АКТ III сцены 10-13, стр. 17-26.
Сцена 10.
(квартира Марины, день рождения).
От Ольги ожидали большего. А она точно издевается над всеми. Свингует, раскачиванием тела заменяя невзятые аккорды. В этом театральном действии Артём участвует с удовольствием. Пробуют петь. Он сам и задаёт тон.
АРТЁМ: “На тот большак, на перекрёсток
Теперь не надо больше мне спешить…”
Вдогонку друг за другом вступают голоса, поддерживая главную мысль. Поют почти профессионально. Только Вася молчит, занимаясь съёмкой. Вика держит руку на плече Артёма, словно пытается помочь ему. Даже у Максима, который вслух и не поёт почти, что-то дрожит внутри.
“Жить без любви, быть может, можно,
Но как на свете без любви прожить…”
Конечно, выпитое вино действовало, и души многих распахнулись.
АСЯ ПЕТРОВНА (стоя поодаль): Как хорошо! - она не различает подголосков, но ощущает общую мелодию компании. – Я тут у Димы Ульянова прочитала. Про Ленина пишет. Он с Владимиром Ильичём был в опере. Ставили “Дочь кардинала…” Вечером ужинали молоком с хлебом. Владимир Ильич напевал “Рахиль, ты мне дана…”, а главным образом арию Елиазара: “Христиан я ненавижу, их решился презирать, но теперь я прибыль вижу – можно денежки достать!” Это место ему особенно нравилось. И за ужином – он тихо всё время повторял его.
МАРИНА: Ася Петровна, Вы контрреволюционерка?! – она с восторгом и восхищением хлопает в ладоши. - А как Вы относитесь к Владимиру Владимировичу?
АСЯ ПЕТРОВНА: Интересный мужчина.
МАРИНА: А вот модный сейчас прозаик Притыкин в своём романе «Ванькя», пишет, что у президента “обоссаная морда”.
АСЯ ПЕТРОВНА: Может, он про другого? Их, писателей нынешних, в 30-е годы. Денька на три. Посмотрела бы я на них.
Все оберачиваются на Артёма, будто это он, а не Притыкин пользовался теперь бешеной популярностью. Артём, опёршись подбородком на пианино, разглядывает Ольгу. Как в молодость окунается. Она выдержала паузу, запела тихо:
ОЛЬГА: “Нет, мой милый,
Никуда я не уеду…”
У Артёма сжимается внутри.
АРТЁМ: В задуманном моём рассказе имеется всё: название, сюжет, фабула… - рефрена нет. А где его взять в шестьдесят лет?
ОЛЯ: (продолжает петь) “… или сердце разорвётся на кусочки…”
Максим с Леной изображают танец,
Вика подпевает.
Марина пытается руководить процессом, но скорее – не объединить участвующих в нём, а упорядочить последовательность их действий. Пристально и усердно приглядывает за Гришей.
Он притащил антикварный “венский” стул, поставил его посреди комнаты, сел, откинулся на спинку, и старый стул затрещал под его тяжестью. Гриша затих, потёр переносицу, думая о чём-то своём.
АРТЁМ: Устал? – треплет Гришу по волосам.
ГРИША: Устал.
АРТЁМ: С годами всё еврейское в тебе стало вылезать наружу. Через губы с лёгкой пенкой в уголках рта; глаза, смотрящие сквозь собеседника; манеру одеваться неряшливо. – Иммигрировать что ли задумал ? Куда? И на кого оставишь всё?
Подходит Марина.
МАРИНА: Вообще-то гости пришли! – жестикулирует руками, будто они и являются главной частью её тела, усиливает интонацией высказанное.
ГРИША: А я уже ушёл.
МАРИНА: Начинается.
Театрально приложив ладонь ко лбу, Вика вставляет своё.
ВИКА: Маша: Сегодня я в мерлехлюндии, невесело мне и ты не слушай меня (смеясь сквозь слёзы).
А Ольга пытается задать нужную ей музыкальную интонацию. Но никто не хочет вникать в нюансы её настроения (разве Ася Петровна?). Даже пианино – от старости или от масштаба пережитого и виденного им – неохотно отзывается на её порывы. Тем более, музыкальным фразам гости предпочитают слова.
