Лида рассказывала мне, что после окончания войны ее мама более-менее выправилась и все силы посвятила тому, чтобы дочка ни в чем не нуждалась. Лидочка была с этим полностью согласна:
- И правильно! Мне необходимо было как можно лучше закончить школу и ехать учиться в столицу.
Я думала, глядя на решительное лицо подруги: «Когда же ее круглые щечки постепенно утратили младенческий румянец, а пухлые губки сложились в такую твердую линию?»
Вероятно, к тому времени, когда ее выбрали комсоргом – в те далекие времена существовала такая очень важная должность. Присущая ученице энергичность и напористость, я думаю, нравилась старшим – «пусть проявляет инициативу, а мы подправим, если будет нужно, сориентируем в правильном направлении». Принимать решения, выносить порицания и «ставить на вид» нарушителям школьной дисциплины и прочим неуспевающим давалось Лиде легко.
- Ты знаешь, я как-то никогда ни в чем не сомневалась, ведь неспроста есть определенные правила. Если нарушил – отвечай!
- А если нарушил, но не по своей вине? – робко спросила я.
Был тихий вечер, мы рядком сидели в ее комнате на одной кровати и пили чай из граненых стаканов, стоящих на табуретке. Соседка Лиды снова отсутствовала, ушла на концерт, посвященный празднованию годовщины Октября. У Лиды болело горло – ангина, кажется. Она сидела, до ушей замотавшись в теплый шарф, помешивала в кипятке тягучее малиновое варенье и говорила нечетким шепотом.
- Как это не по своей вине? – хрипела подруга. – Если так рассуждать, каждый найдет какое-нибудь оправдание. Это уже либеральным плюрализмом попахивает!
- Ну вот у тебя болит горло, и ты не выступала на торжественной части!
- И что??? – беззвучно возмутилась Лида, почти совершенно утратив способность говорить, - у меня справка.
Последние слова я угадала.
Думаю, когда она училась в школе, ее учителя украдкой переглядывались и говорили негромко: «Девочка далеко пойдет!», после чего переходили на официальный тон и, уже во всеуслышание, прибавляли: «Молодец! И правильно!»
Класса так с пятого она окончательно перестала быть Дусей и превратилась в Лидию Воронцову, гордость школы, отличницу и активистку
Наконец наступил торжественный день выпуска. Вот как, со слов Лиды, разворачивались события дальше:
- Воронцова Лидия Сергеевна! – строго произнес директор, бессменно руководивший школой с незапамятных времен - на фронт его не взяли по инвалидности. Он ловко протер очки, высморкался и торжественно повторил:
- Воронцова!
Лида несколько раз с волнением рассказывала мне, как впервые слушала – вот так официально - свою фамилию… Имя… Отчество. Директор говорил еще что-то, поддерживая единственной рукой расползающиеся по столу аттестаты. Наконец-то, прозвучало главное – ученица Воронцова окончила школу с золотой медалью.
- Представляешь, Маша! – голос Лиды в этот момент всегда дрожал, - мама кашляла и плакала, все хлопали, улыбались. И я - в белом платье, самом лучшем из маминого ателье, с широченной юбкой, на талии – белый бант! И круглый диск в руке – золото, настоящее. Медаль!
Лида во время этих рассказов улыбалась, проводила рукой по волосам. Она выпрямлялась и делала несколько шагов по рассохшемуся паркету своей комнаты. В эти минуты казалось, что она снова идет, ровно ставя стройные ноги в белых босоножках на ярко-красную ковровую дорожку.
Было ясно, что эти воспоминания были для нее лучшими, самыми счастливыми мгновениями.
