.
- Вечность. Тысяча чертей! Кто пришел на борт, уйдет только в пучину. Так и ты, сынок. Станешь первоклассным пиратом. Будешь бороздить с нами просторы в поисках наживы, чтобы нажраться на сегодняшний день.
  Меня это не прельщало. Я даже не задумывался над такой ужасной возможностью. Между тем язык Лягушки все не замирал.
- Главный над нами – Дьябло. Хмурый детина. Но не волнуйся – ты с ним и не заговоришь. Он не любит незнакомцев. Проходил год, прежде чем он заговаривал с членом команды. Он вообще странноватый. Я не понимаю его, но уважаю. Он водил нас на тысячу боев и ни разу не проигрывал. Кроме того раза, в Карибах… нет, никогда. Я просто подумал, что если бы мы проиграли, нас бы уже не было в живых. Черт! Болтаться бы нам на рее! А вот я живехонький! Очень даже. Да еще и красавчик, - он коротко хохотнул, - Капитан поощряет все наши стычки, даже смотрит на них с наслаждением, как на спектакле. К черту! – присовокупил он, заканчивая свою возвышенную речь, так как стал задыхаться. Через несколько минут мы все же продолжили наш интересный разговор существ с разных вселенных.  Спросил, стараясь выглядеть величественно:
- А ваша команда очень… так сказать, по-зверски настроена?
- Даже больше, чем сами звери, - услышал я ужасающий ответ.
- Они меня не убьют случайным образом?
- Нет, если не будешь ковырять в носу. Они этого не выносят, особенно я.
- А разве они не все сами так делают? Разве у них нет такой привычки?
- Поэтому у нас вообще маленькая команда, к черту! – он оскалился.
  Наконец мы вышли на склон, с которого простирался нечаянный вид (никаких видов кроме этого не простиралось, казалось, природа специально устроила так, чтобы мы не могли ею любоваться) на водную гладь, такой красивый, что я удивился, хотя море мне не по душе. Я и в Корнуолл приехал, чтобы на солнышке погреться после дождливого, туманного, буйного Лондона, а не из-за полезного морского бриза, который вылечивает разве что чесание в носу.
  Не люблю море, хотя все вокруг им восхищаются. Все говорят: как красиво, тысячекратно отражается в водных барашках солнце, хотя оно тысячекратно слепит глаза. Все утверждают, что медузы лечат, хотя меня они так и не излечили, зато порядком попугали и наэлектризовали так, что я мог сам светиться. Все восторгаются красотой парусников, скользящих по водным просторам, хотя они часто падают. Может быть, у нас с морем не заладились отношения, потому как я родился на острове. Все, что связано с нашим рождением навевает на нас грусть. Детдом, внутренности которого первое, что мы увидели, кто-то нехотя, кто-то с радостью, но все пища, кажется нам унылым и скучным. Детские фотографии интересны не нам, а конспирантам. Даже братья и сестры нам всегда не по душе. От рождения отдает чем-то мрачным. Мы были тогда так близко с областью неизведанного, что хорошо, что мы не помним этих дней.
  Но как бы то ни было, приходилось терпеть и страдать молча, пока мы спускались по склону. Но вот толпа в порте, кишащем муравейнике  – это был самый настоящий ад.
  Не люблю вообще быть в толпе. Мало того, что люди меня не интересуют, потому как я сам человек – чего я там не видел? Так еще встречаешь самые разные взгляды. Идешь – и будто о стенку ударяешься о тяжелый взгляд какого-то бугая. Иногда встречаешь стопроцентный взгляд убийцы. Человек думает о возлюбленной и переводит взгляд на меня и тут же отворачивается – неприятно. Я как мог спокойно шел по людскому потоку, думая о своей матери, стараясь не смотреть в глаза. И вдруг ко мне подходит молодой человек чудаковатого вида, такой же, как я, и предлагает мне вступить в общество любителей комнатных растений. Он говорит: я понял, что вы должны вступить в наше обществу по вашему взгляду. Неужели мои глаза скрывают от меня свои способности?
  Лягушка Джек заплатил капитану какого-то корыта и переправил нас на пиратскую пристань. Капитан – тот еще жук. Сразу мне не понравился. Его выдавали усы. Никогда еще я не видел таких предательских усов. Правда, я сам боялся на него смотреть. Я стеснялся из-за того, что связался с пиратами. Да и его посудина вся дышала предательством. Дышали мачты, дышали паруса и реи. Камбуз скрывал какую-то темную историю. Какие зверства происходили на палубе?
  Таким образом я и очутился на Сердце Ада, (где меня ждал Толстый Карлос) готовом перелететь через океан и доставить мою тушу на таинственные брега Острова Неудач.
  Лучшие корабли находятся в руках у пиратов, худшие – у военно-морского английского флота. Это была превосходная посудина, могу вам сказать. Она меня поразила качественностью и быстротой хода. Все – от шканцев до бушпритов, от кубрика до камбуза, от грота до бизани -  было великолепно, вычищено, разумно устроено, покрашено.
  Я с большим трудом, чуть не сломав все конечности, взобрался на борт и оказался лицом к лицу с Дьябло, капитаном, кого я сразу узнал по рассказу Лягушки Джека, которым он занимал меня по дороге в точку отправления. Колени у меня все-таки дрожали, и сильно, так, что тремор доходил и до рук, и до шеи, и до головы. Он был очень похож на шкаф для домашней обширной библиотеки. Он молча смерил меня взглядом, самым грозным из тех, что я испытывал от преподавателей, отвернулся и канул в свое логовище.
  Дальше следовало знакомство с живым содержимым корабля.
  Вот кто мне сразу понравился. Август, добродушный долговязый детина более шести футов к небу, помахавший мне пятерней. Милый малый коротышка, похожий на обезьянку, Принси Путс, который пожал мне руку, еле доставая до нее. Далее шли демоны. На этом список того, кто мне понравился, кончается. Чезвик и Барбара были похожи, как два брата и на грибы - ядовитые мухоморы. Оба злые и ненавидящие друг друга. Жиор был подлый мстительный и скользкий французишка. Старик повар и уборщик по совместительству Мегрет с первого взгляда невзлюбил меня, а я его. Юнга Салли даже не посмотрел в мою сторону. Пьяный кипер Кендрик сплюнул, когда его вялый взгляд пал на меня. Боцман Митчелл так шевельнул шеей, что мне показалось, будто он разминается перед боем со мной, но он только презрительно, с кривой ухмылкой, очень ему идущей, похлопал меня по плечу своей клешней, чуть не сбив с ног.
  Принси в свое золотое время убил человека и продолжил убивать, но это не чувствовалось. У него была премилая улыбка дурачка. Вел он себя легко, задорно и фамильярно, словно ему указали быть шутом на корабле. Зато он наизусть знал несуществующий пиратский кодекс. Он имел дурную привычку постоянно встревать в разговоры и сообщать пиратам, в какой именно статье Кодекса они ошибаются. Привожу отрывок из этого Кодекса в этой главе:
Пиратский Кодекс чести
Раздел первый. Джентльмены удачи обязаны:
Статья первая. Никого не щадить (даже братьев наших меньших, даже детей, потому что они вырастают).
Статья вторая. Забыть всех (отказаться от родителей, родственников, в том числе и навящивых, питомцев, кроме тех, что завоеваны силой, друзей, даже плохих, кредиторов). Всех, кроме твоих должников.
Статья третья. Уважать и любить братьев по ремеслу.
Статья четвертая. Никого не любить, никого не уважать.
Статья пятая. Заботиться о судне.
Статья шестая. Ни к чему бережно не относиться, стараться все уничтожать.
Статья седьмая. Делить добычу поровну.
Статья восьмая. Ненавидеть весь белый свет.
Статья девятая. Обязательно использовать в речи всяческие ругательства (чем больше, тем лучше. Напрягитесь, ребята!).
Статья десятая. Слушать и уважать капитана.
Статья одиннадцатая. Если капитан отклоняется от кодекса, убить его или бросить акулам на съедение.
Статья двенадцатая. Если член команды отклоняется от кодекса, смотри пункт выше (потому что капитан – часть команды).
Статья тринадцатая. Быть храбрым в бою.
Статья четырнадцатая. Никогда не проявлять храбрость, доблесть, не заботиться о чести, совести и долге.
  Ну и дальше в этом разделе:
Ни о ком не печься
Не иметь на борту тварей, за исключением, мышей и крыс
Много кушать, петь и танцевать
Использовать женщин
Истреблять королевские войска любыми доступными способами
Портить имущество и просторы короля (в том числе и испанского)
Не использовать в бою неправомерные удары
Бить куда хочешь и когда хочешь
Не трогать пленных
Трогать кого и что хочешь
Не читать книг, не тренировать память
Читать, уважать и знать наизусть Кодекс
Отдаваться животным чувствам и эмоциям
Славить, любить и распространять свое дело
  Как видите, они пытались сделать свое ремесло красивым и романтичным. Но вот, что я понял: быть пиратом, не поступающимся Колексом, очень сложно! Дальше, насчет второго раздела, до сих пор ведутся споры. Каким они его сделают, не представляю, если даже первый раздел содержит в себе столько противоречий!
  Принси был самым загорелым на корабле – его можно было спутать с карликом-африканцем, хотя среди африканцев нет карликов. Белыми в нем были только глаза и отчасти душа (мне кажется, душа у него была черно-белая, в клеточку). Зубы у него, как и у всех на корабле отличались желтизной – они не привыкли баловать себя такими роскошными вещами, как предметы необходимого туалета. А ведь психологи советуют мыть клыки после каждого обильного приема пищи, то есть после каждого приема пищи, а не раз в полгода. Казалось, он прячет обезьяний хвостик где-то под одеждой. Он надевал красный кафтанчик и синие штаны – панталоны, как у королей, а также деревянные башмаки, как у Золушки. Он скрывал свою безобразность за тысячью вещей, висящих на нем. Я даже не мог их сосчитать, от них рябило в глазах. Черные славянские глаза, косая, замысловатая темная щетина, тонкие брови полукругом. Он был курнос (но нос был широкий, с раздувающимися ноздрями) и лопоух (но уши были маленькие). У него были сережки, но не было колец. Что тут сказать, телом он не выдался. Мордашкой был похож на поросенка, что еще больше усиливало жалость. 
  Август несмотря на рост смахивал на капеллана, такой он был странноватый и даже порой печальный. Можно подумать, он замаливает грех, совершенный по случайности или по наивности. Не мог же он просить бога отпустить ему его пиратские набеги? Ко всем он обращался на вы, даже к капитану. У него на щеке красовалась татуировка: огромный красиво витой крест (или то якорь?). Втайне от всех он рисовал домики, и у него неплохо получалось, особенно стены. Он был выше всех в команде: его рост составлял больше шести с половиной футов. У него не было бороды, но была очень короткая стрижка. Его лицо дышало какой-то благостью. 
  Салли был невысок и крупен, похож на горячего бычка. Все его тело составляли жилы и мускулы. Но намечался животик. Он имел золотистые растрепанные сальные волосы, приобретшие оттенок немытой моркови. Мутные, злые, дерзкие глаза отливали синевой великого океана. Он не любил носить рубашки, считая, что они скрывают его красоту, поддающуюся сомнению. Его загорелые жесткие руки были почти длиннее коротких ног. Он ходил вразвалку, расслабясь, похожий на гориллу, но готовый кинуться на первого встречного. У него были большие белые квадраты зубов и широкий нос картошкой. Самой большой книгой, которую он читал, был Парусный спорт Англии. Со всей силой молодости он был без ума от моря. Он ничего не понимал в механике, как и все на корабле. Может быть, если бы он был порядочным парнем, он интересовался бы скачками и проигрывал бы на них все средства. Он все время пытался грозно свести брови, но они все время быстро распрямлялись. Он пытался выучиться у Джека играть на гитаре, но задача оказалась ему не по силам. Своими толстыми грубыми пальцами он чуть не порвал вторую и третью струны.
  У Мегрета была плешь и временами седая борода. Казалось, его волосы просто соскочили вниз. Его злые колючие дикие глаза полупомешанного вызывали либо усмешку, либо страх. У него был большой нос горбом и с бородавкой. Его беспокойный вигляд, затравленный, но тщеславный, постоянно блуждал с одного предмета на другой. Он беспроблудно врал. Не спрашивайте у него, когда будет обед и новая чистая рубашка. Он говорил плохенькую правду только в присуствии капитана, который казался на его фоне львом при мышке. Говорил он крайне неграмотно. По-моему, из него вышел никудышный пират и еще более плохой человек. Лицемерил, пресмыкался. Нижняя губа была отвратительно и капризно  оттопырена будто в постоянномудивлении.
  Чезвик и Барбара оба были седобородые старики. Крепкие, закаленные, суровые на вид и еще более суровые в душе. Сережка у обоих была на правом ухе. Иногда их путали, что приводило их в ярость, потому как друг к другу они не питали нежных чувств. Оба носили длинные грязные еще темные волосы до широких плеч. У обоих были черные рединготы и панталоны, а также деревянные, подбитые гвоздями башмаки. Оба любили скрещивать ручищи на груди и грозить кулаком. У них были руки с лопату – такого же размера и твердости. Оба чувствовали себя на корабле, как дома и разоряли его, как дом. Оба были превосходными моряками и ужасными человеками. У каждого всегда была в руке бутылка рому. Но они также и различались: у Чезвика пояс был зеленый, у Барбары – болотный. Чезвик боготворил капитана и старался походить на него молчанием и суровостью, Барбара  же постоянко подозревал его и даже иногда провожал косым виглядом, в котором не было ничего хорошого.
  Кендрик был похож на крокодила. Он был почти лыс, что придавало особую неприятность его образу, впрочем, как и многие другие черты. У него был острый беличий нос, узкие приподнятые за край голубые с розовыми белками глазки, красное, в пятнах, с кругами под глазами лицо, одна тонкая кривая, почти заячья губа, расплывчатые скулы, низкий рост. Он ходил в тельняшке и клетчатых штанах. Полоски и клетка были особенно подчеркнуты. У него были тонкие нежные конечности, он был очень некрасив и очень зол, когда не был очень пьян и когда был.
  Митчелл считался главным среди пиратов, наряду с Лягушкой Джеком. Он был не глубок и не проникновенен. Он вообще не отличался пониманием. Он всю жизнь старался создать себе репутацию. Он не признавался себе в этом, но зависел от мнения окружающих. Если бы ему сказали правду насчет его, он бы обиделся и убил бы этого храбреца. Он был амбициозен, тщеславен и самолюбив. Он пробрался до самых верхов пиратской кастрюли. Он отлично дрался. У него наблюдались карие жесткие глаза с искрами бесшабашности. Он был туп, но сообразителен. Большой и сильный. Руки у него были, как бочки. Ноги крупные, жилистые, накаченные. Он постоянно курил, он просто не расставался с трубкой и золотой табакеркой (где он ее приобрел, интересно знать?). Когда он шел, медленно, по-хозяйски, с ним шел и его табачный туман, очень похожий на лондонский утренний туман. У него были серые глаза типичного убийцы и кровососа. Крупный, некрасивый, горбатый нос с большими крыльями. Большие отвислые некрасивые уши. Презрительно и тупоумно сжатые пухлые губы. Не люблю пухлые губы. Их так трудно целовать – хотя мне-то откуда знать! Гнилые, но золотые крупные зубы, как клыки. Лохматые, косматые, сведенные брови крышей, опускающейся вниз, но все время поднимающиеся вверх, видимо, для того, чтобы подчеркнуть наличие морщин на лбу. Той же цели придерживался рот – для носогубных морщин. В общем, его лицо было все покрыто трещинами, как наша Земля в период юности. Желтая кожа, розовые, чересчур розовые щечки. Большие животные скулы с постоянно дергающимися желваками. Он использовал свое лицо на все сто процентов. Его мимика была активна, но уродлива. На нем было все черно-коричневое, словно под стать цвету его души. Он понавешал для брутальности на себя всякие штучки, от которых рябило глаза: компас, розовый платок, ножики, с десяток ножиков (как он ими себя не заколол), пистоли, сабли, куча патронов, мешочек с монетами, широкий пояс, какие-то ненужные тряпки. У него была каштановая бородка с косичками. Митчелл был хорошим боксером и качественным, но немного недалеким пиратом. Меня раздражало каждое его движение. У него не было хорошего, самостоятельного ума, но зато были золотые запонки - единственное красивое, что было в его наряде. Его нельзя было преломить одной левой, как Принси (и уж точно не моей левой). У него не было ни единой шляпы. Зато у него почти все тело было покрыто дурацкими татуировками. Я разглядел кракена, дракона, прелестную голубоглазую девушку, револьвер Кольта. Было много других, интересных для доктора рисунков. Он одевался с претензией на элегантность. Он был хорошего, правильного сложения. Он был уже наполовину лыс, остались только клоки немытых каштановых волос. У него были большие стопы, как у брахиозавра.
  Жиор больше ухаживал за усами, чем за матерью, он даже носил тросточку, он был весь белый, как снег. Белая рубашка, белый жилет, белые штаны. Он умудрялся держат все это в чистоте и красоте. Ох уж это противоречие между цветом его души и цветом одежды! У него были такие тонкие черты, что казалось, они вот-вот исчезнут и лицо превратится в каменную маску. У него был единственный друг – деньги. Он никого и ничего не любил, разве что золотые кругляши. Он давно продал свою совесть, он постоянно грыз ногти и сокрушался поэтому поводу. Он не занимался кораблем, но был прекрасным воином, он убивал без малейшего движения души. У него за спиной были сотни невинных жизней. Он одевался в рубашку с жилетом и менял шляпы каждый день. Он умудрялся быть почти белокожим. Он не пил, но изредка курил. Он был джентльменом, пошедшим не по той стезе. Он часы проводил у зеркала. Подлый, мстительный, скользкий. Настоящая змея.
  У Дьябло было почти человеческое лицо, за исключением ушей, носа, рта и глаз. Все эти черты были какие-то звериные. Взгляд волчий, бесстрастный, гордый, выискивающий, внимательный. Казалось, он искал пороки в глубинах душ, или шоколад. Жесткие ощетинившиеся ресницы торчали, как копья. У него не было ни усов, ни бакенбардов, была только короткая изысканная щетина, за которой он ухаживал. Кожа его отливала жесткой бронзой, хотя бронза и так жестка. Нос его был прямой и тонко выполненный, похожий на граненый алмаз. Рот был тонкий и жесткий, он, не открываясь, фамильярничал с вами. У него были скулы, о которые можно удариться. Глаза серые с ледяными прожилками. Тонкие серые несходящиеся брови. Но и крупная морщина между ними. Почти нет всяких штучек и тряпочек. Ровные, средние уши, скрытые под фуражкой. Он был похож на вампира из романа Стокера. Он излучал тайну. Он был респектабелен. Говорить по внешнему виду, он производил впечатление великого человека. Не знаю, постигнет ли нас разочарование при проникновении внутрь – я не настолько его изучил. Его одежда дышала светкостью. Вычищенные пуговицы шептали об аккуратности. Воротник уверял: мой хозяин хорошо заботиться обо мне. Его гардероб заявлял: вы все ничтожества по сравнению с моим хозяином! Дьябло был весь черный, просто весь черный. Его редингот до пола, сапоги с отворотами, как любят пираты (хотя я не знаю, чего они любят, может они любят крыс на завтрак) – все это было сплошь черным. Мой взгляд, когда мы познакомились, затерялся в этой черноте, но постепенно перебрался на его лицо. Его ждал салон. Никогда я не видел, чтобы успех так бросался в глаза. Все помыслы и взгляд экипажа были прикованы к фигуре капитана, как все взгляды и помыслы революционеров прикованы к царю, пираний – к мясу. Они хотели добыть где-то более полной информации о нем – и более достоверной. Но где? Они окружены морем и неизвестностью. В портах и тавернах о Дьябло ходили разные поганые слухи: будто он выколол глаз Бизу, а на следующий день лишил его ноги из-за того же спора, возможно, дело было в женщине, какой-то Кэтрин, будто он вывел Сердце Ада из водоворота, будто он видел хозяина Летучего Голландца и даже пожелал ему счастливого пути, будто он победил в схватке один против двадцати, будто он не поведя бровью расправился с мэром города. Мэр действительно теперь другой, но, может быть, тот просто не управился с обязанностями, как часто с ними, этими мэрами, бывает. Он был их восходящей звездой на черном небосклоне, но телескопа у них под рукой не было.  О нем шептались по всем углам, тем не менее, его уважали, а некоторые, например, Принц, и по-своему любили.
  Единственным по-настоящему добрым существом была собака. Эрдельтерьер. Дружок Мегрета. Седой, лохматый, нечесаный, грязный, вонючий, обшарпанный, блохастый, некрасивый от природы и от возраста. С двумя драными покосившимися треугольниками ушей, с двумя косящими в разные стороны лихорадочно блестящими глазками (косили оба глаза; я уверен, если бы у собаки был третий глаз, как у индийских богов, он бы тоже косил). Собака была добра, но беспросветна тупа. Ее звали Принц. Меньше всех существ в мире она могла бы претендовать на такое имя, но ее так все звали. Как ни странно, ее любили, в отличие от вредного Толстого Карлоса. Она носилась взад-вперед по палубе без всяких причин к этому, и стояла стоймя, когда все бегали. Она лаяла невпопад и молчала, когда нужно было вставить словцо. Она обожала гоняться за собственным хвостом. Но никто по-настоящему не обращал на нее внимания, кроме Мегрета. Он ее превозносил. Для него она была божеством.
  Я вообще не очень хорошо отношусь к животным с того раза, как моя тетя (сестра матери) уехала на денек и наказала мне погулять с ее собакой. Собака была маленькая, но агрессивная. Крошечная, но злющая. С палец, но рычащая. Я явился ей на глаза. Минут десять я слушал ее громкое, заставляющее меня трепетать мнение обо мне. Что мне только не было предъявлено в обвинение! Что я неправильно хожу, одеваюсь, смотрю, дышу, стою. Наконец я устал все это слушать (я был уже десять минут как знаком с женщиной, маму не считаем, но мне уже надоел ее визг), и повел ее гулять, чтобы как-то отвлечь от истерики. По пути нам попадались другие, бродячие и не очень собаки. Каждая такая встреча чуть не кончалась катастрофически: помимо того, что у Милочки (так ее величали) случались чуть ли не апоплексические удары от презрения и ярости, направленных уже на них (хорошо, что не на меня, это эгоистично, но мне было больше жалко себя чем их, почему? - не знаю), так она имела еще и привычку нападать на бедняг. Спас нас только короткий, крепкий, закаленный поводок и тот факт, что бродячие собаки быстро бегают. Наконец с большими трудностями мы вышли на футбольное поле. Рядом с полем протекала проклятая река. Милочка потянула меня в эту сторону и стала делать то, чего бы я ни за что не допустил, будь у меня возможность вернуться в тот роковой день и все исправить: она стала бегать по воде (разумеется не думайте, что она обладала сверхъестественными способностями и бегала по поверхности речушки; я отпустил ее только сделать пробежку у кромки берега, и то, я не отпускал, а немного удлинил поводок, чтобы брызги не попали мне на новые начищенные ботинки). О, опрометчивость! Ошейник ее намок, и она быстренько и хитро выскользнула из него. И вот, что я вижу: ошейник пуст и плавает в воде чуть ли не брасом, Милочка свободна, как Христос до Второго пришествия, и летит по полю в неведомые края. Следующие два часа были посвящены игре в прятки. Пряталась Милочка, я искал ее с криками и слезами на глазах (собака была дорогая, мне жалко было денег). Что подумает обо мне тетя? Я не смог погулять с ее маленьким, добрым, милым песиком (так она называла свою это исчадие ада). Милочка убегала, и сердце мое останавливалось, но возвращалась, и сердце мое делало скачок. Только что, слава Создателю, закончился игровой сеанс, поэтому футболистов не наблюдалось. Еще бы они тут были! Что бы тут творилось тогда, боюсь подумать! Зато были случайные прохожие, чтоб они были прокляты (я утрирую). Один раз Милочка чуть нагло не залезла в коляску к какому-то несчастному малышу (спорю, это будет его первым воспоминанием), когда это не получилось, выгрызилась на его бедную мать и приготовилась дать ей отпор, хотя никто ей и слова плохого не сказал. Мать закричала: уберите это! Но что я мог поделать? Я спрятался за кусты и переждал, пока они не убежали. Наконец по счастливой случайности я пробежал мимо домика, на котором было написано: Раздевалка, и тут мне пришла в голову мысль. Я, спиной заходя в домик, поманил ее конфеткой (у меня всегда при себе конфетки; я манил ее и раньше, чтобы накинуть на ее горло ошейник и хорошенько затянуть его, но она только искусывала меня и не давалась). Милочка повелась и прыгнула в раздевалку, веселая и счастливая. Я захлопываю дверь и оборачиваюсь. Передо мною стоят трое: собака, голый (в панталонах) мальчик и другой голый (в панталонах и даже почти в шортах) мальчик. Здравствуйте, говорю я, вы отсюда не выйдете в ближайшее время, простите, сэры. Один из них начинает вытворять странные вещи: он полез на стенку. У меня фобия, я боюсь собак, - говорит он. Я стал бледен еще больше, чем был бледен до этого. Это был ужасный момент – те полчаса, что мы провели вместе. Другому мальчику было все равно (лишь бы не идти домой), и он уселся и стал терпеливо ждать (чего он ждал?). И тут снова произошло чудо: я увидел дверь, вторую дверь, не входную. Раздевалка была совсем маленькая, даже мы все еле в ней помещались, но я увидел эту дверь только через полчаса. И опять же мне пришла в голову мысль. Я открыл эту дверь и, пятясь, снова сунул Милочке под нос конфетку, до которых она была падка. Но вот в чем была загвоздка: собака обладала инстинктом самосохранения и не делала шагу дальше порога. И снова у меня в голове мелькает счастливая мысль, спасшая ситуацию: я кидаю конфетку в дальний угол комнатушки, куда ведет эта прекрасная дверь (это была душевая; как в ней можно мыться, если отворенная наполовину дверь чуть ли не упирается в противоположную стену?). Милочка, потеряв остатки разума, бросается за ней, поскальзывается и падает, в это время я дрожащими руками захлопываю дверь и закрываю ее на замок. Мальчики спасены. Я их с благословением выпускаю наружу. Сам я провел в раздевалке и рядом с нею оставшуюся часть дня и ночь (было очень неудобно лежать на подушке из забытых вещей, но я страдал молча). Я не мог открыть дверь и посмотреть, заснула ли Милочка. Утром (время, когда тетя по плану прибывает домой, а также время, когда футбольных сеансов не намечается, я специально расспросил об этом мальчиков) я побежал до дома тети и обо всем ей доложил, чуть не заставив ее упасть без сознания. Мы отправились покорять собаку. Она слушалась только свою хозяйку (они, кстати, были очень похожи). Милочка дрыхла, когда мы тихонько отверзли дверь. Так счастливо окончилась эта история. После этого я возненавидел всех животных до одного.
