" Я тебя всегда любил и любить буду. Как родича, сильней, чем кровного, ведь моя семья от меня отказалась, а принял ты. И твое участие растопило льды страха, сковывающие мое сердце. И тебя, и твою янтарноглазую малышку. И твоего бесчеловечного брата, мою, как мне казалось, последнюю надежду.
Но я ошибся тогда непоправимо. Уцепился зубами за придуманную мечту. Ведь он был так похож на тебя, недостижимого и чертовски родного. Я увлекся знакомым образом, все той же, твоей неукротимой сутью, надеясь, что все пройдет. Но оно заболело, зазвучало как музыка, как йод на мои никогда не заживающие раны. Я сглупил и снова потерялся, хоть и всегда оказываясь рядом. И я ошибся.
Сердце человеческое и душа демоническая- вот как вы все именовали меня полушепотом. А я растерянно кивал, молчал, затем кричал что есть сил, прижимаясь губами к холодным карточкам потрепанного альбома. Я помнил, что произошло в тот день. Я осознал, дал себе капельку храбрости и высокой нотой зазвенело это имя. И эта адская любовь ударила меня в грудь. И ты знал, ты знал все, но деликатно скрывал, о, я уверен, что ты догадывался, ведь тогда, более тридцати лет назад, в темноте, в руинах я схватил твою теплую руку и прижал к губам. Я не знал, как выразить это преступное чувство, что томило меня многие годы. Я любил многих, и многих допускал к телу, пока душа стремилась к тебе. И вот, тебя нет, ни на земле ни в мире теней. Тебя убил Брокен, так говорит Глорие, но тебя съела моя трусость. Остался я, осталась малышка, чудом не загубленная тобой(а я предчувствовал, я ожидал, что все это может плохо кончиться). И совесть моя, человеческая, перевесила в тот день.
В тот день я вновь вошел в твой кабинет, вытащил из твоего стола наш фотоальбом- я говорю наш, потому что незримо ты принадлежал мне всегда- и тетрадь твоего брата, и совершил то, что должен был. Я почувствовал голос своих предков, тех, что всегда приходят в сумерках и никак иначе, и сотворил вечный круг, и он замкнул тебя, замкнул прежде, чем ты вернул меня в мое тело. Знал ли ты, что любовь инкуба смертельна? Я инкуб-полукровка, о чем ты мало верил, но что точно знал Глорие. Глорие, Глорие, будь он неладен, дал тебе тетрадку, что я постарался уничтожить. С этой тетрадкой ты мог бы раскопать могилы и поднять к жизни всех тех, чьи камни заросли мхом. Ты ведь этого хотел? Тебе ведь не нужны были никакие ответы? Тебе ведь все равно было, кто владел Лихолесьем? Кто заселился в Белополье тебе тоже хотелось непременно знать. И ты, решив раскрыть это, не единожды бросал вызов Демону Белополья, рассекая сердце тому самому, что боится переступать пороги домов христиан. Тому самому, что десять лет под боком у тебя играл в садовника и учителя. Тому самому, что любил тебя как ясную и яркую недостижимую мечту, такую мечту, что стоит лишь протянуть руку и она рядом, такую, что теряет тепло, форму и свет.
Вот как сложилось в жизни, Август. Твой младший товарищ, твой прихвостень пинает пни и кочки на очищенной казалось бы земле, пока ты гниешь в ней, медленно и необратимо. Твой глуповатый, нелюбимый всеми друг снова выиграл жизнь. Вляпался ты, парусник без четкого курса. Я злюсь, и это нормально. Я плакать не умею. От слова совсем. Мы должны были прожить всю эту жизнь рука об руку, от начала и до конца, в тени нашего брокенского сада, но ты ушел. Ты был добрым когда тебе это было удобно. Именно ты познакомил меня с Глорие, со Златой, со всеми тайными уголками и силами этой земли. Именно ты подсовывал мне надежды, день за днем. Все надежды и всех этих хорошеньких девочек, все эти мелкие возможности, что я едва ли принимал всерьез. Монро оказался честнее- и зная, чем может закончиться твое готовящееся преступление, предпочел лишь наблюдать. Он ведь неоднократно просил, молил, уговаривал тебя бросить эту землю, соблазнившую тебя и уехать. Но ты предпочел выгнать его. Но тебя я любил, принимая в тебе все, и потому ты разрешил мне остаться. Как полезной вещи, как табуретке. Знаешь, я никогда не увижу, как ты стареешь, никогда не состарюсь вместе с тобой.
