Наша семья славилась гостеприимством. Даже дом наш строили, помня об этом: гостевые комнаты, зала для домашних концертов. Прадед был отличным скрипачом и вместе с друзьями устраивал вечера, приглашая любителей серьезной музыки.
Странной казалась мне в детстве самая большая из наших комнат. Непонятный выступ от стены к стене пересекал потолок, спускаясь вниз примерно на полметра, перегораживая там, наверху, помещение и делая комнату чем-то похожею на театральный зал: в театре с похожего выступа опускается занавес.
У нас занавес заменяли тяжелые коричневые гардины, которые, вместе со стоящим пред ними буфетом, разделяли комнату на две части. В меньшей я спал, а та, что побольше, служила нам гостиной.
Удивляло меня и другое: лепнина, что шла вокруг потолка в "гостиной", повторялась и в "спаленке", но обрывалась как раз у той стены, где стояла моя кроватка.
Такую же лепнину, как у нас, я обнаружил потом у соседей, и она тоже обрывалась - как раз у той стены, за которой я спал! Правда у соседей, тети Нины и дяди Серго, комната, такая же большая, как наша, не была ничем разделена, и потолок ее выглядел нормально, безо всяких выступов.
Бабушка объяснила мне, в чем дело. Когда-то, до Революции, весь дом принадлежал нашей семье. Стены-перегородки, у которой я спал, не было, и обе большие комнаты - соседей и наша - представляли собою 80-метровую залу. В той ее части, что считалась при мне гостиной, прадед с его друзьями-музыкантами играли на своих инструментах, давали домашние концерты, а могли и сыграть вальс, или полонез для танцующих. А от гостей их отделял в ту пору настоящий занавес, висевший на месте памятной мне гардины.
Позже половину дома пришлось продать. И зала, и остальные помещения верхнего-бельэтажа оказались разделенными между нами и новыми жильцами. А обитатели цокольного этажа, бывшая прислуга, так и остались там, в своих полуподвальных комнатах, теперь уже никак и ни чем, кроме хранившихся у нас домовой книги и печати, не связанными со своими прежними хозяевами.
Разделили и двор, и сад. Новым совладельцем дома оказался предприимчивый винодел, директор винного завода. К нему постепенно перешла и часть мебели, и наше фамильное серебро. И мейсенские сервизы, и даже шпага, доставшаяся прабабушке от ее отца.
Прадеда парализовало. Бабушка, его дочь, потеряла в 37-м не только мужа, но и право работать по специальности. Война окончательно разорила нашу семью.
Гостей, однако, не стало меньше. Город наполнился беженцами. Многие жили у родственников, у друзей. Некоторые - у вовсе незнакомых сердобольных людей.
Бабушка приютила семью из Ростова. Мужчину без ноги с дочерью - ровесницей моей мамы: мужчину, ставшего ей мужем, и девушку, так и не ставшей моей маме сестрой.
Мама все ждала, когда вернется отец. А бабушка уже знала правду: знакомые из "органов", сжалившись, объяснили ей, что "сосланного в дальние, особорежимные лагеря на 15 лет без права переписки" мужа на самом деле уже нет в живых - просто такую вот справку-отписку выдавали близким расстрелянных "врагов народа".
Война закончилась, но у нас по-прежнему постоянно кто-то жил. У моих родных была страсть - спасать. Даже тех, кто не тонул, а хотя бы кричал достаточно громко.
Сначала это была Надя, потерявшая жилье уборщица из нашей школы.
Потом Элла, студентка, дочь знакомых из Ленинграда.
Молоденькие аспирантки из Эрмитажа - по просьбе дедушкиного брата.
Они жили у нас месяцами, мы привыкали к ним, и они становились постепенно как бы частью нашей семьи.
В 55-м начались процессы над пособниками Берия - Рухадзе, Рапава, Кримяном. Заседания суда проходили в Доме Культуры Железнодорожников, на Плеханова, на соседней улице. Получилось так, что важнейшие свидетели обвинения, друзья убитого моего деда, жили в те дни у нас.
Сурен Оганезович Газарян из Рустави, Рахиль Осипова из Батума, Галя Максименко... Они возвращались после ежедневных слушаний, приходили бледные, измотанные, на грани нервного срыва.
Я слушал их рассказы, сидя под столом, спрятавшись под низко свисавшей темно-бордовой скатертью с тонкими шнурками по краю и золотыми кистями по углам. Скатерть пахла табаком: бабушка курила папиросы, чаще всего "Казбек", которые я покупал для нее в лавке за углом, крохотной лавочке у больницы, где торговля шла через окно в глухой стене, превращенное в прилавок. Бабушка курила много - чтобы успокоить нервы - говорила она.
Я сидел под столом в обнимку со своим щенком Вотиком. Слушал, стараясь, чтобы меня не заметили - совсем не для детских ушей были эти рассказы о допросах и пытках, о тюрьмах и лагерях. Вотику передавался мой страх - он лежал, не шевелясь и смотрел на меня внимательно.
Они приезжали и потом, бабушкины друзья. Как по-разному сложилась их жизнь! Дядя Сурен женился, перебрался из Рустави в Москву и писал теперь книгу "Это не должно повториться" - она будет потом опубликована - книгу обо всем, что пришлось пережить ему и его товарищам.
Тетя Галя не перенесла того, что пришлось услышать на процессе по делу ее мужа. Она постепенно сходила с ума. Кричала по ночам. Стала бояться своей сестры: "Ариадна хочет меня отравить!". Бедная - мы навещали ее спустя годы, когда она оказалась в психиатрической клинике, там, за Верийским мостом, совсем близко от нашего дома.
