АКТ IV сцены 14-21, стр. 26-36.
Сцена 14.
(в доме у тёти Софы, середина 60-х)
Голос Артёма за сценой. В советские 60-70-е годы для поездки на юг нужно было только желание. А если связи в профкоме, у родителей хотя бы, то путёвку на двадцать четыре дня оформить задарма не составляло никакого труда. Хоть куда (кадры, поезд мчит к югу).
Прекрасно понимая, что после скорого замужества поездки могут отодвинуться на второй план (беременность, дети, да и мало ли что…), Марина решила отдохнуть перед семейной жизнью. Она и Татьяну, невесту Максима, с панталыку сбила. Обеих финансировали родители, благо повод оказался значительный – дипломы защитили в институтах. Намерений не афишировали. Будто не сами дело затеяли, а родители сюрприз сделали. За три дня до отъезда. Мол, путёвки горящие подвернулись.
А чтоб женихам легче было перенести разлуку, начали загодя поводы для ссоры подыскивать. А чего их искать? По молодости из каждой нечаянной глупости можно огород нагородить. С футбола задержались – раз! Пришли с него раньше, значит, не на футболе были – два!
МАРИНА: Я пою, а ты, милый мой Гриша, тональность не можешь подобрать! И пианино у тёти Софы расстроено, больше меня петь не проси!
Голос Артёма за сценой. В общем, собрались, и на юга!!! Оставили Максима с Гришей репы чесать.Крым, Кавказ или Абхазия – там можно и затеряться, это признанные месторождения, но где есть свои камни-самоцветы: Коктебель, Хоста, Новый Афон… Ах, юга! Густые пятна цвета перемежаются на фоне синего холста моря. На каждом листике, травинке играет солнце! Кажется, это и есть ставший модным абстрактный экспрессионизм, где и намёка нет на реальность.
На украинский полуостров едут просто спокойно отдыхать. У Марины Крым ассоциировался с детством, пусть и недавней, но юностью, - когда она отдыхала там с родителями. Здесь упрощённые, сглаженные горы; сливающиеся с линией горизонта, выжженные солнцем равнины. В отдельных, небольших посёлках, за рамками картины, словно огромные бесшумные птицы, кружат дельтапланы и планеры. Почти женственная атмосфера. Мужчины ленивы, истомлённые солнцем. А хочется настоящего мужского присутствия, что бы хоть в зарослях таился охотник. Страсти, чувство превосходства, вины, пусть и предательства.
Марина с подругой Таней едут отдыхать на юг. Им по 18 лет.
Голос Артёма за сценой. Они первый раз отправились на юг одни: без опеки, надзора и вполне взрослыми. Хотя аэропорт именовался «СОЧИ», на самом деле самолёт приземлился в Адлере. Но им предстояло отдыхать в другом месте. Некоторые из пассажиров, и так ошарашенные первыми в их жизни южными впечатлениями, озирались в недоумении. Им объясняли нюансы, и они успокаивались, потихоньку наполняясь радостью. Страна городов и однообразных посёлков отправляла своих жителей на отдых. Здесь, на югах не было главного: производственных пейзажей и суровых, тусклых окрестностей вокруг; заводов и кварталов, составленных будто из спичечных коробков, повёрнутых этикетками внутрь; обыденных сцен из верениц утренних рабочих, с неохотой плетущихся к мрачным заводским корпусам.
Марина и Таня едут автобусом в Хосту, Марина весело тараторит, строит авантюрные планы.
МАРИНА: Надо было без путёвок ехать. Представляешь?! Пожили бы в Ялте, потом перебрались в Тамань, оттуда – в Сочи, и – в Грузию!
ТАНЯ (она в отличие от Марины – брюнетка): Хотя бы в Абхазию съездить.
