Мертвая

Она отлично притворялась. Ей нравилось изображать хамоватую бабенку с ухватками придорожной путаны. Эта тварь ходила по коридорам власти, как по подиуму – виляя задом, выписывая завитки лакированными носками вызывающе дорогих туфель. На самом-то деле это были не бессмысленные виньетки, а магические знаки – так она зачаровывала пространство вокруг себя. Чтобы никто не понял, кто она на самом деле.
Никто и не понимал, а ему вдруг – открылось. Это было в пятницу, когда усталость от пятидневной нервотрепки смешивается с предощущением гулкой пустоты выходных. Он просто сопоставил факты: во-первых, всех молодых женщин в здании ему хотелось, а ее – нет. Напротив, вид ее вполне годной для тайного любования фигуры вызывал у него чувство брезгливого беспокойства. Конечно, это потому, что организм у нее был мёртвый – это было понятно при сопоставлении туловища и конечностей с головой, будто взятой от другого тела. Её крохотное, как будто усушенное личико – и детское, и старушечье одновременно – совершенно не сочеталось с модельной стройностью остального. Они отличались даже по цвету – темное, как будто запеченное на огне мясо лица и вечно голые руки, молочную белизну которых оттеняли антрацитовые ногти.
Но были и другие признаки, другие тайные меты. Каждая по отдельности ничего, вроде бы, не значила, однако в совокупности все эти отличительные черты складывались в жуткий пазл – картинку в багровых тонах с оскаленной пастью посередине. В приемной, где она царствовала, всегда были наглухо зашторены окна – нежити солнечный свет отвратителен. На подоконниках никогда не было цветов – мертвым все живое противно. Даже восьмого марта, когда в кабинетах по-кладбищенски душно от цветочного чада, в приемной не увидишь ни одного цветка. Новая мебель напоминает поставленные стоймя гробы – того и гляди из черного шкафа вывалится покойник. А еще – в помещении всегда отвратительно пахнет и совершенно нечем дышать. Через минуту пребывания в этом выхолощенном воздухе начинает гудеть голова, нормальный человек долго не выдерживает, а она сидит с утра до вечера – кислород мертвяку не нужен.
Сначала он думал: душно оттого, что не проветривают. Но встретив ее однажды на лестнице, понял: она выжигала воздух вокруг себя – как накаленная металлическая спираль в старом электрообогревателе. Однажды он оказался прижат щекой к ее спине в переполненном лифте и едва не задохнулся. Он старался не дышать, не вдыхать ее запах, страшась заразиться вирусом мертвости. Но лифт двигался дьявольски медленно, и дышать – пусть и в полноздри – все же пришлось. Она пахла, как парфюмерный магазин. Тяжелая завеса духов прикрывала кошмарный дух тления. Но и сквозь это прикрытие проступал ее подлинный неистребимый запах, запах приемной председателя. Определить этот запах трудно: в нем и затхлость заброшенного жилья, и унылое веяние старческой плоти, и тонкий аромат слежавшейся старой бумаги – как в отсыревшем полуподвальном архиве, куда он относил мертвые документы.
Он никогда не видел ее шеи. Эту часть тела она постоянно прикрывала – то широкой алой лентой, то немыслимым широчайшим ожерельем – наподобие тех, что носят в Интернете юные гологрудые африканки. Так она прятала едва заметную полоску – шов, отделявший один кусок бесполезного мяса от другого – голову от остального мертвого тела, как это бывает у манекенов в витринах. По ночам она снимала свою безвкусно мумифицированную верхушку и ставила в холодильник – чтобы не портить прическу и не мазаться снова. Сама же натиралась специальной мазью, предохраняющей плоть от тления, садилась в кресло и сидела так в оцепенении всю ночь, пока не прозвонит будильник. А в полнолуние – набухала потусторонней энергией и бродила по чужим снам, заглядывала и в его – однажды он всю ночь убегал от нее по бесконечным коридорам, силился закричать и не мог.
Почему, будучи блондинкой, она подводила глаза черным и красила губы в цвет гробового сукна? Ничего не понимающие коллеги утверждали, что цыпочке не хватает вкуса, но это было бы слишком просто. Почему она ездила на большой черной машине, похожей на катафалк? Вопросов было много, ответ – один.
Однажды он зашел тихонечко (дверь была приоткрыта) и мгновенно заледенел от ужаса: она смотрела прямо на него и не видела – в ее хрусталиках ничего не теплилось. Так могут смотреть только статуи, куклы и трупы. Мертвые черные губы разлепились и выронили одно слово:
–  Внимательно.
Он выскользнул в коридор, ничего не сказав, но опомнившись, вскоре вернулся.
– Я не успела по вам соскучиться, – проговорила она, не отрывая глаз от какой-то бумаги.
«Не по вам, а по вас», – хотел было парировать он, но язык его не слушался – как во сне. Это не хамоватость, на которую кто только не жаловался, это – плохо скрываемая ненависть мертвого к живому, неприязнь нави к яви, догадался он. И эта ненависть может быть утолена только одним способом: уничтожением всего дышащего кислородом и наполненного горячей кровью, превращением всего живого в неподвижное и холодное.
Ей было позволено все – грубить, задерживать и терять бумаги, громко смеяться в приемной, носить короткие юбки и красить ногти в черный цвет. Поговаривали, что у нее особые отношения с председателем. Ругали его за аморальность и дурновкусие. А вот он председателя жалел: Артем Эдуардович пал жертвой гробовой магии. Некоторые выдвигали более смелую гипотезу, согласно которой ей покровительствовал кое-кто повыше председателя комитета. Но мысль эта была слишком крамольна – все-таки и у дьявольской ворожбы должны быть свои пределы, едва ли влияние сил зла простирается до таких административных высот.