  У всех были памятные уродливые шрамы, которые хоть как-то красили их и которые они предпочли бы удалить. Все лица помнили прошлое и сохранили его отпечаток грубости и жестокости. Да, им не быть пэрами двора. Им не быть даже обыкновенными людьми. Они навлекли на себя проклятие бога и людей, самих себя и животных. Они раз и навсегда перешли на другую сторону закона и покончили с семьей, учебой, работой и друзями (я бы тоже хотел так сделать). Какие бы они добрые дела не совершили там, за чертой, они перечеркнулись их суровым настоящим. О чем бы хорошем они не мечтали, теперь их мечты изменились. Кто бы с ними не говорил ласково, они забыли эти слова, но запомнили все зло, которые им нечаянно причинили. Все хорошее улетучилось, все плохое осело на дно их пропащих душ. Но старое вытесняется новым, и ты забываешь, забываешь…Теперь их действиями правил злой дух. Сатана стал их королем. Они поклонялись смерти, их божеством была, как у мексиканцев, Санта-Муэрта. Их планы были посвящены плохому и только плохому. Их глаза ослепли, их руки обагрились невинной кровью, их головы заняли мысли об аде – аде, который они творили на земле, и аде, которых ждали их под нею, а также об аде, который царил в их сердцах. Им снились их приключения, им снился Толстый Карлос, и во сне они его убивали. Им снилось золото, и во сне они его ели. Они и сами не могли бы сказать, когда именно потеряли стыд и совесть и стали чудовищами. Они забыли этот день, который был наполовину бел. Имя их матери было или им незнакомо, или ими забыто. Имя отца стало бичом, больно ударяющим по памяти. У каждого из них были выжжены невидимые метки: на лбу - Вор, на щеке - Убийца, на другой щеке – Кутила, на подбородке – Насильник, но их это не смущало. Не нашлось бы ни одной причины их миловать, кроме жалости и человеческого сострадания. Но были сотни причин их карать – жестокость, проявляемая ими в боях и в межличностных отношениях, дикость и разнузднанность в кабачках, нравственное падние, грязь помыслов, узость взглядов, низость устремлений. Они скатились на второе дно коробки фокусника. Неужели и они корда-то были невинними младенцями, вкушающими чистое, священное молоко матери? Они мнили себя царями, а на самом деле являлись рабами. Это были черви. Это была отвратительная, вонючая, заражающая падаль. За то, что они свершали каждый день, им не было прощения. Что они любили? Золото, постель, стакан. Что ненавидели? Себя и свою жизнь, невинных людей. Во что верили? В жизнь здесь и сейчас. Чего боялись? Смерти. И жаждали ее же. Морские разбойники. Машины убийств. Несчастные палачи. Мстители. Заключенные. Разорители. Разрушители. Низшие существа природы, созданные обществом. Предатели общества. Жалкие остатки. Нищие грабители. Голодные пожиратели. Скитальцы по аду. Грозные пилигримы. Готовящиеся к наказанию. Неуловимые амфибии. Кто виновен, кроме них самих? Весь мир. Они хуже и проще рыб.  Они дышат океаном и питаються солью. Какую страшную цену заплатили они за свои преступления, за свои грехи? Они старались не думать об этом. Одинокая компания, дрожащая при некоторых мыслях. В голубине души они верили в сверхъестественное, но не хотели признаться в этом. Все они всю жизнь ждали кары, потому и были такие озлобленные. Жалкий удел пиратов! Страшная участь грешников! Пирамида неравенства! Ужасы нашей жизни! Пороки Англии и всего мира, где она - царица! Не обособляйте пиратов от себя. Кто знает, в любой момент вы можете превратиться в корсаров. Щелчок, и вы – прекрасный пират. Может быть, вам пиратство по душе. Может быть, вы собиратесь вступить в академию пиратов. Ничего никогда не загадывайте, ничего себе не обещайте.
  На корабле царила атмосфера развратности, грехопадения и дикости. Почти каждый день знаменовался стычками. Я все время боялся попасть под чью-то горячую руку. Салли ненавидели все, он отвечал всем взаимностью. Он был слишком молод, что уже вызывало у многих зависть, слишком спокоен, хладнокровен и жесток, что тоже вызывало зависть, хотя их эти качества тоже могли быть предметом их гордости – они обладали ими в достатке. Мегрет извивался перед капитаном, но ко всем остальным относился по-свински. Стряпня у него была та еще. Жиор делал вид, что он ангел и всех обожает, но мы все знали его продажную душонку. Митчелл стал моим заклятым врагом и он же постоянно препирался с Лягушкой Джеком. Кендрик ни с кем не ссорился, он вообще не приходил в себя. За все время на корабле я не видел, чтобы он сделал хоть один ровный шаг, чтобы посмотрел хоть сколько-нибудь осмысленно. Однажды произошла следующая история. Три дня его никто не видел. Кендрик исчез, будто его и не было. Стали с радостью думать, что он упал за борт и сгинул в пучине. Но он появился вновь – не призрак, но вполне (только вполне) живой. Все это время он валялся мертвецки пьяный в погребе среди бочек с ромом. Все боялись Дьябло. Он не боялся никого. Он вообще редко показывался из своих покоев. За все время плавания он не перемолвился со мной ни словом. Джек обожал всеми командовать, наддавать тумаки. Его попугай издевался над каждым членом экипажа и над самим судном, гадя его. Иногда мне кажется, он знает больше слов, чем я. Джека недолюбливали то ли за его рост, то ли за костлявость, то ли за грубость души и рта. Мне кажется, он ни в какой компании не будет чувствовать себя хорошо. Он – настоящий отщепенец среди отщепенцев. К тому же, ему не могли простить Карлоса. Все пили (тосты были следующие: за жизнь, чертовски полную приключений, за пиратов, за хорошеньких чертовок, за капитана, черт бы его побрал, за флибустьеров – последнее всегда произносил Принси, и никто его не понимал, но все пили за этот тост) , все лентяйничали, все буянили. Мечты о золоте будто не оставляли времени на благие труды. Играли в карты на деньги, которых не было. Спорили о пустяках, проигрывали воображаемые тысячи. Интересно, как надеялись они завоевать ключи от рая? И все, все вплоть до птицы жаждали отыскать заветные сокровища и зажить легкой жизнью.
  Пираты ненавидели друг друга. Здесь было больше ярости, чем на ринге. Хорошо, что корабль был просторный. Они все были одинаковые и видели в ближнем свое отражение, потому и пытались его зарезать. С Джеком у них были натянутые отношения, готовые лопнуть. Дьябло они старались обходить стороной, поджимая хвосты. У всех были одни и те же пятна пота, грязь, дыры, заплаты, швы. Они были скроены по одному образцу.
  Имели место быть драки. Много драк. В первый день все были незаспанные, усталые. Во второй дело пошло. Салли столкнулся с Мегретом, несмотря на их возраст. Оба ранены: юнга в плечо, повар в ногу. Поправляются. Третий день: Чезвик и Барбара. Кулачный бой. Отеки, фингалы, посинения, поломанные носы. Далее: Лягушка и Митчелл. Первый ранен, отлеживается. Капитан дракам и разбою на судне потворствует.
  Причина первой ссоры – еда. Салли сказал Мегрету, что может сделать из его макарон вилы и заколоть ими повара. Мегрет сказал Салли, что он может сделать суп и ударить им юнгу по головешке. Затем Салли сказал, чтобы повар сменил рубашку – он почуял ее амбре еще с порта. Может, еще с колыбели? – спросил Мегрет, намекая на юный возраст юнги. Да еще и обозвал Салли жирным. На этом слова кончились. Начались действия.
  Чезвик заявил во всеуслышание, что он видел, как Барбара скатился в глухой сон во время ночной ответственейшей вахты. Тот сказал, что он просто наклонился, чтобы завязать шнурки. Но у тебя нет шнурков, - ответили ему. Они потерялись, ветром сдуло. Но ветра не было. Зато ветер был в кубрике, где и снес пресловутые шнурки. Ужасной силы, просто ураган. Тогда Чезвик понял, что его не лучшим образом обманывают и приготовился держать удар.
  Митчелл обвинил Джека в том, что он украл его платок с инициалами возлюбленной. Джек сказал, что если бы у Митчелла был платок, у него не было бы слюней, а слюни все-таки имели место быть. И какая может быть возлюбленная у такого тяжеловеса? Митч сказал, что он видит насквозь Джека и чувствует нутром моряка, что платок сейчас лежит у него в каюте. Не только чувствует, но и сам видел его там, собственными иллюминаторами. Джек обиделся: он  сказал, что это была его лучшая бандана, а не какой-то засаленный вонючий платок.
  Как я себя чувствовал среди этого зверства? Преотвратительно. Я не был приспособлен к новым жестоким условиям морской жизни.  Я был поражен их внешностью, манерами, речью. Никогда еще я не видел таких колоритных образов, хотя прочитал много книг. Со мной никто не хотел общаться, даже ангелы. Никому я не был нужен, я бы и сам от себя отказался, если бы мне пророчили рай. Но я столько грешил: украл карандаш со стола Крякерса в отместку за провалившийся экзамен, часто ругался с мамой (но тут у меня было оправдание: ей самой я был безразличен, кроме того, что она поменяла мою фамилию на свою, такая она была упрямая. Так мне казалось, пока я не понял, что у нее очень сложный характер, как и всех женщин, не в обиду им сказано), не завел себе ни единого друга в стенах университета, даже с уборщиками не сдружился, полный тайного ко всем презрения, не хотел писать папе письма из лени, часто бранился про себя в очередях и в парикмахерских, портил то, что даровал мне бог: все время грыз семечки, устраивал лежбища на лекциях. Я страдал на жесткой койке. Мир катился у меня из под  ног, когда я прохаживался по палубе. Корабль издевался надо мной. Канаты постоянно стукали меня по макушке, а то и вовсе по носу, лужи, оставленные этим потрясающим воображение уборщиком Мегретом, заставляли позорно, компрометирующее падать, двери открывались не в ту сторону, в какую я пробовал их открыть (правда, так бывает со всеми дверьми, не только с этими), ступеньки скрывались в темноте (ламп они не любили зажигать; мрак в душе – мрак на посудине, да и не хотели привлекать внимание других кораблей). Никогда я не пробовал столь чудовищной пищи. Никогда я не видел таких злобных, варварских неодухотворенных морд. Существование бок о бок с корсарами мало кому покажется сказкой. Никогда мне не было так ужасно. Я обедал, ужинал и завтракал (никаких перекусов не было) вместе с пиратами в довольно тесной кают-компании. Мы сидели в два ряда, соприкасаясь плечами. Капитан подавал пример своим иждивенцам, держа вилку в правой руке. Лягушке кушать было тредно. Мне постоянно хотелось пить, а пить не давали из соображений экономности и злобы. Я пил свой милый сердцу апельсиновый сок (сами апельсины я недолюбливаю из-за их шкурки), но и с ним произошла неприятная история.  Всякий раз, когда я ставил стакан на стол и отворачивался от него, сок выплескивался. Я пробовал не отворачиваться. Тогда судно не производило кренов, и все сохраняло спокойствие. Стоило мне отвести взгляд – половина сока оказывалась на полу. Приходилось пить сразу весь стакан, тогда как я привык смаковать его маленькими глоточками. Я вылил всю банку сока в Атлантический океан, так как меня это стало раздражать. Мой мишка постоянно сваливался с койки. Можно подумать, к полу его притягивает какая-то сила. Да, я знаю, есть сила притяжения, но ей должно быть стыдно за моего мишку! Она его хорошенько изваляла. На борту меня прозвали, уж не знаю за что и почему, цепочку пиратских рассуждений отследить сложно, Треской. Карлос бросал это слово каждый раз, пролетая мимо меня, и слово это ударяло меня, как кирпич. Пираты растащили половину моих вещей, жалкие воры. Но из гордости (и трусости) я им ни слова не сказал. И повсюду, куда бы я не пошел и не спрятался, меня сопровождала ужасающая, невыносимая вонь. Ах, как это тяжело – охотиться за сокровищами!
  Прошло несколько дней, описать которые я не связан обязательствами, потому как они не отличились интересными или хотя бы морально интересными событиями. Но вот произошло то, чего не ожидал самый прозорливый парень нашей команды: кораблю пришлось сильнее зарыться в воду, приняв еще двух пассажиров. Какой-то прохлаждающийся лентяй заметил на горизонте шлюпку, и мы из любопытства подплыли к ней. В ней оказались ровно два с половиной человека, которые вскоре взошли на борт с большими усилиями, так как являлись «теми еще сухопутными крысами» (цитирую).
  Один из них был не совсем человек: это была женщина. Я и мы все сразу обратили на нее первую все внимание и не потому что она первой предстала для нашего взора. В  наш университет девушки забегают лишь подумав, что это Центральный Магазин, а кроме колледжа я нигде и не бываю, это моя нора. В детстве мне нравилась одна девочка, но она побила меня, как только я к ней подошел. И вот сейчас я чутьем студента понял, что у меня будут проблемы.
  Я не видел, как она залезала по лесенке. Но видел другое, не менее важное: как она, опираясь на руку того джентльмена, что был с ней в лодке и на которого я совсем не обратил внимания, поддерживая платье, переступила туфельками на борт и сделала поклон Лягушке Джеку, как будто самому главному из нас.
  Она была красива, хороша, как первый снег, как березовый бор, как речка, как душа ребенка, как торт, как звезда, в общем не из последних дурнушек. Я засмотрелся на нее, как на витрину булочной. Я постоянно сравниваю своих героев, с которыми мне пришлось столкнуться, с животными. Но тут… какие животные! Боги Олимпа – и того будет мало, чтобы рассказать о ее внешности. Это была Афина, Джульетта, Татьяна Ларина, Роз Мэйли, Елена Троянская. Не знал, что когда-нибудь встречу их прообраз. Этому лицу можно было позавидовать без зазрения совести. Я был уверен, что она купила у дьявола свою внешность. Самые дорогие были широкие черные брови, потом волосы, спадающие двумя подушками до плеч, потом серые глаза. Подчеркивал естественную красоту загар, который ей пришлось претерпеть во время странствия по морю. Платье отсвечивало своим голубым ее отлично сделанные сине-серые глазки, похожие на бусинки. Она вся была чиста и от земной, и от душевной грязи – это вы понимали сразу, секунды через две. Она почти светилась.  Она в этом действии перещеголяла солнце, даже если бы все лампы на свете стали бы вдруг светить, ее свет был бы ярче. Он ярче света в конце тоннеля, который видит умирающий, но той же природы. Это ангельский свет. Это свет истины, красоты и доброты. Знающие люди, такие, как я, то есть влюбленные, сразу его распознают. Для меня она сразу стала стоять наравне с королями и пианистами, она стала значить для меня намного больше их. Не знаю, как пираты, а я сразу разглядел ореол вокруг черной головки. Это была настоящая любовь с первого момента. С того момента, когда блеснули завитки ее волос на зенитном солнце (шляпку она держала в руках в знак почтения). Или с того момента, когда она мягко, по-кошачьи взглянула на меня, не заметив меня, и я увидел два микроскопических озерца, два медальона, два камушка, две переливающихся дорады. Или с того момента, как она в удивлении, увидев всех нас, отверзла свой маленький милый ротик. Или с того момента, когда она игриво, по привычке, взмахнула головой, словно представляя себя нашим взорам.
  Мы обступили ее, как курицы обступают петуха. Один вызвался принести воду, другой еду, третий полотенца, хотя зачем они были нужны, не знаю, (они будто превратились из пиратов в обыкновенных людей – вот что делают красота и нежность) а я просто сидел и смотрел и в конце концов остался с ней наедине в каюте.
- Здравствуйте, - сказала она, и ее голосок прошелестел, как весенний ветерок, - Меня зовут Александра, Алекс.
- Я Джимми, Джим, очень приятно, - свой же голос мне показался грубым и неотесанным. Голос с другого мира.
- Джим, а что это за судно? – она назвала меня по имени, какое счастье. Тебе не понравится правдивый ответ, дорогая.
- Это рыболовная шхуна, - сказал я и даже не покраснел.
- Странное название. А вы не похожи на моряка, скорее, на студента.
  Кто бы сомневался!
- Я разыскиваю потерянного отца, меня высадят на Острове Неудач. А вы…, - я запнулся.
- Мы шли от Америки домой, к маме, но корабль, знаменитая Карпатия, сгорел, - все было довольно прозаично, - Это было так страшно! Все кричали, бегали, падали в ледяную воду! Ужасно, ужасно! – она закрыла лицо руками и содрогнулась.
- Сейчас вы в полной безопасности. Не волнуйтесь, хотя повод действительно есть. Погиб большой корабль. Погибли люди, что еще хуже. Но такое бывает. Это уже в прошлом. Что прошло, то прошло. Кто помянет прошлое, тому… - я испробовал все средства, но она не отнимала рук от лица, - А с вами в лодке… - решился спросить я уже из любопытства.
- Это мой жених, - она наконец открыла лицо. Оно было красным. В глазах кипели слезы. Она тяжело вздохнула.
  В это же время я вздрогнул, как вор. Этого я не ожидал. Все надежды рухнули. Разговор прервался.
- Ну, я пойду на воздух, - сказала она и вышла.
   Так неудачно началось мое знакомство с Александрой Хьюстон, моей судьбой.
  Ее так называемый жених, богатый банкир, мистер Клей Рокквелл, как я вынюхал после, сразу мне не понравился. Кроме того, он умудрился взять и потерять сознание, то ли от солнечного удара, то ли от переживаний. Вот это позор! Та еще слабовольная крыса – я с самого начала это понял.  У него были прилизанные, даже не растрепавшиеся на море волосинки, дурацкие залихватские усы, горбатый, но вроде как красивый нос – в общем, я его возненавидел с первой минуты. Неужели это создание должно заграбастать себе в лапы такую девушку? Как несправедливо устроен мир! Я, правда, даже толком ее не знал, но уже рьяно ревновал, как мог ревновать любой пират с этого корабля.
  Как бы то ни было, мне нужно было хранить до лучших времен в глубинах души свои чувства. И все подмечать, и все наблюдать. Я пожирал глазами эту парочку. Вот что я понял, проанализировав увиденное: она его не любит. Если любит, это та еще любовь. Но нет, ни о каком настоящем чувстве речи быть не могло. Да и он относился к своей суженой довольно свободно, не стесняясь  в жестах и выражениях. Мне показалось, за ними кроется какая-то тайная история. Что-то вроде несчастной судьбы обедневшей семьи этой девушки, вынужденной искать помощи и злостного богача. Я был прав, как будет выяснено позже.
  Они довольно скоро поняли, на какого рода судне мы находимся. Джентльмен оберегал даму, дама была в состоянии шока. Они не сказали нам ни слова о своем открытии, они вообще перестали с нами говорить. И со мной в том числе. Я был вполне этому рад, потому как испытал смущение в присутствии прекрасной незнакомки. Вероятно, со стыдом думал я, она разочаровалась во мне, поняв, что я ее обманывал и поняв, что я, хоть и выгляжу как пресловутый студент, самый настоящий пират. Они просто жались друг к другу, как сурки зимой. Они даже не молили об остановке. Они даже не видели капитана, и, вполне возможно, капитан не знал, что они на борту. Часами они сидели в отведенной им маленькой каморке и не производили ни звука (я подслушивал).  Я старался подбодрить их взглядом, но это получались какие-то косые, странные взгляды больного человека. Пираты торчали группами возле их комнаты, поджидая выхода из нее девушки. Какие намерения они имели? Обойдем это стороной.
  Пираты травили байки о том, что они хотят сделать, и в жизни я не слышал подобных гадостей. Я заявил, что если они перейдут черту, сокровищ им не видать, как собственной совести.
  Однажды я подслушал следующий воодушевленный мужской монолог (я был у двери один, пираты отправились кушать, только еда могла оторвать их от своего любимого занятия):
- Это все ты, Алекс, виновата, что мы поехали к твоей маменьке. Если б не это, ничего бы не случилось. А теперь мы в улье, в улье! Что за детские причуды? Разве тебе плохо было в Америке? Величайшая страна в мире. Куда там с ней сравниться дряхлой старушке Англии, этому покосившемуся Альбиону? Америка своими пальцами достает до неба. Чего стоит только наш дом, где мы жили с твоим отцом – прекрасное строение, изысканный коттедж. Я вам его подарил, а ты мне отплатила такой паршивой монетой. Как тебе не стыдно? Ты, как ребенок, хочешь к мамочке под бочок, а в результате что получилось? Так вот, тот дом был лучше чем сказочные результаты воображения этого Гауди. Там было три домработницы – три! - любимое число Иисуса. Я хоть и не поклонник церкви, но даже я это знаю. Правда, одна была полуслепая старая грымза, другая – неопытный жулик, а третья - растяпа. Но их легко было продать и купить новых. Люди – что это? Это есть рабы, даже меньше – товар. Деньги правят миром. Золото - король всех наций, доллар – бог вселенной. Я уверен – даже у инопланетян есть зеленые банкноты. Если тебе что-то не нравилось, мы могли поменять комод, ковер, диван. Но что я могу поделать, если тебе не по душе весь этот дом, это произведение искусства. Что я могу поделать, если у тебя самой, деточка моя, есть ни малейшего признака вкуса. Как же мне с тобой не повезло. В Нью-Йорке тысячи таких девушек как ты, только лучше, красивее, богаче, да еще и умнее, да-да, не мнись ложными ожиданиями насчет себя и своей головки. Они только того и ждут, чтобы я им предложил свою унизанную кольцами руку и свое преданное открытое сердце. Не сомневайся, это непреложный жизненный фактор Нью-Йорка. А лужайка! Чего она мне стоила? Этот садовник запросил за ее покоску пятьсот фунтов. Ты только представь, моя дорогая. Но ты же не имеешь об этом всем представление. Тебе это безразлично. Ты не разбираешься в главном – в деньгах. Ты не знаешь курс валют. Ты хоть знаешь что такое стерлинг, милочка? Без этих знаний никуда. Ну-ну не расстраивайся – ты еще молода, мы с тобой не расстанемся навеки, я тебя обучу.
  Тут его возвышенная речь прервалась: Алекс в бешенстве выскочила из двери, недоуменно вытаращила на меня свои голубые неземные глаза, сделала пару неуверенных шагов, подумала и поплелась обратно, печально закрыв за собой дверь. Я проводил ее сочувственным взглядом. Все это время я думал не без зависти: а этот Рокквелл не лишен дара красноречия! Только направлен он не туда.
- Ты витаешь в облаках, так нельзя. Нужно жить этим днем, нужно осознавать, чего хочет от тебя время, ну, понимаешь, нужно жить в ногу со временем, иначе тебя загрызут. Да, загрызут. Гиганты, хищники. Ты должна сама стать хищником, ты должна скинуть эту девичью, мечтательную оболочку и превратиться в титана. Титаны выше всех. Они едят, они побеждают. Ты должна быть сильной. Ты должна быть наравне с твоим супругом, пусть будущим, но обещанным. И учти: после свадьбы мы отправимся жить в Америку и медовый месяц проведем в Америке, и дети наши будут жить в Америке, и умрем мы в Америке (это слово прямо-таки резало слух). Забудь о саксах, это теперь не твой дом и не твоя раса. Малодушные презренные саксонцы, как я их презираю! Ты плачешь по ночам, вспоминая отчий дом. Но не переживай, мы будем навещать твоих бедных престарелых родителей раз в месяц, нет, раз в полгода: график, дорогая. Думаю, даже раз в год. Зато вы успеете наскучаться друг по другу. Так вот, что я говорил: пираты, корсары, даже все моряки не стоят моего выеденного пальца. Это падшие люди, с ними нельзя заговаривать, мы будем прятаться от них здесь, насколько будет возможно. А тогда, когда это перестанет быть возможным, я тебя, моя милочка, попробую защитить, а если не получится, примем смерть во всей ее красе, как подобает джентльмену и его даме, вспомни декабристов.

Глава третья.
Стихия бесится, как малый ребенок, выкинутые на почву сокровищ, нравственный дикарь выигрывает на конкурсе силы, дырка на песчаной глади.
  Прошло еще несколько насыщенных солью дней. И разразилась буря, самая настоящая, самая грозная и опасная из всех, виденных мною на страницах газет.  Набежали легкие тучки, солнце игриво спряталось, подул северный ветерок. Мы решили, что это дано нам свыше, чтобы взбодриться и освежиться. Ведь мы уже были невдалеке от Острова Неудач.
  Но не тут-то было. Стихия и не собиралась на этом останавливаться, как останавливается паломник пред алтарем. Прикончить нас – вот каково было ее желание. Даже не напугать. А напугались мы здорово, когда увидели, что нас ожидает. Напугались похлеще, чем вы пугаетесь, когда обнаруживаете, что ваш паштет уже съеден. Все высыпали на палубу. Многие дела остались неоконченными: развязанные шнурки, кипящий чайник, недоеденный обед, недоеденная книга, ждущая хозяйской руки смятая одежда. Вот что представилось нашим изумленным глазам (некоторым искушенным глазам, но все же изумленным, другим – впервые видевшим такие пейзажи и изумленным вдвойне): бесконечное число валов – попробуйте-ка их сосчитать! - вздымало свои пенистые гребни на высоту нескольких метров к небу и не обращало на нас никакого внимания. Стихии вообще равнодушны к человеку, в том числе и к человеку со слабым сердцем. Ей все равно, что она может довести нас до инфаркта. У нее всегда свои эгоистические разрушающие цели. Сначала было несколько метров – уж поверьте мне, эта цифра уже напугала бы многих журналистов -  потом высота все увеличилась и увеличивалась так, что это стало серьезно. За один день в океане произошли страшные изменения. Это был уже не игривый штиль, а грозный шторм, не молодая кокетка, а женщина бальзаковского возраста с далеко идущими планами. Тяжелое зрелище, если вам негде спастись. А спастись мы могли только на этой немногообещающей скорлупке, что благозвучно звалась Сердцем Ада.
  Не успели мы очнуться, как волны уже захватывали корму, которая почти стала моим новым домом, не хуже норманнов, пожирая корабль. Не передать мой страх, мою обиду на Бога, за то, что он устроил всю эту катавасию. Я сразу забился в каюту и попытался спать. Когда это не получилось – читать. Я не мог свыкнуться с положением вещей. Когда вы окажетесь на моем месте – в идущей ходуном каюте – да меня просто носило из стороны в сторону – вы меня хорошо поймете. Меня бросало по твердым углам логовища. Я пробовал и молиться. Благодать не снизошла на меня. Тогда я стал вспоминать свою жалкую жизнь, мать, отца, сестру… Хотя нет, сестры у меня не было, но в такой катастрофической ситуации об этом можно и забыть.
  Мои отношения с погодой вообще весьма натянутые. Когда я сижу дома, на улице солнечно, красиво и хорошо, ни намека на какие-либо тучи. Я решаю выйти погулять, насладиться очаровательной погодой, солнышком, легким ветерком, колышущим траву. Когда же я переступаю порог дома, весь мир заволакивает непроницаемая хмарь и пускает прямо на меня потоки грязной, тяжелой воды. Если я ставлю одну ногу поперек порога, тучи покрывают только половину неба. Иногда, правда, и погода ошибается, и дождь начинает лить на ночь. Тогда я быстро засыпаю под его мирный, шепчущий что-то звук. Правда, гром чуть не сделал меня сердечным калекой, но, говорю же, у нас очень плохие отношения. 
  В конце концов я выбрался наружу, содрогаясь от ужаса, как медведь в марте. Это была картина конца света. Это было соревнование всемогущего урагана с маленьким судном, смерти с жизнью, пиратов с подводными червями. Я бы пригласил на палубу Делакруа, чтобы он весь этот срам запечатлел, или Боттичелли, уж не помню, кто именно занимался подобными тематиками, я дрожу от одного воспоминания о бульоне, катавасии, катастрофе, сидя в своей комнате. Ужасное притягивает взор. Я не мог оторвать от моря завороженного взгляда расширенных выкатанных глазищ. Все почернело. Горизонт исчез, нещадно покинув нас. Небо и вода слились в один мрак, в один беззвездный космос, в один черный комок, в один водоворот, в одну черную дыру, засасывающую нас, это было по-настоящему – я не шучу – страшно. Настолько страшно, что мои волосы вставали дыбом, как упрямые кони, хотя может быть, это только особенность моей прически, настолько, что сердце замирало у меня в груди, словно решив, что это подходящий повод  устроить перекур.  Волны превратились в прожорливых озлобленных гигантов. Мы зарывались в них и выскакивали из них.  Каждую минуту жизнь двадцати человек, или получеловек, могла, и, мне казалось, даже хотела оборваться. Нептун разъярился на нас за нашу глупость и бестактность (я имею в виду их пиратские похождения – они были в высшей мере бестактны). Какие там сокровища! Лишь бы дайте мне выжить! Команде было не лучше, чем мне. Наверное, к таким встряскам нельзя привыкнуть.  Они дрожали от беспомощности и ужаса. Некоторые, правда, заснули, но, я думаю, они притворялись. Другие так преуспели в безделии, что это занятие могло их отвлечь от мрачного положения. Иные истерично хохотали. Последние теснились к капитану, который выполз из норы на борьбу с роком. Сердце Ада был крепкой посудиной, но и он стонал от ударов и боли. Мне даже стало жалко пиратский корабль.  Как он мог показаться мне таким большим и сильным, когда я в полнейший штиль вступил на борт?