Я сейчас смотрю на луну- утлый серпик на рассеянно-синем небе- и рядом со мной, уткнувшись в мои колени сидит твой младший брат. У него мокрые руки, у него гордое сердце, а когда он заходит в наш дом, запах сырого леса распространяется по всему дому, и капельки дождя падают с его тирольской шляпы как бисер. У него неровный румянец немного душевнобольного человека, у него отчаянные теплые ладоши, что неспособны держать даже заступ.
У него триллион дурных привычек и один существенный недостаток- у него грустное живое сердце. Он путает мое собственничество и желание заткнуть пустоту с сильным чувством, а его чувство вины привязало его ко мне. Он уверен, что все всегда под контролем, будь то слива-малютка или наши утренние поцелуи. Он так нелепо, так вычурно заботится об освещении, красоте и уюте, что никто, ты не поверишь, никто не признал бы в нем некогда известного ученого и балагура.
Знаешь, у нас все хорошо, мы взяли на воспитание девочку-сиротку, и ее ничуть, представь себе, ничуть не смущает, что один ее папа делает из снега леденцы, а другой насвистывает Генделя вместо колыбельной. Знаешь, садик мой совсем зарос, потому что в позапрошлом году я сломал ногу и не мог заботиться обо всем этом, нашем.
А еще, ну это было пять лет назад, мы соорудили могилу господину директору, ну чисто символическую, совсем одно надгробие, в центре, в круге белых камней. Глорие складывал камни наподобие кургана, а я мешался без дела, иногда лишь целовал его в голову, что пахнет всегда растертыми листьями клена. Он так деятелен, что иногда меня мучает совесть- да, я мечтал о нем, но я не могу без остатка любить его, ибо он запинается, пытаясь мне что-то сказать, и я чувствую иногда его дрожь, положив его руки к себе на плечи. Но для окружающих- все благополучно. Мы образцовая семья со своими вечерними чаепитиями, походами по грибы и праздниками.
...или нет. Нет. Похоже, это в человеческой природе- любить своего мучителя, быть в этих цепях и наслаждаться этим. Но все так смешно, так по-детски, ведь безответная любовь самая сладкая. Сейчас август, такой холодный. Десятое августа, и я уже не помню, сколько тебе исполнилось бы лет. Весь день я заготавливал моченые яблоки. Ты б похвалил- какой же Брокен без яблок. Брокен- земля-кладбище, но именно на кладбище растут самые вкусные яблоки, на костях.
Сейчас придет Глорие(а он все также прелестно бесится, если я забываю называть его Мраком), принесет из деревни свежих яиц, окорок, рябиновые бусы для Анны и потребует ужин и после него, старых цыганских романсов.
Он совсем, представь себе, не научился петь и потому терзает меня игрой на гитаре, и тихонечко подвывает. Сие продлится до послезавтра. А там у него экспедиция- но это только отговорка- чтобы сбежать от моей холодности. Да-да, я холоден в постели, так он говорит, ничуть не смущаясь своей откровенности. Я не поддерживаю ни одной его идеи- не допускаю мысли о том, чтобы возродить школу Брокен, о чем он уже давно печется, не помогаю в его трудах.
И он уходит и возвращается, сетуя тихонько друзьям на то, что я ему прескверная жена. Но совсем уйти он не может. Мы говорили с ним об этом, ведь у нас не возраст дожития. А он уходит и возвращается, награждая меня тумаками и упреками за холодность, и снова уходит, и приходит уже пять долбанных лет, Август. От этого можно озлобиться, или устать. Иногда мои силы на пределе, и я люблю его как родного дурака, как приятную картинку, такого колючего, крепкого, но это чувство сыро, как тесто, и я, признаться, корю себя за мысли о том, что после каждого его исчезновения все меньше жду его возвращения.
Вот сейчас я закончу это письмо, запечатаю и положу в кадушку, что во дворе, придавлю камнем и пойду готовить. Знаешь Август, да, ты оттуда наверняка все видишь, я устал, устал и хочу назад, на школьный шабаш, но послезавтра Мрак наконец-то свалит из этого дома, чтоб появиться непременно третьего ноября, пьяным и невменяемым, ожидая увидеть на лицах радость, мол, событие, он вернулся, сунуть длиннющий нос в немудреные подарки и потом два дня шатать крышу. На том кончаю,
вечно твой друг Арсений."