… Я, дочь репрессированного, «красного диплома» не получила, не говоря уж о медалях. Учителя смотрели на меня косо, оценки выше «хорошо» не ставили, дети шептались за спиной. Понятно – чуждый элемент, жаль, что всю семью не отправили в лагерь! То, что отца оправдали, в расчет почему-то не принималось, наверное, им трудно было изменить отношение, или боялись – а вдруг опять «врагом» объявят? Если бы он не умер, возможно так и было бы, примеры тому имелись сплошь и рядом. Осуждать надежнее и безопаснее…
В интернате мне жилось одиноко, и сразу по окончании учебы я уехала к себе на Охту, в бабушкину маленькую квартирку, где ничего не изменилось, даже чугунная раковина все так же торчала в коридоре. Войдя, я будто услышала мамин голос: «Руки с мылом мой! На улице зараза, холеру подцепишь». На цыпочках прошла по скрипучим половицам с остатками коричневой краски для полов, открыла дверь в чулан, села на сундук и тихо заплакала.
Я очень боялась, что меня не возьмут в институт, из-за отца, но документы были в порядке – «реабилитирован». Никто никаких вопросов задавать не стал, вступительные экзамены сдала без проблем.
…
Лида как-то однообразно излагала дальнейшие события школьного выпускного вечера: танцевали, веселились, все поздравляли друг друга. Обычно потом она добавляла, что после бала весь класс пошел к реке и было тоже весело.
Эти слова звучали неубедительно – я догадывалась, что тогда, после выпускного, случилось что-то более важное, чем поход к реке, однако Лида на все мои попытки разузнать, что же было дальше, делала отсутствующее лицо и качала головой:
- Что еще? Да все на этом и закончилось, не веришь?
Я молча не верила.
Так мы проучились целый год, и наша странная дружба стала только крепче. На втором курсе Лида снова, как и в школе, занялась общественной работой, а я пошла на курсы немецкого языка, потому виделись мы реже, но, когда встречались, болтали без умолку. Меня очень интересовали подробности Лидиного выпускного – я понимала, что тут скрыта тайна, которую подруга, может быть и не прочь мне поведать, но все как-то не решается…
Наконец, перед Новогодними праздниками, когда мы, утомленные мытьем и уборкой комнаты – я пришла помочь Лиде «дежурить», снова пили бледно-желтый чай из тех же стаканов, но уже без варенья, Лида вдруг разговорилась и стала понемногу рассказывать подробности:
- Понимаешь, мне тогда на минуту показалось – я красивая, счастливая такая, ну как невеста… И сосед по парте Андрюшка смотрел на меня, рот от радости открыв. А у него самого-то – обычный аттестат, даже тройки есть, или, как тогда ставили, «неуды».
Я с ним дружила, почти с первого класса, доверяла ему. Ну, ты понимаешь.
Он на этом вечере танцевал только со мной, шептал на ухо разные слова.
- Что шептал-то? Говоришь – слова разные… - Мне стало интересно, и я добавила в свой стакан еще немного заварки, – жаль, сахар уже кончился! И малины нет.
Лида не ответила, видно было, что она снова переживает события того вечера, но как-то нехотя, словно против воли.
Ясно, что кружить в вальсе Лиде было приятно – не зря в ее кавалера было полкласса девчонок влюблено. В таком взрослом костюме, отцовском наверно, при галстуке – серьезный парень! Спортсмен, капитан футбольной команды. Наверно она мысленно видела Андрея в эти минуты – описывала его очень ярко, словно желая мне что-то доказать.
Иногда человека тянет само воспоминание, как сырая глина - и хочется отделаться, а никак, вянешь в них все глубже и глубже.
- Так что он шептал-то? Какие разные слова? – не выдержав, опять спросила я, на минуту переставая мечтать о малине.
- Ой, ну какие там разные! Почти все слова – одинаковые!! Что он меня любит!
Произнеся это, Лида неожиданно нахмурилась.
- Ну а ты?
- А что я? – Лида взглянула как-то странно, передернула плечами. – Знала бы, и слушать не стала. Она замолчала, потом вздохнула совсем по-взрослому, посмотрела на меня и рассмеялась.