Вика подходит к Васе, шепчет ему что-то насмешливо на ухо.
ВАСЯ: Ты даже меня уже задолбала! – неожиданно для многих взъерепенился Вася. – Меня чего, лохом тут назначили?! – он смотрит на Вику с презрением. – На себя посмотри.
Лицо Вики, действительно, тупеет с каждым выпитым бокалом вина, которые тут и там стоят по всей комнате. Артём присматривается к ней и видит, как пропадают её глаза. Рот Вики в нервной позевоте становится некрасивым. Такой – уже не хотелось бы целовать, даже наблюдать его гримасы.
Никто не заметил, как Ольга в своем музицировании перешла на пошленький полонез Огиньского. Она могла не утруждать себя.
Голос Артёма за сценой. Ещё со времён социал-демократического движения, камуфлируя цели, на домашних сходках исполняли эту вещь, пудря мозги ищейкам-полицейским. Пианино вспомнилась молодость.
Сцена 11.
(квартира Евичей, подолжение банкета, дальняя комната).
АСЯ ПЕТРОВНА: Песня сопровождает человека всю жизнь, - трезвая Ася Петровна и высказывается рассудительно, благосклонно прощая “молодёжи” чрезмерно шумное веселье. – Музыка, стихи, проза – это же замечательно!
ВИКА: “В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда…” – со смехом прерывает цитату.
АСЯ ПЕТРОВНА: Да, да! “… и душа, и мысли”. Это высказывание чеховского Астрова записала в своём дневнике Зоя Космодемьянская.
ВАСЯ: (прерывает свои съёмки) Кто?
ВИКА: У тебя лампочка на камере не горит.
ВАСЯ: Замонали! Ещё бы Ленина вспомнили! – он кладёт аппарат на пол и выходит.
МАКСИМ: (смеётся) Не театрал.
МАРИНА: Да уж, - извиняется перед всеми. – Лена, мы сегодня споём дуэтом? Как давно мы не исполняли ничего дуэтом. От души.
Ольга осторожно начинает один романс, второй…
ЛЕНА: (прерывает Ольгу) Нет, нет, – Другой. “Гори, гори, моя звезда…”- они исполняют вдвоём. Душевно. Никто не мешает.
Казалось, они существуют сейчас в другом времени: сложном, но с надеждами на будущее.
ЛЕНА: Много ли мне надо? Всё равно комната пустует, - обращается к сестре. – Я бы вам играла каждый день, пела…
АРТЁМ: Вы знаете, чей это романс? – Все пожимают плечами. – Я слышал, что адмирала Колчака.
Голос Артёма за сценой. Лучше бы я не затрагивал эту тему. У Стендаля: “Чёрное и красное”. В последней России опять “красное” и “белое”. Когда в середине 70-х Гриша привёл в дом Марину, они и не вспоминали о политических убеждениях отцов и дедов. Потому что присутствовало ощущение, что все, кто противостоял или не соглашался с красным мировоззрением, испарились. Превратились в облака, а их унёс ветер подальше за пределы страны. Весенняя ясность и прозрачность сквозила повсюду. О прошлом и говорить было не принято. Теперь языки развязали.
АРТЁМ: (Максиму) Марина помнится мне ещё школьницей.
Кто-то на перемене выругался при ней матом. Плохо, конечно, но не до странного же состояния, в котором она пребывала несколько минут, а потом побежала жаловаться директору.
Ладно бы в монашеской семье росла. Жили, как и многие обычные люди, правда, в каменном казённом двухэтажном доме. Иногда я приходил туда в гости, к бабушкиной сестре, а сосед, дед Маринки, встречал меня простым русским: «Ну, бляха муха, здорово», – и никто в обморок не падал. Как ни крути, но всегда дед Маринки был в светлой рубашке и при галстуке. Мало ли, какие у интеллигентных людей могут быть присказки. И кто же знал, что у него благородная кость, а брат с белой эмиграцией смылся за границу. Если и осознавали кто в себе, то помалкивали.