****
Чем опасно помешательство? Мне это известно как никому другому. Обида, зависть. Вот истоки помешательства. Считается- если ты осознаешь свое безумие, значит ты вполне здоров. Мне было шесть, когда меня обидели. Разозлили в двадцать. А в двадцать пять я сошел с ума.
Но все по порядку. Как и многие, я искал себя. И нашел на свою голову. Но тот, кто вызвал мою обиду, стал невольным предметом моего помешательства. Его звали...а впрочем, какая разница, как его звали, если теперь его нет?
Его нет очень давно- более двадцати лет, и он все еще вызывает у меня обиду. Потому, что он был идеален. И раз лишь увидев его, я понял, кем должен стать.
Нет, я не мечтал о долгой жизни или способности проходить сквозь стены. Прочая чушь меня мало интересовала. Я просто хотел стать сильней. Как фанатик, как действительно обиженный. Но я был собой, а он был собой- и моим мечтам не суждено было бы сбыться. У него было практически все- власть над сердцами людей, могущество, которым он никогда не пользовался. У него был Брокен. Да, это смешно, если кто-либо вспомнит Брокен. Старый дом, клочок земли. Всякий знает, что у Свартов земли больше, да и род наш достаточно уважаем, чтобы занимать третье место по руку от Новолунного Короля. Но Брокен никогда не был простой землей.
Он, именно он, а это необычно, неслыханно, первым стал учить в школе колдунов. И, бог ведает, чему он там учил. Но учил он отлично, ведь когда началась война двадцать три его ученика погибли,победив. Колдуны оттеснили людей с их неправильным уставом и кровавыми законами обратно, прочь со своей земли.
Так вот, тот человек погиб сразу после войны, погиб почти в мирное время, от рук того, кто заставил его заплатить за его учительство. И я был неподалеку, не сделав ровно ничего, чтоб сохранить ему жизнь.
Я прекрасно помню тот сырой сентябрьский день, когда мы встретились с ним в гостинице *У зеленого фонаря*, куда он приехал по просьбе лорда Сандбаха, изложенной в письме, что я храню в потайном дне его дорожного саквояжа. Как все его письма ко мне, все-все за много лет. Я не желал обладать им, или всем, что он имел, я также не желал быть им. Но я все же им стал.
В детстве он невольно оскорбил меня, а потом допустил до общения. И я учился, как это возможно- быть сильным. От коптских рынков и до катакомб Италии, от вершин Гарца и до палящего солнца песков Сахары я следил за ним, хотя он, вероятно, полагал, что это просто болтовня. Он был самым старым из всех долгожителей, и потому прозывался вампиром- ведь ничто так не отпугивает любопытных как страх перед неведомым, и он этим пользовался.
Мы пили кофе тем сентябрьским промозглым вечером, и я знал, что внизу его дожидается лорд Сандбах. Что у него за столько времени просто редкостный талант проскакивать мимо своего врага. Я пожал его руку и ушел по каким-то делам, а там в номере тридцать семь, дед одного из его учеников душил его шелковым шарфом, бил головой о сундук. Несвятые небеса, с каким же удовольствием он его убивал и рассказывал мне сутки спустя за стопочкой ежевичной водки.
Убив, он спрятал тело Марцеллия в сундук и под покровом ночной темноты, как это пишут в пошлых книгах, сбросил свой страшный груз глубоко в речку. Я был должен лорду Сандбаху свое рождение, ведь он долгое вемя был семейным врачом Свартов, и потому скрыл это убийство, а одежду Марцеллия надел и изменил лицо.
Я также знал, что брат мой смертельно болен, но не знает об этом. Он поймал проклятие на войне, и оно год за годом убивало его. Но Август был добр со мной, он считал меня лучшим из всех живущих, потому я устроил маскарад и подарил ему сказку. Я стал бывшим директором его любимого Брокена и привез ему какой-то старый клочок бумаги с непонятными ему письменами. Брат никогда не интересовался древними языками и потому с легкостью подписал старый как пирамиды рецепт настойки от зубной боли. Брат стал хранителем Брокена, и это придавало ему силы. А я снова стал собой- искателем, путешественником, ученым, хроническим раздолбаем и асоциальным типом, а иногда все же, собрав черный саквояж и нарядившись не по погоде представал перед Брокенскими обитателями ушедшим на покой Марцеллием. Это было забавно, ведь никто не смог меня рассекретить. Я научился так же как и Марцеллий прятать тень, отслеживать движение червей по неслышным людскому уху шорохам в земле. Я наблюдал за Августом, благо его давние рассказы о директоре Брокена помогли мне понять, какими должны быть наши общие воспоминания.
