Никто не знает, какой путь ему предстоит пройти, чтобы обрести себя. Моя дорога виделась мне длинной, и уже не терпелось поделиться всем, что я пережил снаружи и внутри. Но часто бывает так, что то, что кажется концом, на самом деле только начало.
Когда-то я не знал, что все люди чего-то ищут. И что поиск может продолжаться целую жизнь. Что нигде, куда бы ни убежал, где бы ни решил остаться навсегда, не будет хорошо, пока не научишься быть счастливым там, где началось все, имя чему – ты. С кем бы ни связывал свою судьбу, пытаясь подпитываться и наполняться из другого человека, заглушать им свою боль и прикладывать его к своим ранам, ты не станешь счастливее, пока не научишься понимать себя, не вырастишь это состояние в самом себе, не выстроишь себя заново. Лишь помешаешь росту вас обоих, пополнишь свой и его опыт неудавшимися отношениями.
Я не знал, что человек по-настоящему не живет, пока не примет решение делать и воспринимать с удовольствием то, чем наполнены его дни. С одинаковым спокойствием и благодарностью не станет встречать как солнечные, так и ненастные времена, подарки Вселенной и ее испытания. В том числе и свои сомнения. Пока не научится ценить то, что имеет, даже если у него и есть всего-то, что собственные ценности и мечты. А может, и того меньше – одно только желание понять, кто он такой, какой на самом деле и зачем пришел в этот мир.
Однако именно с этих вопросов и собственной боли от них начинается знакомство с самим собой. Ведь отражение в зеркале может увидеть и тень, а для осознания собственной цели и смысла нужно быть человеком. Но это лишь первый шаг, первая ступенька, стать на которую решаются далеко не все. Мы склонны прятать головы в песок при слове «боль», любыми способами стремимся избежать ее. Иногда путем потери ответственности за свои слова и действия, то есть за свою жизнь. И, как следствие, утрачиваем способность наслаждаться отпущенным нам временем.
Нужна смелость, чтобы перейти рубеж от привычных будней глядящего в чью-то спину вагона товарного поезда к высоте и скорости сверхзвукового самолета. Нужно умение смотреть широко и умение концентрироваться на одной точке.
Как много людей неинтересны сами себе… Непринятие себя, страх остаться наедине со своей душой, своими мыслями, апатия или отрицание смысла всего сущего, агрессивные выпады или беспросветная грусть – все это крик о том, что человеку не хватило или не хватает любви. И самая важная любовь – к самому себе. Не как эгоизм, не превознесение своей личности над другими. А как интерес к себе и своему внутреннему миру, желание его слушать и развивать. Когда человеку хочется узнавать себя, какой он, что ему нравится, чего хочется. Когда он готов помогать сам себе. Пробовать. Ошибаться. И идти вперед. Вспоминать детские мечты. И учиться мечтать в настоящем. Когда человек выпускает сиюминутную или застарелую боль и обиды, слезами или словами, проговаривая или прописывая и сжигая. Когда ему приятно строить свое сегодняшнее «я», наполнять себя чем-то новым или напоминать о главном. Спрашивать, выбирать, дышать, касаться, принимать решения. Чувствовать мгновения, из которых состоит наша действительность и мы сами. Даже если кажется, что время куда-то спешит. Не гнаться за ним, а быть здесь. Сейчас.
То, что мы сможем запомнить, будет стремительно утекать сквозь пальцы и искажаться, а по итогу окажется тем, что мы вспомним, – нашей жизнью.
* * *
Жизнь прекрасна! Со всей болью, состояниями, настроениями, одиночеством, страхами, влюбленностями и глубокими чувствами; небом, землей, воздухом, морями, океанами; величайшими изобретениями человека и местами, где он ничтожен и беспомощен лицом к лицу с Природой; жизнь прекрасна в любую погоду, с любыми людьми или без, с крыльями за спиной или без, с закрытыми или открытыми глазами.
* * *
Пока мы говорили, солнце вставало и опускалось много раз, мы потеряли счет дням и ночам, мы не могли надышаться друг другом, впитывали слова, обвязывались ими, словно нитками. Время повело себя благосклонно к нам. Везде уже наступил конец мая, но для нас время замедлилось, оставив меня и ее в том настоящем, где обоим нужно было столько сказать и еще больше помолчать. Каждый спешил понять человека, с которым хотел разделить будущее и жизнь, узнать самое важное для него, его мечты, услышать и понять его боль, создать общую цель. Спешил прожить время, что были не рядом. И в этой суете мы оба могли пропустить свою весну. Осознав это, мы начали глубоко дышать. Чувства остались яркими в нас, а мысли успокоились. И тогда наше время ускорилось, чтобы догнать начало лета, в котором находились все остальные.
Мы сумели увидеть свою весну. Заждавшиеся тюльпаны доверчиво открывали миру себя, подставляя солнцу нежные лепестки, позволяя ветру касаться их. И увядали. Лепестки опадали, лишь одинокие стебли покачивались тут и там, сохраняя жизнь глубоко в питательной почве. Крохотные помятые листочки, пробивавшиеся из почек на деревьях, очутились на свободе одним рывком, распрямились, потянулись навстречу теплым лучам, салатовые, почти прозрачные. Зацвели каштаны – в каждой веточке по огромной белой свече, которые постепенно стекали вниз каплями-лепестками. Солнце поцеловало землю, и та покрылась веснушками-одуванчиками. Их оказалось такое бесчисленное количество, что создавалось впечатление, будто травы под ногами нет – ее кто-то заменил пушистыми желтыми облаками. Они были повсюду, насколько хватало взгляда, золотистые, лимонные и янтарные облака. И вдруг воздух задрожал от сладкого аромата, заполнившего собой пустоту, вытеснившего грустные мысли и беспокойство; он обнимал, укутывал, вдохновлял. Так цвела сирень.