А Маринка… то с трамвая на ходу спрыгнет, как пацан-ПТУшник, а то… помнишь, расплакалась однажды, когда в подъезде портвешку “пятнадцатого” отведала, из горла за компанию с нами: Гриша, ты, я… “Как это стыдно, мерзко!” – ревела, будто её кто силком заставил. Но бутерброд с килькой слопала, не поморщилась.
МАРИНА (входит, продолжает разговор): Сколько интеллигентных людей погубили! – лицо Марины немедленно покрывается пятнами.
Артём подходит к старинному книжному шкафу без стёкол, присматривается к переплётам книг, стоящих давно и намертво. Их не трогали тысячу лет.
АРТЁМ: Кого погубили? – обращается к Марине. – Тех, кто рубил шашками, сжигал людей в топках, расстреливал?
МАРИНА: Я вас собрала на юбилей не для того, чтобы мне противились. Хотя бы ради приличия – могли помолчать.
Ольга со своими музыкальными вариациями стала фоном политических споров. Пытается извлечь из пианино соответствующие обстановке интонации, опираясь на звук. Реагируют слабо. Только Гриша стоит на пороге между комнатой и лоджией, откуда уже вид на звёзды; курит и молчит.
Подходят Максим и Артём.
ГРИША: Всё в этой квартире осталось от родителей, и сама жилплощадь – тоже. Теперь меня упрекают за революционное прошлое. Будто я виноват в том, что моя семья приложила руку к судьбе страны, которой не стало. Винят за всё. Не получившийся альянс с театром. Пророчили карьеру Зямы, но не хватило обаяния. Да отважности заняться по жизни неконкретным делом, хотя вполне традиционным для еврейской семьи. И Гилельса из меня не вышло. Простреленное пианино не позволяло стать профессионалом. А Вика не простила своих неудач. Когда подошло её время входить во взрослую жизнь, настиг дефолт, да и власть поколения родителей и знакомых, их заслуг – закончилась. Ушли Самойловы, Бондарчуки, и пришли другие, пристально глядевшие на её тело, а не на способности. Наверное, надо было кому-то дать, а она ещё не созрела тогда. Ладно, пошли к пианино.
МАРИНА: (жестикулирует) Истребили целый класс интеллигенции! Той, противостоящей большевикам!
АРТЁМ: Чувствуется, что вся атмосфера квартиры пропитана ядом современной жёлтой прессы.
Он вытаскивает из тесного ряда книг отдельный том. Знает, что искать.
АРТЁМ: (читает) Вот, письмо Ленина Горькому.) “… Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян!
«Художники невменяемые люди», - это он слова Горького цитирует. Вот дальше. - … Таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме, если это надо сделать для предупреждения заговоров (вроде Красной Горки) и гибели десятков тысяч. А мы эти заговоры кадетов и «околокадетов» открыли. И мы знаем, что околокадетские профессора дают сплошь да рядом заговорщикам помощь. Это факт.
Интернациональные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…”4 – тут многоточие дальше, - Артём усмехнулся, - хотя понятно, что он имел ввиду. Когда мы пытались сохранить патриотизм каждого, вы метались из партии в партию. И демонстративно рвали партбилеты.
МАРИНА: А ты дефилировал в красном пиджаке. “Marllboro” стал покупать.
АРТЁМ: Я другие курил, кашлять начал, буквы на снег вылетали, вот и поменял. А пиджак, кстати, кирпичного цвета был. Носил, потому что в фирме заставляли. По наивности думал, что в ельцинские времена – это цвет протеста. А ваши? Ходорковский и этот, которого цепями к больничной койке приковали, они в чём ходили? В самопальном “Адидасе”? Пиджак мой виноват, что вас, районных депутатов, разогнали, и вы ничего ухватить не успели?
МАКСИМ: Брэк! – тоном уравновешенного гостя скомандовал он. – Танцы, шманцы, обниманцы. Международное объединение.