- Да ладно! Что ты подумала-то? Не такая я, отшила его, сказала: «В институт поеду поступать, уже билеты заказаны, а ты – про любовь. Разве об этом сейчас говорить нужно?» Краснел, дурак, глаза в сторону отводил, но повторял – «люблю»!
Да… вот так.
Лида надолго замолчала, стала рыться в своей тумбочке. Наконец, она вытащила оттуда литровую банку с полузасохшими остатками варенья и неловким движением протянула мне:
- На, Маш! Чего бурду-то пустую пить.
Больше она тогда ничего не рассказала. После того дня мы уже не беседовали - вовсю готовились к зимней сессии, потом к экзаменам, просиживали в библиотеке, писали шпаргалки. С январскими морозами подоспели каникулы, Лида уехала домой на неделю.
Продолжение той выпускной истории я все-таки узнала, но уже после возвращения подруги из родных мест. Лида предстала передо мной неузнаваемо мрачная и неразговорчивая, даже ее, всегда такие сверкающие голубыми пожарами глаза, казалось, потухли. Я невольно залюбовалась ее модной расклешенной юбкой, пошитой в ателье, и нарядным голубым свитером с высоким воротом. Такое тогда можно было увидеть только в журналах, где на каждой страничке худощавые барышни с неправдоподобно тонкими талиями изящно демонстрировали стройные ножки, увенчанные узкими туфельками. Куда мне, донашивающей мамино-бабушкины обноски, до такой павы!
Даже в тусклом настроении подруга казалась мне удивительно яркой и какой-то нездешней, не предназначенной для этой жизни. Я не завидовала - наоборот, мне было почему-то тревожно за Лиду…
Я в тот раз не поехала домой на Малую Охту, осталась ночевать на пустующей по случаю каникул соседней койке, забравшись под казенное коричневое одеяло. Лида, напротив, не легла спать, а, взобравшись на подоконник, смотрела на заснеженную улицу и захламленный двор. Клетчатая юбка свешивалась богатой округлостью подола, словно плавник. Отросшие рыжие волосы, собранные в «конский хвост» качались в такт волану юбки. Было слышно, как снежинки легко ударяют в стекло – ветер кидал горсти мелких крупинок, и они осыпались за окном с тихим шелестом.
Мне показалось: Лида хочет поделиться чем-то сокровенным и только ждет вопроса. Я спросила, что с ней.
- Андрея видела! – тихо ответила подруга.
- Какого Андрея?
- Ну как же… Того самого! Забыла? Я тебе рассказывала…
Голос Лиды был на удивление глухим и в нем сквозила не то горечь, не то ирония. Я, конечно, сразу вспомнила, о ком идет речь.
- И как? Что он сказал? Он что, забыл тебя?
Мне было интересно – столько времени прошло, неужели и впрямь первая любовь исчезает без следа? Я уже успела два раза влюбиться и оба раза абсолютно безуспешно.
- Не забыл, конечно… Но…
- Вот я и говорю – все обман! – Было до чертиков интересно знать, что же там с любовью-то? Мне, наконец, удалось потеплее укутаться в колючее коричневое одеяло – старая бабушкина кофта нисколько не грела.
Лида не повернулась ко мне, продолжая смотреть на заоконную пустошь. Лица подруги не видно, но представить его выражение было не сложно – даже «конский хвост» лохматился как-то уныло. Я снова подумала – кому, как не мне, она может рассказать вот так - все? Между нами существовала связь, необходимая обоим.
Снова, второй раз после давней новогодней ночи, странное ощущение, что я почти поняла, уловила нечто такое, неизбежно ведущее к тяжелой утрате, охватило меня. Почему-то вспомнилась мама, как она лежала… улыбаясь, но уже не живая. Все эти ощущения и видения были расплывчатыми, я сама их не понимала. Они были сродни пригоршням снега, которые ветер швырял в стекло – появлялись и исчезали.
