Уважаемые читатели! Приглашаю Вас прослушать мои лекции на канале «Страсти по литературе». Три лекции о Достоевском и Тургеневе. Первая из них:
«Ф.М. Достоевский и И.С. Тургенев: история страсти. Часть 1. Всё из детства...» https://youtu.be/bWSfcLVkoZc
О Гоголе: «Н.В. Гоголь "Шинель". Анализ. О Гоголе-моднике и Гоголе-аскете» https://youtu.be/EMhqABmaqjo
О постмодернизме: «Постмодернизм. О постмодернизме и модернизме, о Л. Толстом и Пелевине, об "Улиссе" и "Анти-Эдипе"» https://youtu.be/CbyvzH60p18
И. Бунин и В. Набоков – самые успешные писатели-эмигранты, покинувшие Родину после революции 1917 года. В 1933 году Бунин получил Нобелевскую премию. В. Набоков – один самых известных в мире писателей, а после публикации «Лолиты», с середины 50-х, – один из самых богатых писателей-эмигрантов. И тот, и другой всегда занимали независимую позицию, однако современники воспринимали их как ярчайших представителей противоположных лагерей.
Бунин был близок тем, кто считал, что эмигранты должны стать хранителями исконных русских культурных, духовных традиций. Набоков принадлежал к не очень многочисленной группе эмигрантов, которые предпочитали не оглядываться в прошлое, а двигаться вперед, которые принимали западный образ мышления, жизни.
Самыми крупными центрами, куда съезжались русские эмигранты после революции были Париж, Берлин, Константинополь, Прага, Харбин.
Среди людей искусства наиболее адаптированными к новой жизни оказались те, кто был связан с театром, с балетом, так как с их творчеством европейская публика была уже знакома. На универсальном языке говорили с европейской публикой композиторы, С. Рахманинов, И. Стравинский. Однако многие из признанных в России мэтров окончили свою жизнь в эмиграции бедности, например, художник Константин Коровин.
Сложнее было русским писателям: они потеряли широкого читателя. Однако их творческая жизнь была насыщена. Выходили журналы, книги.
Старшее поколение русских писателей-эмигрантов – это И. Бунин, А. Куприн, И. Шмелев, А. Ремизов, Б. Зайцев, З. Гиппиус, Д. Мережковский, М. Осоргин. Большинство из них верило в высокую миссию эмиграции. За границей они создали много талантливых произведений, которые сейчас считаются классикой русской прозы и мемуаристики. Для старшего поколения эмиграция была миниатюрой России 19 века: В. Ходасевич – это новый Пушкин, Бунин – современный Толстой, Зайцев – Тургенев, Ремизов – Гоголь.
Но многие мэтры поэзии, необыкновенно популярные на Родине, И. Северянин, Саша Черный, Д. Бурлюк, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, не нашли живого отклика в эмиграции. Весомый вклад в русскую поэзию внесли молодые поэты: М. Цветаева, В. Ходасевич, Г. Иванов, Г. Адамович, Б. Поплавский.
Молодое поколение писателей разделилось: кто-то примкнул к старшим, оплакивая утерянную Россию, кто-то драматично, эмоционально описывал тяготы жизни эмигранта (это поэты «парижской ноты» (Г. Адамович, Б. Поплавский, Н. Оцуп, Д. Кнут и др.). А Набоков и Г. Газданов стали самыми яркими молодыми русскими авторами, которые вполне органично себя ощущали в пространстве западной культуры. Младшее поколение создало очень интересную мемуаристку: В. Набоков «Другие берега», Н. Берберова «Курсив мой», В. Одоевцева «На берегах Невы», «На берегах Сены», Г. Кузнецова «Грасский дневник».
Практически никто из младшего поколения писателей не мог заработать на жизнь литературным трудом: так Газданов работал ночным таксистом, Д. Кнут – курьером, Терапиано – упаковщиком. В Берлине 20-х годов семья Набокова жила в нужде. Будущий классик давал уроки тенниса, бокса, был репетитором по иностранным языкам, снимался в массовке в немом кинематографе, занимался переводами. До революции Набоков был одним из самых богатых людей в России. Но даже во времена неустроенности, к Советской России у него не было имущественных претензий: «Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов, потому что они, мол, украли у него деньжата и десятины».
