Я думаю, что это началось, когда мне было девять лет. В тот июльский вечер я ложился спать, было несносно жарко, и отец открыл форточку в моей комнате. Из форточки шла сомнительная прохлада, а еще проникал гул. Это был гул далекого элеватора, на котором работал мой отец. В сущности, это был гул жизни. Такой гул есть в любом индустриальном городке по обе стороны Атлантики, практически неотличимый гул идет от леса, моря, океана, короче от всего что так или иначе способно создавать звуковые колебания, и он не значит ровным счетом ничего, кроме содроганий воздуха.
Но после того как я допоздна смотрел какой-то антивоенный фильм про атомную войну между Советским Союзом и США, этот гул стал стойко ассоциироваться у меня с полетом ракет с ядерными боеголовками. Я даже хорошо запомнил, что выпущенная из американской шахты она будет лететь двадцать восемь минут, а из европейской всего четырнадцать. И меня это не столько пугало, сколько заставляло думать. Причем думать быстро (а вдруг всего четырнадцать). И я успевал передумывать многое. Так я думал, что даже если ракета не прилетит, как это случалось прежде, то все равно до очередного конца света, который то и дело предрекали религиозные деятели, осталось всего одиннадцать лет, и что я успею сделать? Я думал, что я стану очень умным и заработаю, кучу денег, куплю на эти деньги – сначала кроссовки Рибок, а потом построю огромный дом размером двадцать на двадцать метров в четыре этажа. И еще я думал, что потом что-нибудь придумаю. Красовки Рибок несколько позже мне купила старшая сестра, - чистое глупое счастье, которое, как оказалось в последствии, не купить ни за какие деньги, а про дом я потом и думать перестал, - зачем мне такая безвкусная громадина.
Но главное я стал много думать. Все мои сверстники играли в войну, а я думал. Думал о том и об этом, обо всем и не о чем. Хотя конечно чаще обо всем. Мысли помогали мне жить. С одной стороны это была вуаль, закрывавшая меня от той «обычной» жизни, которая меня окружала. В обычной жизни мои родители добросовестные труженики великой родины давали мне всю возможную ласку и тепло, заключавшуюся в редком мороженном, и еще более редких походах в кино и парк культуры и отдыха. В обычной жизни – сверстники и в я одинаково военной форме ходили в школу, принимали различные присяги, ничего не делали. Путь в обычной жизни был прост: ходи в школу, потом в соседнее училище каменщиков, потом строй великую родину.
Но великая родина уже давала трещины.
Дядя Шура никогда не был как все. Сквозь щель между старой простыней и краем окна мы могли видеть в его видеосалоне другой мир. Где люди не строят что-то великое, например, будущее, где женщины просто красивы, без бытия «спортсменками и комсомолками», где есть богатство и роскошь, которой не надо бояться. Богатство и роскошь сами по себе ничего не значат. То есть, если кто-то говорит, что ему нравится «Мерседес», по тому что в нем хорошо ездить, он мягко говоря лукавит. Счастье дает лишь статус. Ведь какой-нибудь вождь пять тысяч лет назад не имел даже толики, того что есть сейчас у среднестатистического гражданина какой-нибудь задрыпаной постсоветской республики. Нет, конечно, этот гражданин может всю жизнь прибывать в сладкой эйфории, что ему живется получше вождя, но все же. Да, те фильмы были другой реальностью, в которой я предпочитал по долгу находиться, пеленой и отрадой, которой в то же время я старался не злоупотреблять.
С другой стороны мысли это был мой путь. Я не был слабаком, но и сломать на спине штакетину, даже того не заметив, я не мог тоже. Что, в прочем, получалось у некоторых моих друзей. Но я хорошо учился. Я давал списывать уроки своим «некоторым» друзьям, у которых это в свою очередь совершенно не получалось, и в общем-то ничего не боялся. Мысли в итоге привели меня в хорошую школу и хороший ВУЗ. Именно тогда я поверил в силу планов и возможность их осуществления.