  А главное, все те моменты, когда волны заглатывали нас, происходили так медленно, что я подумал, не сон ли это? Целую вечность я смотрел, разинув рот, на гору воды, подминающую нас под себя, словно убаюкивая. Но это не был сон, смотря по моим ощущениям, да и не бывает непрекращающихся снов, а вот непрекращающиеся ужасы реальности вполне имеют место быть. Кроме того, я промок, промок даже изнутри. Все мои кишки ополоснулись, легкие приняли ванну. Я наконец сделал ничтожнейшую зарядку, сбрасывая цепи холода – поплясал. На меня смотрели, как на сумасшедшего, но мне было первый раз в жизни безразлично мнение общества.
  Равновесие покинуло корабль и всех несчастных, кто находился на нем. Я много знаю о тех моментах, когда равновесие покидает нас. Я учился езде на таком сложном, хитром и строптивом устройстве, как велосипед. Да, я купил велосипед. Это было время молодости, необдуманных поступков. Чистенький, новенький, да он весь сиял и искрился. Конечно! Попробовал бы он за такую сумму не лосниться! Я его сразу зауважал. Два колеса, руль – машина! Но вот вопрос: зауважал ли он меня? Я попробовал решить эту проблему и прикоснулся к нему. Это было опрометчиво – велосипед сразу упал. Я попробовал поднять его – он отодвинулся от меня еще дальше. В магазине я как-то не заметил, что это - такая тяжелая махина. Нет, он скрывал этот факт под красивой личиной. Я подозвал слугу – без слуги бы я не обошелся. Вдвоем, объединенными его силами мы привели машину в кое-какое положение при определенной точке зрения могущее быть вертикальным. Но слуга, этот болван, тут же отошел, и велосипед начал потихоньку приземляться. Я быстро сказал: Сэмюэль, оно падает, и этим спас положение. Со слугой мы вместе удержали его делом и советами от нравственного падения. Затем он сказал (не велосипед, а слуга): садитесь уже и катитесь (у нас были довольно фамильярные с обеих сторон отношения). Это был хороший совет вовремя. Слуга держал своими двоими велосипед. Я знал, что надо предпринять. Не знаю как, но я сделал почти шпагат, закидывая ногу по ту сторону баррикад, и вдруг сел на седло. Никто этого не ожидал, это было рискованно, храбро, но, главное, не привело к катастрофе: у слуги были очень хорошие, сильные руки. Прямо два батона. Не знаю, где как он их натренировал на подносах и курточках, но под белыми рукавами прятались стальные мышцы. Тогда, видя, что все пошло по плану и особых потерь мы не понесли, я решил действовать дальше. Я рассчитывал поставить одну ногу, ту, которую едва не растянул, на педаль. Педали я не обнаружил. Я стал в панике кричать: где педаль, Сэмюэль, я купил велосипед без педали, о ужас! Не нервничайте, сказал этот титан спокойствия и пододвинул под мой башмак все-таки существующую педаль. Оказывается, она была на самом верху, чуть ли не залезла к Господу богу в дом. Я приказал Сэмюэлю: отпускайте, и покатился. Я лежал в больнице месяц, да уже и не помню, сколько – я тогда и головой повредился. Я знаю, что такое потерять равновесие. Через полгода я уже вполне катался самостоятельно. Но пока не превышал скорости уставшего заплуженного быка. Я ехал по велосипедной дорожке со стрелками. Не знаю, почему, но меня все обгоняли. Конечно, меня удивляло не то, что меня все обгоняют, а то, что делали это все подряд. Конечно, меня также не удивляло, что меня могут обогнать все люди на свете. Но подумайте: один раз рядом со мной, на другой дорожке катился чудик примерно с той же скоростью, что и у меня, то есть смехотворно медленно, медленнее, чем идет человек на костылях. Мы ехали бок о бок с полчаса, этого хватило бы для того, чтобы мы поженились, но из упрямства мы не сказали друг другу ни слова. К тому же мы обливались потом – на таких скоростях куда там до разговоров. Он устал и сошел с трассы. Это не повредило моему самолюбию. Но я подумал: здесь что-то не так – сколько развелось любителей нарушать правила дорожного движения! Не может такого быть. Не успел я додумать этой благой мысли, как меня довольно ловко сбил велосипед, этот камень преткновения иллюзий. Оказывается, я все это время ехал не по той полосе, и это было ясно, как день, всем, кроме меня.
  Бутылка Кендрика каталась по доскам, нежась в собственном соку. Сам Кендрик сидел на треснутой скамейке посреди палубы и с видом Господа Бога в канун Страшного Дня водил мутными пьяными глазами вправо и влево, следя то за океаном, то за бегающими, сошедшими с ума членами экипажа. Удивительно, как ему удавалось держаться в своем согбенном положении – весь корабль качало туда-сюда, а его скамейку эта сила не трогала – она стояла ровно. Один раз я слышал, как он пробормотал, силясь сказать это громко:
- Я отпускаю вам грехи ваши, сыны мои! - и нетвердо стукнул кулаком.
  Принц залез в бочку, его скуление жалобно доносилось оттуда, как из гроба. Его катало и вертело и подбрасывало, но он только притихал и свертывался клубком. Как-то я видел, как капитан, наткнувшись на бочку и чуть не сломав ногу, чертыхнулся, взял и поставил ее открытым дном вниз, так, что бедной собаке нечем стало дышать, и поплелся – всем нам было трудно нормально ходить, даже капитану – дальше своим путем. Не знаю, чем это объяснить, но с этого момента ее больше не переворачивало, и Принц имел реальную возможность задохнуться и этим покончить со своими страданиями раз и навсегда. Я хотел добраться до бедного животного и дать ему новую возможность жить и радоваться, петь и танцевать, но постоянно что-то мешало – волна, веревки, в которых я запутывался, разные предметы, как на зло попадавшиеся под ноги. Я так и не содеял задуманного благого дела и долгое время не знал ничего о судьбе несчастного пса, которому не везло при жизни и которого, возможно, ждала жалкая смерть.
  Митчелл, сам испугавшийся не на шутку, пытался подбодрить команду (нижеследующий кусок текста желательно не показывать дамам, имеющим в сумочке на всякий случай нюхательные соли  – примечание автора):
- Ах вы, черти!  Ах вы, сволочи ненасытные! А ну быстро на шканцы! Подтянуть фок, опустить кливер! Кто за вас, идиоты, это будет делать?! Вы, безмозглые истуканы, вы, деревяннорукие остолопы, кому я это все ору? Да я голос сейчас сорву из-за вас! Свиньи! Быстро на мачты! Подумаешь, заштормило! Каждую неделю это бывает! Глаза у вас есть, а вот руки не из того места растут! Закончится все это представление, я с вас кожу заживо сдеру! А ну-ка быстро! Вы все тут – Принцы! Трусы! Я каждому конечности повыдергиваю, если сейчас же не дернетесь! Боитесь океана? Бойтесь меня, гады ползучие! Тунеядцы! Червяки! Бараны! Тля! Займитесь, наконец, парусами, этакие вы гамадрилы! Глупцы! Уроды! Тупорылые обезьяны!
  Он стоял на крыше кают-компании и потрясал свободной рукой, будто призывая ущемленный народ к восстанию. Время от времени его мощно окатывало. Это приводило его в еще большее бешенство и тогда он чертыхался десять раз подряд и сплевывал соль.  Вскоре он покинул свой пост, так как пришлось все сделать ему самому собственноручно – все остальные будто остекленели. Только Август и Принси Путс ему помогали. В их действиях было нечто разумное. Я был удивлен своими любимцами.
  Капитан молча, сурово, как памятник, стоял у руля и управлял этой громадиной, несущейся в никуда. На его лице были написаны мужество и лень. Изредка он позевывал. Казалось, на происходящее он обращал столько же внимания, сколько обращает муха.
  Чезвик и Барбара стояли рядом и щипали бороду – каждый свою. На время они забыли разногласия и перекидывались неостроумными на сей раз замечаниями о состоянии погоды.
  Салли в безумном порыве залез на мачту и не думал слезать с нее, пока не кончится светопреставление. Его не пугало, что у основания мачта немного треснула – он об этом и не догадывался. Он восторгался красотой морских полей, хотя от них остались только горы, и кричал, как горилла, думавшая, что она на вершине мира.
  Жиора нигде не было видно. Он вроде как заперся в своей кабинке. Думаю, он сидел там, поджав коленки к дрожащему подбородку. Да, некоторые аспекты морской жизни не для него.
  Только Мегрет, несмотря на его бросающуюся в глаза трусость, оставался почти что спокоен, по крайней мере, внешне. Когда наши пути на миг скрестились, он прокричал мне сквозь рев воды, хотя мы были не приятелями:
- Это мой сотый штормина! Ничего, боятся нечего, выкарабкаемся! – так он сказал. Затем его крепко подбросило, и он распластался на корме. Я не видел больше, чтоб он вставал.
  Лягушка Джек повсюду ползал за мной по пятам. Он помнил, у кого в руках козыри. Несмотря на рьяную тупость, он обладал хваткой. Это была настоящая хватка пирата, воспитанного в традициях Кодекса с младанчества. Видно было, что он еле сдерживается, чтобы не заскулить от страха, но он не спускал с меня взгляда. Его питомец поначалу в моральном срыве болтался в воздухе над мачтами (до нас то и дело доносилось: «Вот это встряска! Вот это встряска! Баня! Баня! (почему баня? Вода была отнюдь не горячая) Трусы! Трусы!» и тому подобный бред, не лишенный правдивой основы) – я уж стал надеяться, что он превратится в маленькую точку и больше не вернется. Но нет, как-то раз его сильно, прямо-таки губительно окатило и вернуло с небес на землю в буквальном смысле. Тогда его подобрал оказавшийся рядом Лягушка – птица  упала прямо перед нами, я видел, как его припечатало к дереву – и спрятал в карман без лечебного осмотра – он опасался, что я скроюсь. Хорошенький же это был карман! Попугай затих, к сожалению, не навеки.
  И вдруг я увидел Алекс, вышедшую погулять на палубу – ха-ха, хорошее же время она выбрала для летнего моциона! На лице ее было написано восхищение, которого я не понял и не разделял. Одинокая и беззащитная, она спокойно и смело прохаживалась вдоль бортов, почти не держась за канаты. Должно быть, ее пассия снова откинула копыта и освободила от своего присутствия. Как странно – она была совсем не промокшая, ни капля не коснулась ее одежды, словно она – святая, словно она – чародейка в сговоре с бурей. Мне хоть она и нравилась, но в эту минуту я ей завидовал, хотя одно не противоречит другому. Вот что значит настоящая женщина! Такую и разъяренная вода боится касаться. Но вот внезапно прогулку эту прервали: во время скачка корабля что-то большое и тяжелое, наверное, опустившийся гик, наклонилось и коснулось хорошим боксерским ударом ее головы. Она быстренько потеряла сознание и, перегнувшись, упала в бушующий океан, как и положено делать в таких случаях.
  Все произошло так быстро, что и действовать надо было быстро, а не как всегда: стоять и думать, пока не свершится непоправимое – твои сосиски украдет рыжий кот (со мною так бывало не раз). Я должен был хоть кончиком пальца помочь бедной девушке. Я свалил свое тело вниз, вслед за ней. Весь мой геройский пыл пропал, когда я очутился под водой. Было очень холодно, как будто тебя вывернули наизнанку. Я окоченел и почти пошел ко дну, будто действуя заодно с планами стихии. Тут-то я заметил кончик ее голубого платья в океанской мгле, прямо подо мной. Чудом зацепил его и понесся к поверхности, перебирая оставшейся рукой  со скоростью галапагосской черепахи. Мы и вправду вынырнули, к нашей беде. Я перевернул Алекс, взятую на буксир, головой кверху и как можно крепко, как девочка куклу, зажал рукой. Я даже не чувствовал страха, так во мне все переворошилось. Я чувствовал только одежду, тянувшую, как предатель, вниз, тяжесть ее тела, тоже не помогающую мне, и чудовищную силу океана, бурлящую вокруг меня, но меня пока не задевающую. Я подплыл к оторванной от борта шлюпке, хотя валы преграждали мне путь, от секунды к секунде уходя под воду, залез туда, рискуя хорошенько вступить в контакт с твердым деревом и таким образом закончить операцию спасения, и перетащил свою ношу. Здесь мы отнюдь не были в безопасности, но лежать, хоть и подпрыгивая, было все же лучше, чем болтаться по рассвирепевшим волнам, которые слабо поддавались этому названию, так они выросли. Забыл вам сказать, что корабль уже успел исчезнуть в тумане и брызгах, за башнями валов. Затем, во время очередной схватки с пьяным морем я здорово приложился о бортик и впал в забытье.
  Признаюсь, мне что-то снилось. Какие-то розы, солнце, мама, отчитывающая меня за то, что я нарисовал ей красивую прическу в парадной фотографии, смеющийся надо мной Волк Ларсен, улыбающиеся червяки в стряпне Мегрета, Принц, выискивающий блох, мой медвежонок, кушающий конфеты и даже моя собственная свадьба угадайте с кем. Нечеткие видения, отзвуки реальности, яркие краски и даже насыщенные запахи (особенно хорошо я учуял конфету). Бедная моя голова!
  Очнулся я уже в непосредственной близости к знаменитому среди потерянного экипажа острову Неудач. Море было спокойно, как наплакавшийся малыш. Так тихо и смирно притаилось оно, что я даже обиделся на эту лицемерную двуличность. Затишье не перед, а после бури! Как оно сладостно и прекрасно!
  Цель наша была буквально в двух шагах. Я уже чуял запах сокровищ и на секунду передо мной проплыли картины приключений. Но пока что мы просто осели на песчаное хорошо видное ракушечное дно (я увидел жирного красного недовольного нашим вмешательством краба с глазами, похожими на хитрые круглые глаза Толстого Карлоса, и множество суетливых, как банкиров, переливающихся под солнцем рыбок). Алекс еще не пришла в себя. Ну и хорошо, это дало мне возможность рассмотреть ее, хотя голова у меня гудела и хотелось пить и даже рвать. Даже после трясучки ее поза не испытала изменений от грациозной к неловкой. Ее красоту украшало голубое атласное платье, очень даже ей по размеру. Но хорошенько рассмотрев всю ее с головы до пят и обратно, я начал испытывать опасения, что она, может быть, и не собирается очухиваться. Вдруг девушка и вовсе не очнется? Всю вину повесят на меня. Как хорошо, что мы на острове, где нет судей и Линкольнс-Инн-Холла! Это были, признаюсь, кощунственные мысли, но я поспешил ее окликнуть. Итак,  я окликнул ее. Ее ресницы стали подрагивать. Я принял лучшую позу, напоминающую изваяние карлика,  приосанился, выдавил кривую ухмылку. Она открыла глазки и посмотрела прямо на меня. Но увидев этого меня, в смущении опустила еще не вполне осмысленный взгляд. Я расстроился из-за того, что она не хочет на меня смотреть, но добродушно, ласково сказал, что мы причалили к острову и что мы избавились от пиратов, и что вот наступила долгожданная остановка и она можно сойти с корабля. Она снова искоса взглянула на меня, и мне снова не понравился этот взгляд, и опять меня охватило чувство, будто я все, все делаю неправильно.
- А вы что же, не пират? – сказала она подрагивающее.
- Нет, нет, поверьте! – воскликнул я.
  Но она уже отвернулась. И было на что посмотреть там, куда она глядела.
  Прямо перед нами разверзался роскошный золотой пляж на много миль в обе стороны. Соседом его был бескрайний лес из высоких кокосовых пальм. Думаю, эта картина знакома многим людям, которые по разным причинам представляют в воображении рай или уединенное место. Если тут и были туземцы, они нас испугались и спрятались. Иначе мы могли уже сушиться на костре, как бараньи окорока.
  Однажды я потерялся в лесу. Соглашусь, вы правы, это было далеко не однажды. Но этот раз просто превзошел все надежды в плохом смысле этого выражения. Это произошло тем же летом в Корнуолле. Я отправился погулять и взял с собой хорошую книжку почитать во время – нет, не отдыха, а во время ходьбы. Такая уж у меня дурная привычка, почти сделавшая меня слепым, как крот: не могу ходить без книги и читать без ходьбы. Это был опрометчивый поступок: книга свела со мной счеты за небрежное отношение, следы колбасы и кофе, погнутые страницы. Я старался идти вдоль ориентира, большой дороги, но она завела меня в такие странные, несуществующие края, что я подумал, несмотря на то, что все еще был в лесу: где я? На каком острове, на какой планете? Я потерялся. Я побежал обратно, но «обратно» стерлось из моей скудной памяти. Я не помнил, как сюда забрел. Мне казалось, я начинаю слышать вой волков, хотя волков в том лесу не водилось. Быстро темнело. Вновь возвращалась ночь со всеми ее ужасами. Сердце мое стучало во все двери и просило отчета о случившимся. Я потерял не только курс, но и голову. Я отправился в какую-то сторону, поникший, проклинающий литературу и классиков, испуганный не на шутку. Через некоторое время я вдруг – о, счастье – увидал самого настоящего человека, родственное мне существо, гомо сапиенс. Наверное, я его немало напугал: я лихо подлетел к нему и стал умолять рассказать, где мы, собственно, находимся. Я получил обескураживающий ответ: большая дорога в пятистах футах влево от этого самого места, сэр. И добавлено было: вы бы, сударь, пореже притрагивались к рюмочке, вот вам мой совет. Нужны мне были его советы в эту минуту высшего наслаждения! Но подозрительный взгляд незнакомца был странен и грозен. Он ощупывал меня с головы до ног. Если бы не мое положение и врожденный такт, я бы дал ему по мордям. Несмотря на это, я не хотел его покидать, но взгляд становился все более суровым, и я побежал искать выход на большую дорогу согласно указаниям. Указания я забыл, но дорогу нашел, задыхающийся, злой, испуганный, обкустившийся, но счастливый. Оказалось, я не удалялся от большой дороги более чем на пятьсот футов. При виде лесов в дальнейшем у меня возникала дрожь в коленках. Но этот сразу меня успокоил своим цветущим видом, своими цветами. Я был уверен: такой хороший и добрый на виж лес не допустит, чтобы в нем заблудились.
  Затем Алекс посмотрела вниз, на воду. Я тешу себя мыслью, что угадал течение ее мыслей.
- Может быть, вы разрешите помочь вам сойти на берег? – сказал я, потому что лодка была окружена мелкой, но все-таки водой.
  Она повернулась и посмотрела на меня в упор. Притом что ее взгляд был рассерженный, глаза смотрели не мне в глаза, а на место, где в лучшие времена красовалась моя бабочка. Ее прекрасно слепленные ручки слегка дрожали. Она отодвинулась от меня. Ручки она держала перед животом, чтобы в случае нападения с моей стороны защищаться.
- Из этого вашего предложения я делаю вывод, что вы не против облегчить мое бедственное положение. Ну что ж, я этим воспользуюсь. Прошу вас со мной не заговаривать, не касаться меня, не смотреть на меня, не думать обо мне. Вы в состоянии это сделать, надеюсь? В таком случае вы меня очень обяжете, мистер Непират. Заранее спасибо.
  Да, мои глаза и весь мой вид, как я полагал, довольно аристократичный, не смогли убедить ее в благородности моих намерений. Ответ не требовался, и я его не дал. Признаюсь, я слегка обиделся. Я ее спас – я впервые кого-то спас, кроме котенка на дереве – а она отвечает мне этакими словами! Ну не дурочка ли? Я продолжал в нее влюбляться.
  Мы, пошатываясь, как пьяницы, выбрались из спасшей нам жизнь покалеченной морем посудинки и встали, как два чудака, не знающих куда податься, посередине берега. Что касается меня, я обожаю уединенные места. В молодости я часто гулял по лесам – но там появились люди. Были и коридоры колледжа, но мешали студенты (и чего они там ходят?)Я выбрал для одиноких прогулок предместья – но там появились собаки. Я почти все лето провел в пустом доме Джонатана Бизу – но там появились пираты.
  Вдруг я увидел приближающуюся точку. Первая моя мысль – дикарь, вторая – спасайся! Я указал на предмет моих наблюдений своему товарищу по счастью, и мы зашли за стволы больших пальм, как в убежище. Но остались. Надо же было все-таки выяснить, что это там такое? Какого вида дикарь – белый, черный, красный, фиолетовый, людоед или каннибал?
  Но, как и в первой главе, ожидания не оправдались реальностью. Судьба приготовила нам жестокий сюрприз. Это был пират. Я это понял по тряпкам, болтающимся при беге. Но вы не подумайте, что на этом острове уже водился такой вид живой природы, как пираты. Нет, это был пират с нашего корабля. Вскоре я и узнал его. Удачливый (если не считать африканского плена), пронырливый, спасшийся от бури, как и мы, (но я поставил ему это в укор), везде пролезающий никто иной, кроме как Лягушка Джек Мортимер. Собака! Еще и Толстый Карлос летел, или вернее, подрагивал крылышками, рядом с ним. Как они очутилися здесь? Не время было узнавать. Все, что надо, мы уже узнали. Я галантно указал даме путь через непролазные заросли, и мы побежали, то есть стали по ним продираться. Это было трудновато и даже безрезультатно, но мы утешались тем, что и пират нас не скоро догонит. Оказалось, правда, он, закаленный, был проворнее нас двоих вместе взятых. Кроме того, он нашел тропинку, должно быть, звериную. Вскоре он нас обогнал и захватил врасплох. Мы попали прямо в его объятия. Так и началась стычка, окончившаяся довольно печально.
  Он издал победоносный клич (попугай занял свое место на его кривом плече, он приветствовал меня тем же обидным словом, которое ознаменовало начало нашего знакомства) и начал что-то вытаскивать, должно быть, кортик. У нас не было ни малейшего признака оружия, даже призрак пистоля или хотя бы ножа не витал вокруг нас. Но я все же стал в стойку, как меня учили на курсах боевого мастерства, которые я бросил через два дня. Алекс, к моему удивлению и удовлетворению, медленно, не сводя испуганного взгляда с пирата, отошла за мою спину. Я слышал, как стучало ее сердце. Может быть, правда, то было мое собственное сердце, предательски выдающее меня.
  Я, конечно, ожидал, что у него за поясом кортик или что-то подобное, хоть бы и лук со стрелами. Я ожидал, что если мы и не сразимся на равных, но у меня хотя бы будет малейший шанс. Но нет же! Злому року было угодно, чтобы нас взяли в плен под прицелом крупного, блестящего, лоснящегося, нисколько не поврежденного водой пистоля. Он не промок от воды – не знаю как. То есть мог плеваться превосходными большими пулями. Должно быть, Лягушка не настолько безнадежен, как мне казалось раньше и что-то выдумал, чтобы защитить свою любимую игрушку от непригодности. Но не важно старание, как важен результат. А результат оказался неоднозначный для обеих сторон. Лягушка издал еще один торжествующий вопль, я опустил руки. Да будет вам известно, я не испытал страха, по крайней мере, такого бешеного страха, какой должен был испытать, стоя прямо под дулом пистоля, зажатого в костлявой вертлявой пиратской руке с грязными ногтями и грязными прилипшими кольцами. Почему-то я считал, что не здесь и не сейчас поджидает нас наш конец. Мне помогло в этом увериться выражение глаз Джека – так собака понимает, что ее не хотят бить и подходит, чтобы ее погладили, что, правда, бывает иногда ошибкой (и она получает пинок подзад).
  Толстый Карлос все это время кривлялся, хлопал обшарпанными крылами, разевал клюв и моргал глазищами, даже крылья-зубочистки на его макушке шевелились. Что он хотел этим сказать? Очевидно то, что мы попали в их западню – у него было прекрасное свойство – подмечать очевидное.
- Привет! Вам конец! – запищал наконец он ядовито-приторно.
- Ну что же, голубчики, вот вы и в моих лапах! – молвил Лягушка Джек, облизываясь и перекладывая оружие из одной лапищи в другую, не теряя при этом прицела, сверкая глазами, сдвигая бровищи, дергаясь всем телом.
- Ну так пристрелите нас, - спокойно сказал я. Алекс эта моя реплика, возможно, не понравилась.
- Пристрелить! Быстро! - крикнул злостный попугай.
- Да, щенок, почему бы мне и не пристрелить вас ко всем чертям? – спросил пират (если бы я мог, я дал бы своей подружке вату, чтобы захлопнуть ее маленькие эльфийские, насколько я мог судить, не видев эльфов ни разу в жизни, ушки от ругательств).
  Я не нашелся, что ответить. Я в ту минуту еще  не догадался, почему он хочет оставить нас в живых – то, что единственный экземпляр карты хранится в моей памяти, вырезалось из этой самой моей памяти под напором событий.
  Подумав немного, Лягушка цокнул языком и обратил наше внимание на этот факт:
- Да просто потому что ты мне нужен, тысяча чертей! Ты еще не забыл нашу драгоценную карту, сынок?
- Забыл? Забыл?! – накинулся на меня Карлос.
- А с чего вы взяли, что я собираюсь вам помогать в поисках сокровищ? – на всякий случай поинтересовался я, пытаясь не обращать на него внимание.
- Да просто потому что иначе, разрази меня гром, я отправлю в чертов лучший мир не только тебя, но и эту джентльменку.
- Всех на рею! – визжала злая птица.
  С таким предложением Джека я не мог спорить.
- А теперь вы оба медленно поворачивайтесь и друг за другом шагайте по тропинке, не то это ваша последняя минута на земле, черти вы этакие! А ты, студент, показывай дорогу к кладу и не вздумай юлить, или этот остров станет твоей могилой, черт возьми.
  Сколько угроз от одного человека, маленького, невысокого, но амбициозного! Мы пошли так, как он велел. Алекс - впереди меня, злобный пират – сзади, ядовитый попугай – сверху (он ко мне странно и невзаимно привязался). Сказать по чести, я не помнил карту. Я даже не запомнил форму острова и его название. Я соврал пиратам без зазрения совести – мне надо было попасть сюда. Пусть я отправлюсь в преисподнюю, хотя за мной числятся и более серьезные недостатки, но найду отца и буду счастливо доживать остаток своих дней. И вот сейчас наступила критическая минута. Я сказал:
- Идем к Горе Мертвецов, - ведь только Гора Мертвецов запечатлелась в моей памяти, и то я не знал, где она находится, - А почему, кстати, она так называется?
- Это пиратский остров, - отвечал нехотя Джек, - Тут все такое… пиратские названия. Лес смерти… много чего еще, - он замолчал. Я надеялся, что он даст нем подсказку, но, похоже, он сам плохо разбирался в Острове Неудач. Хорошо он здесь знал только одно место, речь о котором впереди.
  Мы шли и шли (я, кончено, постоянно спотыкался, а Алекс будто и вовсе не касалась земли), а вместе с нами шагало и время. Прошел томительный час. Все, кроме пирата, устали. Его же терзала страсть к деньгам и он не давал нам остановиться. Каждый раз, когда бы я не оборачивался в надежде, что он потерял бдительность, натыкался на трубку пистоля, уставившуюся прямо на меня – так преподаватель слушает ответ двоечника. Вокруг, наверху, слева, справа, даже внизу постоянно раздавались какое-то стрекотание, повизгивание, щелчки, причмокивания. Кто это был? Это не был Толстый Карлос, его голос я отлично знал, я буду помнить его до гроба. Мы никого не видели. Как-то я проснулся ночью от какого-то неясного шума внизу. Будто что-то стукалось о что-то. Я задрожал, но поднялся. Я хотел выяснить причину даже ценой своей жизни. Я надел тапочки, взял вазу для защиты, выкинув цветы (они мне и при свете дня не нравились) и начал медленно спускаться. Я вспомнил все. И Рождественскую историю, и Кентервильское привидение, и Твена. Перед моим сонным взором вставали образы: привидение, стучащее молотков, одетое в отрепья, злое, хитрое, жуликоватое, сами жулики, поджигатели домов, взломщики, бандиты, убийцы, воры, мародеры, насильники (я боялся и их), полиция (и ее). Я медленно спускался. Звук все не прекращался. На миг я остановился, чтобы продумать план действий, но вместо этого у меня на лбу выступил пот. Сердце просто подпрыгивало, как на батуте, стараясь пересилить тот звук, я скатывался в бездну. Это была наклонная плоскость, как у Гюго. Я потерял сознание, а очнулся утром. Следующей ночью страшный, зловещий звук повторился. Я не захотел вставать и перевернулся на другой бок. Я пытался прикрыться подушками, но звук преследовал меня и под ними. Я пролежал без сна три ночи. Я стал готовиться к исповеди. Я читал газеты вверх ногами и многое из того, что читал, понимал. Я умывался горячей водой и не замечал этого. Я не помнил, кто я и где я. Затем однажды ночью я просто пошел туда, вниз, не помня себя, и рассмеялся. То хлопал жалюзями, которые я забыл убрать, ветер, поднимающийся по ночам.