МАРИНА: Точно! В Новый Афон, пещеру посетим, - среди пассажиров автобуса – скованных, не успевших отойти от повседневности, она уже выделяется ярко-красными губами, таким же маникюром цвета чувственности с почти кричащим колоритом. Пылкой жестикуляцией. Да-а! – непрерывно восклицает она. – Тогда бы они нас точно не нашли.
ТАНЯ: Кто?
МАРИНА: Максим с Гришей.
ТАНЯ: Думаешь, приедут?
МАРИНА: Как пить дать. Припрутся миленькие.
ТАНЯ: Ты ж поссорилась.
МАРИНА: И что? Куда они денутся.
Голос Артёма за сценой. Татьяна оказалась противоположностью Марины. В жёлтом мирном платье, с аристократическим лицом, её легко представить бредущей вдоль пустынного берега моря, пронизанную идеей прогулки и одиночества. Или где-нибудь в центре промышленной России, в небольшом городе, среди таких же горожан, стоящих с задумчивыми лицами у стенда “Обмен квартир” и – немного мечтательными – у “Междугороднего обмена”
( Пишет в записную книжку). Тем не менее, русский Кавказ будоражит сознание. Живая игра света на кирпичных кладках, чёткие тени. Стремительные блики на изорванных формах гор мечутся, увлекаемые вихрем. Почти нет пустых пространств, как в Крыму, разве открывающееся иногда море. Но и там по поверхности раскиданы пассажирские лайнеры, яхты, а совсем далеко – силуэты военных кораблей, так знакомых Тане по временам, когда они жили в небольшом северном городе, пока служил отец. И, конечно, почти шумное великолепие красок.
Сцена 15.
(юга СССР, сцены на пляже; несколько изменённый под южный стиль дом, похожий на дом тёти Софы, нелепые колонны по фасаду).
Голос Артёма за сценой. Хоста сразу понравилась вкусными сочными чебуреками, из которых вытекал сок, и под него подставляли ложку. А ещё разливным чешским пивом трёх сортов, которого в Советском Союзе днём с огнём не сыщешь. Татьяна не возражала расслабиться, но тихо, незаметно. Марина желала гулять на широкую ногу.
С Татьяной было трудно познакомиться. Её лицо, часто повёрнутое в сторону моря, казалось безразличным. Беседующий угадывал её настроение со спины. Иногда она откладывала неизменную книгу, на время забывала о ней, как бы погружалась в сон наяву. Марина же могла сесть на пляже в эротической позе и не заметить этого, вызывая напряжение в окружавших её мужчинах.
Поскольку существовала тогда такая форма общения, Татьяна писала письма. Марине оказалось не до того. Перед самым отъездом парни в их компании начали делать глупости. Максим наколол татуировку на левой ноге из инициалов Тани, Артём – тоже, хотя серьёзных отношений у него не наблюдалось. Гриша – отказался. А кто-нибудь видел татуированного еврея?
Скоро девушкам стало скучно. Потянуло куда-то. Ждали, что приедут женихи, начнутся сцены ревности – всё разнообразие. Неделя прошла, вторая, а от них ни слуху, ни духу.
На пляже, рядом с ними, постоянно располагался один и тот же мужчина (Артур). Спортивная фигура, неназойливое поведение, тёмные очки, которые смотрелись, как часть его лица, задумчивого и загадочного. Иногда Артур молча приносил им мороженое, Марина игриво расплачивалась, а он безразлично бросал мелочь в шляпу, которую на пляже не надевал никогда. К концу дня там накапливалось, и на обратном пути к пансионату они пили пиво, самого дорогого сорта – по 28 копеек за кружку. В результате девушки постоянно оказывались перед ним в маленьком пустяковом долгу. Разговаривали ни о чём, и они всё ждали – с кем он начнёт флиртовать. Даже воспитанная в ежовых рукавицах Таня, втянулась в странную молчаливую игру. Только у Татьяны напрягалось внутри, а у Маринки выпирало наружу.
Он и предложил смотаться в Новый Афон, по “курсовке”, дня на три, с обустройством в частном секторе и однодневной поездкой на озеро Рица.