Наконец Лида вяло проговорила:
- Ну тогда слушай, что было раньше, до этого-то… Как я в институте восстановилась, я ведь год пропустила.
Вздохнула тяжко, помедлила неуверенно:
- Может, хоть ты меня поймешь?
Так я узнала, каково было продолжение блистательного выпускного вечера, и вот как все это я себе представила из Лидиного рассказа:
Андрей танцевал только с ней, Лиде это льстило… Шумная толпа повалила гулять – все так и кричали:
– Гулять!!! Гулять!!! На берег, всем классом – когда еще увидимся!
Она пошла с ним под руку, как взрослая… Из репродуктора лилась музыка, Лидина любимая – про самолеты и девушек. Голова кружилась от радости: вот и мечта сбылась – окончание школы, медаль и скорая поездка в Ленинград…
Она заметила, что парни что-то пьют – ах, мальчишки, какие хитрые! Умудрились пронести, а ведь нельзя вроде. Ей тоже протянули стакан. Она решила – почему бы и нет? Рискнула, попробовала, рот обожгло с непривычки… и вдруг сразу все вокруг поплыло. От золотого блеска медали? От того, что Андрюшино плечо такое твердое? Или на нее алкоголь так странно действует?
- Конечно, Андрюша, пойдем! На берег, к реке… Нет, купаться не буду! Ты что?
Вода еще холодная!
У нее кружилась голова и от этого мысли прыгали, словно кузнечики из открытой коробки - каждая по отдельности и в свою, непредсказуемую, сторону. Собрать их вместе было невозможно.
Поведав об этом в самых выразительных словах, Лидия резко развернулась, так что с облупленного подоконника посыпались отскочившие скорлупки краски, и посмотрела на меня вытаращенными до невозможности глазами:
- Понимаешь, Маша, как оказалось, я совсем не могу пить… До этого не пробовала, вот и не знала! Понимаешь?!
Лида с таким нажимом говорила о своем неумении пить, что даже такая наивная девушка, как я, стала что-то понимать.
- И ты с ним пошла к реке? А потом?
- Пошла, конечно, как же… На самом деле, вообще еле на ногах стояла…
И Лида, набрав побольше воздуха, продолжила драматически живописать:
- Ну, ты даешь, мать! – удивился Андрей. - Академиком, говоришь, станешь? А что тебя развезло-то так?
Лида хотела было ответить, объяснить, но не смогла. Безрассудная логика подсказывала – лучше уж молчи! Андрей целовал ее все настойчивее.
Ей бы встать, оттолкнуть, оправить одежду, но – все! Она поняла, что ей не справиться… И она, не отдавая себе отчета в том, что делает, только крепче обняла Андрея за плечи, может быть, ища опоры. Лишь в последний момент ее смутное сознание слегка прояснилось и выдавило жалкое подобие протеста:
- Н-нет!!!
Андрей – парень здоровый, ему ничего не стоило поднять ее на руки, попытаться поставить на землю... Он испуганно тряс Лиду и взволнованно шептал:
- Я не хотел! Прости! Ну, что ты?!! Очнись!
- Представляешь??? - Лида соскочила с окна и стала нервно отряхивать свою клетчатую юбку-клеш, - я прихожу в себя, постепенно обретаю, так сказать, способность соображать, и вот тут-то понимаю!
Страшное озарение шарахнуло ее тогда, как видно, круче удара молнии. Вспоминая об этом, Лида вертанулась как юла, и все клеточки взметнулись, обратившись в злые зигзаги.
- Боже! Тут я и поняла… Что я тогда наделала, дура?
Лида плюхнулась на стул, сжала кулаки и спрятала в них лицо.