  Все молчали, только неугомонный Карлос выкрикивал:
- Пить, пить! Хочу пить! Отведите меня к воде!
  Пейзажи совершенно не менялись. Это был один сплошной лес, и точка. Вы не можете ничего с этим поделать. Лес заменял горы, цветники, долины, реки, города. Только лес был кругом. Только деверья поднимались к солнцу. Зачем вам равнины и пустыни? Посмотрите на лес! Он прекрасен в своем однообразии. Лес, лес и лес. Большего от этого острова нечего было ожидать. Гора Мертвецов, наверное, просто холмик, сплошь поросший лесом. Вот почему я забыл карту. Дело в том, что на карте ничего не было, кроме леса.
  Наконец мы сделали привал у красивого водопада. Удивительно, как он сюда затесался!  Пират отдал пистоль в зубы попугаю, который повернулся к нам, и напился, смачно причмокивая, что приводило меня в бешенство. Не люблю разнообразные причмокивания (в лесу меня это тоже раздражало, как и многое другое). Затем очередь перешла к нам.
– Вкусная водица, - сказал я, жаждя начать хоть какой-то никудышный разговор с девушкой. Она не произнесла ни слова.
- Вы, наверное, обижаетесь, что я вам соврал о том, что это было за судно? Помните, я назвал его рыболовной шхуной.
- Шхуна! – проголосил Карлос, - Вот так шутка! – и разразился оглушающим каркающим хохотом.
- Я обижаюсь, что вы рискнули прикоснуться ко мне своими грязными кровавыми руками. Уж лучше бы я утонула.
  Я оторопел – ей не по душе, что я спас ей жизнь.
- Но мои руки всегда были чистыми. Посмотрите.
  Я протянул ей под нос обе руки. Я был горд своими руками – на них не было ни одной мозоли, ни крошки грязи. Поначалу она отказывалась смотреть, но я не отступал, и она украдкой бросила любопытный взгляд. И тут же отворотилась. Но я увидел, как румянец залил ее щеки. Я стал ждать. И не напрасно. Вскоре она уселась лицом ко мне.
- Так что же, вы не пират и не убийца?
- Он и пират и убийца! – нагло соврал Толстый Карлос.
- Нет, я всего лишь бедный студент, как вы и сказали тогда, в каюте.
- Может, вы их бухгалтер. 
- Бухгалтер! – крикнул толстяк-попугай презрительно.
- Тогда руки у меня должны быть в чернилах.
  Как я увидел, она приняла это к сведению и даже улыбнулась.
  Тут наш командир снова заспешил в путь и дал нам команду подниматься. По дороге мы с Алекс разговаривали, представьте себе. Птица и Лягушка с интересом подслушивали и не перебивали.
- Значит, ваш отец, может быть, находится здесь? - спросила она.
- Надеюсь на это. В противном случае остается только мамаша, но она же -  всего лишь половина родителей. Так что мне его очень не хватает. Он делал мне змея, бумажные самолетики, покупал книги и конструкторы, рассказывал дурацкие матросские истории о кракенах, убийствах в тавернах и кораблекрушениях. А ваша семья полная?
- Да, но это нас не спасает. Отец был когда-то преуспевающим арматором из Сити, но недавно потерял все и разорился. У мамы возникла идея выдать меня замуж за богатого молодого человека,  чтобы вытащить нас из пропасти, и вот я помолвлена с господином Рокквеллом.
  Ты знаешь, он тебе не пара. Он тебя просто недостоин. Я подумал, что, быть может, он сейчас кормит червей на дне Атлантики.
- Как это печально. Вы бы выбрали его, если бы были свободны от уз нищеты?
  Она аккуратно перескочила через торчащий корешок.
- Не знаю, наверное, нет. Порой мне кажется, что между нами глухая стена, которую не пробьешь. Мы говорим на разных языках, увлечения у нас как можно более разные, мы будто родились на разных планетах. Он банкир, его интересуют финансы, а меня называют человеком возвышенным, мечтательным.
  Так я и думал.
- Хотите сказать, вы любите книги?
- О да.
  Тут начался недлинный разговор о чтении, который читателю может быть не интересен и который быстро закончился, так как с каждым шагом мы все больше уставали. Я спросил, знакома ли она с творчеством Бронте, она сказала, что да, и даже читала Тесс из рода Дарбервиллей, и на этом мы покончили (это была, конечно, шутка с ее стороны; как я узнал при более позднем знакомстве с ней, она очень начитана для девушки финансиста).
  Между тем после разочарования с лесом меня ждало открытие: лес кончился, и картины природы вдруг начали изменяться, как в калейдоскопе. Вот поле, конечно, незасеянное. Я бы очень удивился, если бы оно было засеяно просо или пшеницей или даже и другими злаками. Вот долина с сухой, по колено травой. Вот красивые цветы, похожие на клевер. Не хватало только коров. Вот даже и грибы. Как-то я отправился на поиски грибов. Грибник я, надо сказать, еще тот. Я не знал, какие грибы надо срезать и класть в лукошко, а какие топтать с причитаниями. По лесу бродили рядом со мной десять человек, по виду вроде как сведущих в грибной науке. Я опросил их всех по очереди, показывая один и тот же гриб. Откройте справочник по грибам и прочтите первые десять разных названий – именно эти слова они и произнесли. Я был в состоянии отупения. Я стоял в лесу один – они ушли, покинув меня ни с чем – и держал в руках этот ужасный пресловутый гриб. В конце концов я сварил его, разделил ножом на несколько кусочков и проглотил их. Ничего не случилось. На следующий день я снова нашел такой же гриб и съел его. Я не очухивался дня два. Что же это за гриб такой? В следующий раз меня просто вырвало, затем мне понравилось, я даже открыл в нем неизвестные сладкие мускусные нотки. Я был рад, когда закончился грибной сезон. 
  К вечеру, измотанные, иссушенные, истоптанные, мы подошли к яме, из которой были вырыты сокровища. Не знаю, как так получилось, но мы нашли яму от сокровищ. Новичкам и, особенно, дурачкам везет. Это было просто какое-то чудо, странное, таинственное веление судьбы. Бывало, мы шли почти кругами и много раз проходили через одни и те же места. Остров оказался маловат для амбиций Лягушки Джека. Мы даже вышли на другой берег океана. Подозрения Лягушки усиливались с каждым бесплодным часом. Я выдумывал названия и шел в никуда, стараясь оттянуть время до смерти. И вот мы, неудачливый студент, тощий, трусливый злой пират и хрупкая женщина, которой не везет  в личной жизни (или везет?), наткнулись на выемку на поляне.
  Мы стояли и смотрели вниз. Пистоль уже не был настроен так враждебно. Даже попугай был в шоке и не издал ни звука. Он, возможно, тоже рассчитывал на свою долю в операции.
  Сокровищ не было. Ни монеты не валялось в пустой яме.
   Вдруг возле моего уха просвистела пуля и нашла пристанище в мякоти руки Лягушки, из которой выпал пистолет и с которой вспорхнула птица.  Меня оглушил его крик. Все остальные вздрогнули и попятились. Алекс хватанула мой помятый рукав.  На склоне появилась грозная, насупленная, согнутая фигура с ружьем в руках. Присмотревшись, я узнал его. Это был мой дорогой отец.

Глава четвертая.
Встречи с родственниками не всегда окрашены радостью, обмен мыслями с дамой, от перемены пленяющих плен не меняется, танцы, избиение младенцев, подвиг мистера Карлоса.
  Вскоре, увидав результат своего выстрела, он опустился со склона и подошел к нам. Я ожидал удивления, радости, объятий,  слез, а вместо этого всего получил постное лицо с какими-то невидящими глазами. Отец выглядел очень и очень плохо. Можно сказать, он превратился в нищего, дикаря и маргинала, превратился из человека в ничто, в былинку. Нормальной одежды я на нем не увидел. Зато сейчас он нес на себе какие-то матросские отрепья, тряпки, оборки, напоминающие по форме кляксы. Я помнил статного, представительного, высокого мужчину в самом расцвете сил, еще даже не начавшего седеть. Передо мной стояла полностью беловолосая согбенная извалянная в грязи развалина. Его будто искромсали ножницами, побили молотком, смяли в тисках. Такого я никак не ожидал увидеть, хотя по дороге на остров часто уверял себя, что не стоит надеяться встретиться с прежним человеком, каким бы он ни был плохим, что года, проходящие в одиночестве, если не в опасностях не могут не оставить глубокого следа и в наружности, и в душе, и он становится еще хуже (я не про отца, он хороший человек, а в общем, про всех остальных). Его лицо похудело до потери обычной своей упитанной здоровой формы и нормального цвета и одновременно загорело и побледнело. Он отпустил себе длинную бороду а-ля индейский мудрец, владеющий трубкой мира. Признаюсь, я бы ее тут же срезал.
  Подошедши, или, вернее, подвинясь боком, как баскетболист, к нам, он сделал странную вещь: стал принюхиваться. И, видимо, запах ему не понравился, ибо он стал улюлюкать и махать ружьем. Первым делом он забрал пистолет с земли, дабы никто не смог больше им воспользоваться – так я думал. Но он тут же принялся как обезьянка рассматривать его, нюхать, щупать и наконец выстрелил им в воздух, чуть не задев одну из на беду пролетающих птиц. Потом он навел его на нас – сердце мое остановилось (я уже тогда догадывался нутром, что он не в себе и чего только от него не жди), Алекс слабо вскрикнула – и бросил в яму.
- Отец, - позвал его я с искренней нежностью в голосе.
  Он подковылял ко мне со звериным любопытством. В детстве он казался мне высоким, как дуб, теперь он доставал мне до подбородка. Внимательно или без внимания, но он близко рассмотрел мое лицо. Я увидел так рядом его синие бездонные глаза, покрасневшие от чего-то, и не нашел в них ничего человеческого. Я внутренне и внешне содрогнулся. Он же вдруг выпятил губу и проговорил тихо, но внушительно, с хрипцой в больном голосе:
- Молчать.
  Я было снова заикнулся что-то сказать, но он тут же, как заведенный,  повторил это слово. Но я все же не собирался бросать позиции и быстро выдавил из себя:
- Что с тобой? Ты меня не узнаешь?
  Я ясно видел, что он никак не может узнать меня, но решил все же спросить об этом, думая, что и я сильно изменился с давних времен и из ребенка превратился не скажу что в мужчину, но по крайней мере, во что-то человекоподобное. Тогда в ответ на этот вполне положенный приличный вопрос он как следует замахнулся ружьем, как палкой, и приложился ею прямо поперек моего бедного живота, и без того мучавшегося от голода. В детстве я любил ползать по его сильным, грубым, крепким моряцким рукам. Теперь я тоже вполне оценил их силу. Я сложился пополам и отнюдь не мягко опустился на колени. Я задыхался. Живот скорчился в судороге.
- Что вы делаете? – крикнула Алекс, с изумлением следящая за этой сценой. В этом возгласе вылилась вся боль несправедливо притесненных еще со времен войны за независимость.
  Пришла ее очередь. Отец подскочил к ней. Я испугался еще больше – теперь уже за нее и пытался встать. Но он, к счастью, еще сохранил джентльменский инстинкт не обижать дам и не сделал ей ничего плохого, кроме как завязал ей руки мертвым узлом. Она даже не пробовала бежать или отвертеться, она просто окоченела. Что ж, я ее понимаю. Я сам замер бы перед змеей, зачарованный ее видом.
  Затем он рывком поднял меня на ноги и сделал то же самое и с моими руками. Что я мог предпринять? Это был умалишенный, в руках которого поблескивал карабин, да еще и содержащий в себе два оружия, в чем мой живот и убедился. Ну и толк с того, что он качал меня в колыбели долгими вечерами, когда мама была занята с подругами (а она часто бывала занята с ними и не только с ними: у нее было очень много дел, кроме своего малыша, то есть меня)? Никакого. И та же участь постигла травмированного пирата, который корчился и стонал от боли. С раны его сочилась кровь, прямо-таки брызгала фонтаном. Минут через десять это прекратилось, будто крови в его тщедушном теле уже не осталось. Только маленькая струйка еще упорно продолжала портить местность. Штаны и кафтан Лягушки Джека были все в его собственном соку. Когда все это было сделано, отец, за которого мне стало немало стыдно, повел нас через лес к свей пещере, своему пристанищу, не обращая внимания на причитания пирата (птица каркала, летя вслед за нами, повторяя последние слова в предложениях):
- Ах ты, собака! Удавлю! Тысяча чертей! Перевяжите мне рану! Кто-нибудь! Я в жизни не говорил слова пожалуйста, а теперь говорю! Ох, как больно!
- Это ваш отец? – спросила Алекс, морщась от этих слов.
- Да, похож на него.
- Не обижайтесь, но человек этот напоминает сумасшедшего.
- Двадцать красных, тридцать три зеленых, пять желтых, - твердил потерявший рассудок отец, - И пятьдесят миллионов тонких, - он повторял эти странные слова как сомнамбула.
  Так мы попали в пещеру у подножия Горы Мертвецов. Мы прямо-таки врезались в нее, точнее это она врезалась в нас. Гора Мертвецов не превышала шестисот пятидесяти футов. Это была скалистая глыба, похожая на помятый колпак Гермеса Трисмегиста. Интересно, кто ее сюда поставил, как пирамидку на зеленую скатерть? Она была будто вылеплена из теста, такие  у нее были причудливые формы. Ни кустику на ней не разрешалось расти. Грот был обширный, но темный. Неудивительно, что у отца такая зеленоватая кожа, раз он просидел здесь семь лет. В глубине пещеры светились мягким светом сокровища – три объемных сундука. Джек вскрикнул. Я подумал, что он вот-вот потеряет сознание от этакого зрелища. Попугай заорал мне в ухо:
- Золото! Золото! Руку на отсечение! – хотя никакой руки у него не было, а только два кривых крыла.
  Нам было указано сесть на голый пол в углу. Отец стал метаться по гроту, как клерк, потерявший кошелек. Потом он оторвал от своей рубашки, которую трудно было назвать этим словом, полоску ткани и обвязал ею рану пирата, которую сам же и сделал. После этой операции он побежал, открыл рюкзак и вынул оттуда фотографию. Это была фотография меня в двенадцать лет. Я даже не знал, что она существует. Помню, как меня затащили к фотографу, а я плакал и вырывался, а потом разодрал в клочья то, что мне вручили. Это был, по видимому, второй экземпляр. Родители все предвидели! Карточка пожелтела, измялась, но на ней будто специально все же различались мои уродливые, смягченные нежной порой черты. С минуту он смотрел то на меня маленького, то на меня сегоднявшего, постаревшего, но все же с лицом, сохранившим веяние глупости, раздражительности и лености, которые бросались в глаза в моем портрете на карточке. Затем разразился недовольным карканьем и скомкал драгоценную карточку, на которую я возлагал надежды. Он выбросил ее во мрак грота – я бы тоже так сделал раньше, но сейчас я расстроился. Видимо, она ему не понравилась, так как была связующим звеном между фантазией и реальности – он ее хранил, и верно, часто заглядывал на нее и что-то придумал по этому поводу. А сейчас он глядел на меня, столь похожего на мальчика на карточке, и воспаленный мозг не мог понять несоответствия. Как же достучаться до этого существа, переставшего быть свободным умом?
  Затем наш, возможно, будущий палач, покинул нас.
- Сколько золота тут! Он, наверно, лишился рассудка из-за всего этого. У него в руках были миллионы, а он один на затерянном острове, - сказала не без оснований Алекс.
- Или от одиночества, - опровергнул ее я, может быть, тоже не без оснований. Я старался подстроиться под ее речь и всегда говорить не без оснований, - Как мне жалко его, - заныл далее я, - Он был много умнее других, талантливей, трудолюбивей. Он был превосходным моряком. Ричард Доусон. Великолепный капитан и еще лучший отец. Он брал меня с собой плавать. Именно тогда я возненавидел море. Такая качка. Я даже не мог спокойно плакать – меня ужасно качало. Папе это не понравилось. Он мечтал, чтобы я пошел по его стопам. Почему-то все мечтают, чтобы другие заканчивали их любимое дело. Пусть сами со всем этим разбираются, нечего сваливать на других!
  Алекс смотрела на меня во все глаза. Никогда еще во время нашего непродолжительного знакомства я столько не говорил. Но я не обратил на это внимание. Мне хотелось обнять, согреть ее, смахнуть рукой грусть, которая имела место быть при нашем-то положении, утешить, но у меня самого стоял комок в горле. Зато обстановка сделала свое дело. Я вдруг, сам собою не руководясь, дотронулся до ее руки. Я обернулся. Пират и попугай смотрели на нас, выкатя две пары глаз. Пусть бы они уже у них выкатились! Они мне мешают этими наблюдениями и вообще своим присутствием и сущестованием.
- Не переживайте. Я его знаю. Этот человек, пусть даже сейчас не в форме, не допустит кровопролития, - я запнулся, смотря на окровавленную руку Лягушки Джека, - Не пойдет на грех. Он был довольно набожный. Молился три раза в месяц.
  Лягушка Джек порвал свою грязную рубашку и дал мне этот клочок со словами:
- Эй, Треска, перевяжи это месиво, и я тебя не придавлю.
  Хорошенькая просьба! Я сказал:
- Я не замечу вашего грубого тона и постараюсь помочь, чем смогу. Я не доктор, но вообще-то сначала надо вытащить пулю, а перед этим еще и промыть рану.
  Джек обо всем этом и представления не имел. Около нас валялись палочки от хвороста. Я подполз к ним, взял две самые твердые и длинные и возвратился.
- Придется делать операцию, - говорю я и сплевываю на палочки, чтобы они стали чистыми, - лоскут держите в руке, чтобы он еще больше не загрязнился.
  Это ужасно и трудно. Я ковыряюсь с полчаса. Карлос дает неправильные советы не вовремя. Наконец мне удается удалить металл из тела, но палочки не выдерживают груза, и металлический шарик снова падает на рану, причиняя адскую боль ее горемычному обладателю (Джек прикусывает губы, но стоически не издает ни звука). Я вытираю пот со лба и выкидываю пулю вон, вместе с палочками. Потом очередь перевязки. Рана оказывается перевязана так отвратительно, как это может сделать только подслеповатый или злой стажер. Но кровь мы остановили, хотя там и останавливать было почти нечего. Мы справились! Лягушка Джек говорит самым грубым тоном, какой только может из себя выжать:
- Мерси буку, горе-лекарь. Дай бог, чтоб ты учился в медицинском. Будешь коллегой! – мне эта оценка моих способностей не понравилась. Но хорошо хоть уже, что я освободился от обязанностей врачевания. И я развернулся в сторону не смотрящей на нас (из-за отвращения) Алекс.
  Чтобы понять следующий разговор, надо учесть, что мы были в плену, нас, возможно, хотели убить и нас было только четверо. Поэтому даже не я поборол свое стеснение, а оно само улетучилось. Я почти дрожал от напряжения. Мне хотелось дико расхохотаться или заплакать. Я не думал о приличиях. Я вообще ни о чем не задумывался. Все мои думы исчезли, остались только чувства. Поэтому я дал волю языку, чего еще никогда со мной не случалось.
- А если мы все-таки умрем? – задала вопрос Алекс.
- То окажемся в лучшем мире, чем там, где родители убивают детей, - отозвался я, пожимая плечами. 
- Моя мама так расстроится, - поникла она.
- Карпатия затонула. Она уже в трауре, - успокоил ее я.
- Мистер Клей Рокквелл потеряет мироощущение от горя, если со мной что-либо случится.
 - А мне кажется, он даже не пошатнется. Разве вы не видите? Он не искренне вас любит. Да он вообще вас не любит. Ему, кажется, даже наскучило делать вид.
- А вы разбираетесь в любви? Где это вы там учитесь?
- В литературном. Ну, я хотя бы не циник. Это уже достаточно для нашего века. Да, я понимаю, что к чему. А насчет любви вам скажу: многие женятся не любя и разводятся ненавидя. Не попадите в их число. Могу спорить, и вы его не любите. Я читаю это… читаю по вашим ушам.
- Впервые вижу человека, умеющего читать не только книги, но еще и уши. Но когда кого-то раздирают два таланта, он рискует потерять обе свои способности. Например, с ушами вы уже провалились.
- Врете?
- Да как вы смеете!
  Она отвернулась от меня. Я не мастак говорить с женщинами. Я просто в этом нелегком деле чайник.
   Я подумал, чем занимаются другие, нормальные люди у себя дома, на работе.
  Он вернулся через два часа, с ним ворвался в пещеру запах ягод и сырых рыб. Все это он вывалил перед нами. Очевидно, он хотел покормить нас перед закланием. С минуту подумав, он отошел к своим котомкам и вернулся с куском поджаренного мяса. Если оно у него есть, значит, он не потерял остатки человечности. Сам он уселся на другом конце пещеры и стал палкой ковырять по земле, вырисовывая какие-то знаки.
  Алекс и не подумала притронуться к еде.
- Ешьте же, - говорю я.
- И не собираюсь.
- Почему? – спрашиваю я в удивлении.
- Я не окажу честь вашему папаше питаться, находясь в его плену. Поем, когда нас освободят.
- И кто же это сделает, по-вашему? Остров если и обитаем, то на нем живут дикари, может быть, людоеды. Если нам еще больше не повезло, по нему бродят и жестокие пираты. Нас в любом случае ожидает не лучшая судьба.
- Если нас ждет смерть, зачем мне тогда вообще есть?
  Это был резонный вопрос.
- Слышали об эпикурейцах? Они находили смысл жизни в наслаждениях. Вы хотя бы насладитесь во время последнего часа на земле. Почему бы и нет? К тому же нас ждет дорога на небеса. Может быть, она будет длинной, надо запастись силами. Ешьте же.
- А вам какое дело, буду я есть или нет?
- Да Боже ты мой! Если вы умрете от голода прежде, чем нас убьют, мне не с кем будет поговорить.
- У вас останется попугай, не знаю, как там его зовут.
- Мистер Толстый Карлос. Не лучший вариант. Я его недолюбливаю. Сказать по правде, я его ненавижу... это животное. Никогда не заведу себе говорящего попугая. Хорошо, что мне просто не дадут на эту затею денег.
- А вы… не располагаете средствами, так сказать? Я не хочу вас обидеть, но по вашему виду этого не разберешь. Повадки джентльмена, а одежда крестья… не совсем к ним подходит.
  Знала бы она, сколько времени я потратил на свою одежду!
- Моя мама очень богата. И характер у нее соответствующий. Папа был просто бедным моряком, пока не женился на ней. И он тоже стал богат. И характер у него стал соответствующий. Теперь остался я. И все же он отправился за сокровищами. Не подумайте, что его еще манили деньги, что чем больше у человека есть, тем больше ему хочется. Нет, я полагаю, его манила жажда открытий и приключений. А насчет одежды… значит у меня плохой вкус, - подытожил я.
- Я вовсе не это хотела сказать.
- Знаю я, что вы хотели сказать и чего не сказали.
- Раз так, я вообще с вами не буду говорить. И есть тоже. Нет уж, я лучше подожду до встречи с мистером Рокквеллом. Надеюсь, она состоится прежде, чем я подхвачу ревматизм.
  Ревматизм? Мне стало страшно. В вспомнил свою бабулю по материнской линии (наверное, все родственники этой ветви нашего дерева не были очень хорошего качества в смысле христианского милосердия и любви к ближнему, мама моя – та еще штучка, как и эта самая так называемая бабуля). Да, бабуля – просто зверь в плане жалоб и стенаний. Она жаловалась на свой пресловутый, может и не существующий ревматизм в каждом удобном и неудобном случае. Это было ее основное занятие. Это была ее вторая профессия. Зажги люстру, внучок – ох как болят колени! Задерни шторы, чтобы соседи нас не видели (что они могли увидеть?) – ох уж эти колени! Я читал книгу, между мной и страницами залезает бабушкино дряблое лицо и говорит настырно: мои колени – мой агнец богу. Я ей иногда отвечал, стараясь быть джентльменом: бабушка, спасибо, конечно, но твои колени – не тема для моего реферата (зря ты так извиваешься). В других случаях я стараюсь быть строже: бабушка, пройдет магнитная буря, и все упокоится. Потерпи. Она говорит: нет, ты ничего не знаешь, ничего не успокоится никогда! Никогда! Вот будешь ты таким же стареньким, как я, поймешь. И она ехидно подмигнула. А с чего ты взяла, что у меня тоже будут болеть колени? Я ведь не падал с велосипеда, как ты (да, она такая), я хотел захватить ее врасплох. Будь в этом уверен, это передается всем моим родственникам. У моей матери был ревматизм, у моей сестры он есть, и у второй, у третьей тоже есть (да-да, природа одарила меня богатым числом бабуль). И у моего отца они болели, и твоей матери будут болеть, и у этого Ричарда Доусона (она его ненавидела), и у тебя, и у твоей бедовой сестры, - лаконично закончила она свое пророчество. Но у меня нет сестры, - отрезал я. Но если бы была, у нее колени болели бы тоже! Умоляю вас: постарайтесь не иметь в своей жизни всяческих бабуль, или сойдете с ума!
   Я бы сказал Алекс, что она свободно может садиться мне на эти пресловутые колени, но, боюсь, ответ прозвучал бы в этом духе: а вы признаете себя стулом? Не знала, что люди доходят до такой степени одеревенения. От нее вполне можно такого ждать!
  Я тоже не притронулся ни к куску мяса и другой снеди. Лягушка смолотил почти все мясо и оставил чуть-чуть своему питомцу, который, кроме того, проглотил рыбок и собрал в желудок все ягоды. Сделай я наоборот, это было бы не вежливо. Продолжаем нелегкий разговор в пещере дикого отца.
- Ах вот на что вы надеетесь! Я даже уже забыл об этом господине. Да ведь он просто тряпка, недостойная чтобы… - недостойная, чтобы попирать ваши прелестные ножки, - убирать ею в зоопарке. К тому же, может, он давно уже отправился на дно Атлантики, так и придя в сознание.
- А вы, оказывается, первоклассный хам, - заметила она веско.
- Спасибо, но я всего лишь пытаюсь говорить правду, - отвечал я.
- Это одно и то же.
  Вдруг отец вновь взял комок и разгладил его. Уставясь на фотографию, он медленно по-кошачьи подошел ко мне. Мое сердце воспряло духом. Неужели прозрение случилось? Он сел передо мной на корточки. Проша долгая минута.
- Джим?
  О Господи! Свершилось! Яблоко все-таки упало! Я со слезами радости раскрыл отцу объятия, насколько это возможно со связанными руками, и тут в это жилище ворвался запах знакомой мне вони, гул голосов, выкриков и возгласов. Затем появились сами пираты. Представляю, какое у меня было лицо – как у свиньи, которую облили ключевой водой. Они изменились обликом к худшему, если это вообще было возможно. Постарели, осунулись, стали видны новые морщины. Одежда, или вернее, ее доноски, полиняла и порвалась. Они и при нашей встречи выглядели не лучшим образом, а теперь производили впечатление выжатых губок. Мое сердце, к которому я всегда обращаюсь за помощью в описании эмоций, остановилось, точно кануло куда-то, и пошло быстро-быстро, как клерк, спешащий на работу. Всей гурьбой завалились они к нам в убежище. Вскорости один плен сменился другим, не менее ужасающим. Нагрянули пираты. Они спаслись почти все, к моему сожалению. Поистине, худшим людям отведен долгий срок на земле! Здесь были почти все, кого я ненавидел. Не видно было только Дьябло, Путса и Августа. На Принца глаза бы мои не глядели. Это была уже не собака, а мочалка.
- А вот и господин Келлен, чтоб его черти забрали! – закричал Митчелл, - Мы шли за вами по пятам. Потом по красному следу от крови. Кстати, кто это тут у вас такой окровавленный? А! Наш любимый чертов друг! - Он затянулся, - Так тебе и надо, Джекки. Ха-ха! Да тут и мисс… как ее там, неважно. Имя женщины – чертовски неважная штука. Мисс неизвестная. Ха! С нами теперь нет Дьябло, пришибленного Густа и коротышки Путса, так что мы можем творить, что хотим. Кстати, и корабля тоже нет. Умер в чести, сражаясь с ураганом. Перевернулся. Ну, ничего. Тысяча чертей! Через неделю, другую, главное – продержаться, за нами прикрутит Сыч.