АРТУР: У меня недалеко от Афона друг живёт, у его отца мельница в горах. Съездим в гости.
Артур оказался немного старше их, лет на пять. Мастер спорта по неведомому им велосипедному спорту. На хорошо накаченных ногах он ходил вкрадчиво, пружинисто. И это их, молодых девчонок, забавляло. А когда он рассказал, как в Италии, в горах, разбился его товарищ по команде, они и вовсе расположились к нему.
Голос Артёма за сценой. Абхазия оказалась третьей частью черноморского советского побережья, где всё по-другому. Знойная и безмятежная, по утрам с гор сползает туман; с открытыми настежь, но печальными глазами абхазцев, желающими петь свои вечные мелодичные грустные песни. Даже кладбища поражали надгробиями, похожими на маленькие домики склепы. В тесном, небольшом Новом Афоне все здоровались друг с другом. Густой, синий цвет моря придавал тяжёлым камням, упавшим в него, воздушную эфемерность. Тела людей в море лежали в синей краске, испытывая состояние просветлённой свободы. Вибрирующий цвет в садиках по всему Афону, водопады с непрекращающимися звуками падающей воды. А ещё и пруды с праздным, декадентским образом жизни вокруг, который грезился обеим. Даже Татьяне.
ТАНЯ: Как у Моне, - но Артур молчит.
Их расселили по разным домам. Так совпало - по характерам. У Маринки хозяева попались шумные, весёлые, общительные. Таню разместили на втором – солнце насквозь – этаже дома, с уставленными книгами стенами и пианино в дальнем углу.
КВАРТИРНАЯ ХОЗЯКА ТАНИ: - Отдыхайте, - сказала и вышла.
Таня подошла к инструменту, открыла крышку, вспомнила музыкальную школу. Наиграла из Свиридова. Увидела в окно, как остановился неподалёку Артур, снял очки, наконец, но отсюда глаз было не разглядеть. Перешла к книгам и затихла на время.
От поездки на озеро Рица особых впечатлений не осталось. Не яркие тона, расплывчатые очертания аскетичных скалистых гор. Цвет здесь оказался не главным.
МАРИНА: И что?! – удивилась она, убедившись, что и Артур не впечатлён увиденным.
Он сопровождал их повсюду, но казался безразличным к флирту человеком. Маринка из кожи вон лезла, пытаясь разговорить его, а он молчал. И Тане это нравилось.
ТАНЯ: Почему Артур всё время в очках? Как слепой - размышляет она, когда скучно возвращаются в Афон. Марина дремлет рядом, чуть перебрав сухого вина под шашлыки. Артур вообще сидит на раскалённом заднем сиденье автобуса “ЛАЗ”, принимая все неудобства, как настоящий мужчина. Сухая духота, которую не помогли выгнать ни открытые форточки, ни люки на крыше, ни максимальная – насколько это возможно на узких, петлистых дорогах – скорость горбатого, старого автобуса. Таня кожей осязает, что Артур смотрит ей в спину. Как у всех брюнеток, её тело быстро нашло общий язык с солнцем, покрылось добротным – хватит и на зиму – загаром. Она физически ощущает свою гладкую кожу, её шоколадный цвет, который становился ещё темнее, если она лежала в море. Для блондинки Марины процесс загорания был мучительным. Её светлое тело сопротивлялось процедурам и, казалось, неспокойному характеру Марины.
По вечерам, ещё в Хосте, Марина лежала нагишом, обмазанная кефиром и охала. Но когда Татьяна натирала её, тело Марины дрожало.
МАРИНА: (обеспокоенно) Тань, у меня спина облазит?
ТАНЯ: Уже не везде. Плечи загорели. А ниже поясницы, ноги, совсем бархатные, - у Марины начинают подрагивать и раздвинутые ноги.
МАРИНА: У тебя с Максимом, что?