Я слушала, затаив дыхание. Назвать своими словами случившееся, стыдясь даже думать об этом, я не могла, но в голове тревожно стучало – «оно, это». Да ведь Лида не виновата – была не в себе! И тут же некий голос вкрадчиво прошептал мне: «А надо было знать… Каждая девушка должна об этом помнить…» Скорее всего, этот голос, исходящий откуда-то из недр поношенной кофты, принадлежал моей бабушке.
- Ну, и что дальше? – спросила я деревянным тоном, чувствуя, что покраснела под колючим одеялом, как свекла.
В те времена подобное событие в жизни девушки считалось позором… Даже из комсомола могли исключить, дать плохую характеристику: аморальное поведение! Лида опять забралась на подоконник – ее силуэт возвышался надо мной, подсвеченный зажегшимися на улице фонарями. Острые коленки, обтянутые широкой юбкой, оказались нацелены прямо на меня.
- Дальше?! – воскликнула она, тряхнув «хвостом». – А дальше я ему прямо в лицо закричала: «Ты что, гад, подлец, мерзавец? Ты хоть понимаешь, что ты наделал?» Андрей сразу весь скукожился, стал красный, как рак. «Но ты же…- бормотал этот идиот, - я же тебя люблю! Мы поженимся, все будет хорошо…» Да уж! Куда лучше-то.
Как я понимала эту ситуацию, живо представляя сценку со слов подруги, парень все больше укреплялся в своем решении жениться на Лиде. Случилось – так ничего не поделаешь, и даже замечательно, что так вышло. Теперь есть определенность и можно уверенно строить планы на будущее. Я мысленно одобряла его поведение – Андрей заслуживал уважения.
Увы, Лидочка так не считала…
- Но, почему? – воскликнула я. – Что ты ему ответила?
Лида ядовито усмехнулась и произнесла:
- Я ему ответила! Я ему вот что ответила: «Если хоть кому скажешь – я тебя убью!»
Дойдя до этого места, Лида посмотрела на меня такими безумными глазами, что я, не будучи ни в какой мере участницей этих событий, вздрогнула и затаила дыхание, стараясь стать как можно меньше и спрятаться под одеялом. Подруга была явно не в себе от этих воспоминаний.
Мы обе молчали. А снег все сыпал и сыпал, свет фонаря потускнел, и Лидин силуэт, заключенный в переплет рамы, стерся и стал почти невидим.
Она успокоилась и продолжила:
- Андрей, ничего не понявший из того, что я ему сказала, все меня утешал:
«Ну что ты! Лида! Я не скажу!!! Да кому какое дело? Мы ведь поженимся. Я… я того, работать пойду, ну, может, шофером… Или давай на великую стройку поедем! В Казахстан? А?»
А я, Маша, уже его и не слушала: все испорчено! Да уж, невеста! Вот так номер… В Казахстан, как же… Позор! Кошмар! Если кто узнает – конец всему. Из комсомола исключат за «аморалку», и как тогда в институт поступать?
На Андрея я и внимания не обращала, даже смотреть в его сторону не хотела.
Лида замолчала, заново переживая события того вечера…
- Знаешь, я тогда только об одном думала: «Забыть! «Забыть и не думать! Все будет хорошо – ведь через день я уеду!»
Как видно, мысли, резвые кузнечики, теперь стучали в голове слаженно, били молоточками. «Новая жизнь, там не будет неприятных воспоминаний, страшного позора, Андрея этого» – трещали они.
И она решила вычеркнуть все произошедшее из своей жизни. Андрей ей не нужен, у нее другие планы, главное – чтобы не проболтался.
- Ну и что дальше? – спросила я, понимая - это, собственно и все, что Лида хотела мне поведать.
- Что дальше? Я спросила: «Будешь молчать? Он сразу головой закивал: «Не бойся, могила! Я не скажу! Вот те крест… Лида… Как же ты… Да как же я?» Стал, в общем, чушь всякую пороть, я развернулась и домой пошла, провожать запретила.