 - Все пираты помогают друг другу, - шепнул мне Лягушка с гордостью.
- Вот настоящие святые, - отозвался я с грубой шуткой. Но я был в плохом настроении. Этот Митчелл и все, все, все…
- А, Ричард Доусон! – продолжал вякать Митчелл, - Помните, как вы за нами гонялись? А мы вам показали дулю. Что с вами? Вы побледнели что ли с последней нашей встречи?
  В следующую секунду отец прыжком тигра оказался прямо напротив Митча (ружья с ним не было). Никто не успел среагировать, началась драка. Все отошли подальше. Кто-то приготовился стрелять, но схватка была короткой. Удар с этой, с той стороны, и отец свалился наземь. Я хотел отвернуться от этого зрелища, но не мог оторвать от него взгляда.
- Недолго продержался, - сказал Митч и сплюнул. У него была рассечена щека – и поделом такому мерзавцу, как ему!
  Пираты, эти трусы, вздохнули с облегчением и стал оглядываться по сторонам, присматриваясь к пещере. Но не тут-то было. Отец вдруг вскочил и, растолкав отвлеченных бандитов, вырвался наружу. Ему вслед понеслись пули и проклятия, а также несколько штук пиратов. Но не догнали его. Горе-корсары вернулись ни с чем.
- Сюрприз! – сказал Митчелл, скалясь и обращаясь ко мне. У него в руках был мой бедный извалянный мишка. На моих глазах он ампутировал все, что можно, и от игрушки остался только набор Сложи его сам, - Одним союзником меньше, да, Треска? – он бросил одну за другой лапы,  туловище и голову мне под ноги.
- А это у нас что тут? – воскликнул Митч, увидев сундуки, - Никак долгожданные сокровища, к черту! Так и знал, что они тут.
- Да, они тут давно поджидают нас на острове, - иронично заметил Жиор.
- Так и знал, что они тут где-то близко. Настоящий пират чует носом запах золота.
  Митч подошел и с хохотом осыпал себя монетами. Мне было противно это зрелище, как и он сам, как и эти сокровища, из-за которых я потерял отца и вынужден был связаться с этими нелюдями. Жиор тоже приблизился к сундукам и внимательно рассмотрел, если не пересчитал их содержимое. Чезвик и Барбара вдруг взяли и сделали необъяснимое: они обнялись, как две девочки. Собака прыгнула внутрь на рубины, но ее тут же спихнула на землю грубая ревностная рука Митча. Мегрет все еще не верил своим глазам и трогал и трогал золото, желая удостовериться, что ему все это не приснилось под парами рома. Салли на сокровища обратил мало внимания, зато не спускал настороженного взгляда с пленников, особенно с меня. И правда: зачем они ему, у него и так есть сокровище, то, чего нет у них всех: молодость и почти красота, как было у Уайлда.
  Через некоторое время, после того, как пираты угостились запасами отца, все было готово. Пираты разместили свои скромные пожитки и сами неплохо разместились. Кендрик развалился в самом темном углу с бутылкой, как с соской, во рту. Салли все ходил кругами, как волк, и оглядывался на нас. Мне казалось, он хочет просто взять и натравить на нас Принца (как хорошо, что это - старая кляча). Митчелл сел на сундук и стал точить кинжал, смотря на нас. Жиор тоже уселся на платочек на краюшек сундучка и принялся чистить ногти. Чезвик и Барбара уселись у стены и занялись игрой: кто пересмотрит на сундуки. Надеюсь, они им не достанутся. Мегрет устроился в другом углу, далекий от всех и независимый, только Принца он подпустил на расстояние вытянутой руки. Вечерело и даже темнело. Опускалась тягучая, резиновая тьма. Пираты решили поразвлечься и устроили танцы. Некоторые пели, другие пили, третьи хлопали не в такт загрубелыми ладошами, а танцевала Алекс. Не сказать, что она была этому рада. Они насильно развязали ей руки и насильно потащили на вальс под аккомпанемент пиратской песенки. Она, бедная, и не пыталась отказаться, зная, что все это бесполезно. Я давно приметил эту ее способность склоняться без ропота под волею судьбы. Сначала ее галантно держал за руки Митч, как самый главный, потом очередь перешла к поскальзывающемуся Мегрету – но куда ему, старику! Я не выдержал и закричал:
- Я танцую не хуже. Возьмите лучше меня. Мне кажется, мисс Алекс устала.
  Пьяные голоса смолкли, нестройные аплодисменты оборвались. Все лица и то, что этим словом называется у пиратов, обратились ко мне. Митчелл в ответ крикнул:
- И с тобой мы потанцуем. Отдавай рубашку! Штаны можешь оставить – они джентльменские, неудобные.
- Зачем она вам? – ошарашено спросил я.
- Дадим Мегрету, – был дан исчерпывающий ответ, - от него вот уже целую вечность чертовски попахивает, черт он такой.
- Почему вы все время чертыхаетесь? – не выдержал я.
- Мы пираты.
- Я требую более убедительного объяснения.
  Митчелл растерялся, поморщился под моим стальным взором.
- Я просто и не могу по-другому балакать. Я и в мыслях чертыхаюсь. Так я выражаю свое неодобрение или радость. И вообще, хватит меня запутывать, снимай, говорю рубашку, или полетишь ко всем чертям.
- Но тут юная леди, - запротестовал я.
- Мы ее научим жизни.
- Не сомневаюсь, что это будут самые запоминающиеся уроки из тех, что она когда-либо получала. Но, думаю, она предпочтет стать двоечницей в вашей школе жизни.
- Хватит умничать. Эй, ребята, помогите стащить с него рубаху.
  Я быстро раздумывал, что предпринять, импровизировал.
- Нет-нет, стойте! Если мистер Мегрет получит эту рубашку, она снова вскоре начнет адски вонять, верно?
- Так, согласен, чтоб ее черти побрали! – сказал Митч.
- Браво. И тогда снова возникнет проблема. А другой рубашки не будет. По крайней мере, пока вы не доберетесь до цивилизации. Понимаете, к чему я клоню? – я поднял брови.
- Нет, говори проще, - его лоб был весь приподнят и искорежен морщинами.
- Давайте подождем, пока эта рубашка, та, что на нем в данную минуту, выпахнется полностью, так сказать. Еще два денечка. А потом поменяем и приоденем его, как короля. Когда вы моете голову…
- Мы этим не занимаемся.
- … вы ждете до последнего, чтобы не мыть. Эту тактику надо применить и в этом щекотливом деле.
- Но это уже невыносимо, эта вонь всех достала!
- Надо набраться терпения. Иисус, тоже, знаете ли, многое терпел, например, он ездил на осле. Неужели хотите сказать, что вы хуже его? Терпите, и да вознаградит вас Бог. Помучайтесь сейчас, а затем всю жизнь наслаждайтесь новой рубашкой мистера Мегрета, чистой, приятно пахнущей, недавно выстиранной. Но не сейчас, нет, - я погрозил пальцем, - Два дня – помните! Сколько вам лет, мистер Митчелл? – продолжал я.
- Сорок два годка.
- А вы хорошо сохранились! Сколько у вас зубов, разрешите спросить?
- Пятнадцать.
- Прекрасно! Число ордена крестоносцев. Так вот: что значат два дня по сравнению с сорока двумя годами?
- Но если эти два дня как на раскаленных углях…, - начал было пират.
- Вот именно, что не на углях, а просто в жуткой вони. Между прочим, кто вам мешает его выгнать? Почему бы вам не гнать мистера Мегрета со двора?
- Тогда кто нам будет готовить?
- Говорят, кто умеет есть, тот умеет и готовить. Просто делай все то же самое, только в обратном порядке.
- Ну ладно… Два дня. Но ты обещаешь, Треска?
- О, конечно. Честное слово джентльмена.
- А откуда нам знать, что ты – на самом деле джентльмен? Штаны – не доказательство.
  И действительно, где было им видеть такой род реликтовых существ?
- Я знаю такие слова, как: кульбит, транш, математика, пакс ин беллум.
- Может, ты просто иностранец.
- Древний римлянин?
  Они этого не поняли. После этого немаловажного разговора разбойники занялись вот чем: стали колотить меня куда Бог пошлет. Ох, как мне было больно! Это – не простая жалоба, это – отражение реальности. Пострадали печенки, легкие, кишечник, но они молчали, и я брал с них пример. Я кое-как поднялся на колени. Какой-то пират подошел, чтобы снова свалить меня, но я выхватил из его кармана болтающийся пистоль (пираты до крайности небрежны) и отбежал, как мог. Так я стоял в углу и крутился во все стороны на месте.
- Стойте! Стойте, или буду стрелять, - мой и без того слабый голос дрожал.
  Тут меня кто-то ударил бутылкой по голове, и чем все кончилось, не имею понятия. Я впал в тяжелое, мучительное забытье. Пока мне снились снова свадьбы и похороны, Толстый Карлос не терял зря времени. Когда все уснули (я тем более), он бодрствовал. Он неслышно подлетел к Салли и клювом зацепил его пистоль. Таким образом, пистоль юнги оказался в другом кармане – широком кармане Лягушки Джека. Этим поступком попугай спас нам жизнь. 

Глава пятая.
Не совсем рыцарский турнир, мы надеваем фригийские колпаки, цветы хотят кушать, но не получают ни крошки, кровавая битва (удача на нашей стороне), туман иллюзий и что он навеял, последняя спальня пиратов, Алекс хочет кушать и последствия этого желания, я превращаюсь в героя любовных баллад.
  Следующим утром меня разбудили не только блики ослепительного, навязчивого солнца, залезшего в пещеру (вся остальная часть пещеры была еще темна, только там, где мы спали, гулял свет), но и крики и возня пиратов, которые уже проснулись (Чезвика и Барбару отправляли на охоту со всеми напутствиями). Алекс с жалостью смотрела на меня.
- Как вы, - наконец произнесла она. Это был почти не вопрос.
- До свадьбы заживет, - отвечал я, с кряхтением садясь.
- Спасибо, что отвлекли от меня внимание, - она покраснела то ли от смущения, то ли от воспоминаний о вчерашнем бале. 
- Скажите это моим бокам. А как вы спали? – поинтересовался я, разглядывая ее милые синяки под глазами. 
- Плохо. Зато теперь, я знаю, у нас есть шанс на спасение. Я была свидетельницей ночных похождений этой умной птицы, Клариссы, или как там ее зовут.
- Это мальчик, - сказал я возмущенно, - Но повадки, соглашусь, женские.
  Она пересказала мне душераздирающую историю о скитаниях Толстого Карлоса.
- Вы надеетесь перестрелять их всех? – спросил я не без иронии.
- Нет, что вы, - она свела брови, - Насилие – плохой способ избавиться от жесткости. Но посмотрим по обстоятельствам, - и она с решительным видом, очень меня позабавившим, кивнула. 
  И обстоятельства не заставили долго ждать. Пираты вздумали поиграть с нами, устроили себе развлечение. Идея принадлежала Митчеллу. Недалеко от пещеры была поляна. Два корсара, Чезвик и Барбара, встали на ее конце, как столбы, основная группа (которая была ни много ни мало навеселе) осталась у ее начала, если у поляны вообще есть начало и конец.  Некоторые взяли копья, которые находились в пещере на попечении моего отца. Затем они сообщили нам нашу задачу. Нам всего лишь необходимо было дойти или добежать, по выбору, до другого конца поляны. Но на этом миссия не кончалась. Мы должны были еще и уклоняться о летящих в нас и ни в кого другого копий, которые они будут специально для нас запускать. Хорошо, подумал я, что это не китоловная шхуна и это не гарпунщики. Лягушка Джек спросил, что нас заставит это делать. На него навели пистоль, и он вроде как нашел в этом резонный ответ. Я бы пошел дальше. Я бы поинтересовался, а что, если я не настолько дорого ценю свою бренную жизнь, что могу с ней легко расстаться? Но затем мне пришла в голову другая мысль: они, конечно, наведут пистоль на Алекс. И тогда все мои возражения пропадут. Они уже, верно, догадались, несмотря на тупость, что у меня возникли к ней чувства. Но вот все размышления прервались: Лягушка побежал. Его попугай высоко взвился в небо. Он пропустил и одно копье, и второе и даже вовремя уклонился от третьего. Все думали, на этом его действия закончились, потому как он уже прибыл на другой конец злополучной поляны. Но он вдруг вытащил пистоль Салли и выстрелил сначала в одного пирата, потом в другого. Первому он попал в ногу, второму – в живот. Оба упали и скорчились. Увидев это, я почти бросился бежать, чуть не забыв о Алекс, но ее вид сам меня остановил. Она стояла и смотрела, не шевелясь, бледная, как смерть, которая нас ожидала. Не желая оставаться более в плену ни секунды, я схватил ее за руку. Она сделал шаг, затем побежала, почти так же медленно, как и я. Пираты растерялись, что не делает им чести. Побросали копья, не додумавшись пустить их в ход. Зато вскоре, когда мы были на середине поляны, вытащили пистолеты (все, кроме Салли; у него было такое лицо, которое стоило запечатлеть). Нас спасло только то, что они были сильно выпившие и усталые после вчерашнего дня. А возможно, нас спас сам Господь Бог или даже Будда. Так или иначе, в нас не попало ни одной пули, хотя они свистели прямо возле моих ушей. Лягушка уже скрылся в зарослях дрока. Мы последовали его примеру. Пираты, увидав, что все их старания ни к чему не привели на территории, где еще вообще можно было стрелять, кинулись всей толпой, всеми своими нестройными рядами пехоты за нами. Мы спешили, но они спешили еще больше. Они, несомненно бы догнали потерявшего много крови пирата, избитого калеку и слабенькую девушку. Если бы не одно чудо, проходившее мимо.
  Мы столкнулись лицом к лицу с самим великим Дьябло, точно стукнулись о шкаф. Я подумал, что это катастрофа и он тоже хочет нас убить. Но руки его были пусты, а лицо непроницаемо спокойно. Он указал нам сторону, противоположную поляне, и сказал глухим сытым голосом (я впервые его услышал):
- Бегите.
  Это было его единственное, зато много стоящее слово, и мы покорились его приказанию, даже не успев удивиться. Мы бежали, запыхаясь и не оглядываясь, боясь увидеть страшную картину (мы слышали ее). Но через несколько секунд все крики и улюлюканья смолки, и мы из любопытства обернулись. Вот, что мы увидели: ничего. За нами уже никто не гнался. Неужели он, самый главный и кровожадный пират, оказался к нам милосерден и остановил их гурьбу?
  Все же мы продолжали шагать по звериной тропке довольно бодрым шагом. На Джека наконец осел его друг – брат наш меньший.
- Трус, - сказал, обращаясь к нему, я.
- Сам трус, малявка, - парировал он. Что ж, спор был проигран! Что я мог возразить ему?
  Через десять минут мы перевели дух. Лягушка посмотрел на свою кое-как замотанную рану. На боль или онемение он не жаловался. На пиратах все заживает быстро – как падения метеоритов на Луне. Мы остановились на поляне с роскошными, но огромными шарообразными, зеленоватыми, пухлыми, как живот Карлоса цветами на таких длинных стеблях, о которых я никогда не читал и с такими длинными усиками, что их можно смело назвать усищами. У цветов были устрашающего вида зубья, торчащие из красных, зигзагообразных, будто напомаженных ртов (не знаю, применимо ли это слово к цветам, но бывают ведь и женщины со ртами). В общем и целом, цветы были красивы, но какой-то серьезной, викинговой красотой. Так красивы женщины в очках с толстой оправой. Алекс сказала, умиляясь:
- Красивые цветочки.
  Почти сразу же после этого с земли поднялась лиана, явно принадлежащая одному из цветов, и схватила меня за ногу, обвив ее, как живое существо. Мне это не понравилось. Более того, я начал кричать и дрыгаться. Но лиана потянулась так, что я упал, и у меня перехватило дыхание. Другая лиана схватила за обе руки Алекс и не думала ее отпускать, хотя она брыкалась так, что к ней не подошел бы любой злодей, прельстившийся ее неземной красотой. Лягушка Джек стоял от цветов дальше всех, но и к нему потянулись эти мерзкие скользкие щупальца, такое бывает – человек стоял за спинами всех, когда поймали вора, но судья выбрал именно его в качестве свидетеля обвинительной стороны. Он вытащил револьвер и выстрелил прямо в зеленые ткани. Они разорвались, испустив фонтаном желтый ядовитой окраски сок – идеальная жидкость для убийц. Зато другие лианы начали поднимать Алекс в воздух. Но не меня, потому как я к тому моменту успел раздавить свою лиану тяжелым камнем, который валялся неподалеку. Я подбежал к пирату и крикнул:
- Стреляйте!
Он расслабленно спросил:
- Куда?
- Как же куда? Те две лианы – порвите их. Спасите ее! – кричал я в панике.
- Кого? – отозвался пират.
- Алекс! – проорал я, задыхаясь.
  Он трусил, тоже был не в своей тарелке, дрожал, но пиратская манера все же одержала верх, и он решил подшутить.
- Так ее зовут Алекс? По-моему, это мужское имя (он не знал, что это сокращенное слово, его этому не учили). Учтем, - сказал Лягушка Джек, хорошо, тщательно прицелился и выстрелил два раза – по одной пуле на два щупальца, издевавшихся над визжащей Алекс.
  Освободившись таким образом от живых оков, чуть не обезумевшие от страха, ошеломленные случившимся, мы решили продолжить путь. Только тогда мы услышали жалобное скуление, похожее на собачий визг. Это мог быть визг только одного существа: Принца. Но мы этого пока не понимали, когда оборачивались посмотреть, что такое. Иначе бы мы испугались, что пираты все-таки настигли нас, пусть даже и неслышно, ведь пес был их сотоварищем. Но никаких пиратов, кроме собаки, не наблюдалось. А собака, как мы увидели, попала в тяжелую ситуацию: ее драный короткий хвост за кончик захватила лиана, и она болталась, как мухоклейка на сквозняке. Собаку неумолимо быстро двигали в рот цветку, и спасения ее неоткуда было ждать, кроме как от нас.
- Теперь стреляйте туда, - я указал Лягушке Джеку пальцем в ее сторону.
- Куда? В собаку? Тебе она тоже не по душе, пиратик?
- Нет же, в лиану!
- Ха! И не подумаю!
- Как же так?
- Я ее не люблю. Она гоняется за Толстым Карлосом и иногда откусывает его перья, - видимо, попугай здорово  раздражает этого доброго, доверчивого, беззащитного пса. Интересно, поэтому ли у попугая такой общипанный вид?
- Вы что, отказываетесь спасти собаку?
- Да, тысячу раз да!
  Я бросился вперед, на помощь псу, но я шел не так уж быстро и увидел, как с неба явился ангел в виде Толстого Карлоса (когда началась потасовка, он сбежал в высь) и предотвратил участь пса, перегрызя стебель своим мощным механизмом – клювом, и тут же взлетел, так что другой лиане, и третьей, и четвертой, и всем остальным не удалось его захватить. Это был поступок здоровой, более того, сильной духом птицы. Я сразу зауважал Толстого Карлоса до первого его выкрика. Принц упал и подвернул ногу. Он подтащился, скуля, к нам. Надо же, какой горемычный пес! И кому же предстояло его нести? Алекс выразительно посмотрела на меня.
- Но она вшивая, - сказал я.
  Она продолжала смотреть.
- Не буду, - отрезал я.
  Продолжает смотреть.
- Сами несите, такие благородные.
  Ох уж этот взгляд женщины! Он способен на все, и я ее понес – не Алекс, конечно, хотя был бы рад, но Принца, который вонял и дергался в моих руках.
  Мы проходили полный малярных, говоря метафорами, красок лес. Пальмы, игриво подтрунивая над нами, качали головами. На мою же голову чуть не свалился кокос. Мы бы и рады были его съесть, но никто не умел этого делать, кроме двоих, а те отказались это делать из врожденной вредности. Вдруг нам на головы (на все, не только на мою) посыпались бананы. Это было больно и оглушающе, да еще и обидно. Но это был еще не весь сюрприз. Кто-то же должен был ими бросаться. Не бывает банановых дождей. И эти некто вскоре не замедлили явиться и показаться на глаза, как настоящие воины. Это были макаки, в данную минуту слезающие с дерев. Я не знал, что они водятся на острове, я вообще не знал острова. Теперь я в этом убедился своим затылком. Штук пятьдесят макак высыпали и окружили нас в несколько рядов. Это было племя и оно было настроено враждебно. Я видел их морды и их лапы, сжимавшие палки. Нечетко, но различал достаточно, чтобы сердце мое похолодело. Не знаю, чем они тут питаются, но все они стояли на задних лапах, опустив хвосты, но угрожающе подняв палки. Это были с виду совсем обычные макаки. Все в них кричало об обычности, кроме того, что они стоят и насупливаются. Обычные обезьяны из книг и журналов о дикой природе севера. Два близко поставленных глаза, длинный невыпуклый, а наоборот, вогнутый внутрь нос, массивные челюсти, маленькие, почти не видные уши за ореолом шерсти. Золотистый окрас, сильные руки, короткий хвост. Это не было так смешно, как в зоопарке. Да даже в зоопарке мне не было смешно. Там была львица, и она орала так, что я отошел подальше, ведь если она вырвется, то займется сначала теми дурачками, которые столпились вокруг нее. Вдруг она прыгнула на прутья, и они задрожали. Я вскрикнул, и все повернулись ко мне. Это был настоящий позор. Львица меня предала. Я не сомневаюсь, что она знала о моих страхах и решила ими воспользоваться, дабы осрамить меня. Я отошел и сейчас. Странное дело, мы почувствовали жуткий страх перед нашими сородичами, родственниками, можно сказать, но это дело уже вошло у нас в привычку. Я опустил собаку на землю, она сжалась в беспомощный комок и закрыла голову лапами. Макаки сделали шаг вперед, мы – два шага назад. Алекс задрожала и схватила меня за руку. Не знаю, чем могла помочь ей эта слабая рука – ну и толку, что у нее есть все пять пальцев, но она так сделала.
- Сделайте что-то, - прошептала она. Милая наивность!
- Давай, Треска, принимайся за дело, - подтолкнул меня Джек, который сам, я уверен, уже был покрыт гусиной кожей с ног до головы.
- Я улетаю, - сказал Толстый Карлос и улетел. Ах, если бы мы тоже могли так сделать и взвиться над проблемами современности!
- Сколько пуль у вас, мистер Джек? - спросил я, бессильно ежась про себя, стараясь не обнажать свои истинные чувства перед дамой.
- Ровно одна, для моего самоубийства, - отозвался Джек. Ситуация плоховата для нас.
- Разделим пулю на несколько частей и зададим им жару, - сказала Алекс.
- А вы кровожадны, леди, - нервно захихикал я.
- Боже, боже, боже, помоги нам, - зашептала она, уткнувшись в мое плечо. Это плечо хотя бы заслоняло ей вид на обезьян.
  Это была перепалка под исподлобным взглядом макак.
  Выхода не было, как из лабиринта.
  Однажды я побывал в лабиринте. Это было нечто. Захватывающее приключение, если бы не хотелось так кушать. Саутворкский лабиринт – куча переплетающихся дорожек, огороженных (ведь это лабиринт) высокой живой изгородью. И даже если вы специально принесете стул и встанете на него и взглянете из-за кустов, вы увидите однообразную картину без входа и без выхода, без малейших признаков цивилизации. Ведь лабиринт этот очень большой. Это обстоятельство не сыграло мне на руку. Было прекрасное золотое утро. Через пять минут пребывания в лабиринте я позабыл, откуда я вошел сюда. Один способ покончить с ситуацией исчез, испарился. Но я также не знал, где выход. Мне дали карту, но я не знал, как правильно ее держать, чтобы не держать вверх ногами. Я встретил людей, это была семья: папа, мама и маленькая девочка, которую они решили побаловать. У них были серые, изнуренные лица. Они сидели прямо на земле. Я спросил у них на английском языке, не знают ли они, где тут выход? Это был, конечно, позорный вопрос, но надо же было наконец выбираться. Семь минут в лабиринте – пятно на репутации. Они сказали, что гуляют (торчат) здесь целый день и не могут его отыскать. Это меня не испугало. Я подумал: какие дурачки, надо взять их с собой, вывести отсюда. Но шестое чувство подсказывало мне, что лучше не надо этого делать. Через десять минут началась пробежка, легкая (к тяжелой я не приспособлен). Никаких признаков, что где-то на расстоянии хотя бы двух миль есть выход, не было. Я начал понимать тех людей. Я также понял, почему здесь так малолюдно. Да кто сюда сунется, кроме таких чудаков и простаков, как мы? А я еще и заплатил за это веселье некие суммы! Да это настоящая афера! Когда выберусь – если выберусь, непременно сообщу об этом властям. У меня стал меняться ход мыслей. Я подумал: а что, если я найду здесь чей-то труп или скелет? Сколько людей каждый год пропадают в Англии! Что, если перед исчезновением они побывали в Саутворке? Папа, папочка, вытащи меня отсюда (это было тем же летом). Но отец был за много миль отсюда, на необитаемом острове. Ему было еще хуже, чем нам. Господи, помоги мне выбраться из этого замаскированного чистилища, и я никогда не буду больше тратить столько воды, как слон, и прощу тебе все твои прегрешения, маленькие и большие. Началась игра на выживание. Джим Келлен против лабиринта в Саутворке. На кого вы поставите? Вы хотите знать, почему я все еще жив и пишу эти строки? Я голодал, мои стопы изнывали, глаза сами закрывались. Наступала ночь, возможно, последняя в моей жизни. В следующем своем существовании всегда буду надевать крестик, когда решу позабавиться в лабиринте. Я шел с опущенной головой. Из-за стеснения мне не пришло в голову кричать и звать на помощь. Да и кто бы меня услышал? Так шел я долго, окруженный темнотой и живыми проклятыми изгородями. Но когда я поднял голову, случилось невероятное: глаза отправили в мозг изображение пейзажа, где не было изгородей и тропинок и где веселыми красно-желтыми буквами было выведено: выход. Но не подумайте, что я забыл о той несчастной семье. На следующий день я снова пришел к кассам и потребовал объяснений. Мне сказали, что они следят за каждым вошедшим (а их было немного) и помогают ему (в случае надобности) выбраться из этой станы чудес. Когда, подумал я, через три дня? Что-то я не заметил, чтобы мне помогали. Но, может, это – особенность моего упавшего зрения?
  Мы сбились в кучку. Обезьяны все подступали. Нас было четверо против пятидесяти. Даже король Ричард Львиное Сердце заплакал бы. Джек приготовился дорого продать свою жизнь и встал в стойку, выставив два жалких кулачка.
- Стойте! – воскликнул я вдруг, - А с чего вы так уверены, что мы не можем стать друзьями? Они, как видно, умные, они поймут этот жест.
  Я поднял руку и вытянул носок для шажка. Это было лишнее. Впереди всех стоящая обезьяна кинулась на меня и ударила палкой по плечу. Я повалился на Алекс, мы оказались в грязи. Обезьяна откинула дубинку (не знаю, чем она ей не понравилась, такая крепкая, но может быть, она хотела ей повалить сразу всех троих), прыгнула на меня (она была отнюдь не голодающая, как поняли мои затрещавшие кости), и стала рвать мои волосы (ни одной волосинки ей не досталось, они у меня крепкие, закаленные после сессий). Я пытался отлепить ее от нас, потому что, полагаю, Алекс было не просто под нами двоими, такой груз морально тяжело переносится. Все макаки закричали и стали бить палками по земле. Одна из них бросилась на Лягушку Джека. Он был готов к этому (он давно за ней следил; это была особенная обезьяна, самая отчаянная и метающаяся будто в припадке, как любил делать Толстый Карлос) и ударил ее по челюстям, а потом сразу же ногой по животу, да еще и отнял у нее палку и поколотил ее по голове. Макака упала, но к нему уже выстроилась очередь. Вдруг все они решили не ждать и напали на него всей гурьбой, похоронив под собой (это метафора, дорогой Джекки остался жив и после этого).