Бабушкины гости - соседи по улице, родня из Старого Города. Подруги, которым она шила костюмы и платья. Многие - такие же, как она, жены репрессированных. Они приходили без приглашения, без звонка - телефон бабушке вернули только после реабилитации мужа, в 57-м. Гости, сидя всё за тем же круглым столом, покрытым бордовой с золотыми узорами скатертью, пили чай или кофе и говорили, рассказывали о себе. Бабушка молчала. Слушала, вздыхала, иногда плакала. Говорить ей было некогда: она, и принимая гостей, продолжала шить. Старая швейная машинка "Пфафф", свадебный подарок еще ее собственной бабушки, никогда не убиралась со стола: она кормила всю семью.
Непонятным оставалось одно: почему среди всех бабушкиных гостей нет Анюты?
Анюты, о которой сохранялось в семье столько легенд. Той, совсем еще темной девочке с Поволжья, чьи родные умерли с голода. Той, что взяли к себе домработницей бабушка с дедом - темной настолько, что она пыталась дуть на электрическую лампочку, чтобы затушить ее.
Но разве ее действительно считали прислугой? Бабушка учила ее читать и писать. Дед определил в школу, позже дал рекомендацию в партию, на работу в "органы".
Как только деда арестовали, а бабушку с мамой выбросили из квартиры в доме ответственных работников на улицу, Анюта исчезла.
Нет, она оставалась жить в Тифлисе и работать там, куда ее устроил дед. Но в доме в Учебном переулке, у прадеда, куда пришлось вернуться бабушке, она не появлялась ни разу. Пришлось ли ей подписывать клевету, которая погубила деда? Наверняка - иначе кто бы ее оставил на службе?
Бабушка не держала на нее обиды:
- Время было такое, - говорила она.
Я повстречался с этой женщиной в 60-м году, сразу после бабушкиной смерти. Я вернулся из школы - в гостиной напротив мамы в черном крепдешиновом платье сидела, положив руки на колени, немолодая полноватая женщина.
- Поздоровайся, это - Анюта! - представила ее мама.
Анюта улыбнулась. Хорошо, что бабушка не могла уже видеть эту улыбку! Сколько было в ней всего: проснувшегося вдруг чувства - мне было столько же, сколько маме тогда, в 37-м! - проснувшейся на миг любви, сожаления, страха, который превратил вдруг эту улыбку в гримасу.
Я не слушал, о чем они говорили с мамой - спустился в сад и не возвращался, пока не услышал, как захлопнулась дверь в парадной.
Больше я Анюту никогда не видел.
Мамины гости были совсем иного рода. Мама любила находиться в центре внимания, и приглашала людей достаточно знаменитых, чтобы ими можно было "угощать" собравшихся на очередной "четверг" - как в салоне Вердюренов. Маме повезло: дед, старейший сотрудник Эрмитажа, с юности дружил со многими известными людьми, и они, оказавшись в Тифлисе, обязательно навещали нас.
Вспоминаю, как приезжал Пиотровский, Борис Борисович, показывал фото, на котором он с дедом, совсем молодые, на раскопках Урарту. Другой снимок - он стоит меж колонн египетского храма: командированный ЮНЕСКО, он руководил тогда работами по переносу храма Абу Симбела. Он показывал снимки, рассказывал с ехидцей, как назначала его Фурцева директором Эрмитажа, уговаривала, перевирая имя и отчество, а он отнекивался - не любил административную работу: "Хоть Максимом Максимовичем называйте, только не назначайте!".
Все равно назначили.
Приезжала Алиса Владимировна Банк, византолог, недавно побывавшая с выставкой и докладами в Константинополе.
Часто бывал Бажбеук, иногда со старшей своей дочерью, Лавинией, как и он художницей, иногда с очередной своей пассией - молоденькой натурщицей.
Приходила Ренэ Оскаровна Шмерлинг, этнограф и искусствовед, дочь основателя Тифлисской Академии Художеств. Худенькая, шустрая, она приносила с собою кучу чудных фотографий, альбомов, сделанных во время очередной экспедиции Александром Цыбулевским, штатным фотографом музея, мастером художественной фотографии, автором двух персональных выставок.
Приходил и сам Шура Цыбулевский с молоденькой женой Кирой, почти моей ровесницей, и читал свои недавно написанные стихи:
Восстановить мгновение - тот дом
По кирпичу сложить, посторониться...
Чтоб ты прошла и скрылась за углом
С тревожною снежинкой на ресницах.
Вскоре чаще других стал бывать у нас Гия Маргвелашвили, один из редакторов "Литературной Грузии", печатавший первые стихотворения Цыбулевского. Печатавший, вопреки "мнению" вышестоящих инстанций письма - к нему, к Табидзе, к Чиковани - живого тогда еще Пастернака. Переводы Ахмадулиной, для которой он сам делал подстрочники.
Помню, как Гия играл в нарды: посверкивая своими большими очками, жестикулируя и жульничая с камателями...
Я ждал их прихода - Шуры и Гии - и видел иногда, как они поворачивают к нам с Великокняжеской: маленький плотный Гия и высокий неловкий Шура, идут, размахивая руками, по нашему переулку, и вот уже слышны их голоса, их спор о Поэзии.
Вот они поднимаются по лестнице, молодые, полные огня, садятся за стол и продолжают свой нескончаемый спор.
Спускаются в сад, где уже смеркается, но еще видны светящиеся девичьими губами лепестки цветущего граната...