-
Лида закончила свой рассказ. Я негромко покашляла, откидывая одеяло, скрывавшее мое лицо. Там, в темноте, я словно видела кино о несчастной любви, разбитых надеждах и грядущих утратах. Лида смотрела в пол, словно артистка, отыгравшая свою роль. Однако, это оказалось не так. Порвалась какая-то нить, плотно зашившая в ее душе то, что наболело и было прочно запрятано от посторонних глаз.
- Знаешь, Маша, я тебе завтра, наверно, все доскажу. Пока соседка не приехала. Ты человек надежный, не подведешь…
Я молча закивала головой.
На следующий день мы снова вечеряли в пахнущей краской темноватой комнате общежития. Лида щедрой рукой насыпала на тарелку горсть твердых печений «Мария» и мы принялись их сосредоточенно грызть, сидя на жестких кроватях. Снегопада не было, морозило… За стенкой гуляла шумная компания, кто-то играл на аккордеоне.
Лида начала издалека, ей нужно было рассказать все, не упустив никаких деталей, и она их тщательно подбирала. Ей хотелось моего понимания, она извелась от столь долгого молчания. Я уже научилась, прикрыв глаза, представлять себе все то, что она рассказывала, живо и красочно и, хотя обещанное продолжение показалось мне ужасным, я невольно заслушалась – затаив дыхание, забыв обо всем – даже о твердокаменной «Марии».
Вот что я узнала:
Лида уехала, и через два дня город на Неве, как тогда говорилось, «принял ее в свои объятья». Впечатления Лиды были настолько ярки и разнообразны, что она забыла все то, что случилось с ней недавно.
Ее удивила суета многолюдных улиц, ленинградцы сновали по городу с утра до позднего вечера, словно в этом состояла главная цель их жизни.
«Да, - подумала я в этом месте ее рассказа, - наступившая мирная жизнь заставила нас осознать, что это и есть счастье: без боязни ходить по улицам, стоять в очередях, иногда не зная толком, за чем – просто стоять по своему желанию, общаясь с такими же «стояльцами». Это не те мрачные, полумертвые, голодные очереди за крошечным кусочком хлеба, в которых стояли мои мама и бабушка - это оживленные, пестрые, по-мирному суетливые сообщества людей, заново начавших жить…»
А Лида рассказывала:
Немногочисленные машины, наоборот, ездили чинно, важно – будто делали одолжение. Тогда еще не «лихачили» и не «подрезали» - наверное, владельцы авто числились солидными гражданами. Дома поразили Лиду больше всего. Высокие, сурово-неприступные по сравнению с ее «захолустьем». Встречались среди них утонченные северные красавцы, но были и холодные безликие коробки – скучные типы неопределенного возраста. Разрушений Лида почти не заметила – город быстро восстанавливался после бомбежек.
У Литейного моста она как-то заметила аккуратных рабочих в серых костюмах. Они ремонтировали многоэтажное здание, трудились четко и слаженно. «Пленные» – поняла Лида. – «Вот они какие, немцы…»
Они работали, казалось, с удовольствием, их никто не охранял, и это было удивительно. Лида долго смотрела и все не могла понять, что ее так привлекает в этих пленных. Потом догадалась – дисциплина и аккуратность.
Лида покаталась на троллейбусе и трамвае, посетила театр «Музкомедии», который работал тут всю блокаду. Поразило посещение Зоопарка – не все, конечно, но многие животные пережили здесь все 900 голодных дней.
Почему зверей кормили, а не съели их самих? Ведь люди здесь умирали от голода! И делились при этом едой со своими подопечными – с животными! Лида этого не могла понять. Почему в Вавиловском институте сохранили образцы семян пшеницы? Зачем?! Для чего – или для кого?..
Вот и я все теперь думаю: каков же диапазон нравственных правил умирающего от голода человека? В этом страшном эксперименте таился ответ: от бесконечно низкого до бесконечно высокого… Непонятного, не логичного, но – принципиального.