Но белые свечи на каштанах сгорели дотла. Головы одуванчиков стали совсем седыми. И душистые соцветия сирени, певшей гимн любви, весне и нежности, пожухли, превратились в бурые сухие метелки. Была ли это смерть? Или случился естественный переход в другое состояние? На каштанах появились крохотные зеленые плоды-ежики с мягкими еще колючками. Одуванчики отправляли прикрепленные к парашютам семена, своих бесстрашных легких детей, по ветру, узнавать и осваивать новые земли. И сирень робко осматривала свои едва заметные плоды в коробочках.
Листья на деревьях стали плотными, темно-зелеными. Весна неустанно давала жизнь все новым растениям. Сыграть свою партию пришла ландышам. Они бережно несли свои кисти с белоснежными юбочками-колокольчиками с чуть отогнутыми краями. Благоуханным цветам тоже пришла пора поникнуть, обзавестись оранжево-красными ягодами-плодами, продолжать себя в них. Устремленные ввысь ирисы по-павлиньи распустили свои плоские листья, и теперь любовались собой, и оглядывались вокруг, нежные, словно орхидеи, розовато-сиреневые, голубые, фиалковые, желтые. А где-то внизу группками перешептывались и переглядывались яркие анютины глазки со смешными мордочками. Мощные стебли пионов гнулись под тяжестью крупных цветов. Гигантские букеты красного, розового и белого цвета росли прямо из земли. И так приятно было приложить один из таких пышных цветов к лицу, погрузиться в него, в его прохладу, в его мир. Знать, что там, внутри, спрятан его плод, похожий на объемную звезду. Запах клевера почувствовался на миг раньше появления самих цветов. Растрепанные бело-розовые и красные головы тянулись к свету среди высокой травы. Синим туманом поднялся на полянках недоверчивый люпин, плотно сомкнувший лепестки-лодочки. Кусты чубушника покрылись правильными кремово-белыми цветками, издававшими манящий сладкий аромат.
Зацвела земляника в лесу. Ею можно было только дышать. Даже когда она переродится в плод, в мякоть которого погружены мелкие семена-орешки. И вспоминать начало лета. И детство, начало жизни. Исцеляться.
Весна сама наслаждалась цветением новой жизни и сладкими ароматами, витавшими в воздухе. Но и она, и мы знали, что эта пора заканчивается рано или поздно. Чтобы дать цветению продолжение. Чтобы наступило лето. У каждого из нас, у наших отношений должно наступить лето.
Пошел первый тополиный теплый снег. Время выровнялось, заняло свое место.
Мы с ней оказались в начале лета. Нашего первого лета.
* * *
Но это было в конце. А задолго до того был я. О себе я знал только то, что мне недавно исполнилось сорок три, что я способен поддержать беседу на любую тему, хотя лучше всего разбирался в литературе, поскольку считал себя писателем, но начинать разговор первым не любил никогда. Еще я полагал, что внешность человека не имеет первостепенного значения, что важен его ум, и этим оправдывал собственную неряшливость. Я мог неделю забывать побриться, не замечал растрепанных темно-каштановых волос, падавших мне на глаза и на уши и сзади доходивших мне до плеча. Я сутками сидел за своим рабочим столом и писал, иногда отвлекаясь, чтобы заглянуть в увесистые словари и проверить написание слова или подобрать к нему синоним. Это было делом моей жизни, а может, я был делом своего стола и исписанных листов бумаги, потому что, кроме них, больше ничего и не видел. Наверное, если бы не моя жена, я давно бы уже покрылся пылью и исчез незаметно, забыв совершенно, что человеку иногда нужно спать и есть. Сколько я помнил, жена всегда находилась около меня. Однако стоит признаться: я не уверен, был ли я рядом с ней. Единственными признаками моего существования были три опубликованных романа и столько же рукописей в полках моего стола, да еще статьи в ежемесячном журнале, хотя я и считал это занятие поверхностным.
И было у нас две дочери. Когда они родились, это стало самым главным событием и смыслом для меня. Почему я об этом забыл? Как случилось, что я перестал знать точно, сколько им лет?
Дни неслись вперед с головокружительной быстротой. А для меня они все были как один. Мне ничего не хотелось менять. Но внутри росло неясное чувство недовольства моей жизнью. Что-то было не так. Я не ощущал себя счастливым человеком.
Случалось, я приближался к пониманию того, что мне по какой-то причине не нравилось участвовать в жизни. Мне было приятно о ней только писать. Невидимкой ходить по земле, незаметно принимать участие в чьей-то судьбе, любить со стороны. Мне даже казалось, что я что-то упускаю. Но, сталкиваясь с реальной действительностью, я терялся, убегал в свою ракушку, словно улитка. И, прикрываясь самообманом, как защитным панцирем, провожал дни, в которых и в помине не существовало осознанности и меня самого.
Я цеплялся как за спасительную соломинку за свое убеждение: мне удалось найти себя в этом виде искусства – рассказывать о мире, по которому тенью скользил, или придумывать свой, состязаясь в оригинальности с самой жизнью.
Но все это было еще слишком далеко от начала.