В марте 1922 года в Берлине был убит его отец, Владимир Дмитриевич Набоков, один из лидеров кадетов. Во время лекции на главу кадетов П. Н. Милюкова было совершено покушение. Владимир Дмитриевич схватил нападавшего, но был убит его напарником выстрелом в спину. В 1926 году вышел первый роман Набокова «Машенька». В конце 30-х годов со своей женой Верой Слоним, еврейкой, он по понятным причинам уехал из Германии. Новым пристанищем Набокова стал Париж.
Бунин уже до революции был признанным писателем. Однако считается, что лучшие свои произведения он написал в эмиграции. Он жил на грани нищеты, Нобелевской премии хватило ненадолго (значительная часть ее ушла на помощь эмигрантам).
В первые годы эмиграции Бунин в основном писал публицистические, а не художественные произведения. Его взгляды на революцию, его размышления о народе, о миссии русской эмиграции отличаются крайней жесткостью и непримиримостью. Он категорически не принимал Россию, «которая предала Христа за тридцать сребреников, за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы». («Миссия русской эмиграции». (1924))
В статье 1921 года «О писательских обязанностях» он писал о тех чертах народа, о которых до революции не принято было говорить в среде русской интеллигенции, народников, патриотов, революционеров. Так, с его точки зрения, у Глеба Успенского, писателя-народника, видели лишь то, что хотели, хотя в его произведениях содержались нелицеприятные оценки народного характера, образа жизни:
«– Все в деревне бешены, злы, подлы…
– Вот молодой парень – какая природная кровожадность, какая глубокая ненависть к своему же брату мужику! Любит смотреть на смерть животных, сжег целый фартук щенят в печке – и весел!
…Чехов как-то заметил:
– Вот отличная фамилия для матроса: Кошкодавленко…
А многие ли предчувствовали тогда Кошкодавленко? И не предчувствовали, да и не смели предчувствовать – и очень удивились, в силу этого, Дыбенке…»
В статье «Страна неограниченных возможностей» (1921) он полемизирует с Ф.М. Достоевским, который утверждал, что русский народ одухотворяет, углубляет европейские идеи: «И все-то мы, недоросли, напяливаем на себя, все пересаливаем, все карикатурим до последней возможности: Гегеля и анархизм, нигилизм и позитивизм, марксизм и народничество, романтизм и натурализм, Ницше и босячество, социализм и демократизм, декаданс и футуризм… Все-то у нас как на корове седло»
Ответственность за революцию он возлагает не только на писателей-народников, но и на декадентов.
«Конечно, это было немножко чересчур – то, что первый русский "декадент" Емельянов-Коханский, привязывал себе собачьи когти к пальцам, надевал прямо на белье бурку, на голову папаху, а на глаза черные очки и гулял в таком виде по Тверскому бульвару. Однако же это было, и ведь это Емельянов родоначальник всех этих Брюсовых, Маяковских, Есениных, Шершеневичей, Луначарских…
Разврат, пьянство, безделие, нервическая гниль – это у нас все "проблемы", "надрывы", "пролеты в вечность", "оргиазм". Обыденнейшее, хотя и гнуснейшее хулиганство, уличное убийство уличной девки ватагой каторжников и ярыг – предмет мистической поэмы, и мы, в наши окаянные дни, занимаемся тем, что спорим и устно и печатно: впрямь эти убийцы и ярыги "апостолы" или все-таки не совсем? Михрютка, ни с того ни с сего дробящий дубиной венецианское зеркало, у нас непременно "гунн", "скиф", и мы утешаемся, успокаиваемся, налепив на него этот дурацкий, книжный ярлык… Неисправимые пошляки!»