ТАНЯ: Всё.
МАРИНА: Как понять? – она поворачивается с живота на бок, оголив грудь, живот. – До свадьбы?
ТАНЯ: А у тебя?
МАРИНА: Потерпит Гриша, без него пока обойдусь, не маленькая, - она ложится на спину, смотря Татьяне в глаза.
ТАНЯ (отводит взгляд): У тебя же спина кефиром намазанаж. Живот мазать?
МАРИНА: Давай. И вот тут, внизу живота.
ТАНЯ: Там незагорело.
МАРИНА (многозначительно, призывно): - Ну и что…
Постепенно, к концу второй недели, Марина стала, как большинство отдыхающих. Сразу же влезла в откровенные платья, дождавшиеся своего часа. И, конечно, в открытый купальник, по тем временам немного фривольный. Её упругая грудь - (впрочем, Татьяна считает свою не хуже, хотя и скрывает) требует прикосновения любопытных рук. Марина и не скрывает этого.
Вечером они идут к Новоафонскому монастырю, пытаются фотографировать монашек, а те смотрят на них осуждающе. Опять едят шашлыки, слушают песни, пьют невкусное здесь пиво, скорее всего разбавленное чем-то. Полюбовавшись с верхотуры морем, возвращаются обратно. По аллее тесно стоят чёрные кипарисы, пирамидальные тополя, за которые цепляется луна. И всё кажется нереальным: этот отдых, поездка сюда, сегодняшний вечер.
АРТУР: Завтра идём в пещеру.
МАРИНА: А пляж, море? Чего там смотреть-то?
ТАНЯ: Музыку послушаем, - поворачивается к Артуру. – Говорят, там Баха исполняют.
АРТУР: Да. Тем более, завтра с утра будет дождь.
МАРИНА: Откуда? Даже часа жаль без пляжа. Полдня потеряем.
АРТУР: Тучи с моря, - действительно, парочка облаков с чёрным низом висит над морем.
Сцена 16.
(юг, Абхазия, съёмная квартира, пещеры, пляж).
Наутро нудно шелестит дождь, вызывая ощущение понедельника, хотя и суббота. К Тане заглянул Артур, принёс полный пакет черешни, высыпает в широкую тарелку на столе. Солнца не предвидется, и ягоды томно тлеют на белой керамике.
ТАНЯ: А Марина где?
АРТУР: (пожимает плечами) Спит, наверное.
ТАНЯ: Она берёт черешенку, съедает задумчиво. Ещё одну. Артур тоже подходит к столу, притрагивается к ягодам, их пальцы соприкасаются, и у Татьяны что-то захолонуло внутри, даже зябко передёргивает плечами.
(Как обычно, с шумом врывается Марина. Лёгкая, воздушная, по фигу непогода).МАРИНА: А вот и я! А меня сегодня вечером хозяин дома на день рождения пригласил.
ТАНЯ: И ты пойдёшь?
МАРИНА: А ты?
ТАНЯ: Мы при чём?
МАРИНА: Интересненько… вы уже заодно? Ладно. В пещеру?
Голос Артёма за сценой. И они отправились на очередную экскурсию. Татьяна любила всякие загадочные события и ситуации, которых не хватало в ясной, регламентированной военными уставами жизни отца, а значит, и семьи. Даже теперь, когда отец уже работал на серьёзной должности в облисполкоме, а Таня выросла, - они с мамой жили по установленным отцом порядкам. Она уезжала, а отец строго положил руку на её плечо:
ОТЕЦ ТАНИ: Ты там смотри, голову не теряй.
ТАНЯ: Папа…
ОТЕЦ ТАНИ: Знаю я тебя.
Что он мог знать, если она сама не понимала, что у них происходит с Максимом. А теперь вот с Артуром.
