Ахъ какъ значительно загремитъ вдругъ осень! И те деревья, которые вот-вотъ были сильны, ей уступятъ. Были зелёные, сильные, шумели листвой, да смолкли. Ударилъ ветеръ с севера, ледяной, и я, веселясь в квартире с друзьями, торопливо закрылъ окна. Вздулась голубая китайская штора, хлопнула на полъ ваза с жёлтыми хризантемами, которые подарила мне ты. Как жаль! Ай да женщина ты, что за подарокъ! Ходишь в брюкахъ, как мальчишка, говоришь басомъ, даришь букеты. Зачемъ? Всё равно тебе меня не добиться... Я - другой. Я - огонь. Ты такая в своих потугах женственна, у тебя бёдра из-под брюкъ выдаются, смеюсь. Не надо врать, моя дорогая вода... И вотъ, всё холоднее и холоднее утра, всё ниже склоняютъ головки жёлтые летние цветы, пока не погаснутъ совсемъ, всё теплее кутаются у базара старухи, и говорливые старички жмутся к пивнымъ и разливочнымъ, выходятъ из нихъ с красными носами и несносно буянятъ... Осень! О осень! Небо погаснетъ, будто кто-то огромный ладонями по нему водитъ, пожалуй,- обидетъ посему небо, и небо заплачетъ дождями... А ты никогда не плачешь, родная, ты не обидчивая...
...Мне, русскому офицеру, подполковнику, удалось затаиться в нищих кварталах Баку, слушая заунывные песни муллы, после революционных ненасытных погромов в 1918-м. Все были убиты, мои ненаглядные, неразменные друзья, кто, впрочем, как: одного возле выгребной ямы пьяненькие товарищечки из наганов расстреляли в висок; другого, раздев донага, картавые комиссары под дулами охранников в ледяной, заиндевевшей проруби, держа за волоса, заморозили-утопили; а Сашеньку Самоучкова, этого паиньку розовощёкого, поповского милого сынка, наивного и светлого, порвавшего на зло себе и с родными и с Боженькой, китайские черноокие бойцы интернационального батальона за ноги подвесили на суку, пока тот кровью из горла и из ушей не истёк... О Русь, о мать, доколе терпеть тебе?..
... Войдя с армейским солдатским нарядом, пахнущим морозным воздухом и конскими каштанами, картавый, горбоносый комиссар в кожанке зачитал нам на плохом русском постановление о конфискации всего нами нажитого за долгие годы. Мать разрыдалась, отец, надев пенсне, стал возмущаться. Его в исподнем за шиворот выволокли во двор и залпом, хохоча, расстреляли; я видел в окно, как он, вскинув руки, упал и взгляд его, полный отчаяния.. Вернулись, перевернули ещё тёплую постель, нашли золотые крестики, которые мать успела спрятать под матрац, золотые цепочки. Убили и её ударом нагана в висок, выволокли за волосы на помойную яму. А нас, пятерых детей, сдали в советский приютный дом. ...
...Расстреляли великую семью в пахнущем влагой и плесенью екатеринбургском подвале. Били, били из наганов, из маузеров и модных тогда браунингов, едва протиснувшись в узкие двери. Опрокинув стулья, упали Алексей и его мать Александра; рухнул, как подкосили его, приняв в себя десятки пуль, царь Николай. Красивые девочка стали метаться, кричать. Комната наполнилась едким пороховым дымом, ничего нельзя было видеть, лампа наверху качалась; стреляли наугад, оглохли, одному красноармейцу рикошетом пулей оторвало мочку уха, другому полпальца. Когда дым рассеялся, картина была такова.
На полу, залитом кровью, лежало одиннадцать тел; некоторые казнённые, ещё живые, шевелились, тщетно прикрывшись прихваченными подушками, призывно стонали; палачи стали добивать жертв с азартом штыками, полетели из подушек перья... Делили, бросив жребий, их имущество. А потом сто миллионов русских людей убили.
...Я ехал поездом от Одессы до Харькова. Мелькали в окне серые деревья, серые столбы, серые хаты. О, Россия, думал горько я, доколе терпеть тебе? Поел курицу, которую, дитя, ты мне приготовила, красные помидоры, звонкий огурец, рюмку проглотил коньяку, думал о тебе, люблю тебя. В Люботине в купе влезло какое-то мурло с рыжим на лбу оселедцем, нетрезво икало, дыша чесноком, требовало денег на дело украинской революции, пассажиры смущённо полезли в кошельки, а я достал браунинг, щёлкнул затвором. Подъехали на главную станцию, подняв воротник коверкотового пальто, подхватив чемодан, в котором лежала рукопись моего романа, я выкатился из вагона. Полилось из-за тучи холодное, ясное солнце.