Бунин вспоминает о своей встрече с философом Вячеславом Ивановым: «Раз, весной пятнадцатого года, я гулял в московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и жадно кинувшейся к корму, давил каблуками головы уткам, бил сапогом лебедя. А придя домой, застал у себя Вячеслава Иванова и долго слушал его высокопарные речи о "Христовом лике России" и о том, что после победы над немцами, предстоит этому лику "выявить" себя еще и в другом великом "задании": идти и духовно просветить Индию, да, не более не менее, как Индию, которая постарше нас в этом просвещении этак тысячи на три лет! Что же я мог сказать ему о лебеде? У них есть в запасе "личины": лебедя сапогом – это только "личина", а вот "лик"…» (Самогонка и шампанское (1921))
Для Бунина русская миссия в эмиграции – это развитие того, что он считал самым ценным в русском искусстве, – культа правды, простоты, вечных духовных поисков в противоположность неестественности во всех ее проявлениях, будь то творчество модернистов или революция как резкий слом естественного хода. Он отстаивал ту русскую культуру, которая была в непримиримой оппозиции к пошлости, выражающейся и в жестокости, и в самодовольстве. Образцами для него были А.С. Пушкин, Л. Толстой, А.П. Чехов.
Набоков держался в эмиграции особняком, редко высказывал свое мнение о революции и СССР. Но на десятилетие революции он все же написал эссе «Юбилей». Его восприятие революции, коммунизма может показаться эстетским, его позиция – снобистской.
«Я презираю коммунистическую веру как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное "я", как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства.
В эти дни, когда празднуется серый, эсэсерый юбилей, мы празднуем десять лет презрения, верности и свободы. Не станем же пенять на изгнание. Повторим в эти дни слова того древнего воина, о котором пишет Плутарх: "Ночью, в пустынных полях, далече от Рима, я раскинул шатер, и мой шатер был мне Римом"».
Для Набокова, революция – это скука и серость, это победа пошлости. И, с его точки зрения, это серьезный приговор. Набоков верил, что красота и способность видеть, ценить красоту, ненависть к пошлости – это лакмусовая бумажка, которая проявляет внутреннюю красоту человека, его душевную чистоту.
Тон статей Бунина и Набокова значительно отличается, как и их позиция. Бунин эмоционален, Набоков сдержан. Бунин не скупится на кровавые подробности, он пристально всматривается в лицо «хама». Набоков обращает свой взгляд далеко в прошлое, к истории Рима.
Бунин пишет о потерянной России, которую надо сохранить хотя бы в эмиграции. Набоков пишет о своей, личной России, о своем «шатре»: «мы празднуем десять лет свободы. Такой свободы, какую знаем мы, не знал, может быть, ни один народ. В той особенной России, которая невидимо нас окружает, живит и держит нас, пропитывает душу, окрашивает сны,-- нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести… Никакая цензура нам не ставит преграды, мы свободные граждане нашей мечты».
Набоков ощущал себя не столько гражданином мира, сколько человеком, у которого дом находится внутри. Он был открыт новому, мобилен: «Когда же тень, бросаемая дурой-историей, стала наконец показываться даже на солнечных часах, мы начали беспокойно странствовать по Европе…».
Главные мотив его жизни и творчества – отстаивание своей свободы, обуздание ностальгии, преодоление страха смерти. Это была его внутренняя борьба, не связанная с политикой. Для него политика, приверженность какой-то партии – это потеря себя, поглощение. С этим связан очень личный мотив бессонницы: «Всю жизнь я засыпал с величайшим трудом и отвращением. Люди, которые, отложив газету, мгновенно и как-то запросто начинают храпеть в поезде, мне столь же непонятны, как, скажем, люди, которые куда-то "баллотируются"… или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться».
Отец Набокова был видным политическим деятелем. Однако для него деятельность отца как политика куда менее интересна, чем семейные воспоминания о нем. И его трагическая смерть для Набокова – это не готовность умереть за идею, а следствие внутреннего благородства, воспитанного в нескольких поколениях русских образованных людей на примерах дуэлей Пушкина, Грибоедова, Лермонтова. Так же и смерть друга во время гражданской войны для Набокова – это трагическое продолжение детских игр, на которых воспитывались мальчики его круга: «Летом 1917-го года, уже юношами, мы забавлялись тем, что каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым носом лежащего,… а через полтора года он пал во время конной атаки в крымской степи, и его мертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа был сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, которая поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших… летних встреч».
Бунин со временем начинает осознавать, что внутренне понимает психологические причины революции, потому что находит неоднозначные черты русского характера и в себе. Одна из них – склонность к опьянению, неприемлемость для русского человека размеренных будней.