АСЯ ПЕТРОВНА: Может, пойдёмте к столу? – Она выглядывала из-за порога комнаты, будто чувствовала себя виноватой за все поколения. – Что уж теперь делить-то. У меня отец любил повторять слова Керенского: масса не умеет признавать власть «в пиджаке», - потому он и облачился в полувоенный френч. И Сталин любил так одеваться. От всех тех событий одно название улицы осталось: «Коминтерна». Где он теперь этот интернационал? Оля, сыграй что-нибудь.
ЛЕНА: С ума что ли все посходили? – всё это время она пыталась запеть, но не получалось. – Мы ради чего собрались? Ольга!
Даже Максим, по характеру не категоричный, предпочитавший промолчать, произносит многозначительно:
МАКСИМ: Ольга… - словно от неё зависело спокойствие в компании. А, может, тоже глаз положил на молчаливую – в себе – женщину.
АРТЁМ: Оленька, - флиртанул, забыв о возрасте.
ОЛЬГА: Что? – откликается с неожиданной усталостью. – Вика, у тебя сестра где?
ВИКА: Едет.
ОЛЬГА: Едет… Знала бы, не торопилась. Замучили её командировки. Как мёдом ей в Москве намазали.
МАРИНА: (командует) Так! Раз не умеем петь, за стол!
И все радостно ринулись в другую комнату.
Сцена 12.
(комната, где накрытый стол, лоджия).
К удивлению всех, там Вася что-то колдует над цветами, стоящими на подоконнике.
Гриша и Максим идут на лоджию.
МАКСИМ: Он у вас биолог? Вавилов?
ГРИША: Или Лысенко.
МАКСИМ: Театр.
ГРИША: А он хоть раз был там.
МАКСИМ: И мы по нынешним временам не зачастили.
ГРИША: Как у тебя?
МАКСИМ: Работаю. Всё очень скучно, обыденно. Одно слово “бюджетник”. Пока не гонят. А Вася работает? Или, как это сейчас принято у них, в поиске?
ГРИША: Ты всегда отличался конкретностью, предпочитая реальную жизнь, а не рассуждения о ней. Вася в основном у телевизора лежит.
МАКСИМ: Может, его на “мусоровоз” устроить? Права же есть. Простая, полезная работа. Деньги платят. Не ахти какие… Что-то не вяжется он в вашей театральной семье.
ГРИША: Да ведь театр – это не увлечение. “Арте” – профессия, ремесло. А у нас что? Понты одни.
МАКСИМ: Поздно же ты это понял? Вика играет? – кивает он за стену, где отдыхает пианино.
ГРИША: Не любит она его. На тусовку не возьмёшь. И оно, мне кажется, не очень отзывается на её потуги. Семейного в ней мало. А Вася вообще для него чужой. Слышал, как Васька матом его обложил, когда перетаскивали?
Артём присоединяется к ним.
ГРИША: Покурим, заодно помянем.
АРТЁМ: Чего? Как инструмент сюда в 1991 году переезжал?
Историю иногда вспоминали…
Голос Артёма за сценой. Тогда саму идею – объединить жилплощади в одну, восприняли неоднозначно. Таки сломали дом тёти Софы, помнящий и хранящий так много, что он мог бы получить статус музея типичной советской семьи.
Старушка переехала в однокомнатную квартиру в кирпичной высотке. После бани мы втроём иногда наведывались к ней: пивка попить, водочкой усугубить. В спокойной обстановке, подальше от недовольных жён. Софа по привычке ворчала, но не выгоняла. Но лафа продолжалась недолго. Умерла тётя Софа. Постепенно квартира превратилась в “штаб”, ключи от которого имелись у Гриши и его отца Зиновия Наумовича. “Бани” стали затягиваться до вечера, а то и до утра. Отец Гриши понимал молодых мужиков, покрывал, как мог, но не одобрял. Вот и решили “съехаться”: 3+1 обменять на “четырёхкомнатную”. По тем временам это не считалось безумием. Странно, но и Гриша поддержал намерение жить одной большой семьёй, хотя уже взрослела старшая дочь.
МАРИНА: (с возмущением из комнаты) Я говорила: надо оставить старшей дочери эту квартиру! Года через три поступит в институт, там и замуж… Колхозом жить будем?! «Революционеры долбанные!» Мне в их недвижимости ничего не принадлежало.
