Если вы решили действовать — закройте двери для сомнений.
Фридрих Вильгельм Ницше
Когда он появился на свет? Мать всегда говорила, что в один прекрасный день как плод её любви к его отцу. Отец же говорил, что в день, когда минуло двадцать пять лет со дня, когда Железный Канцлер возродил былое величие немецкого народа. Фридрих не знал, что было в тот день, но мать всегда описывала его как самый солнечный и прекрасный день календаря. Тогда зимнее солнце грело душу молодой матери мальчика, птицы за окнами пели от радости, температура стояла такая, что можно было отказаться от пальто. Но правды о дне своего рождения Фридриху всё равно было не узнать, чего он делать и не пытался. В его возрасте вопросы философии и истории всегда кажутся вычурными и ненужными. И пусть юный фрайхер фон Лихтенвальд был крайне порядочным для мальчика девяти с половиной лет, его не волновали вопросы армии, отчизны и происхождения. Для молодого Фридриха все люди были одинаковы и равны. Ребёнок тем и отличается от взрослого, что не понимает разницы между добром и злом, между человеком и животным.
— Фридрих, пожалуйста, не отвлекайся от моей лекции, ибо в противном случае херр Лихтенвальд узнает о незавидной судьбе той красной вазы, что стояла в кладовой твоей матери и которую ты вчера разбил, — отставной майор Бёрнер, который был его учителем, говорил с некой молодецкой теплотой, совмещая её со своей привычной военной строгостью. Ларс Бёрнер учил его уже на протяжении пяти лет. Весь свой сознательный период жизни Фридрих провёл в его компании. Обычно херр Бёрнер проводил уроки весело, дополняя их иллюстрациями из своей длинной, но ещё не прожитой до конца жизни. Он любил смаковать чужие и свои собственные ошибки, назидательно повторяя, в чём они заключались и каким же он был в молодости дураком. После уроков учитель и ученик выходили в семейный сад Лихтенвальдов, где сидели на скамье, пили горячий чай и разговаривали об истории. Точнее, разговаривал херр Бёрнер, рассказывая о прошлом Германской Империи, о других странах, национальностях, культурах, традициях… Тем для разговора с отставным майором у мальчика всегда находилось много. Порою они даже рассматривали жуков и гусениц, о которых мужчина охотно говорил различные научные факты, дополняя смешными, особенно для него самого, шутками.
— Херр Бёрнер, извините, но не могли бы вы повторить последнее предложение? Причинами Тридцатилетней войны Шиллер считал… — Фридрих, отвлечённый от разглядывания хмурого июльского неба, был слегка смущён внезапным вниманием своего наставника. Несмотря на то, что между ними царили отношения гораздо большие, чем между учителем и учеником, мальчик хорошо знал, что отставной майор отлично умеет ставить на место за непослушание красным словцом.
— Причиной Тридцатилетней войны Шиллер считал религиозные противоречия, — учитель со своей фирменной улыбкой выговорил отлично заученный текст и зашёл Фридриху за спину, отчего тот слегка удивился. Руки мужчины мягко легли на тонкие и узкие мальчишеские плечи, заставляя щёки ребёнка залиться неуместной краской от смущения. — Интересный дождь?
Когда людям нечего обсуждать, темы для разговоров исчерпаны окончательно и бесповоротно, они обсуждают новости, погоду, историю и плохую или хорошую — зачастую первое — готовку повара. Фридрих же не любил говорить о том, что видел. Он любил наблюдать за многими вещами, но не любил их обсуждать с другими людьми, считая наблюдение за жизнью окружающего мира чем-то сокровенным. Такое отношение мальчика ко всему сформировалось под влиянием старого деда, частенько бывавшего в затухавшей молодости и расцветавшей зрелости при кайзеровском дворе. Этот старик испокон лет считал, что выражать своё мнение по поводу вещей, которые все видят и знают и без тебя, апогей наглости и бескультурья, свойственный больше англичанам, любившим вместо работы задумываться о высоком, и французам, обожавшим поднимать со дна общества низкие истории о падших женщинах и мужчинах, придавая им излишнюю романтику и вычурность, тем самым будоража приличное общество и давая новую тему для пересудов.
— Думаю, раз ты молчишь, то этот дождь тебе не особо нравится, — херр Бёрнер отошёл к окну и посмотрел на то, как с крыши по водостоку льётся вода, медленно утекая в материны цветы перед домом, заставляя их напитываться живительной влагой, полностью готовясь к новым знойным дням. Учитель с грустью посмотрел на мальчика и разочарованно протянул: — Похоже, в сад мы сегодня с тобой чай пить не пойдём. Придётся нам довольствоваться домашней атмосферой столовой твоей…
В следующую секунду раздался ужасный раскат грома, и прямо за спиной учителя, за окном, совсем подле дома, просияла жуткая вспышка молнии, осветившая классную комнату так ярко, как не удавалось даже ярко сиявшей люстре. Херр Бёрнер с нелепой злостью посмотрел на грозу, столь быстро оборвавшую его прекрасную и благозвучную речь.
— Donner Wetter*, будь оно всё неладно! — прошипел майор и с тоской посмотрел на мальчика. — Неужели я такой зануда, что сам Зевс пытается заткнуть мой говор?