...
...Мечусь, как тень, перед магазинами, выискивая, где хлеб подешевле, устал пересчитывать гроши в кошельке. И солнце, кажется, наверху не светит. Что б ты не делал,- я понял,- как бы ты не старался, но если ты не законченный пидар, денег у тебя не будет... И мне в подворотне какой-то чернявый сказал, нагло выставив на ремне револьвер,- во всём виноват Николашка и дети его, сунул червонец. Не взял, тихо ушёл, а ночью такое приснилось...
...Сергея привезли в Москву избитого, изуродованного. Видно было, что из приплюснутого черепа вынут мозг. Напудрили, нарисовали. Он как будто всем своим видом кричал: нет, нет, нет! не так это! силясь приподнять руку, стихи сотворить. Я вспомнил, как недели две тому мы виделись с Есениным в кафе на Тверской, он спешил, прочитал мне своё новое "Клён ты мой опавший...", прослезился, мы пожали крепко друг другу руки... Будь проклят ты, Иуда Троцкий и твоя красная, кровавая революция!..
... Скажут, не будет войны, напрасны все страхи, несостоятельны тяжёлые пророчества. Дай-то Бог! Но выйдешь на улицу, прислушаешься, приглядишься, вдохнёшь воздух полной грудью - такой тревогой повеет, так закат грозно алеет над полем и лесом, так молчаливы и тяжелы небеса, что: не-ет,- подумаешь,- природу-то не обманешь! Она - зеркало человеческих душ, мерило любви и ненависти в них. И были веселы краски деревьев и трав, беспечны бегущие наверху облака, игриво-нелепы нагромождения крыш, а теперь - всё не то, будто запачкали серым и иссине-зелёным мир наши нелюбви и похоти, и вот-вот лопнет невидимая струна, натянутая от одного края неба и до другого и больно хлестнёт по всем нам.
...А потом, когда чуть-чуть зарубцуются раны и сгладится память, опять - революция...
... Первый, ещё невесомый луч солнца упал на рыжее, чуть одутловатое, простое лицо крепко спящего Николая - пшеничный длинный ус смешно дрогнул, вздёрнутый нос поморщился... Зачеркнул.
Хороши восходы над уральским Екатеринбургом - золотистые, размашистые, яркие! Николай не спал, ворочался, всю ночь думал... Зачеркнул.
В узком оконце вспыхнул красноватый, зловещий свет. Николай поднял голову. Вся семья, кажется, спала. Он не поверил глазам своим - прямо за окном, сверкая чёрными очами стоял ангел Гавриил... Зачеркнул.
Юровский выстрелил Николаю в спину, затем в лысеющий висок, выбив алые горошины, и в этот момент, падая, царь увидел ярчайший восход, такой, каких он отродясь не видал... Зачеркнул. Закурил. Вышел на балкон. Яркие звёзды сияли над головой, одна из них вдруг вспыхнула, покатилась по небосклону...
Кумачом объятые улицы, гром моторов новоявленных броневиков и полугусеничных авто, по мостовой чеканный шаг с винтовками и примкнутыми штыками красноармейцев - это зачаровывало, я понимаю, картинки в девичьих дневниках многоэтажного Нью-Йорка. И ветер, начинающийся мороз, обжигающий руки и щёки, хохочущие девушки, семечки. Так иногда, Господи, хочется перемен! Да голодный Блок, царство небесное, вскоре помер, царя с семьёй расстреляли.
... Я не был ни в Голландии, ни в Бельгии; возможно, это богатейший по минеральным ресурсам регион планеты. Но я был в России. Господи, это - страна, наполненная электричеством, громадными городами, величественной древней архитектурой, современными автомобилями, и самое главное - улыбающимися, счастливыми людьми, которых я никогда не видел в Европе. В России нет, и не может быть бедности, пока в неё не приходят (и плавно потом уходят) с их патологической ложью и ненавистью бельгийцы и голландцы!! Я готов повторять эти слова бесконечно. Потому что Россия это всегда правда, любовь.
.......
2010 - 2014
Заставка из И-нета.