  Внезапно вой и улюлюканья прекратились. Разлилась тишина. Макаки разошлись и оставили Джека лежать. Все, кроме нас, лежащих и раненых, попятились. Неужели мы выиграли? Но я что-то не заметил, чтоб кто-то из нас сделал шах и мат. Мы с моей макакой с визгом и стонами и пыхтением продолжали барахтаться в обнимку. Одна из обезьян тронула своего сверхактивного собрата за плечо и указала куда-то вправо, в сторону небольшого обрыва, о котором я забыл упомянуть. Обезьяны смотрели не на нас, а вправо, в эту пресловутую сторону. Вскоре и мы стали туда поглядывать. Какая-то белая пелена ползла оттуда, пробиралась между деревьев на склоне. Когда мы отвели от нее взгляд, враги исчезли, смылись, потерялись, запропастились, как карандаш. Мы стали радоваться. Мы радовались минуту. Пока до нас не дошло, что обезьяны испугались этой пелены. Тогда мы с кряхтеньем попытались встать. Ничего не вышло. Никто не смог подняться, даже пес, которого не трогали макаки. Куда уж было нам убегать! Нам не получилось настигнуть макак и перегнать их, что надо было сделать, зато нас самих настиг этот странный туман, что тоже было нам не на руку. Белый туман захватил в плен лес, каждое дерево корчилось в сметане белого тумана, и мы тоже попали в этот плен. Мы оказались хуже макак.
  На миг я закрыл глаза, но решил не сдаваться и поднялся. Все дальнейшее было как во сне. Скажу по секрету – это и был сон, на самом деле я так и не поднялся. Так вот, я пошел. Мне навстречу попались пираты. Лица их приняли образы моих неприятных знакомцев. Первому я воткнул в живот неизвестно откуда взявшийся кинжал, второго задушил веревочкой от ботинок. Я делал все это машинально, а не потому что они мне так надоели или из соображений справедливости, а они не сопротивлялись. Даже Августа я пришиб камнем по голове, а Путса просто прихлопнул. Потом мне попался профессор Крякерс, и ему я вонзил его же карандаш в его же глотку. Сколько было крови и грязи! И тумана – вокруг, везде, под землей, в облаках – везде туман. Кровь стала дымом. И этот самый туман постепенно обагрился этим дымом, кровью пиратов, смешанной с почти невинной кровью (я имею в виду кровь профессора). Туман стал полностью бурым, красным, как кимоно. Я был окутан, опутан малиновой мглой. После того, как я саблей казнил попугая, поверхность невидимой в тумане земли приняла вертикальное положение, и я очутился лежащим на ней. Когда я проснулся, туман ушел.
  Видение Алекс тоже носило немного странный, если не сказать – ужасающий характер. Она шла с букетом белых маргариток в руках, в белом платье, среди белого тумана, а рядом с ней под руку торжественным шагом шел Клей Рокквелл в полностью белом фраке, такой красивый, такой изысканный. Они шли по усыпанной белыми розами дорожке, вдоль которой уселись во много рядов, теряющихся во мгле, зрителей, причесанных, одетых в белое. Алекс и ее жених шли к алтарю. Они подошли и остановились. Все встали и приготовились слушать. Священник в белой рясе говорит, смотря на нее голубыми глазами: готовы ли вы всю жизнь оберегать этого мужчину, защищать его от кризисов, скачков, падений курса, афер и гангстеров, а также сердечных ударов? Она тверда, как кремень. Она говорит: нет. Священник, которого стоило послать куда-то в самую захолустную церковь читать мессы глупым бабкам, продолжает, обращаясь к ее партнеру: а вы готовы подчинять себе эту женщину, властвовать над ней, издеваться всеми известными вашей голове способами, по случаю бить, не выгуливать, не поливать целыми неделями? Он отвечает так же твердо: да. Этот инквизитор-священник говорит дальше: а теперь закрепите ваш священный союз поцелуем. Клей быстро поворачивается к Алекс, и его лицо с вытянутыми бантиком слюнявыми губами приближается к ее лицу. На этом интригующем моменте она впадает в забытье. Ну и хорошо!
  Лягушке Джеку снился африканский плен, точнее – пытки. Он привязан к столбу. Вокруг угадайте что – правильно, белая, как молоко, тьма. Но вокруг также различается орущее африканское племя – черные лица, жемчужные зубы. Здоровенный дикарь наносит ему десять один за другим оглушающих, почти смертоносных ударов: в грудь, в печень, в сердце, в голову, в колени. Спасения нет. Затем он принимается выкручивать суставы, ломать ребра, запястья, руки и ноги. Лягушка забывается от страха перед той болью, но вновь пробуждается все еще в грезах, навеянных туманом. Вот он на коленях с голым некрасивым избитым торсом. Вот к его спине прикасается острой искрой боли плеть в руках того же садиста-африканца. Вот еще одна вспышка, и еще одна, и спина его уже окровавлена. Он видит это сквозь сон. Он не чувствует боли, но помнит ее. Спина его разодрана до мяса. Он кричит, но мама его не слышит. Сколько удушья, сколько боли, сколько страха! Джек вырывается и понимает, что бежит к обрыву. Он прыгает вниз, не раздумывая, и летит, летит в тумане. Он думает: где же земля? Где низ? Я должен приземлиться. Я обязательно должен разбиться и умереть! Где же смерть? На этом он просыпается первым из нас.
  Принцу снились голодные гигантские цветы – единственное интересное событие в его жизни.
  Лягушка Джек находит и тормошит меня.
- Да, профессор Крякерс, это рукопись Шекспира, - отвечаю я спросонья.
- Какой я тебе Крякерс, я Лягушка Джек, проснись и пой, Треска, туман ушел, - он продолжает грубо трясти меня, и я вырываюсь из объятий забвения со словами: как двойка?
  Я встаю и оглядываюсь: туман исчез, обезьяны исчезли, Алекс исчезла. Ах нет, вот же она, валяется в ногах у деревьев почти на том же месте, где лежал я. Неужели все это время, что мы спали, она была так близко? Я чуть не расплакался. Она еще не пришла в себя. Ее руки раскинуты, голова повернута вбок. Я нежно шепчу ей в ухо:
- Вставайте.
  Она не подает признаков жизни. Джек тоже мне помогает, он кричит ей так оглушительно, что даже деревья могли бы проснуться и заходить:
- На абордаж!
  Никакой реакции.
  Я кричу почти в панике:
- Подъем, мисс!
  Те же результаты. Она только свертывается, как ребенок, в позу зародыша и шепчет: завтрак уже подан? Джек говорит:
- Да дай ей пощечину и все дела, что с ней, с этой куклой, возиться, - и зовет, - Толстый Карлос!
  Птица не замедлила явиться.
- Мне снился голод, - заявила она.
  От этого голоса Алекс сразу вскинулась и широко в испуге раскрыла глаза.
- Не волнуйтесь, - успокоил ее я, - Вы на Острове Неудач.
  Ее испуг сделался еще явственней. Я понял, что сделал ошибку.
- Но макак нет, как и тумана. Все хорошо. Разве животным снятся сны? - сказал я Толстому Карлосу, видя, что она идет на поправку.
- Сам ты животное, - его почти лысая головешка повернулась ко мне и брезгливо задралась, - Я пират.
- Как хорошо, что все закончилось, - произнесла Алекс, имея в виду совсем не макак.
  Я подал ей руку, она мило оперлась на нее (я при этом еле удержал равновесие) и встала легко, как встает утренняя звезда. Атласное платье ее было сплошь перепачкано и испорчено. Мы отправились дальше.
- А если мне в ухо залез червяк, когда я лежала на земле? – спросила Алекс.
- Что ж, он высосет вам мозги, и вы станете счастливы, - сказал я.
- Каким образом?
- Когда человек ни о чем не думает, он счастлив. Читали Твена?
- Вы забыли, что женщина думает сердцем.
- Вы из тех?
- Какая разница? Я – женщина. Это приговор.
- Не расстраивайтесь. У всех нас приговор. Мой приговор – студент, его – флибустьер, - я указал на Джека.
- Кто такой? – спросил тот зло и растерянно.
- Кто такой? – насупился попугай.
- Не забивайте голову. Человек не в гармонии с собой. Раз ты не в гармонии  с законом, то не в гармонии с собой.
  Так переговариваясь, мы вышли на кладбище. Это был довольно неожиданный момент. Я был готов к крокодилам, тайным монахам, индейцам, но не к мертвецам, глубоко спящим под пластами тропической земли. Тут было штук двадцать могил, но не было церкви. Я не поклонник религии. Для Бога еще не подготовлено место в моем сердце, там надо поставить диван и граммофон, чтоб ему не было скучно. Но я считаю, что надо ставить их рядом – кладбище и церковь, чтоб духи умерших недалеко ходили поратовать за оставшихся на земле, поставить за них свечку за упокой души. Однажды какой-то джентльмен отправился из скуки в крепость, мирянами называемую церковью, забыв перед тем – вот остолоп – вытащить деньги из кармана. Выходя из нее, он вдруг вспомнил о них и сунул туда руку – она нащупала пустоту. С тех пор, как я услышал эту историю, я не хожу в церковь. Не потому что у меня есть деньги – мне их не дают, а из презрения к мирянам, постоянно там топчущимся. А еще я слышал, как в одной, огромной, конечно, церкви произошел пожар из-за того, что кто-то случайно опрокинул свечки. Это тоже немного повлияло на мое решение общаться с Богом только в домашних условиях.
  И еще пару слов о кладбищах, раз уж у нас завелась традиция прерывать рассказ на полуслове, как у Джерома. Как-то похоронили богача. Родственники понавешали на него уйму колец и ожерелий, с той, видимо, целью, чтобы его соседи могли знать о его богатстве и обращаться с ним почтенно. На следующий день они уже приходят, чтобы помянуть его память и видят следующую картину: куча земли вокруг могилы, из могилы на поверхность вылезает, кряхтя и мучаясь, нет, не покойник, а никто иной, кроме как распорядитель кладбища, присутствовавший на похоронах. На шее у него – ожерелья покойника, на пальцах – кольца. Ох и дали же ему взбучку рассвирепевшие родственники! Покойник был тот же самый господин, которого обворовали в церкви, знакомый моей матери. Поэтому я и не хочу быть таким же богатым, как она, чтобы вот эдак не позориться, хотя у меня плохо получается.
- Ну, проведите экскурсию, мистер Лягушка Джек, - сказал я, - Готовы быть гидом по преддверию преисподней? Так сказать, по ее потолку? – съехидничал я.
  Джек оставался серьезен. Он даже развязал свою бандану и сжал в кулаке, не боясь, что она помнется. Колокольчик Толстого Карлоса притих.
- Это усыпальница пиратов, - объявил он прискорбно. И стал ходить вдоль деревянных кривых покосившихся крестов и рассказывать о своих бывших собратьях. Черной краской было кривым неразбираемым почерком подписано: Сэм Ухач, Эрл Собачка, Билл Бочка, Погребной Альт, сэр Долли Парадный, Николас Заяц. Это были будто не имена, а названия настольных игр. Разбирать все это было трудно, но интересно. Мы с Алекс то и дело наклонялись. У Принца, по-моему, от этих упражнений началось головокружение.
- Это Кривой Джон, тридцать лет, застрелился в трюме.
- От безысходности, полагаю? – сказал я.
  Ему было незнакомо это слово.
- Дурак.
- Дурак! – повторил Карлос.
- Жизнь пирата и так полна опасностей…
- А он сократил ее, и правильно сделал, - заметила Алекс.
- А вы, дамочка, вообще молчите, когда говорят о пиратах и пираты.
- Пираты! – взвизгнул Карлос.
- Но я не пират! – сказал я.
- Скоро будешь, - спокойно возразил Лягушка Джек.
- С чего вы взяли? – эта его уверенность меня раздражала.
- У тебя это внутри – жажда противозаконной жизни.
- Вы всех судите по себе. Вы сказали бы такое и судье. Но если она и существует, то пусть умрет рядом со мной на моем смертном одре.
- Я таких, как ты, знаю. Думаешь, Салли не учился в универе?
- В универе! – сказал вечно влезающий не в свое дело попугай.
- Да, полагаю, - усмехнулся я.
- Не знаю, - раздражился Джек, - Но он был таким же, как ты.
- Был! – кричал Карлос, - Был!
- В младенчестве. Знаете, все мы были почти одинаковыми, пока вы не решили перейти черту закона. И лучше бы вы этого не делали. Теперь мы разные, как огонь и вода. Причем, вы – огонь, - агрессивно добавил я.
- Да на моей стороне сама жизнь. Сам закон выживания.
- Вы читали Дарвина?
- Кто это? Пират? Я знаю всех пиратов, такого среди нас нет и не было. А сухопутных крыс я не знаю. Если я хочу есть, я беру нож и перерезаю глотку, беру его кошелек и иду на базар или сразу с ножом иду на базар.
- Но это позорно!
- Позорно! Ха! – загоготала дурацкая птица.
- Зато необходимо, чтобы выжить. Да мне и по душе перерезать глотки или душить. Знаете, как это здорово – чувствовать, как в твоих руках постепенно прекращает свое существование человек, как пульс его прекращает биться, как затухает взор, - он когда хотел, становился очень поэтичным.
- Хотите приятного – попейте апельсиновый сок.
- Сок? Что это? – в недоумении спросил Карлос, - Рыба? Вкусная?
- А вам бы, мистер Карлос, только бы поесть. И не закрывайте мне рот, мистер Джек, - слабо, еле слышно сказала Алекс.
- А может, мне сразу закрыть вам глаза навсегда, не переживайте, леди, рот останется открытым, как у ляльки.
- Джим, скажите ему.
- Не обижайте леди, Лягушка Джек.
- Да я тебя, сопляк, одной левой, нет правой, сожму в козявку и сожру. Или нет, лучше я вот этими пальцами вдавлю тебе глаза в мозг так, что на их месте появятся две кровавых дыры, и выкручу нос наизнанку так, что все сопли посыплются на землю. Или разрежу нутро и вытащу кишки и поджарю их и скормлю их птицам.
- Птицам! Мне! – завизжал образчик вечного встревания.
- Избавьте нас от своих больных фантазий. Еще раз скажете плохое слово в адрес Алекс – и мы проверим ваши способности уже в реальности.
  Джек сжал губы и отвернулся.
- Чтоб вас, влюбленных, черт побрал, - пробурчал он.
- Влюбленных! – громко повторил толстяк Карлос.
  Мы с Алекс залились краской и отвернулись друг от друга.
- Спасибо, Джим, вы – настоящий джентльмен, - все же пробурчала она.
- Да, на острове вся фальшь стирается, - отозвался я.
- А это кто? – спросила Алекс, переводя разговор в иное русло.
- Был, - добавил я.
- Суровый Джо, умер в сто лет от удара, не помню какого, наверно, от удара кулаком по башке.
- А его не отличает большой ум, - прошептал я, - А почему Суровый? - спросил я вслух.
- Он прошел инквизицию. До нее он любил смеяться, после тоже любил подшучивать, втыкая вилку в ладонь.
- Ясно. А дальше кто идет?
- Бестолковый Тим, юнга, зарезан в живот, четырнадцати лет.
- Какой ужас! Какой юный! – воскликнула Алекс.
- Юный! Я тоже юный! Мне пятьдесят лет! – так мы и поверили тебе, Карлос. Попугаи, насколько я знаю, живут около пятнадцати лет. Самый старый попугай – он еще читал уже в очках – умер двадцатилетним.
- И такой тупой, - заметил Джекки, - был похож на Принца.
  Собака и ухом не повела.
- Все по парусам лазил. Узел завязать не мог. Погладить рубашку не мог.
- Могу спорить, вы тоже не сможете.
- Что такое?
- Ничего. Продолжайте, любезный.
- Повис на веревках прямо перед Искрометным Альфредом с другого корабля. Была бойня, двадцать против двадцати. Голая Мария против Грустного Роджера. Не выжил никто. Их корабли потом быстренько захватили пираты, у нас недостаток на посудины, два из них стали новыми капитанами. А вот, кстати, и сам Альфред. Смерть – главная из неудач, поэтому остров так и называется. Это единственное официальное пиратское кладбище. А еще потому, что все тут зарывают сокровища, но никто не может отыскать их. Волка Ларсена тоже надо было закопать тут, - недовольно сказал он.
- Надо было! – поникла птица.
- Еще чего! – запротестовал я, - Хотя да, он этого заслужил.
- Опять эти нападки на нашу честь! Да я тебя загрызу!
- Утоплю! – пригрозил Толстый Карлос, расправляя крылья. И как Лягушке не было тяжело под грузом такой туши? Или он все терпел и сносил, молча?
- Уже даже так, - рассмеялся я, - Сначала сходите к стоматологу, подарите ему свои золотые зубки, он взамен вам вставит пластик.
- Кто это?
- Другое имя Господа Бога, - я хотел покрасоваться перед Алекс в остроумии. Бывают такие сезоны у животных.
- Не люблю бога, - сказал Лягушка.
- А кто его любит? – отозвался я.
- Нет, я с ним в плохих отношениях.
- А кто в хороших?
- Нет, мы прямо-таки враги.
- А кто не…
- Хватит издеваться, Треска! Я ненавижу бога больше всех, даже больше тебя, а он – меня больше всех, и на этом точка, или тебе конец.
- Угроз много, дела мало, - заметил я.
- А тебе не терпится, чтоб было наоборот, - огрызнулся он.
- А вам легко угрожать, но трудно реализировать свои намерения. 
- Легаризовать! – воскликнула птица весело. У нее было хорошее настроение.
  Так мы подошли к уже знакомому водопою и принялись лакать сочную воду не хуже всяческих зубров. Затем мы уселись на камни (собака прижалась к моим коленям; я все ее подталкивал: иди, поиграй с мухами, но ее было не сместить с моих колен) и превратились в изваяния, отдыхая, все, кроме Алекс. Рядом с ее камнем оказался кустарник, обсыпанный красными, как пиратская кровь, налитыми, толстыми, как Карлос, ягодами. И она сказала, что странно, что я не заметила такие прелестные ягоды в прошлый раз, и потянулась, и быстро съела одну штуку. Я и остальные молча смотрели на это. Потом Толстый Карлос сказал:
- Это отрава, - и сплюнул мне прямо в волосы. Не сомневаюсь, что он туда и целился.
  Алекс наивно поглядела на ягоды.
- Не может быть, они такие милые.
- Пора бы тебе знать, детка, - произнес Лягушка Джек, - что  все, что мило на свете, требует чертовски большой цены. В данном случае, например, ты заплатишь своей особо никому не нужной жизнью.
- А вы откуда знаете? – с раздражением встрял я.
- На каждом острове растет такой куст и поджидает своих жертв. Мы дружили с Крокодилом Эндрюсом двадцать лет, еще со школьной парты. Да, я бывал в школе, пока не стал приличным человеком. Потом я сказал ему: нет, лучше ты попробуй, и оставил его корчиться в муках.
  Мы молча слушали. Потом я спросил обескуражено:
- И какая первая помощь при отравлении?
- Промыть организм, ополоснуть кишки, пусть выпьет водицы, - рассеянно отвечал Лягушка, и не смотря в ее сторону, - пусть напьется до рвоты, обязательно до рвоты, иначе не поможет.
- А я не буду пить никакой воды, пока мне не докажут, что ягода отравлена, - заявила Алекс, глухо сжимая хорошенький алый ротик, как ведьма на инквизиционном допросе.
- Как же мы это докажем, леди? Вы взбрендили? – сказал Джек не очень галантно и наконец воззрился на нее.
- Я свое слово сказала. Никакой рвоты не будет. Это вы с ума сошли, мистер пират, если думаете, что я сделаю такую вещь, - продолжала гнуть свое эта упрямая девица. 
- А вы на меня не налегайте, леди, - язвил Джек, -  Хоть мрите, мне все равно. Так-то. К черту! - ситуация накалялась. 
 Затем я встал и стал вести речь, как на греческом собрании.
- Если я не ошибаюсь, у берегов сейчас пришвартованы два корабля: Сердце Ада и Знойный.
- Что еще за Знойный, черт его подери?
- Не перебивайте.
- Знойный! Знойный!
- Да замолчите вы оба наконец. Я послал телеграмму во флот, чтобы они снарядили экспедицию и отправили ее через день вслед за Сердцем Ада. Таким образом  я хотел найти отца и отвертеться от пиратов, от вас. Теперь нас – некоторых из нас - ждет хороший боевой корабль королевского флота.
- Ах ты, предатель! Гаденыш маленький! А почему мои шпионы не видели, как ты это все проделал, чертова Треска?
- Треска! – взвизгнул Карлос.
- Возможно, заметьте – возможно, я не берусь утверждать, они попали под влияние паров рома и вообще пребывали в иных измерениях.
- Ах ты, собака! Ты еще будешь разбрасывать оскорбления прямо мне в морду! Да я тебя согну вот этой рукой и все кишки вытащу из твоего желудка!
- А вы уже не в чести у пиратов, поэтому ваш единственный выход – Знойный, - заявил я уже без дрожи в коленках, которая сопровождала наш первый разговор. Тогда я еще не привык к его привычкам.
- И прямо с борта я сойду на виселицу, - невесело рассмеялся он, остыв от гнева.
- Нет, если я за вас заступлюсь, - стал уверять я.
- А с какой стати ты это сделаешь? – недоверчиво спросил он.
- Потому что вы поможете определить, где юг.
- Хм. Надо подумать.
  Они с минуту посовещались, потом он указал рукой.
- Пират всегда сердцем чует, где северная звезда.
- Значит, юг там, - сказал я, посмотрев на юг. Он был неотличим от севера. Без Лягушки мы бы не обошлись. 
  Туда я и повернул.
- Сразу видно человека из университета, - съязвила Алекс и тут же сменила тон, - Послушайте, а я? Что будет со мной?
  Я вспомнил, почему, собственно, я завел эту речь.
- Давайте побыстрее доберемся до него, и доктор скажет, что делать. Хотя бы он даст угля. На судне обязательно будет врач и медикаменты. Это же корабль королевского флота, а не пиратов, - я выразительно посмотрел на Лягушку.
- Без золота я никуда не пойду, - начал препятствовать ходу истории Джек, пропустивший последние мои слова мимо ушей.
- И я, - сказал толстяк Карлос.
- Выбирайте: золото или жизнь? – предложил я.
- Жизнь.
- Жизнь! – повторил агрессивно, с нажимом, попугай.
 - Так я и думал, - усмехнулся я.
  Мы двинулись на юг. Проходили по памятным местам. Наплыли давние воспоминания. Я чуть не прослезился. Через несколько минут Алекс стал плоховато, еще погодя я понес ее, взвалив на плечи. Принц, оказывается, вполне мог идти сам. А еще ходят легенды про тупость этой собаки! Такого хитрого животного я видел только раз в жизни. Собачка трусила между нашими ногами, то и дело попадаясь под них. Меня это немало раздражало. Толстый Карлос, да еще и она – за что мне такое наказание? По пути я разговорился (мне было трудно идти, держать Алекс, дышать и разговаривать и делать все это одновременно, но разговор был захватывающий) с этими двумя: мерзким пиратом и не менее мерзкой птицей. Вот, что я спросил первым делом:
- Вас совсем не беспокоит судьба невинного человека?
- Невинного – нет. Вот если бы он был виновен, то есть был бы человеком моего типа – тогда другое дело. За своего я жизнь почти готов отдать.
  Слабо верится.
- Хорошо, представьте, что просто человек, не хороший и не плохой, скажем, раскаявшийся пират, попал в беду. Ваши чувства и действия?
- Смотря, какая беда. У меня воображение, студент, крайне тугое, никак не могу взять в толк, о какой беде ты говоришь. Ром закончился?
- Акула.
- Вот оно что! – он загоготал, - Чувства, говоришь? Прежде всего, весело. Потом, забавно. В третью очередь, здорово. И последнее – смешно. К черту!
- А действие, я так понимаю, - смеяться, надрывать животы? Вы – совершенно пропащий человек.
- Для общества – да, для себя самого – нет, тысячу раз нет! Совершенно верно, Треска, - ответил он на мой вопрос, - ты хорошо понимаешь логику пирата. Может, сам станешь нашим братом?
- Ни за что, - уверенно заявил я.
- А мне кажется, убийство у тебя в крови, Джим, - сказал Лягушка Джек.
- Я вас не понимаю.
- Ваш отец дружил с пиратом. Вы жили в доме, где хозяйничал пират. Ваша мать была женой человека, который дружил с пиратом, - он вдруг сплюнул, - Что же это со мной? На «вы» стал общаться. Экая невидаль! Так вот. Ты был сыном человека, который дружил с пиратом. И в конце концов, если кто-то наведет пистоль на эту голубку – а я догадываюсь о ваших чувствах – вы разве его не убьете ко всем чертям?
- Я… Я не знаю, - промолвил я, и на этом разговор прервался.

Глава шестая.
Цветник Знойного, лихорадка заставляет почти признаться кое-какую молодую леди в любви к одному молодому человеку, пират и офицеры нашли общий язык, Люмьер ищет информацию (его кот отдыхает), три разных судьбы, истерика мистера Рокквелла.
  Корабль флота был истинным англичанином. Он пил чай с молоком в положенное время вечером. Вокруг него разливался лондонский туман. На нем не было драк и ссор, царило холодное спокойствие. Все ложились спать в одно и то же время, и даже крысы не открывали глаз до утра (но, мне так кажется, они отсутствовали). Солнце уже вошло в раж, когда мы увидали его и стали махать и кричать. Восхождение заняло некоторое время. Я был нетерпелив. Что поделать? Море учит терпению. В подзорную трубу они увидели, что с нами пират и выслали специальный конвой. На Лягушку Джека надели наручники. Жаль, что у них не припаслось намордника для его пернатого друга. Я сказал:
- Я переговорю с капитаном.
  Но они все же одарили меня жутким взглядом, от которого по спине у меня забегали мурашки.
  Как произошло наше знакомство с капитаном? Я споткнулся, взлетая на борт, он придержал меня мизинцем за руку, это не похоже было на морского волка. Он сказал, блеснув голубыми, круглыми, отважными глазами:
- Осторожней! Может быть, я понесу вашу ношу?
- Нет-нет, - быстро отвечал я, - Простите, но эта ноша не выносит чужих рук, - это было смешно – то, что я сказал и что сказал это я.
  Я бегло осмотрел капитана. Позже я понял и его суть. Излагаю результаты сейчас, чтобы вы не ждали лучшего момента.
  Что касается Тома Лиаско, а это и есть капитан, то это была крупная, сильная, широкогрудая машина. Ее покрывала красная военная форма, голову – треугольная шапка. Лицо ему дали безбородое, скандинавского типа. Это был вылитый бычара. По сравнению с ним Салли казался просто теленком. С собой он носил подзорную трубу, два пистолета, компас и огромный бутерброд. Кожа его будто была крыта белилами, как у дамы или у мима. Волосы у него были желтоватые, соломенные, до плеч.  Его речь состояла из звучного баса, сочных звуков. Мне он понравился. Это был положительный герой. Он был холоден, спокоен, немного ленив, флегматичен. Казалось, ничто в мире не достойно его внимания, ничто не способно его тронуть или раздражить. Было ли это существо бездушным? Нет, душа у него была, но она блуждала в облаках. Тем не менее он не был мечтателем или поэтом, он был капитаном. Почему? Он умел держать себя в любой ситуации. Произойдет предсказанный всеми старухами апокалипсис – он и бровью не поведет. Его корабль ждет водоворот – ну и пусть, Том Лиаско читает Таймс, его не беспокоить до самой последней, критической минуты. Пробежала черная кошка – что ж, он содрогнется, но будет продолжать путь. Этот богатырь оставил на брегах Альбиона любящую жену и ораву здоровых, крепеньких, быстро растущих и уже не много орущих детишек.
  Я хотел уже отнести Алекс в каюту, но пират крикнул:
- Эй, малец, а ты ничего не забыл?
  Я переправил ее с одного плеча на другое и сказал капитану:
- Да, вот что. Освободите этого господина. Он мне помогал. Он перешел на сторону света. Он обещает, что не будет бесноваться.
- Обещаете, - без энтузиазма спросил капитан. Ему было все равно.
- Обещаем, - одновременно сказали оба. Капитан приказал отпустить пирата, но оставил возле него конвой, двоих молодцев, разных, как огонь и вода.