Началось с того, что из-за нее он четырежды переподписывал один документ. И в итоге получил выговор за срыв сроков. Это было в пятницу. Число на календаре – 13. Вечером он в одиночку выпил поллитра рябиновой настойки и даже закурил. Кто она такая, чтобы совать свой нос в чужие бумаги? Ее дело – принять, передать, зарегистрировать. Ее работа – приносить председателю чай. Но она сама, своей рукой с черными ногтями правила текст и выговаривала за ошибки. Внешне это выглядело как издевательство, но садизм –  качество слишком человеческое, мертвые вредят без мелких эмоций.
Ее неуклонная склонность к исправлению чужих текстов объяснялась другим. Она убирала из документов все слова, которые могли бы ослабить магическое влияние на председателя. Текст, и без того выхолощенный, засушенный до хруста, перегруженный повторами, омертвлялся абсолютно. Все, что намекало на мир живых, беспощадно вымарывалось. Например, слово «жилищный» она требовала заменить на «коммунальный», слово «проживание» на словосочетание «пребывание по месту регистрации». Зато когда он принес отчет о муниципальных кладбищах, она не исправила ни слова, ни знака препинания – хотя с жадностью прочитала его от начала до конца. Она удовлетворенно провела языком по черной своей губе и бережно положила документ в красную папку – на подпись. 
Но главное – она меняла порядок слов. В этом-то и состояла главная магия ее редактур. Если особым образом переставить слова, пусть и с сохранением изначального смысла, воздействие написанного на окружающий мир и людей будет совершенно иным. Он чувствовал это всегда, когда перепечатывал правленый тварью текст – к горлу поднималась какая-то особенная липкая тошнотца, голова кружилась, в сердце разрастался страх.
Прорваться к председателю было невозможно. Она оберегала его дверь, как тигрица оберегает своих тигрят. Тишина в председательском кабинете пугала. Ему представилась жуткая картина: заросший спутанной седой бородой, покрытый липкой паутиной Артем Эдуардович полуспит-полугрезит в своем председательском кресле, как тот сказочный околдованный король. И пока не рассеются чары, она будет подделывать его подпись и рассылать письменные распоряжения живым. Но чары не рассеются, если их не рассеять.
Только однажды он решился поговорить об этом с Анатолием, соседом по кабинету. Хотел было осторожно, издалека, но разволновался и очень скоро выложил все, что накопилось, все, что до крови натерло душу.
–  Конечно, она дохлая, – сказал Анатолий серьезно. – К бабке не ходи.
Этот разговор придал ему уверенности. Председателя надо было как-то предупредить. По телефону он боялся, к тому же все звонки шли через приемную. Он напечатал на принтере записку, и пока тварь опустила свое лицо в принесенную им папку, наклонился якобы завязать шнурок и быстро сунул бумажку под председательскую дверь. Записка скользнула в щель. Но было уже слишком поздно.
О скоропостижной смерти Артема Эдуардовича, которому оставалось целых восемь лет до пенсии, он узнал в понедельник утром, войдя в здание и увидев улыбающееся усатое лицо председателя в деревянной рамке, перехваченной черной ленточкой. Рядом топтался, перешептываясь, кабинетный народ. Позади всех стояла она. Он мог поклясться: она улыбалась. Кто-то принял бы это искривление черных губ за судорогу сдерживаемого рыдания, но он-то теперь все видел: это была торжествующая улыбка победителя. Победа заключалась не в том, что председатель умер до срока, а в том, что умер он, так и не вернув себе свою душу.
Она подошла поближе к столу и стала поправлять ленточку на портрете. Делала она это крайне медленно, ей как будто нравилось прикасаться к траурной ткани. Черные ногти, черная ткань… Тогда-то он и решился. Да, да, это нужно было сделать при всех, чтобы все увидели и убедились. Когда тварь забьется в судорогах на полу, все прозреют.
Он был готов. Оставалось решить, что именно вытащить из портфеля – пластиковую бутылочку со святой водой или стеклянную баночку с кислотой. Поколебавшись, выбрал первое, осознав, что кислота не так уж и страшна мертвой.
Он двинулся к ней, выпустив из рук портфель. Почуяв опасность, она медленно повернула к нему свою неживую голову. Вздрогнули тонкие нарисованные брови. Сверкнули ледяные зрачки. Непосвященный решил бы, что в этих зрачках таился испуг и шевелилось недоумение, но он-то все видел: его пытались загипнотизировать, заворожить, как беднягу председателя. Но нет, слишком уж был он силен в эту минуту, слишком бурно клокотала в нем энергия живого вещества. Ликуя, он показал ей бутылочку, и она отпрянула, едва не опрокинув смеющееся лицо покойника. Полетели святые брызги, потекла с бесстыжих глаз черная тушь.
Через минуту его, бьющегося, как подстреленный перепел, тащили за ноги по ковровой дорожке и кто-то уже вызывал – то ли полицию, то ли скорую – и кто-то что-то беззвучно кричал и махал руками. Она одна неподвижно стояла на месте, сложив мертвые руки на мертвой груди и торжествующе хохотала. Глаз у нее не было – вместо них расплылись по лицу чернильные пятна, и чьи-то угодливые руки уже протягивали ей, мокрой и невредимой, платки и бумажные салфетки. И тогда он, наконец, понял: надеяться не на кого, все в комитете – ее слуги, она успела подчинить себе каждого – отравив могильным воздухом, сплетениями переписанных слов, заворожив стеклянными взглядами и странными фразами-заклинаниями. Она была сильнее его, сильнее живой крови и святой воды. Она торжествовала. Она смеялась. Огромная тень ложилась на землю. И не было больше спасения.