АРТЁМ: Два дня переезжали.
Паковались на ходу. Зиновий Наумович сидит на колченогом табурете, усталый какой-то, притихший. Когда начали складывать в пачки книги, он засуетился.
ЗИНОВИЙ НАУМОВИЧ: Разве можно паковать Достоевского рядом с Тургеневым?! - одновременно удивляется и возмущается он. – Фёдор Михайлович даже руки ему не подавал! А Евтушенко и Куняева? Они ж ненавидят друг друга!
АРТЁМ: А Вы на чьей стороне?
ЗИНОВИЙ НАУМОВИЧ: Я? – задумался. – В разные периоды жизни надо знать и того, и другого. Хотя бы, что б не повторять чужих ошибок.
Выпили, отметили, на воскресенье сил не осталось. Тащить пианино на восьмой этаж из бывшей квартиры тёти Софы, желания, да и сноровки не оказалось ни у кого. Вот и наняли каких-то шарамыжников.
Шарамыжники тянули долго и неумело. Казалось, сам инструмент сопротивлялся новой среде обитания. То ногу кому придавит, то, воспользовавшись оплошкой, на несколько ступеней вниз съедет. Кое-как, обливаясь потом, с помощью русской речи и “парижской богоматери”, пианино заносят в квартиру. На мужиков жалко смотреть. Видимо, вчера не в читальном зале просидели. Они выпивают на кухне и идут усугублять “на воздух”. Сидят на лавочке у подъезда, пьют по бутылке на брата.
Гриша самозабвенно играет что-то бравурное. Артём смотрит с балкона, озирая новые окрестности, которые теперь будет ежедневно наблюдать друг.
АРТЁМ: (Грише) По-хорошему завидую многочисленной твоей семье Гриша. Тёток у тебя, дядек. Будут приезжать в эту квартиру на какие-нибудь праздники, играть на пианино… - У Артёма сегодня хорошее доброе настроение.
Голос Артёма за сценой. (В записную книжку) Недавно я получил новую должность, и будущие перспективы приятно томили душу. Общему подъёму не мешали даже рулоны талонов на продукты, мыло, спички… которые в суматохе подмочили, а теперь развесили сушиться на лоджии. В отличие от многих других, в семье Гриши с её революционным прошлым, их всегда оказывалось метра на два больше. За отцовы заслуги. Вспомнился Сухуми, гостеприимный хозяин дома, у которого они снимали комнату. Рулон сигарет “Космос”, правда, без фильтра. Наподобие мотка верёвки, он висел на стенке вместе с ножницами – бери и отрезай, сколько надо. Кури на здоровье. Конечно, там этот рулон – от изобилия, здесь – от бедности. И всё равно хотелось надеяться на лучшее.
Грузчики поднимают головы, кричат что-то одобрительное. Гриша жмёт на педали. Перед окнами взблёскивает озеро. Закончив возле дома, мужики бредут на берег. Там сидят долго. Один из них, самый молодой, отправился в озеро. Поплыл…
Артём предчувствует беду, но ничего не может поделать. На середине озера молодой стал махать руками.
Гриша играет свои миниатюры.
Парень тонет.
Один из грузчиков прыгает в воду. Но пока он неумело плыл, тот, молодой, первый, скрылся под водой.
Через час приехала милиция. Потом водолазы. Они искали весь вечер.
Голос Артёма за сценой. Наутро мне позвонил Гриша
ГРИША: Телевизор включи.
АРТЁМ: Чего там?
ГРИША: Переворот. ГКЧП. Пивка попьём?
Голос Артёма за сценой. Весь понедельник страна разваливалась на две части. Рушилась держава, а семья Гриши воссоединялась по еврейским обычаям. Труп вытащили из озера под утро, но милиции было не до него.
АРТЁМ:
АВГУСТ
ГКЧП. Москва бурлит. А мы
пьём разливное пиво на базаре,
Здесь продавцы со всех концов страны,
Которую мы пропили, прос—ли.
Зять с северов привёз мясистых крабов,
Которых нам потом не укупить.