  Громила Стоун ничего не умел делать. Он ни о чем не мечтал – он и этого не умел. У него была завидная пустота в голове. Что его занимало? Ничего, нет ответа, как в книжке про Тома. Что его могло рассмешить? Падение с лестницы толстячка – и все. Он служил офицером в королевском военном английском флоте. Что он знал о флоте? Ничего. Что он знал о войне? И не догадывался, что это. Его способностей хватало только на то, чтобы не стремиться этого узнать. Что он знал об Англии? Только то, что это – его родина и что столица ее – Эдинбург. Что он знал о королях? Только, что у престола сейчас Елизавета Первая. Это был хаос и пустота в образе человечешки. Однажды он на спор подрался. Его противником был огромный робот выше шести футов, состоящий из каменных, упругих мускулов. Стоун упал от первой же разминочной пощечины. Он умудрился встать. Так повторялось много, много раз, столько же, сколько встает Солнце над землею, на потеху зрителям, симпатии которых были явно не на стороне справедливости. Однажды Стоуну удалось – это было вмешательство высших сил – отклониться от удара в грудь, и он вдруг коснулся пальцем своего противника. Тот, этого не ожидая и не будучи подготовлен к такому повороту событий, откинул руки, задрал голову и повалился чуть ли не насмерть. Так обманчива может быть внешность. После этого спора и последующего за ним трагического события Стоуна, круглого, пухлого, мягкого, доброго, тупенького, стали называть Громилой. У Стоуна были голубые прозрачные глаза, хорошо вас отражающие. Вы не могли ничего понять по ним, потому что и понимать-то было в нем нечего. Единственное хорошее, что я нашел в нем – это каштановые кудри. Он любил их мыть и вычесывать из них блох. Он все свое время занимал вещами, не требующими умственных и физических усилий. За годы ничегонеделания он довольно явно располнел.
  Кэтти Шторм знал все на свете, был ходячей (довольно маленькой из-за роста) энциклопедией и умел делать все, вплоть до того, что мог помыть палубу до блеска без помощи швабры, тряпки и воды. Он начитался книг и ходил насупленный, себе на уме, как говорят старухи. Разум его, подобно разуму Гете, витал в высших сферах. Он постоянно думал. О чем же он думал? О гидравлике, изобретениях Да Винчи, воздушных шарах, насосах, заводах, патентах, достижениях великого прошлого и много обещающего будущего. Он обожал головоломки, но не головомойки. Он был Франкенштейном Знойного. В нем было немало от старика. Он все пытался разобраться в метеорологии, но эта наука не давала взять себя приступом. Он жаждал правильно предсказать погоду, но она, эта хохотушка, все время его подводила. Он помешался на предначертаниях, прогнозах, пророчествах о состоянии океана. Он с обидчивой постоянностью говаривал: завтра обязательно будет шторм, вот увидите, помяните мое слово. Но шторм никогда не имел место быть этим «завтра», ни утром, ни вечером, ни днем, ни даже ночью. Кэтти не мог с этим смириться. Эта его занудность всех раздражала. Его прозвали Кэтти Шторм в насмешку, что его не впечатлило, но и не сильно расстроило. Он мало кого уважал и мало на кого смотрел, но подмечал все и знал все о каждом члене экипажа. Из него вышел бы неплохой конспирант. У него были серо-зеленые глаза – еще более серо-зеленые, чем у меня, нахмуренные серые брови, странно узкий, может быть, еще слишком молодой, чтобы быть высоким, лоб, разметанная по нему челка, волосы неопределенного темно-светлого цвета, длинные конечности, худой торс, с которого чуть ли не спадала рубашка, поддерживаемая кисло-желтой жилеткой (форму он носить не любил, и ему разрешали это делать). Он ходил одновременно и быстро и медленно. Попробуйте себе это представить. Делает длинный шаг и останавливается в раздумиях о вечном. И так каждый раз, когда нужно куда-то идти.
- Балбесы! - кричал про них Толстый Карлос. Они еще не привыкли к нему. Даже я не привык к этому порождению зла. Мне кажется, к нему не смог привыкнуть за много лет и сам Лягушка Джек. Иногда он так странно смотрел на своего питомца, что я начинал бояться за Толстого Карлоса.
  Я передал Алекс на попечение кровати и уселся рядом.
- Вы столько для меня сделали, - сказала бедная девушка.
- Это пустяки.
- У вас есть невеста? – вдруг спросила она.
- Да. Она ждет меня в Лондоне. Это учеба, - сострил я с вымученной улыбкой святого.
  Доктор не замедлил явиться.
  Доктор Стивенс напоминал каракатицу, до того он был медлителен и неуклюж, но больше всего он был похож на кролика своим видом и манерами. Он ходил раком – пятясь назад. Любое могло остановить его путь – лужа, оклик, потеря вешицы. Все его отвлекало. Он был вечным учеником вселенной, хотя ничего не понимал из ее уроков. Невозможно представить, что он охотится, берет карты в руки, бегает, спешит. Если что-то колебало его апатичное настроение, оно становилось еще более апатичным. Он любил подцеплять заразу и сам не знал, как себя вылечить. Он постоянно кашлял и сморкался, а я этого в людях и животных не выношу. Он смотрел взглядом улитки – пытаясь напрячься и вразуметь, что ему говорят. Сам он говорил медленно, заикаясь, крякая, кряхтя, то и дело останавливаясь и мыча, думая. Он одевался небрежно. Он сам не знал, что на нем висит в данную минуту. Он никогда не смотрелся в зеркало. Если бы ему показали его же портрет, он бы себя не узнал. Казалось, он попал на корабль случайно. Он страдал от морской болезни. У него было зеленоватое лицо и ужасное чувство юмора. Каждую минуту он то бледнел, то краснел. Он никогда не врал, но и недоговаривал правду. Была ли у него любовь? Да. Любовь к больным? Нет. Любовь к делу? Именно. Он никак не проявлял этого, но обожал врачевать. В этом он видел смысл его жалкой жизни. Он был высок, как высока швабра. Конечности у него были длинные, как змеи. Пальцы дрожали и не могли удержать предмет. Рот был все время открыт. Растрепанные пепельные волосы блестели жиром. Он не смел вставить слово в розговор. Он также носил поломанный крестик. Шнурки болтались, как неприкаянные. Щетина никогда не росла. Глаза были серые, водянистые, тусклые. Они никогда не смотрели вам в глаза. У него из карманчика торчали золотые часы, разбитые и отстающие на полчаса. Он если и дышал, то дышал прерывисто. Брови отсуствовали. Щеки и глаза впали. Он был в восторге от щенят и вообще животных предпочитал людям.
  Он тихонько приоткрыл дверь и шепотом спросил:
- Здесь больной?
  Я указал на девушку.
- Мне выйти?- спросил я.
- А кто вы? – спросил он, поднимая голову и поверхностно осматривая меня поверх очков.
- Родственник, - безаппеляционно заявил я, - Кузен. 
  Доктор безаппеляционно поверил.
- Что случилось? – напевно спросил он, находясь, по-видимому, в хорошем настроении.
- Съела ядовитую ягоду, - отвечал я тоскливо и с опаской, боясь, что он скажет на это. Но доктор не обратил на меня внимания.
- Ага, - он пощупал пульс, - Так что, говорите, случилось?
  Я повторил. Он фонариком посветил Алекс в глаза.
- Что такое? – голос его был тонкий, простуженный и писклявый, каким мог бы быть голос мыши.
  Я повторил снова. Он тронул у Алекс лоб.
- Так что произошло? – сказал доктор без всякой мимики и без интонации.
  Тут я почти вскипел. Я подумал, что это его способ издеваться над добропорядочными гражданами. Но повторил, что надо.
- Да что вы говорите! – вскричал доктор Стивенс, будто опомнясь наконец, - Надо срочно делать промывание.
- А это не больно? – взволновавшись, как и он, спросил я.
- Больно умирать, - с видом философа заметил этот странный человек.
  Он поднялся и пошел к выходу. Перед дверьми остановился и спросил, приподняв левую бровь:
- А куда я?
- Промывание, - поспешил ответить я.
- Точно, - сказал, развеселясь, доктор и скрылся за дверьми.
  Я сел рядом с Алекс, откинув полог, чтобы не испачкать простыней.
- Этот доктор будет меня лечить? Я бы лучше доверилась вам.
- Я не могу отличить ангину от люмбаго.
- Зато в вас есть чувственность. В любом труде важны чувства, - она помолчала, - Вы знаете, Джим, кажется, у меня началась лихорадка.
  Ох уж это посещение доктора!
  Знавал я одного лихорадочного больного. Это была моя собственная мать. Помню эти ужасные дни. Она устроила такой хаос в постели, будто в нее вселился бес. Она попросила пить. Я принес стакан – она разбила его вдребезги. Она просила почитать ей – я бы сделал то с удовольствием, если бы она постоянно не перебивала меня на каждом слове, рассказывая, какой чудесный сад был у них в усадьбе, когда я была совсем крошкой. Я чистил ей мандарины – а она ела их кожуру. Она рассказывала такие вещи, что мне самому вскоре понадобилась помощь доктора. Но ведь это была мама, священное создание.
- Похоже на то, Алекс, - я тоже решился назвать этого человека по имени.
- Значит, я могу говорить все, что угодно. Так вот, заверяю вас, я сведу счеты с жизнью, если мне все-таки придется выйти замуж за мистера Рокквелла.
  Неожиданный поворот сюжета.
- Но почему? – по-глупому спросил я.
- Потому что я его ненавижу всем сердцем. Он мерзкий, гадкий, тупой, абсолютно пошлый джентльмен, да простит меня Господь. Да, я его ненавижу. Я проклинаю свою судьбу за то, что нам пришлось связаться с этим страшным человеком. Где еще найти более худшую партию для такой девушки, как я? Я, может, и возвеличиваю самое себя, но Рокквелл – абсолютное ничтожество. А вы как считаете?
- Совершенно согласен с вами. Я такие вещи заявлял еще в те времена, когда вы были молоденькой и наивной.
- Я рада, что вы тоже так считаете. Мне, видите ли, важно услышать ваше мнение. Вы, знаете ли, стали мне за последнее время как ближайший друг, я вам скажу. Странно, не так ли?
- А по-моему, отлично.
- А между тем я совсем вас не знаю. Порядочный ли вы человек? Не могу знать. Может, вы окажетесь еще похлеще мистера Рокквелла. Может быть, вы глупы, как эта бедная собачка с пиратского корабля. Или - любитель выпить, как мистер… не припомню его имени… мистер с неблагородной наружностью, похожий на хищное животное. Или вы - картежник, как тот маленький человечек. Или в душе злы, как мистер Лягушка Джек. Откуда я могу знать? Но ваши чары приковывают мое внимание к вашей персоне. Скажите, вы это специально задумали – пустить их в ход? Вы – ловелас?
  Да, у нее начался бред.
- Но если так, вам все удалось. Вы меня покорили. Я не встречала более доброго, внимательного, хорошего человека, чем вы, Том. Я будто очнулась от долгого сна. Я выползла из ада, если говорить патетически. Но вы не бойтесь за меня. Это всего лишь метафоры. Я знаю, вы переживаете за мою судьбу. Вы не можете не сочувствовать. Я вижу это прямо сейчас по вашим глазам. У вас такие меланхоличные глаза – вам бы быть плакальщиком на похоронах. Глаза… О чем это я? Я запуталась… Ваше лицо – вот о чем я говорила. Да, все хорошо, только нос большеват. Уж простите, но это мое видение, Джон, как говорят художники.
- Давайте вернемся к предыдущей теме. Вы вроде как что-то упоминали о своих чувствах.
- Да… Мне душно и одновременно прохладно. Голова горит, и в то же время приятно метаться по постели в сладостном забвении.
- Да-да, но вы говорили о том, как относитесь ко мне.
- Как отношусь к вам? Но я ни к кому не отношусь. Эти партии для меня – чужая страна. Ну, может, чуточку к роялистам…
- Нет, вы начали говорить про нас с вами.
- А кто это – мы?
- Я и вы.
- А кто это – вы?
- Я – Джим, ваш друг. Мы познакомились два дня назад на пиратском корабле Сердце Ада.
- Ах! Вспомнила! У вас еще на плече все время сидит зануда-попугай!
- Ладно, отдыхайте.
  Ей все-таки сделали промывание, и ягода, так сказать, ушла, не причинив другого вреда, кроме как заставив почти признаться в любви. Прошло два дня. За это время я успел немного (я не отходил от Алекс, а она предпочитала оставаться в отведенной ей спальне, это не была обычная каюта; все помещения на этом величественном корабле были больших, чем обычно, размеров и большей роскоши; тут была и гостиная, и капитанские покои, и столовая, и кухмистерская) понаблюдать за командой. Излагаю все свои наблюдения на этих листах.
  Люмьер, повар, но отнюдь не уборщик,  был два дюйма от земли. Он мог стать хорошим пиратом, если бы не рост и замашки. У него на лице красавались тонкие усики, похожие на рога чертенка. Он был курнос и глазаст. У него была некрасивая косая челка. Волосы как смола черные и лоснящиеся. Он носил пальто до пят и обертывался в шарф. Он не знал границ в обращении в простими смертными. Для него все люди были ничтожны. Он опирался на высокую тросточку. Он ходил широким шагом, хотя ножки у него были короткие. У него были также пухлые руки и не было нательных волос. Он носил черные очки и шляпу. Он был ворчлив. Он стирал свои вещи каждый день и использовал одеколон. Он думал, что выглядит изящно. Похож он был на агента и на индюка. У него на кровати хранился огромных размеров и амбиций кот под вывеской Кашемир, очень ему идущей. Живность была большая, пушистая, рыжая, похожая на парик и часто служащая Люмьеру подушкой, теплой и мягкой. Кот был дохловатый. Думаю, Люмьеру преподнесли его в коробочке со словами: это отличная машина для убийств, но Кашемир и не собирался ловить мышей, а только был большой любитель их покушать.
  Вуди Дэнс был сбитой молодой парень, высокий, стройный, узкобедрый, напоминающий молодую яблоню. У него были  кривые ноги вследствие довгих поездок на лошади.  Он ухаживал за собой, но это не было помешательством. Особенно он рьяно чистил сапоги и сокрушался, что на них нет шпор. Он обожал жизнь в армии и вообще жизнь. У него были карие глаза запада, вобравшие в себя всю ширь каньонов. Он был добр, открыт и приветлив. Снимал ковбойскую шляпу при встрече и знакомстве, больше он никогда ее не снимал.  У него были прямые русые волосы.
  Норрисон – храбрый, отчаянный, но туповатый. Ничего, кроме науки обороны и нападения, он не знал и не хотел знать, упрямо отказываясь от получения каких-либо знаний. Это был призрак войны. У него были два больших кулачища. Не хотел бы я, чтобы они прикоснулись к моей нежной – будем говорить правду – щеке.
  Гарди был настоящим холериком, да еще и меланхоликом, и чуть-чуть сангвиником, и наполовину флегматиком. В нем смешались все типы темперамента, как это часто бывает у итальянцев. Он был порывсит, неусидчив, капризен, строптив, нетерпелив, иногда – вреден и язвителен, как Толстый Карлос.
  - Ну так значит, вы двое будете меня охранять? – сказал, щурясь, Лягушка Джек (попугай сидел рядом с ними и активно прислушивался), - Будете хранить от всяких неожиданностей, холить, смахивать пыль ко всем чертям, так я понимаю?
- Нет, мы будем следить, чтоб ты, скотина, не принес вреда обществу.
Так они начали бить баклуши – пират и два офицера.
- Обществу какому?
- Этому экипажу, экипажу Знойного.
- Ясно. А вы подумайте: разве они заслужили этого?
- Что-что?
- Чем они заслужили этакую честь – чтобы их охраняли, черти они такие?
- Они во-первых люди, а во-вторых, наши друзья.
- К этому я и клоню. Насчет людей можно поспорить… ладно, согласен, кое-как и они люди. Но друзья ли вам, а? – он криво посмотрел на Стоуна и Кэтти.
- Конечно, - ответил Стоун.
- И долго вы вместе в плавании?
- С неделю.
- Ха-ха-ха! Я со своим экипажем уже лет двадцать рассекаю Карибы, и не бывает ни дня, чтобы мы не повздорили, понимаете?
- Я, кажется, понимаю, - сказал Кэтти, - Хотите сказать, что и мы ссоримся?
- Конечно, а если будете отнекиваться, я вам не поверю.
- А мы и не будем. Да, бывают бытовые ссоры, - продолжал Кэтти, - например, вчера, в десять часов утра, Ригберт наступил мне на ногу и не извинился.
- Вот слон, - Лягушка заржал, как лошадь.
- Больно наступил, а извиниться не захотел. Козел, - прошептал Кэтти, - Прямо-таки всю ногу отдавил. Боюсь, как бы перелома не было, но при переломах боль адская…
- Адская! – воскликнул попугай.
- Это от того, что одновременно с повреждением кости, что уже неприятно, перекашиваются мышцы, сосуды, нервы, - когда он увлекался, некоторые слова его становились непонятны. Впрочем, как у меня в тексте, - И тогда нужно сразу зафиксировать шиной, чтобы правильно сошлось…
- Это все понятно, - сказал Лягушка, - Так что дальше?
- Я ему говорю: будь человеком чести…
- Чести! – крикнул Карлос с презрением.
- … попроси прощения. А он говорит: за что? За то, что твоя лапища попалась на моем пути? Ха! Путь мой четко обозначен, кто препятствует, того я в порошок. Так он сказал – слово в слово.
- Серьезный малый, - заметил Джек.
  Стоун вмешался:
- А я? Ригберт сказал, что я не смогу перезарядить ружье.
- Так что?
- Я на спор перезарядил, - он запнулся.
- И как, выиграл? – нетерпеливо спросил Лягушка.
- И оно начало само по себе стрелять всеми очередями. Стреляет и стреляет, и никто остановить не может.
- Не обошлось без ранений. Стены получили травмы, совместимые с жизнью - присовокупил Кэтти Шторм.
- Так оно и выдохлось, - закончил Стоун.
- А ты мне нравишься, - сказал Джек, оглядывая его, - Только не понимаю, как ты попал на Знойный.
- По блату. Мать, - оправдался Громила Стоун, легкомысленно пожимая плечами.
  Тут вмешался Кэтти:
- Но дело не только в Ригберте. Позавчера в двенадцать пятьдесят шесть Кашемир залез мне хвостом в суп. Суп, правда, был тем еще варевом, но тут прибавились и глисты, и теперь его вообще нельзя было кушать.
- Дай я поглажу тебя по головочке, - ехидно сказал Лягушка, - Но если серьезно, да мой пернатый друг, Толстый Карлос его зовут, он забыл представиться, твоего Кашемира своим собственным хвостом раздавит на раз два.
- Вот только Кашемир больше по массе Карлоса в два раза. Этот кот – исчадие Ада, вечно мяукает, когда у нас серьезные разговоры. Так орет, что на Летучем Голландце слышно. Просто сирена. Я думаю, это целых пять Герц.
- Так кого вы собрались защищать? Этих олухов?
- Только мы тебя все равно не освободим от своего присутствия. Долг первей всего.
  На этом разговор развязался, как клубок у слепой бабули.
  - И как там, в пиратском логовище? – спросил меня как-то Люмьер, когда я, освобожденный от уз Алекс, в то время, когда она спала, вышел на пять минут на палубу и встал у борта.
- Неприятно, - отозвался я.
- А-а-а-а! - весело протянул он, - А что именно?
- Атмосфера.
- Вот оно что! А какая она? – он начал меня раздражать. Я оперся о бортик.
- Смотрите. Куда бы вы ни пошли, вас сопровождает страшная вонь и мистер Толстый Карлос, это вон тот попугай, он очень злой и очень раздражительный, не попадите ему под горячее крыло. Во-вторых, разговоры идут на незнакомом языке ни о чем, о всякой всячине, такой, как еда, сны и… ну и слабый пол.
- Так! Понял, - Люмьер воодушевленно потер руки.
- О другом. Вы постоянно натыкаетесь на оружие. Вы думаете о чем-то хорошем, и вдруг вам на глаза попадается сабля. Вы мечтаете о высоком и взглядом встречаетесь с кортиком, покрытом засохшей, быть может, человеческой кровью. У вас возвышенные думы, а перед вами револьвер. Заряженный, - подчеркнул я.
- Отлично! - заявил этот странноватый коротышка.
- И самое главное, - продолжал я, разгонясь, - Что мне сильнее всего не понравилось, так это то, что самые хорошие и благородные из пиратов погибают первее всех.
- Да, есть такой момент. Значит, главное – не быть таким.
- Я имел в виду другое, - хотел сказать я, но он уже шел в другую сторону, заложив руки за спину и гордо выпятив грудь.
  Был выслан отряд за пиратами, и хотя остров был маленький, и скрыться в нем особо негде, разве что залезть на пальму и сидеть в три погибели на ее верхушке, он вернулся с не плохими и не хорошими, то есть ни с какими новостями. Также искали Ричарда Доусона (я подробно описал им его теперешнее состояние и вид). Они нашли лишь пустую пещеру с копьями, но без запасов продовольствия и с наполовину пустыми сундуками. Возвратившаяся почти ни с чем экспедиция принесла только обглоданного мишку, частям которого я был несказанно рад. Так прошел два дня и так зачиналась ночь.
  Дело было поздним вечером, в капитанской рубке. Здесь находился и, по-моему, прекрасно себя чувствовал огромный, покрытый лаком, резной стол, за которым сидел Том Лиаско. Я сидел рядом и читал; на Знойном была обширная библиотека. Алекс уютно устроилась в кресле и тоже читала, но мне кажется, голова ее была занята не текстом, а своими мыслями. С прекрасным полом всегда так: думаешь, что она делает то-то, а на самом деле происходит нечто совершенно противоположное. Вуди Дэнс был тут же и раскладывал пасьянс. Я вдруг захлопнул книгу. Мне стало невыносимо тошно – нет, причина не в ней. Я переживал за отца. Он находился один на острове, где ошивались пираты, на нем практически не было одежды, в нем практически не было рассудка. 
- Где же мой отец? – стараясь отвлечься, начал я легкую перепалку с капитаном, которая переросла в серьезный философский разговор. Это был риторический вопрос. На него был дан риторический ответ.
- Не волнуйтесь. Безотцовщина – тоже не плохой удел, - легко отвечал Том Лиаско.
- Каков же, по-вашему, плохой удел? – обескуражено спросил я.
- Да даже не знаю, - он растягивал слова, - Не бывает ничего такого, что не побеждается смертью, - он пожал плечами с равнодушным видом.
  Хорошенькое утешение.
- Я тоже был сиротой. Жил на сицилийских улочках. Подворовывал. Сидел в тюрьме. Все прошел, - его ровный тон не изменился, но взгляд его ушел в прошлое, -  По-моему, была даже каторга. А вы думаете, какой ценой покупается истинное хладнокровие? – он перевел его на меня, а я опустил глаза долу, - Все перетерпите в жизни и вы станете камнем.
- Да вы шутите! Как тогда вас взяли во флот? – спросил я, не поднимая головы.
- Я на каторге нажил себе хорошие связи, - полушутя сказал мистер Лиаско, - На этом корабле почти все блатные. Стоун – мама, Вуди Дэнс – папа, Гарди – вся семья и немножко я (он с Сардинии, мы были соседями), Кэтти – ум, Ригберт… Ригберт – единственный настоящий офицер, и то, злой, как черт.
  И он, этот прототип героев, чертыхается! Когда уже я перестану это слышать?
- Нет-нет, это не для меня, - сказал Вуди Дэнс, присоединяясь к нашему разговору, вставая и бросая пасьянс, - Жизнь не должна быть такой пустой, - что-то я не заметил, чтобы жизнь Тома Лиаско была пустой, но на вкус и цвет товарищей нет, -  Она должна быть насыщена красками, интересом. Вы должны окунаться в нее с головой. Вы должны ее прочувствовать до конца. Приключения – вот ради чего стоит жить, и жить надо, побеждая скуку и равнодушие, - глаза его лихорадочно блестели.
- Но, мой молодой друг, - капитан не обращал внимания на страсть, с которой говорил Вуди, - тогда вас подкосит первое же препятствие.
- А я не сказал, что она должна быть долгой.
- А я не сказал, что подкосит – значит умертвит.
- Любое – для меня, - заявил Дэнс, будто бросая вызов.
- Когда так говорят, имеют в виду совсем не любое, - капитан и не смотрел на него, офицер же пронизывал капитана горячим взглядом. Не обожгитесь, Том Лиаско!
- Хотите сказать, мистер Дэнс, вы могли бы стать и пиратом? – спросил я с большим любопытством, прерывая их маленький спор.
- Ну нет, - Вуди задумался, - надо понимать, что некоторые вещи недопустимы.
- Не сдерживайте себя, скажите все, как есть, - благодушно позволил Лиаско. 
- Так и быть, я вас не боюсь, - Дэнс упал на стул и стукнул ладонями по столу. Что это должно было означать? Крайнее возбуждение, -  Я живу и решаю по велению сердца. И сердце это подсказывает, что убийства и грабеж – такое пятно на совести и самом этом, так сказать, сердце, которое очень тяжело отмыть и которое будет постоянно о себе напоминать. Зачем оно мне надо? Я хочу всегда быть расслабленным.
- Превосходно, - сказал капитан, чуть приподняв уголки рта.
- А почему они этого не понимают? – спросил с интересом я Вуди. Он повел плечами.
- Почем я знаю? Пиратство начинается с детства, когда еще очень сложно что-либо понимать. Кто-то обладает чутьем, подсказывающим правильный путь.
- А мне кажется, у каждого свое видение мира и своя совесть, - теперь уже горячился я, - Нет общей совести. И свой суд, который каждого из нас ожидает. Вы говорите так, будто правильная дорога только одна.
- Правильно, она – одна, - сказал капитан, снова пытливо взглянув на Джима Келлена, - А вы что хотите сказать?
- Ничего, - отвечал я, умолкнув.
  Вуди вышел, сказав, что хочет подышать воздухом (мы знаем, чем это закончилось; не хватало ему воздуха, что ли, здесь? Воздух везде один и тот же, особенно на море), в дверях он столкнулся с Клеем Рокквеллом.
  Среди выловленных с острова оказался жених Алекс. Когда его нашли, он бродил по берегу, не зная, чем себя занять и не догадавшись разжечь костер. Он постоянно сверлил меня своим подозрительным взглядом. Мы прогуливались прямо мимо него, будучи очень рядом друг к другом. Он делал вид, что занят и не обращает на нас внимания, хотя чем он мог быть занят на чужом корабле, не имея в распоряжении ни одной своей вещи (заняты в таких случаях могут бать только мечтатели) и как он мог не обращать на нас внимания, если мы прямо-таки лезли ему в глаза (не обращают внимания в таких случаях только мечтатели)? Так прошло два напряженных дня.
  Напряжение достигло свого апогея в точно назначенное время в точно назначенном месте. Это было сейчас, сразу после занятого розговора. Том Лиаско тоже собрался уходить и ушел (пока офицеры дрались и обливались кровью, он в своей каюте слушал музыку), но Клей не заметил этого, он думал, что тот стоит у него за спиной, это придавало ему уверенность, что никто его бить не станет.
  Он заявил:
- Я явился сюда, чтобы прояснить ситуацию. Мне нужно многое вияснить. По какому праву моя официально нареченная невеста слоняется по кораблю, коему название Знойный, без сопровождения свого жениха под руку с незнакомым, производящим довольно плохое впечатление, по-видимому, близоруким молодчиком?
  За дело принялась Алекс. Она сказала: я не скажу ни слова, и понеслось. Она дала размах. Это был полный разгром. Мистер Клей Рокквелл сначала покраснел, затем посерел, потом позеленел и стал похож на жабу. Женщина попирала своим каблучком съежившегося мужчину – причем какого и какая! Ее глаза сияли, как звезды, в них блестели капельки слез справедливой обиды.