(в Ново-Афонской пещере)
Пещеры - с их огромными залами, большими плоскостями, озарёнными удивительными подсветками; музыкальным сопровождением из органных концертов Баха, - принуждали к молчанию. Марина притихает. Холодные сталагмиты и сталактиты громоздятся и свисают там и тут, а женщины-туристки присматриваются к ним, почему-то, особенно внимательно. Бездонные, глубокие пропасти-провалы, над которыми нависают переходные мостики, пугают, но и манят одновременно. Через полчаса девушки стали мёрзнуть.
АРТУР: А я вас предупреждал, что бы теплее оделись, - он осуждающе качает головой на их неосмотрительность. Снимает пиджак, стоит в задумчивости и набросывает его на плечи Татьяны.
Марина всё поняла, усмехнулась, спросила недовольно:
МАРИНА: Конец будет этой экскурсии?
К полудню распогодилось. На пляже девушки лежат молча, перебрасываются ничего не значащими фразами, думая о завтрашнем возвращении в Хосту.
Артур пришёл на пляж, когда солнце уже не жарило.
АРТУР: Поехали.
ТАНЯ: Куда? – спросила, борясь с согласием…
АРТУР: В горы, на мельницу.
Она задумывается. Эта молчаливая голова в очках, пугающий и влекущий аноним – он привлекает к себе. Хотя и внушает страх.
ТАНЯ: Артур, ты можешь хотя бы сейчас снять очки?
Он снял. Его глаза: навыкате; огромные, как перевёрнутые блюдца, - внушают ужас, приводят в отчаянье и скорбь. От кого достались они ему, Таня не знала. И взгляд, будто рентген. Насквозь. Откуда? Но не хотелось прикасаться к его прошлому, понимание которого оказалось не для её возраста.
АРТУР: Едем?
ТАНЯ: Да.
Таксист молчит всю дорогу, они тоже. У неё бретелька от лифчика всё время выглядывает из-под платья. Она заправляет, а та опять падает с плеча. Тане стыдно. Наглая лямочка не даёт покоя. Постоянно одёргивает подол платья, короткого по последней моде.
ТАНЯ: Мы скоро вернёмся? – делает она ударение на втором слове.
АРТУР: Как получится, - он глядит на неё страшными, будто пузырь рыбы, глазами.
Голос Артёма за сценой. И она смирилась, подчинившись женскому естественному чувству. Это Максим сделал её женщиной, даже не спросив, хочет ли она этого. На “старой хате”, в доме тёти Софы, во время её недолгого отсутствия. Вопреки воле. Чего теперь было вспоминать об этом.
Сцена 17.
(в горах)
В горах, куда они приехали, Таня почувствовала драматичность окружавшего мельницу ландшафта. На фоне горных склонов появлялись вдруг одинокие, случайные на дальних планах маленькие фигуры людей, совершенно безучастных к происходящему далеко от их привычной жизни. И у Татьяны появлялось необъяснимое беспокойство, даже и страх. Низвергались общепринятые в их семье нормы. А она была виновницей этому.
Голова в очках пытается поцеловать её. На мельнице никого не оказалось. Жернова, приводящиеся в движение водяным колесом снаружи, шуршат камень о камень, воспроизводя иллюзию вечного шума монотонно-ритмичного любовного акта. Не спешного, а наоборот - долгого, сопровождаемого энергетикой тел, трущихся друг о друга.
ТАНЯ: Сними очки, - стонет она. Он снимает, а ей становится ещё страшнее за содеянное. – Мы должны вернуться.
АРТУР: Утром.
И она понимает, что у него всё спланировано. Раздвигает ноги, задирает их и отдаётся…
Голос Артёма за сценой. Она понимает – уже никогда и не перед кем не будет такой откровенной. Тем более – Максимом, воспринимавшим её, как “мамину дочку”. Но она, учась в медицинском институте, знала гораздо больше, чем предполагали её родители.
В небесах давно уже происходит движение, намекающее на то, что погода готова измениться в любую минуту. И правда. Гроза началась такая, будто Господь обратил весь свой гнев на человечество.