В романе «Жизнь Арсеньева» герой вспоминает любимую фразу отца «Люблю выпить! Замолаживает!». «Замолаживает» означает «сладкое брожение, некое освобождение от рассудка». В этом слове выражается стремление освободиться «от будничной связанности и упорядоченности». И это является одной из психологических причин революции: «Идеи идеями, но ведь сколько… было у этих юных революционеров и просто жажды веселого безделья, опьянения себя сходками, шумом, песнями, всяческими подпольными опасностями…».
Страсть к опьянению Арсеньев связывает со стремлением к саморазрушению, он считает, что европейскому человеку никогда не понять «русской страсти по всяческому самоистреблению».
С годами в произведениях Бунина усиливается мотив потери, бесприютности. Его преодоление эмигрантской тоски – это обращение к неизменным, вечным, надысторическим ценностям.
В эмиграции Бунин и Набоков пишут автобиографические романы, «ЖА» (1929) и «ДБ» (53-54). В этих произведениях писатели обходят стороной события революции: они максимально уменьшают значение этого события в их личной, духовной биографии.
Набоков следует «по личной обочине общей истории». Отец автобиографичного героя в любых обстоятельствах ощущает себя в центре исторических событий, например, во время русско-японской войны: «…В кафе у фиумской пристани, когда уже нам подавали заказанное, мой отец заметил за ближайшим столиком двух японских офицеров – и мы тотчас ушли». Герой же, вспоминая об этом, не забывает добавить, что успел «схватить целую бомбочку лимонного мороженного».
В «Жизни Арсеньева» исторические события так же, как и в «Других берегах», оказываются для главного героя куда менее значительными и важными, чем вехи его собственной жизни: «Был молодой Вильгельм, был какой-то генерал Буланже, был Александр Третий, грузный хозяин необъятной России».
В молодости Арсеньев увлечен своими влюбленностями куда больше, чем политикой, философией. Например, к толстовцам он ходит, чтобы встречаться с женщиной, в которую влюбился.
Свое отношение к народу, а точнее, то, насколько далек он был от народа, Набоков выражает через историю влюбленности к крестьянской девушке Поленьке, которую иногда встречает во время прогулок: «Мокрая, ахающая, задыхающаяся, с соплей под курносым носом, с крутыми детскими ребрами,… она спасалась от бритоголовой, тугопузой девочки и бесстыдно возбужденного мальчишки с тесемкой вокруг чресл (кажется, против сглазу)». Влюбленность героя в Поленьку подавляется его отвращением от «запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запаха крестьянского платья».
Он наблюдает за Поленькой издалека, не думая с ней сблизиться. И голос ее, можно сказать, голос народа, он слышит только один раз незадолго до революции: «в эту же минуту Поленька прошла мимо меня с другою молодой крестьянкой, – обе были в толстых платках, в больших валенках, в бесформенных стеганых кофтах с ватой, торчавшей из прорванной черной матерки, и Поленька, с синяком под глазом и вспухшей губой (говорили, что муж ее бьет по праздникам) заметила, ни к кому не обращаясь, задумчиво и мелодично: "А барчук-то меня не признал". Только этот один раз и довелось мне услышать ее голос».
Набоков и Бунин отмечают в людях, которые свою жизнь воспринимают как часть жизни государства, которые активно вовлечены в политику, устремленность в будущее. Бунин в «Жизни Арсеньева» в социалистах как главную черту отмечает пренебрежение к настоящему: «Времена "Отечественных записок" считают золотым веком…, свое же время называют безвременьем – "бывали хуже времена, но не было подлей"». Но и сам Арсеньев в молодости живет надеждами на будущее. Бунин социальную характеристику соотносит с общечеловеческой чертой: с определенным складом характера и возрастом. Он проводит параллель между надеждами на будущее социалистов и мечтами молодого Арсеньева: «Я только томлюсь смутным и напрасным желанием писать что-то такое, чего и сам не могу понять… и что я все откладываю на какое-то будущее». Те герои Бунина, которые живут мечтами о будущем, в итоге жизнь свою растрачивают попусту. Так брат героя, социалист Георгий, отказывается от «блестящей научной будущности»: «Но до науки ли было ему тогда!» У любви и счастья в произведениях Бунина нет будущего, есть только настоящее, мгновение и затем воспоминания о прошлом.