Я не нашел во время моих поисков лекарства от болезни брата. От проклятия нет лекарств, ведь Август согрешил, хоть и невольно. Если, конечно же, уместно слово грех в отношении того, кто знал о христианстве лишь по нескольким лекциям. Я не нашел лекарства и оставил брата в неведении относительно Брокенской земли. Подлость ли это? Не думаю. Отец знал, чем вызвана болезнь Августа, но не говорил с ним об этом ни разу. Ворошить боль, проступок, невольное преступление в душе того, кто не единожды раскаялся и не сможет исправить- еще большее преступление.
Вина Августа состояла в том, что находясь неподалеку от опасного места, в старом домике, ночью на сеновале он, подозревая засаду, пошевелил вилами сено. В том сене был ребенок, мальчишка лет восьми и его мать. Их гнала война. Мать осталась цела, а мальчика мой брат насадил на вилы. В доме, где были погашены огни, находилось множество людей, за которых Август отвечал и охранял. Не было возможным исправить что-то.
Август убивался, чувство вины съедало его с проклятьем матери, потерявшей сына. Он не завел семьи и принял из моих(Марцеллия-меня) рук должность директора детского дома. Я намекнул ему о том, что неплохо бы обучить кого-нибудь смышленого, из человеческих детей, ведь это стало бы его отдушиной. Я ждал, что он найдет кого-то сильного, как, например Вильгельм Моро. Из него бы вышел превосходный ученик. Но Август раньше увидел пугливую девочку.
Девочка, Злата, вполне могла тронуться рассудком, прежде чем принять знания.
Мало кто из внешнего мира знает, чем ведьмовин отличается от колдуна. Ведьмовин это ремесленник, знахарь, большей частью травник. Ведьмовин менее образован и способен- он просто слабее колдуна. Сделать из Златы даже простую ведьму, или покалечить ее мозг, довести до сумасшествия- это легло бы тяжким камнем на мою совесть. Если бы Старейшие узнали, чем занимался в Брокене Август, его бы повесили или сожгли с горе-ученицей. Я отговаривал Злату и Августа будучи Марцеллием, и девочка держалась. Но Август, увлеченный своей игрой, не мог остановиться. Тогда я попросил- и он не стал отказывать любимому брату- отпустить их, Златану и Вилли со мной в поездку. Я делал все, чтобы она не заподозрила во мне Марцеллия(меня), того, кого она так быстро и сильно полюбила. Но Вилли догадался о чем-то, я чувствовал. Я наблюдал за Вилли и Златой и понял, что не ошибся. Сделать из Златы колдунью было равнозначно ее убийству. Вилли же был непробиваем для моих попыток прочитать его.
Августа мы похоронили втроем. Мама, отец и я. Из писем Арсения ко мне я знал, что тот посвящен в *какую-то тайну* Брокена, и нужно было как-то выходить и выводить Злату из ее мании к человеку, которого не существует. Черт меня побери, я писал ей письма от лица Марцеллия левой рукой, держа на коленях французский словарь, а будучи собой писал ей правой.
Я приехал в Брокен, два раза. Я утащил в лес Арсения, как свидетеля освобождения от какого-то там контракта и пересказал иллюзии с лицом Марцеллия дурацкую выдумку из тех, что слышал в университете людей, где проучился несколько лет. Арсений рассказал то, чему стал очевидцем Корделии, а та разнесла дальше. Злата могла жить дальше- жизнью нормального человека. Вилли продолжил учебу в городе. Мне пришлось успокаивать Арсения, эту черную прилипалу, простого стареющего придурка, так и не понявшего, к кому присоседиться.
Пять лет я осматривал Белополье- аномалию, с которой бьются не одну сотню лет, всю эту землю, что терпит и людей земли и людей магии, иногда убегал к моей обычной, рутинной жизни, но так ничего не узнал и не нашел.
Из рассказа лорда Сандбаха я знал, что много лет назад в Брокене творилось что-то невообразимое, противоестественное и необыкновенное, о чем молчали все ученики много лет. Что-то, из-за чего Марцеллий без зазрения совести отправил на войну почти весь первый(и единственный) выпуск. Ну кроме Арсения, разумеется.
Он помогал партизанам и трусил, как любая девочка. И эта покрытая мраком история не дает мне покоя. Покрытая мраком, как смешно.
И в этом мраке я чувствую себя беспомощным.