Голос Артёма за сценой. Она когда-то читала это в виде комментария к забытой картине. Тогда и не думала, как произойдёт наяву. Вдруг её пронзило подспудное предчувствие трагедии, даже не завтрашней, а далеко будущей. Внутри этого мироздания они лежали в виде крошечных, обнажённых фигурок. В самом центре христианского прошлого, наполненные женским стыдом, ужасом, и мужским молчанием. Экстаз физический и духовный закончился. Лишь жёсткие молнии соединяли небо с землёй, а ливень тушил грозящие вот-вот вспыхнуть пожары.
Сцена 18.
(дальняя комната, где книжный шкаф и пианино).
ВАСЯ (Вике): Мне всё в этой квартире ненавистно. Те же книги. Я их украдкой уничтожаю. Втихаря вытащу из второго ряда, пойду и выброшу в мусоропровод. Особенно не люблю авторов с нерусскими фамилиями. Гофманы всякие, Белинский, Троцкий, Бродский… А их, как говорил отец, пока жив был, “до Москвы раком не перевешаешь”. От театральных реплик ваших – вообще тошнит. С жиру беситесь! Ты думала я придаток к твоим капризам?
ВИКА: То есть ты мне их снисходительно прощаешь?
ВАСЯ: За базаром следи. За некоторые выходки мой отец шею бы тебе свернул, а тут, хоть бы хрен по деревне. Да ещё умничают: “В Японии, детям дают полную свободу”.
ВИКА: Я и не знала, что ты такой.
ВАСЯ: А ты и не спрашивала. Когда мне год исполнился, по стране полным ходом перестройка катилась. Конечно, я ничего не помнию из той истории, но последствия ощутил сполна. Мой день рождения, как рассказывала мать, отец отметить решил, с размахом: с бригадой, потом дома. А в стране “сухой закон”. Спиртное выдавали по талонам. Они и ввязались в драку рядом с магазином. Бились насмерть, отстаивая право на очередь. Отец двинул кого-то рабочим кулаком в челюсть, а супротивник взял и помер. Свидетелей – куча. Отцу дали семь лет. Остались мы с матерью одни. Жрать-то иногда в доме нечего было, как и у многих в стране, не то, что книги покупать. И по наследству не попало. Связей не хватило, когда книги по блату доставали. Пока отец парился на зоне, мать изменяла напропалую. Чаще всех в доме Семён появлялся – круглолицый еврей, жизнерадостный.
Что помню из детства – материны стоны и всхлипы. Просыпаюсь, а кровать елозит по комнате. Спрячусь под одеяло, и не понимаю, что происходит.
В проходе, перед комнатой, стоят Артём и Максим, слушают монолог Василия.
АРТЁМ (Максиму): Я будто знаю судьбу Васи. Отец вернулся неожиданно. Условно-освобождённый. В этот день мать напекла блинов, Семён вытирал сальные пальцы о полотенце, Вася сидел в углу комнаты, слушал радио. Семён начал суетливо объясняться перед отцом, а тот слушал недолго. Взял нож и всадил Семёну в живот. Опять загремел на зону. Больше Вася его по настоящему и не видел. Иногда, когда ездили на “свиданки”. Мировоззрение Васи уложилось в примитивную схему: если бы не евреи, не было бы перестройки, значит, “сухого закона”; отца не посадили бы; мать мужиков в дом не водила; отец не мстил им; никого не бил бы и не сгнил на зоне. Всё втиснулось в семь-девять лет, а жизнь наперекосяк пошла. Восемь классов, ПТУ, серое будничное прозябание. Женился по дурости, так же и разбежались. Дня рождения дочери и то не помнит. А кого теперь этим удивишь?
МАКСИМ: Ну, ты писатель. Безжалостно ты с ним.
Из соседней праздничной комнаты выходит Ольга и проходит в комнату, где пианино.
ОЛЯ (Артёму с Максимом): Вы чего тут?