Едим. И ощущаем как бы,
Что родины уже не возвратить.
СССР. Как много в этих звуках.
Россия – да. Но только нет страны.
И вот её от жадности и скуки
Распродали.
Демократические сны.
Закрыт базар. Много-национальный!
Упавшие арбузы источают кровь.
И через 20 лет сижу печальный,
И нервно дёргается бровь.
Входит МАРИНА: Вот так всегда! Якобы стихи читаем. Все люди, как люди. Этим – тайком выпить. Гриша, у тебя совесть есть?
ГРИША: Была.
МАРИНА: Господа, за стол! (уходит)
ГРИША: (шёпотом друзьям) А у меня здесь припрятано. Мужики, давай помянем.
МАКСИМ: Кого?
ГРИША: Советский Союз.
А он, с высоты восьмого этажа, простирался перед ними. Бульвар, озеро, парк… и дальше, за широкой рекой, с татарским, но ставшим русским названием. Вася снимает. На экране телевизора в гостиной кадры.
Голос Артёма за сценой. Тогда, в августе 91-го всё развалилось вдруг. Одним утром размежевались на две формации. Марина даже взяла административный отпуск. Ходила по митингам. Спорила с отцом Гриши. Сегодня дискутировать было не с кем. Вымерло поколение отцов. И вся ответственность легла уже на наши плечи: мои, Марины, Максима, Гриши…
Втихаря за родину выпить на лоджии даже интересно. Как в молодости. Хотя стол и ломился от выпивки и закусок, приняли украдкой грамм по сто. Опыт, приобретённый на хоккее с мячом, когда на морозе спирт из горла – его не пропьёшь.
К общему столу возвращаются умиротворённые, готовые поддержать разговор на любые темы. И потрафить дамам. Так раньше уступали место в транспорте по принятым в Советском Союзе правилам.
МАРИНА: Ну, конечно! – разве что не руки в боки, встречает она их появление. – Эти без жён заявились, и он туда же. Милый мой Григорий Зиновьич, ты не забыл, что у супруги день рождения? С гостями бы поговорил.
ГРИША: А я с кем разговаривал?
МАРИНА: (недоумевая) О чём?!
Вот в ком пропадал театральный “талант”. Даже элементарные вопросы Марина умудрялась опутать такой мимикой и жестами, которых и в опере не увидишь. Глаза от недоумения округляются; костяшки сцепленных нервных пальцев белеют; и – большей частью - судебная, обвинительная риторика, а главное - зерно сказанного ищи не в смысле, а в интонации.
Вася снимает её, на экране телевизора слишком крупный план Марины.
Голос Артёма за сценой. После школы она и собиралась в артистки, не важно куда, но в богемную жизнь. Но папа, главный инженер солидного предприятия, жёстко пресёк эти попытки. А поскольку друзей у него среди технарей оказалось много, в том числе и в вузах, её сориентировали в “Политехнический”. Но невостребованные иллюзии передались Вике, и Марина сочувствовала ей во всём, потакала. Хотя к другим, и друзьям тоже, была категорично-требовательна.
Артём сидит за столом, наблюдает за Мариной.
Голос Артёма за сценой. Когда в разваленной стране начались повальные выборы в разные структуры власти, она ринулась в свежеиспечённую политику, будто начала играть в новом сериале с мексиканскими страстями, где ни о какой системе Станиславского слышать не хотели. Главным из всех источников красноречия стало словесное выражение, а не нахождение веских – через душу – аргументов.
На беду, они с Гришей оказались в разных партиях. Он - безразлично остался в коммунистической, терявшей власть и уважение. Она – среди молодых, да ранних. Заново родилась: “45” – баба ягодка опять. И к ней уже на козе было не подъехать. Районный депутат.
АРТЁМ (Максиму): Гриша завял как-то. Так беспечные хозяева уедут в отпуск, а цветы полить никому не поручат. Приедут, а они скуксились, мошка по дому летает. Тараканы на кухне, потому что, уезжая, долго спорили по политическим вопросам. Хватились – на самолёт опаздывают. Так и оставили посуду немытой.