Оба писателя предлагают альтернативное восприятие времени: вместо прямолинейного движения, устремлённости в будущее – цикличность.
В «Жизни Арсеньева» Бунин развивает идеи о существовании прапамяти, наследуемой человеком от предков, и прапамяти как о доказательстве реинкарнации (герой вспоминает о своем прошлом в Египте). Арсеньеву также близко языческое ощущение приобщенности к «вечному повторению» в природе, к общечеловеческим этапам взросления. На его настроение влияет цикл церковных праздников. Но он также испытывает страх от осознания, что его жизнь – часть безличной стихии, круговорота жизни и смерти, он противопоставляет ему осознание своей индивидуальности, волю к творчеству и стремление к новизне ощущений и впечатлений.
В «Других берегах» свою жизнь Набоков представляет в виде спирали: «Цветная спираль в стеклянном шарике – вот модель моей жизни. Дуга тезиса – это мой двадцатилетний русский период (1899-1919). Антитезисом служит пора эмиграции (1991-1940), проведенная в Западной Европе. Те четырнадцать лет (1940-1954), которые я провел уже на новой моей родине, намечают как будто начавшийся синтез».
Воспоминания, мысли о природе времени, об истории утешали, давали Бунину и Набокову ощущение твердой почвы под ногами. Но в 1940 году происходит очередной крутой поворот в их жизни. В этот год фашисты захватывают Париж.
Для русской эмиграции Вторая мировая война стала тяжелым испытанием. Русские эмигранты сыграли существенную роль во французском «Сопротивлении». Так к Сопротивлению примкнули писатели Газданов, Кнут, Оцуп (Итальянское Сопротивление). Адамович записался добровольцем на фронт. Мать Мария (поэтесса Е. Кузьмина-Караваева) погибла в немецком концлагере. Однако некоторые представители старшего поколения (З. Гиппиус, Д. Мережковский, И. Шмелев) сотрудничали в коллаборационистской печати («Парижский вестник»).
Набоков оказался среди тех, кто эмигрировал в США. Как писатель он перешел на английский язык. На русском языке он напишет еще только два романа, «Другие берега» и «Лолиту» (эти же романы написаны им на английском языке). С 1960 года он жил в Монтрё, в Швейцарии. О себе Набоков говорил: «Я американский писатель, рождённый в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. …Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце — по-русски, и моё ухо — по-французски».
Бунин после оккупации Парижа переехал в «свободную зону» на юге Франции. Когда-то Бунин посылал проклятия на СССР и поддержавшую Страну Советов Европу: «И если все это соединить в одно – и эту матерщину и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка… и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу... В свое время непременно падет на все это Божий гнев, – так всегда бывало… И на Содом и Гомору, на все эти Ленинграды падает огнь и сера, а Сион, Божий Град Мира, пребудет вовеки».
Но во время войны Бунин всей душой болел за Россию. В Грассе ему довелось общаться с советскими пленными, он приглашал их к себе в дом, и тепло отзывался о них, оставаясь при этом непримиримым противником советской власти. Бунин говорил: «Если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, – я отказался бы... Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали – нет, этого не потерпел бы!»
После войны, в последние годы жизни Бунин много болел. Его последние произведения – «Воспоминания» и книга «Чехов». Умер Бунин в 1953 году, на 84-м году жизни в Париже.
Набоков, перейдя на английский, не терял связи с русской культурой. Он переводил Пушкина, Тютчева, «Слово о полку Игореве», написал подробные комментарии к «Евгению Онегину».
В «Других берегах» он утверждал, что его ностальгия не отличается от тоски по счастливому детству, присущей любому человеку, как бы далеко он не находился от своей Родины: «Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».
Но в стихах он воспел тоску по Родине с таким эмоциональным накалом, как, пожалуй, ни один поэт до него.
Расстрел
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
…
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг!
1927, Берлин
Бэла Ахмадулина навестила Набокова незадолго до его смерти. В своем эссе она вспоминает душераздирающий эпизод: «Внезапно – для обомлевших нас, выдыхом пожизненной тайны легких, Набоков беззащитно, почти искательно (или мы так услышали) проговорил: "Может быть… мне не следовало уезжать из России? Или – следовало вернуться? "».
Кириллина О.М.