- А вы? Почему, интересно мне, вы так долго молчали? Почему вы не слушаете, когда я говорю, почему вы не принимаете меня всерьез, а держите за куклу? Почему вы воспользовались нашим бедственным положением и, привлеченные моей красотой, нагло решили мною обладать? Почему вы никогда не покупали мне то, что я хотела? Вы экономили каждый грош, обладая миллионами. Любое платьеце было для меня недосягаемо. Я смотрела на других леди и рыдала – у них были оборки! - выкрикнула она, - А кольцо, на которое вы раскошелились, вообще спадает, - она сняла данное кольцо и кинула его в море через открытое окошко, - Все, с меня хватит! Жизнь с вами – для меня мучение. Вы ничего не соображаете, ничего не видите, вы никакой не джентльмен. Если бы вы были им, вы бы не стали так по-зверски вести себя со мной, вести как какая-то похотливая обезьяна. Вы еще более непробиваемый, чем капитан этого корабля.
  В эту минуту вошел мистер Том Лиаско.
  Надвинулась острая тишина. Мы все сели за стол, кто бледный, кто красный, кто синий. Вдруг Рокквелл не выдержал и тихо спросил:
- Кстати, ты оправилась после болезни?
- Да, - был однозначный ответ.
- Надо же быть такой…
- Осторожней, - сказал я.
- Такой глупой девчонкой, чтобы сожрать непонятно какой фрукт…
- То была ягода, - подчеркнул я – и зря.
- Да я вас в порошок сотру! – заревел этот спортивный с виду, но тщедушный в душе человек, - Кто вы такой, чтобы дружить с моей женой?
- Я ее друг.
  Наступило молчание.
- И Алекс вам не жена.
- Если ваши грязные уста осмеливаются произносить это священное для меня имя, значит, вы – полностью потерянный, гнусный варвар! Примите к сведению, что я обладаю – ха-ха! – миллионами! Миллионами зеленых банкнот! Я самый влиятельный человек на Уолл-Стрит. Ко мне ходит за советом премьер-министр.
- Говорите, что хотите, но все, что вы скажете, будет использовано против вас.
- А вы что же – ее адвокат?
- Моя совесть – вот кто настоящий адвокат.
- Значит, у вас самого есть какие-то обвинения в мой адрес, молодой вы человек?
- Может быть, и так.
- И что же, вы намерены их предъявить?
- Нет, не намерен. Потому что дело вовсе не в них.
– А в чем же, по-вашему, состоит это щекотливое дело? – возопил мой противник.
- Да в том, что я люблю эту девушку! - крикнул я не в себе. У меня и в планах не было делать этакое признание, да оно бы мне и не далось, но я просто был не в духе.
  В этот опасный, горячий момент дверь отворилась и вошел мистер Дьябло.

Глава седьмая.
Подвиги пиратов, подвиги офицеров,  вмешательство животных в нужный момент, подвиги рассказчика, возвращение блудного отца, долгая дорога домой, сладкий конец.
  Пираты выгрузились с самодельного плота на Знойный втихую. Никто об этом их появлении не знал, кроме бедняги часового, который заснул на посту с тем, чтобы через пять минут оказаться с перерезанным горлом и заснуть навеки. Преодолев эту преграду, так сказать, вслепую, корсары уверенно устремились дальше. На встречу им попались Норрисон и Гарди, которые мирно беседовали в уголке о своих семьях. Завязалась потасовка (офицеры даже не успели крикнуть и предупредить остальных): двое против пятерых (Чезвик и Барбара участие в боях не принимали из-за их ранений, но все же пытались уколоть противников хоть ноготком; вообще-то, как я говорил, на пиратах все заживает быстро, но они к тому же – порядочные трусы и лентяи) – не многовато ли пиратов развелось в Англии? Схватка была короткой, но кровожадной. На Стоуна напали Митчелл, Салли и Кендрик, на Гарди – Мегрет и Жиор. Норрисон продержался с минуту, Гарди – и того меньше. Митчелл вытащил саблю, Салли действовал кулаками, Кендрик – всеми частями своего слабого тела, Мегрет и Жиор помогали друг другу остро заточенными ножами. Норрисон вытащил пистоль в самом начале, но его выбили у него из рук. Всю остальную часть драки он пытался до него дотянуться. Он защищался тесаком. У Гарди почему-то не оказалось пистолета. Он отмахивался шашкой.  Норрисон (раненый в бок саблей и с рассеченной спиной и расцарапанным лицом) и Гарди (со многими ножевыми ранениями) были связаны, закляплены и брошены во взломанный трюм. Но из пиратской шайки тоже выбыли трое: молодой, неловкий, сам бросающийся на нож Салли, старый, неловкий, ленивый Мегрет и вечно пьяный, неловкий недотепа Кендрик. Остались Митчелл и Жиор – самые сильные и устойчивые в борьбе за выживание.
  На звук драки прибежали Вуди Дэнс, Кэтти и Стоун (Люмьер тоже все слышал, но остался в своей каюте, кошка его выбежала, он не успел ее остановить, и встретилась с Принцем, ощетинив на него коготки). Чуть позже к ним присоединился раздумывающий Лягушка Джек. Увидев такое большое число офицеров, трусливые Чезвик и Барбара спрятались за стенкой и следили оттуда за ходом боя. Его птицы что-то было не видно в такой ответственный час. Трое (Лягушка оставался в стороне) окружили Митча и Жиора, но пиратов одолеть не так-то просто. Митчелл плюнул кровью и крикнул Джеку:
- Предатель поганый! – у него были силы кричать, у этого быка еще было много сил. Лягушка отмолчался.
  К тому же у Стоуна не оказалось ни в одном кармане револьвера, Кэтти забыл его на кровати, а Дэнс легкомысленно не перезарядил. Но он сделал вот что: взял стоящее рядом ведро и огрел им размахивающего окровавленной саблей Митча по его пустой голове.  Стоуну удалось уклониться от удара ножом Жиора, и его нож попал в дерево и застрял там. Жиор пытался его вытащить много секунд, Громила стоял рядом и бессмысленно смотрел на него. Что подумал об этом парне талантливый, быстрый, хитрый Жиор? Все-таки, казалось, победа будет на стороне Стоуна, потому как удар Жиора был сильный и нож был упрямый, но предприимчивый Жиор выкинул форс-мажор: он пнул бедного Громилу  прямо по мякоти его живота, тем самым заставив его отлететь и приземлиться в трех футах от него. Организм Стоуна на этом отключился и отказался от дальнейшей работы. Он потерял все свое сознание.
  Тем временем снявшего с себя ведро Митча повалили на пол и накинулись на него, не щадя, но и не улюлюкая. Сабля его была уже вдали от него. Дэнс сел на него, как на лошадку, и принялся превращать его и без того кривое рыло в месиво. Пока у него получалось плохо. Все его удары были слишком слабы для каменного лица пирата, бывало, чувствовавшего и не такое. Кэтти не пришло в голову позвать на помощь. Но у него в складках его рубашки была припрятана веревка. Он почему-то всегда носил с собой веревку, видимо, чтобы спасаться во время пресловутого шторма. И теперь он вытащил ее всю, сел на корточки рядом с ногами Митча и стал их связывать (в голове его творились невероятные вещи). Это тоже не очень-то помогло: Митчелл был не таким уж и болваном и хорошо знал, как вести себя в драке, поэтому тут же, воспользовавшись инстинктом, лягнул Кэтти прямо в челюсть (он никуда не целился, но попал в самое уязвимое его место: челюсть у Кэтти была слабая, как у морской свинки, он и смеялся и говорил мало и отказывался ее тренировать). Тут к откинутому Кэтти подошел Жиор, так и не доставший свой ножик (запасного у него не было после урагана), с тем, чтобы начать его душить с целью избавить его от тягот жизни нашей бренной. Этой же веревкой он придавил горло Кэтти  и держал молодчика, пока тот дрыгался. Кэтти пришло в голову притвориться. Он это и сделал. Жиор отпустил его. В это время Вуди Дэнс оказался прямо под тушей Митча, который усиленно, потеряв голову, колотил его куда придется.
  Пираты одолели почти всех, Лягушка решил действовать хитро. Он сказал:
- Я перехожу к вам, братья, -  и, оттолкнув Митчелла, связал избитого Дэнса той же веревкой Кэтти.
  Жиор смотрел на него подозрительно, Митчелл ничего не подумал (у него атрофировался мозг, и без того маленький), но заметил:
- Почему бы его не укокошить здесь и сейчас?
  Странно, что мысль эта ему пришла в голову уже после того, как были сохранены жизни Норрисона и Гарди, но, повторяю, логику пирата отследить не просто и дастся она только, пожалуй, Ньютону, который вряд ли захочет этим всем заниматься.
- Убьем их всех сразу потом, когда соберем всех, как делали в старину, - сказал Лягушка. На самом деле он хотел пощадить офицеров.
  Минутный отдых, сторожевание пленников (Кэтти и Стоуна тоже связали и посадили рядом с Дэнсом. Двое из них были почти в сознании, но ничего не могли поделать со своим положением). Вдруг ниоткуда взявшийся попугай схватил клювом нос Митчелла и чуть не оторвал его с костями. Жиор кинулся Лягушку, но неожиданно собака, Принц, успевший улепетать от Кашемира, ухватил его за ногу всеми своими желтыми гнилыми зубками. Митчелл получил хороший удар по голове от Лягушки, который мог производить стоящие удары, когда захочет, и валялся без задних ног. Жиор вскрикнул скорее от удивления и брезгливости, но стал вырываться. У него это получилось. Собака была старая и даже в лучшие свои времена хоть и добрая, но такая слабая и тщедушная, что становилось больно на нее смотреть. Она, может, и была на стороне правосудия, но ничего большего совершить не могла. Зато за дело принялся Толстый Карлос. После удавшейся операции «одолеть нос Митчелла» он перекинулся на новую жертву своих сил и ярости, на Жиора. Они встретились лбами. У птицы был очень закаленный, твердый, непробиваемый лоб, лицо Жиора было его слабым местом. Пират откинулся назад от боли и паники. Но на этом его мучения не кончились: у храброго Карлоса и в мыслях не было оставлять его. Он хлопал крылами прямо по его глазам и тем самым двигал его назад, к стенке. Наконец, попугай сделал отчаянный пас и придавил Жиора, который круто стукнулся затылком о металл и поник. Корсаров  одолели. Лягушка побежал в рубку. Карлос взялся развязывать офицеров. Да, он окончательно перешел на нашу сторону. Что ж, нам нужны и такие солдаты!
  А теперь переходим к событиям, разворачивающимся в рубке.
  Все начинается с шага. Дьябло сделал шаг.
  Том Лиаско (мне кажется, они были знакомы) торжественно ударил его по морде. Дьябло, сплюнув кровь и улыбнувшись (а у него была довольно милая улыбка), не менее торжественно вернул долг. Рокквелл отходит. Джим отходит, загораживая своей тщедушной спиной Алекс, которая отходит тоже, может быть, даже, дальше всех остальных (ей это простительно). Драка между Дьябло и Лиаско. Удар от Лиаско в живот. Лиаско прижат к стенке. Лиаско рукой поворачивает лицо Дьябло. Дьябло душит Лиаско. Джим внезапно (никто этого от него не ожидал, он сам был в шоке, когда узнал) ударяет Дьябло бутылкой по голове. Разъяренный и нисколько не поверженный Дьябло подходит к Джиму и мощным ударом указательного пальца отбрасывает его в угол, как дохлую кошку. Джим на минуту теряет сознание, но все же слышит как сквозь пелену, голос своей любимой:
- Но вы же нас спасли!
- Тогда вы были пленниками. Теперь вы свободны, - раздался, как удар гонга, в моих ушах ответ пирата. Что от него еще можно было ожидать! Бестолковая логика, коварные традиции. Все этот Кодекс.
  Дьябло все еще на подходе ко мне. Я вижу, что Алекс стоит между нами. Дьябло протягивает ручищу, чтобы ее ударить, но на ней повисает мистер Клей Рокквелл. Никогда еще я не видел его и не увижу в столь неизысканном компрометирующем положении. Я еле поднимаюсь и сразу по наклонной валюсь вниз, но это также было задумано, как удар против Дьябло. Я действительно упал к его ногам и, возможно, коснулся носом его невысоких пиратских сапог. Трое против Дьябло: Лиаско сносит его с ног, чего сделать не смогли мы с мистером Рокквеллом. Лиаско снова побежден. Пират высовывает кортик и всаживает его в Клея, который по-прежнему болтается на его руке (его сообразительности не хватило даже на то, чтобы слезть с нее). Том Лиаско вновь накидывается на Дьябло. Из его кармана падает пистоль. Джим подбирает его и целится.
- Стойте, или я буду стрелять, - отчаянно, громко, каменно говорит он.
  Пират медленно поднимается с колен (Лиаско вновь валяется где-то у стены).
- Ты, щенок? Рука не дрогнет, - утверждает он. Мне кажется, он даже рад, что пистоль поднял никто иной, как я, такая слабовольная и слабосильная букашка.
  Дьябло делает шаг навстречу мне и падает. Он получил свое. Он получил пулю.
  И пуля эта – не моя посланница. Это – пуля в спину. В дверях стоит боком Лягушка Джек Мортимер с поднятым пистолем в одной, не дрогнувшей руке. Я опускаю и откидываю пистоль в сторону. Все кончено.
  Все подходят к мистеру Клею Рокквеллу. Мне нечего сказать. Он храбро сражался и умирает достойно. Мое мнение о нем чуть-чуть изменилось, градуса на два, может быть. Кто-то, по-моему, мудрый, холодный, но разгоряченный боем и нежданно проявившимися в нем чувствами Том Лиаско зовет врача. Пока врач-каракатица рвется в кают-компанию, умирающий финансист, у которого на груди расплывается кровь, испортившая его безукоризненно белую рубашку, просит нас с Алекс подойти и наклониться над его головой. Мы исполняем это его желание, одно из последних его желаний. Он говорит шепотом и со страстью:
- Александра Хьюстон (так вот каково полное ее имя; обязательно же надо было сообщать это именно сейчас, когда у него осталось так мало времени!), прости меня за все, - говорит он слабо.
- За что простить, Клей? – отзывается Алекс, не могущая удержать обильных слезных потоков.
- Я приковал тебя к себе цепями долга… Но никакого долга не было, понимаешь? Я знал это и все равно сделал бы тебя своей женой, и навечно испортил бы тебе жизнь. (Не волнуйся, Клей, мне кажется, думала Алекс, если бы ты сделал меня своей женой, я бы просто прыгнула бы с моста, и жизнь моя была бы не испорчена). Но теперь, в свои последние минуты я вижу, как ошибался. Я вижу ангелов над собой.
- О Боже, - всхлипнула Алекс, не привыкшая к таким заявлениям.
- Да, я вижу ангелов, и они указывают мне на грехи мои… А их столько много! Я стольких обворовал, стольких сделал несчастными, стольким не своими руками, но действиями прервал жизнь досрочно! О, простите меня все, обездоленные мною! Что же касается тебя, моя любимая, моя ненаглядная… Теперь я знаю, что с тобою все будет хорошо, что ты наконец обрела свое счастье, что ты в хороших руках. Я не шучу (еще бы он шутил на смертном одре). Мой дух будет витать на вашей свадьбе, если после смерти есть еще дорога.
  Он взял слабеющими руками мою левую руку и правую руку Алекс и прижал их друг другу. Наши руки сами соединились.
- Да будет так! – сказал он свои последние слова, и голова его упала со стуком дерева (кто знает, был ли это пол в рубке или его голова).
  Наконец явился доктор и наклонился над поверженным финансистом. Некоторое время он рассматривал рану и изучал состояние своего безнадежного пациента. Мы с Алекс в эту минуту отошли и спокойно ждали приговора. Вдруг Стивенс воскликнул своим писклявым тоном:
- Но он будет жить! Он постарается… друзья мои… Он будет жить! Нож не задел ни сердце, ни..., – на этом месте он остановился, забыв, что хотел произнести.
  Мы с Алекс переглянулись. Сколько было выразительности в этом взгляде! Доктор послал капитана за молодчиками, которые могли бы перенести больного в надлежащее место (хотя таких молодчиков, как вы знаете, было мало), и тот, послушно, как сестра, потек в исполнении приказа. Тем временем Стивенс перешел ко второму больному, или уже мертвому, приоткрыл его пальто, задрал темную рубашку, на которой что-то не видно было крови, и взвизгнул:
- Да ведь пуля попала в медальон!
  В этот момент больной вдруг вскочил не хуже озлобленного тигра и приставил пистоль к виску бедного ни в чем не повинного доктора. Мы – я, Алекс, Лягушка Джек, Том Лиаско, который вернулся один – стояли онемевшие.
- Все назад! – крикнул воскресший пират.
  Ему повиновались.
- Внимание! Сейчас я его убью, - безжалостно сказал Дьябло.
- Если вас не тревожит жизнь человека, - произнес с расстановкой Том Лиаско, - подумайте о себе. Мы вас одолеем и сдадим в руки правосудию.
- Плевал я на правосудие! – сказал Дьябло безо всякой мимики, - Я сотворил столько грехов, что это - лишь последняя песчинка. Я его убью. Это решено.
  Казалось, он ждал нашей реакции. Пиратская жизнь – театр. Ему нужны были зрители и их лица.
- Тогда подумайте о другом, - встрял я, - Подумайте о всем хорошем, что было в вашей жизни. Вспомните детство, ваших собственных детей, мать, жену. Признайтесь, вы же кого-то любите?
- Не смей и слова произносить на счет Кэтрин! – заревел корсар.
- Она бы не одобрила то, что вы хотите совершить.
  Не стоило мне продолжать разговор на эту тему. Зря я тронул эту его Кэтрин. Он с диким воем, отбросив доктора на три фута, бросился прямо на меня. Это, признаться, меня немного подкосило. Мы вылетели на воздух как мячики, разбив окно. Я даже не почувствовал боли, потому как сразу же вслед за тем оказался в ледяной воде. Представьте мои ощущения! Сначала – грубое насилие на личностью, затем контакт с острым стеклом, потом резкое окунание в более чем прохладную водицу. Мое сердце чуть не вылетело вон, или чуть не сгорело от холода, или чуть просто не остановилось. Однако этого не произошло, и, к несчастью, я продолжал жить и бороться. Преодолев удивление, я узнал, что меня топят со страшной силой. И я, и он были на несколько метров ниже, чем надо. Потом мы вместе, барахтаясь, всплыли, но это не улучшило моего положения. Первым делом, которое он сделал, вырвавшись на поверхность, это – хватил меня прямо по челюстям. Зубы мои заныли – их это немало покоробило, такое свинское отношение к полости рта. Они не отличались крепостью. Они не в состоянии были даже прокусить орех, в то время как другие люди грызут гвозди.  Я скажу честно: я всех их сохранил. Это такая же загадка, как и Пирамиды и Китайская азбука. Где-то я читал, что если тело не готово к потрясению, то его не очень сильно и потрясет. Наверное, так со мной и случилось. Я не был готов к потрясению. Я вообще ни к чему не был готов. Абсолютно. Я бы лучше с удовольствием полежал в постели с хорошим детективом и медвежонком в руках, чем крутиться на воде в обнимку с обезумевшим от ревности пиратом. Нет, это занятие не по мне. Кто угодно должен был оказаться на моем месте, кроме меня самого. В этот момент я решил, что не буду бороться, пусть все решит он и судьба. Мне не одолеть его, даже если бы я усиленно посещал секции бокса. Прощай, мама – ее звали Маргарет Келлен, прощай, милая, любимая Алекс, прощайте, бедный папа и несуществующая сестра. Прощай, медвежонок, и прощайте, читатели. Закончить будет лучше так: вдали брезжил рассвет.
  Но нет: я возвращаюсь к жизни! Вдруг я почувствовал, как хватка, которая меня сдавливала, ослабевает, и душа моя стала потихоньку возвращаться из пяток. Потом мой полуоткрытый глаз (удар в челюсть задел и глаз, и лоб, и подбородок) заметил изменение в рассветной мгле от черного к черно-красному: это была кровь, свешенная огнями с корабля. Моя, подумал я. И снова приготовился откинуть копыта. Я закрыл глаза и ушел под воду. До меня доносились какие-то крики, но я не обращал на них внимания, я думал, это Алекс, моя сиротка, меня зовет, хотя голос был мужской – но что вы хотите от умирающего! Я замер в ледяных сумерках, погруженный в них с головой, и все ждал и ждал конца. Мне казалось, прошло три секунды, но на самом деле я всплывал очень долго, словно вода не хотела отдавать меня. Не чуя смерти, я открыл глаз, и первое, что я увидел, была пустота. Рядом – ничего. Никаких пиратов, только море и остов корабля, а на остове сидит на карачках какой-то человек со знакомыми чертами. Тут же я забыл об этом человеке и подумал: сейчас он, Дьябло, схватит меня за ноги. Но ничего такого не произошло, и я стал бить руками по листу воды, чтобы согреться. Я начал понимать и бросил еще один, уже внимательный взгляд на человека, сидевшего у канатной цепи, и узнал его, своего отца.
- Джим! Все хорошо! Он идет ко дну! – кричал отец мне, оглушенному, еле вырвавшемуся из когтей смерти.
  Я посмотрел вниз, в муть. Дьябло еще был различим – так мало времени прошло после того, как отец бросил в него копье – но без деталей, особенно детали не бросались в глаза с особенностями моего плохого зрения. Помню только уже желтое лицо, развевающийся воротник и копье, воткнутое в него посередине, там, откуда струилась коралловая, красивая жидкость. Мне стало жутко и одновременно хорошо. Я поплыл вправо, к отцу. Я был спасен: справедливо или нет, решайте сами.
- Как там мама? – спросил капитан Ричард Доусон, когда отдохнул после путешествия в весельной лодке, которую соорудил когда-то сам, на Знойный, наелся и поздоровался с членами экипажа (он даже пожал руку Лягушке Джеку и подмигнул попугаю. Он всегда был неординарным человеком.).
- Живет припеваючи. Купается в роскоши. У нее все хорошо. Прекрасная жизнь, - сказал я ледяным тоном.
- Не говори о ней так, сынок, - папа покачал головой.
- У нас прохладные отношения.
- Она обо мне вспоминала? – он взглянул на меня, хотя и раньше не сводил с меня пожирающего взгляда.
- Никогда., - просто отвечал я, - Но по всему было видно, что она хранила ваш образ глубоко с сердце. Постоянно стирала пыль с фотографий. Читала и перечитывала давнишние письма. Украдкой плакала, когда никого не было рядом. Я подглядывал, - я хмыкнул, - Кстати, теперь моя фамилия – Келлен. Нет, я не женился, просто она захотела, чтобы я продолжал их аристократический род, - мой тон снова стал серьезным, -  Ей, наверное, было слишком больно, чтоб говорить об этом.
- Зато ей станет страшно, когда она меня увидит, - он улыбнулся. Его улыбка хорошо мне запомнилась с детства. Это была широкая, светлая, озаряющая улыбка моряка, человека, связанного с морем.
- Мы приведем вас в порядок, папа, - стал уверять я.
- Это уже не привести в порядок, - он грустно вздохнул, - Многие вещи надо принять так, как есть, без порядка. Не скажу, что я скучал, Джимми. Когда я понял, что я один на острове с сокровищами, начался долгий, смутный, темный сон. Я порой выкарабкивался из него и вспоминал, что у меня есть родня и друзья. И прекрасный экземпляр сына!
- Так было и со мной, - я пожал плечами и посмотрел в стол. 
- А эта девушка…, - он решил перевести разговор на другую тему.
- Александра, - я посмотрел на него украдкой и тут же опустил глаза. Тот самый момент!
- Это серьезно? – он, кажется, поднял брови.
- Я не понимаю вашего вопроса, - я раскраснелся, а он рассмеялся:
- Ха-ха! Это хорошо. Видишь – я уже готов для роли дедушки.
- Отец, не смущайте меня.
- Как это – не смущать? Я требую не меньше десятка внуков. И чтобы у всех был ее цвет глаз.
  Том Лиаско издал указ: не трогать пиратских сокровищ, хотя многие в них нуждались (не скажу, что у них не хватало средств). Он сказал: кто внесет на борт Знойного хоть монету, того я навсегда оставлю сторожить сокровища, и поделом ему будет!
  Мы ждали Сыча целую неделю, чтобы поймать как можно больше пиратов, по словам Митча он должен был прибыть именно через этот срок. Но никакого Сыча мы так и не дождались. Даже совы не было. Если бы не мы, пиратов ждала бы страшная участь – остаться на неопределенный срок одним на маленьком, хоть и густо населенном деревьями островке. Конечно, сейчас их судьба тоже не будет сладка: виселица или тюрьма, или каторга – все это приготовлено специально для них. Но вот, что произошло.
  Пираты сбежали на третий день. Они исчезли в неизвестном направлении. Вместе с ними исчезла шлюпка, Люмьер с Кашемиром и запасы продовольствия на семь недель. Или это только совпадение? Что они хотели доказать? Что свободны и вольны и никому их не остановить на пути разбоя и уничтожений. Но и на пути прогресса: кто знает, может некоторые из них одумаются и вступят на правильный путь. Например, Салли. Совсем молодой, здоровый парень, вроде как не без кое-какого умишка. Например, Кендрик. Если бы правительство Англии предложило ему больше выпивки, чем содержится на пиратском корабле, оно бы переманило его на свою сторону. Например, Мегрет. Принц остался с нами. Он, видимо, нашел во мне нового хозяина. Он не был особенно привязан к пиратскому коку. Какого было Мегрету расстаться с собакой? Это было единственное существо, которое его понимало и которое понимал он. Они были не разлей вода до одного момента.  Принц сделал свой выбор еще там, на поляне. Ну что ж, это не самое плохое, что может ожидать нас. Правда, и самое плохое тоже свершилось: ведь нас не собирался покидать и Толстый Карлос. Но ведь, сказать по чести, я и к нему привязался. Человек привыкает ко всему, даже к плохому, влюбилась же Красавица в Чудовище. Так и я теперь просто не обращал на него внимания, что плохо удавалось (мы постоянно о чем-то спорили – о книгах, девушках, пиратах, добре и зле, еде). У него были свои вкусы и предпочтения, у меня – ровно противоположные. Мне кажется, Лягушка немного ревновал. Не знаю, каким способом ему удалось заполучить в руки такую роскошную птицу, но он явно ее ценил, хотя не было понятно, за что.
  Клей Рокквелл отступил с нашего пути. Думаю, он найдет себе еще много жен и проблем в Нью-Йорке. А Алекс вновь переселилась в Лондон, где ее ждала семья. После нашей свадьбы они получат мое приданое. Большое приданое, надо сказать. Мамаша выставила за меня хороший куш. Дела их поправятся, а мы не обнищаем. Мама из богатого аристократического рода. Папа из низов. Прекрасный союз, родивший прекрасное дитя.
  На свадьбе я так старался не наступить невесте на платье, что наступил на платье одной дородной, статной, почтенной даме. Оторвавшаяся юбка сразу оголила ее светский, но объемный тыл. Надо сказать, любая свадьба не обойдется без происшествия, горького или смешного, как в нашем случае (некто так не полагает). Не сосчитать было улыбок, если не смешков. Все были в приподнятом настроении. Особенно веселилась моя бабушка – она считала, что с такими данными, как у меня, никогда меня не женит, или, правильнее сказать, не выдаст замуж. Алекс – красавица из красавиц. В парадном одеянии это было особенно заметно. Присутствовали Том Лиаско, доктор Стивенс, Вуди Дэнс, Кэтти Шторм, Громила Стоун, Лягушка Джек, Толстый Карлос, Принц, отцы и матери, представители более старших поколений, даже Клей Рокквелл явился, одетый лучше жениха. Он вообще-то был неплохим человеком, если вглядываться глубоко, очень глубоко внутрь. Вдали брезжил рассвет, когда празднество подходило к концу. Я уснул на собственной свадьбе. Но у меня был повод: у меня была лучшая в мире невеста, теперь уже жена.
  Что ж, на этой счастливой ноте я закрываю двери, как закрылись они во многих других произведениях. Рад был вас занять на несколько часов. Со своей стороны заявляю: вы были хорошими читателями и ни разу не прерывали меня, за что отдельное спасибо. Если захотите пожаловаться на этот рассказ, ищите меня в Африке, на Ямайке, Филиппинах, но только не в Лондоне. Нет, точно, Лондон – пропащий вариант. И не думайте о нем. Но если захотите встретиться со мной лично, чтобы похвалить за отличную работу – Лондон как раз подойдет вам. Вы помните, где меня найти. Прощайте, или лучше сказать так: до новых встреч!