Сейчас Гриша больше молчит. “Женский батальон” намертво взял в доме позиции. И каждый машет своим флагом, которых в старом державном Союзе было пятнадцать, не считая единого – красного, с серпом и молотом, а теперь куда больше. Причём, норовят сделать колющий удар древком, если не в глаз, то хотя бы в бок. А там печень ноет…
ГРИША (спрашивает у Максима, будто ища поддержки): Употребляешь?
МАКСИМ: А как же!
ГРИША: Что предпочитаем? – Максим назвал. – Дорого, - чешет затылок.
МАКСИМ: Так я же ещё на двух работах числюсь. Не всю же зарплату домой нести.
ГРИША: А ты, Артём?
АРТЁМ: Чего?
ГРИША: Всё на два дома командуешь?
АРТЁМ: Ими покомандуешь… Теперь уже внучки подросли. Дашка с “персидского” – повелительница.
ЛЕНА (вклинивается в мужскую беседу): Сколько ей?
АРТЁМ: Пять.
МАКСИМ (Артёму): Своих детей у неё не было. А когда Маринкины росли, самой пожить хотелось. В воспитании племянниц участия не принимала. Они и платят ей сейчас тем же в ответ на все её жалобы.
ГРИША: Интересно, - перегибается через стол, тихо шепчет: – А как Вася переводится?
АРТЁМ: (смеётся) Не переводится.
ГРИША: Хотя – да.
Сцена 13.
Вика и Вася выходят в дальнюю комнату. Начинают выяснять отношения в соседней комнате, рядом с пианино. Матерятся, как это теперь принято, а Марина пытается заглушить их диалог, говоря ещё громче, чем она это обычно делает
МАРИНА: Я подругу спрашиваю - Он у тебя кто? – она мне: Снабженец. Значит, пьяница. Тем более, на нашем заводе. Чтобы несчастный “разъём” привезти, снабженцу самолёт выделяют. Вот, где он у тебя сейчас? Она: В Лиепаю уехал. Вот видишь, милочка моя.
.МАКСИМ: Мы совсем забыли, зачем пришли сюда.
ГРИША: Вот именно! – берёт непочатую бутылку водки, начинает разливать.
МАКСИМ: Не гони, Гриш, и так жизнь пролетела. Даже не заметили. Тут у нас водила с гаража начал случай рассказывать, а его спрашивают: «Это когда было-то?» Он задумался: «Когда? Трахались уже с Машкой. Значит, лет по семнадцать нам стукнуло».
ЛЕНА: (настороженно) К чему это ты?
МАКСИМ: Скоро будем говорить: «Когда трахаться перестали».
Ася Петровна потупила взгляд. Лена встряхнулась, словно курица в солнечный день, но сникла. Марина исподлобья глянула на Гришу.
ЛЕНА: “Одинокий мужичок за пятьдесят, неухоженный…” – попыталась пропеть игриво, но получилось грустно.
МАКСИМ: За женщин, при которых все мужчины, как бывший президент Индонезии – Сукарно!
ВИКА: (входит в комнату) Почему мат? О ком речь?
АСЯ ПЕТРОВНА: А у него чуть ли не в 80 лет ребёнок родился.
МАКСИМ: (уточняет) От молодой жены.
В своём белом пиджаке, которого он так и не снял в этот зимний вечер, Максим выглядит хоть куда. И скользкая тема его будто не касается. Как всегда. Любые вещи рассказывает с лёгкой иронией. И не поймёшь – о себе он или так, слышал где-то. Как с гуся вода.
Марина - чисто фарфоровая статуэтка, цены на которые – раньше копеечные – взлетели в антикварных магазинах до неимоверных сумм.
МАРИНА: Я не понимаю иногда, о чём ты говоришь, Максим?
МАКСИМ: Иногда не только про блюдей разговариваем, а и о жизни тоже.
МАРИНА: При этом, всю жизнь считая себя интеллигентами.
АРТЁМ: “Лучшие приветы! Ваш Ленин”, - вспомнил конец недавней цитаты.
МАРИНА: И почему вы, мужчины, всю жизнь пикируетесь со мной? Как Ленин с Горьким.