МАКСИМ: Анекдоты рассказываем.
ОЛЯ: Матерные?
МАКСИМ: За жизнь.
ОЛЯ: Значит, матерные.
Вася проходит мимо, направляется на лоджию
Сцена 19.
(лоджия, здесь Вася и Максим).
МАКСИМ: Ты, Вась, чего из первой семьи ушёл?
ВАСЯ: Любопытно? А Вы не еврей?
МАКСИМ: Вроде, нет.
Вася глянул внимательно на Максима, сходил к столу, взял бокал, на ходу выпил, вернулся. Максим ему казался проще других.
ВАСЯ: “Хрущёвка” тёщи ремонта постоянного требовала. Не рублёвские хоромы. То штукатурка начинала сыпаться, балкон гляди того рухнет, полы скрипят, бачок в туалете вместе с унитазом менять надо. Не хватало денег, а главное – желания. Да я и не приучен был к комфортной жизни. Тёща, глядя на соседей, которые устроились в жизни, шипела: «А мы рылом не вышли!» В квартире ничего делать не хотелось, а тёща всю плешь переела: «Хоть трубу поменяй в туалете». Где-то ошибся в размерах. Так и этак прилаживал. Бачок, который на стене висел, с места сдвинул, а он и так еле держался на ржавых кронштейнах. А тёще приспичило, блин! Ладно бы сидела тихо, так цепочку дёргать начала. Бачок на голову и свалился. С перепугу вызвали “Скорую”. Врач только руками развёл: «В моей практике первый случай. С такой высоты упал чугун и никакого “сотрясения”». Но тёщу как заклинило. «Я к нему всей душой, а он такую подлость сделал», - изо дня в день талдычила. Я решил: «Да пошли вы все на хер!» И вернулся к матери. А там до драк доходило. “Полтинника” на “косяк” не выпросишь. Сама же не просыхала. “Бухалово” в доме не переводилось. Я хоть и не голубых кровей, но такую жизнь презирал. Как и Вика, с которой случайно познакомился. А, может быть, и нет. Хотя… если бы не тёща, может, и жили бы потихоньку.
МАКСИМ: А сюда как попал?
ВАСЯ: Я же, когда с Викой познакомился, фамилию у неё не спрашивал.
Сцена 20.
(заброшенный, пустой дом тёти Софы).
Вася с Викой лежат в заброшенном, выселенном доме. Обкуренные.
Вася видит в пролом полотно ржавого железа. По нему стекает дождь. Кроме репродукций в учебниках, других картин Вася не знал. И не понимал, чем они отличаются от просто-напросто фотографий. Металлический лист на глазах превращается в причудливую живую картину: “Бурлаки на Волге”. Утопали в песке босые ноги, жарило солнце, лицо заливал пот, широкая лямка резала грудь, не давая вольно вздохнуть. Долго ли продолжалось, и сколько вёрст вместе с такими же мучениками тащил баржу – он не ведал. Растолкал Вику, той грезились сцена, сама в главной роли, овации…
ВИКА: Я видела себя в чеховской «Чайке», в роли Зарецкой: “Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной…” Прикол!
Голос Артёма за сценой. (Пишет в записную книжку) Теперь Васю не покидало чувство копошащегося змеиного клубка. Неподалёку шумел чайник, а ему слышалось шипение гадов. Под властью переживаемого им, с острым осязанием видений, которыми был обделён в жизни, он словно влезал в чужую кожу, становясь другим. Обострённо, до ненависти, вдруг пришло понимание, что Вика пустила его в свою жизнь в пику родителям или смеха ради. Любовь, на которую он втайне надеялся, вовсе что-то запретное, тайное, раньше презираемое в русских обычных семьях, нынче же выставленное напоказ в гламурных кругах, куда ему, Васе, вход навсегда запрещён. Олицетворением всего стала музыкантша Ольга. В тёмном, молчаливая, а если и произносящая что, то Васе непонятное до раздражения. Это она своим присутствием и профессией постоянно напоминала семейству Вики о их нереализованных талантах. Мозг Васи, воспалённый ненужным сочетанием различных по степени воздействия допингов, требовал действия. Чтобы распалить себя, он против желания решил вернуться в общество, умно и бесполезно обсуждающее то, что государство решало без чьего-либо участия. Уж тем более, народа.
Хотя Вася и был злопамятен, но это сообщество злило его обыкновенным своим присутствием и витавшим вокруг бездумным благополучием. Он почти ни слова не мог вспомнить из сказанного здесь, тем более, составить слова в значащие фразы.
ВАСЯ (Вике): У меня прадед был. Ондрей. Жил далеко, в другой области, поэтому я ездил к нему в деревню редко. В белой косоворотке, казацких шароварах, в сапоги яловые заправлены, картуз набекрень, встречал меня радостно.
ОНДРЕЙ: А ёпотовую а мать! А хто к нам приехал! Как же тебя мамка одного-то пустила, в этакую даль? Был бы отец, рази позволил!
ВАСЯ: Он казался мне неправдашним. Рассказывал как был казацким есаулом, под расстрелом стоял; то и дело повторял своё любимое словцо “зараз”; брал гармонь, но не частушки пел, а какие-то грустные песни. В последний раз видел я его, когда ему 100 лет перевалило.
Они будто сидят в бане, ещё кто-то, прадед говорит буднично:
ОНДРЕЙ: Вот я сколько войн прошёл, а живу. Митька – дед твой – на целине погиб. По случайности. А всё порода наша, бесшабашная. Меня тут деревенские допытывают: “Чем человек счастлив?” Зараз просто всё. Тем, что он своего конца не знает. Не смерть срашна, а какая она будет, - прадед медленно оделся в чистое бельё. Помолчал. – Ладно, вы тут зараз посидите, а я что-то устал. Да и не мудрено при нынешней жизни.
ВАСЯ: Пошёл в дом, лёг на пуховую перину с высокими подушками и не встал больше. Я помню орал благим голосом, понимал: вместе с прадедом рухнуло что-то светлое и большое.
Сцена 21.
(Комната, где пианино)
Рядом с комнатой стоит Вася.
За дверью всё музицировали. Вика что-то восторженно произносит, но Вася, привыкший к её причудам, не вслушивается. И в комнате, где гости – ему тошно, и здесь – тоже.
Голос Артёма за сценой. Чего они упёрлись петь эти забытые советские песни? Что в них? Но Вася и на себя удивлялся. Иногда Ольга играла музыку без слов. Он слышал её каждый раз, когда Ольга с сестрой Вики заглядывали в гости. Почему его медленно, но обязательно уносило в детство?..
Поначалу семья Вики показалась Васе чудной, немного лоховатой. Он пытался подобрать слова, но не находил. Пока однажды не услышал краем уха кусок передачи на Гришином телевизоре. Там рассказывали про художника
“Жизнь на картине мы видим интересную и чопорную”. «Верняк», - подумал Вася и пошёл смотреть “Дом-2”. Там всё ясно и элементарно. Прикольно. Никто на мозги не капает. Язык понятный.
Пианино затихло. Вася слышит, как Ольга возмущается.
ОЛЬГА: Вот так всегда. Уедет в свою долбанную Москву, и не дождёшься! А мне без неё тошно! Ты хоть это-то, Викуся, понимаешь?
Вика отвечает, но тихо. Вася чуть приоткрывает дверь.
ВИКА: “Ольга, милая… милая…” - но он же не знает, что это монолог из пьесы.
Голос Артёма за сценой. Васина фантазия, раззадоренная задавленным втихаря “косячком”, полезла во все потайные уголки нетребовательного сознания. Его не мучили мысли, что может ошибиться. Из простого возникало сложное, а это пришлось “по кайфу”.