— Учитель, — Фридрих не имел сильного желания задеть своего учителя, но и не имел желания ему льстить, поэтому старался подобрать такие слова, которые только мог подобрать мальчик его лет. — Учитель, гром просто загремел из-за долгого отсутствия дождя, отчего и началась гроза. Помните? Вы же сами мне об этом рассказывали!
В комнате воцарилась тишина. Фридрих понял, что он только что сказал. Он упрекнул своего учителя в плохой памяти. В том, чего должным образом не имел и сам. Он опустил его авторитет в своих глазах случайным словом, сделав это невольно и без всякого злого помысла. Он был просто отвратителен. Сделать замечание человеку, который столькому его научил! Нет, не будет теперь ему прощения! Он сейчас же извинится перед дорогим ему мужчиной, чтобы та связь, что была между ними, не оборвалась!
— Да, я помню, кажется, что-то такое говорил, но гораздо важнее, что ты, Фридрих, это выучил. Для учителя нет большей радости, когда ученик начинает его превосходить, — херр Бёрнер довольно улыбнулся, заставив мальчика покраснеть. Отставной майор даже не стыдился своей плохой памяти и грязного языка. Он был тем самым человеком, для которого верность своему долгу была выше всяких ценностей. Мужчина ещё раз довольно улыбнулся и добавил: — А теперь, когда ты всё выучил и закончил, мы можем пойти и выпить чаю, съесть по куску пирога и поговорить о чём-нибудь интересном. Согласен?
Фридрих кивнул, и они спустились на первый этаж, где их уже ждали все женщины дома: фрау Лихтенвальд и Мари.
***
— Каковы успехи Фридриха в учёбе? — мать мальчика сидела в кресле и, как обычно, читала книгу, пока на кухне суетилась маленькая хрупкая девушка, быстро расставлявшая приборы и еду к обеду. — Херр Бёрнер, у моего сына всё получается?
Фрау Лихтенвальд, урождённая Керстин Этингер, была слегка полной женщиной лет тридцати с небольшим. Выглядела она моложе своих лет, ибо тёмные волосы её ещё не утратили своего цвета, а глаза оставались такими же озорными, как в молодости, и не поблёкли от возраста и печали, ибо эта женщина жила своей нескончаемой юностью, при этом оставаясь любящей и верной женой, а также прекрасной и доброй матерью. Фрау Керстин читала очень много книг, находя в них отраду своему сердцу, разочаровываясь и радуясь вместе с девочками, испытывавшими неописуемую радость тешиться своими первые и искренними чувствами с такими же молодыми юношами. Женщина была сторонницей любви и чувств во всём и жила ими, как и любая женщина её лет, оставшаяся без мужского плеча на долгое время. Но в отличие от других своих ровесниц, она жутко боялась разрушить семью, из-за чего вместо мужских ласк на стороне развлекалась чтением похабных французских романов, вздрагивая вместе с героиней «от его чутких ласк». Несмотря на столь нелепое пристрастие, этой женщине чудом удавалось сохранять маску истинной фрау, которая всеми силами выступает и за свою страну, и за своего мужа, соблюдая все нормы этикета, порою вызывая тем самым зависть у других женщин. Она прекрасно умела готовить и управлялась со всеми делами дома при помощи одной только служанки Мари, которую она, любящая русский императорский двор и молоденьких девушек, сбившихся с пути истинного, подобрала в Петербурге у одной местной барыни, двоюродной бабушки Мари, у которой девочка жила в качестве горничной.
— Думаю, из него вырастет прекрасный торговец, как и его отец, а если ему достанется и ваша любовь к книгам, то и историк из него получится знатный, — херр Бёрнер, сидя за столом, накрытым доброй Мари, сделал глоток чая и потрепал Фридриха по голове, отчего тот вновь смутился. — А вообще, в учёбе не хватает ему той самой толики мальчишеского нахальства, с которым растут другие дети.
— Не думаю, что излишняя наглость будет моему мальчику к лицу, — женщина говорила с неким, взявшимся из ниоткуда раздражением, предварительно отложив свою французскую книгу, что свидетельствовало о том, что разговор будет долгим, нудным и затронет судьбу Фридриха. — Нахальство — черта безродных английских собак, лезущих не в свои дела, но никак не доброго и благородного немецкого юноши.
Фридрих устало вздохнул, не понимая, почему все вокруг такого низкого мнения о людях из других стран. Ему, мальчику девяти с половиной лет, было бы совершенно всё равно, если бы его друг оказался французом или англичанином. В этом и заключается счастье детства. Нет никаких забот о политике, философии, религии и вычурной моде, о которых вечно твердят взрослые. В детстве есть заботы только об игрушках, приключениях, играх и довольстве родителей, чтобы они не сильно ругались и пеклись о том, где же сейчас находится их ребёнок. К сожалению, с возрастом эта чудесная пора уходит, оставляя место беспокойству о работе, выгоде и своём положении. И юному Лихтенвальду этого совсем не хотелось.
— К сожалению, при всём моём уважении к вам, фрау Лихтенвальд, мне стоит сказать, что в нынешнем обществе благодетели, которыми вы восхищаетесь, сильно почитаются и возвышаются, но они не востребованы, — отставной майор сделал очередной глоток чая и продолжил, поймав на себе косой взгляд женщины. — Наверняка вы помните местного портного, херра Келлера. И вы прекрасно знаете о том, что он уехал в любимую вами Францию. Через месяц его обокрала и отравила какая-то местная девчонка, позарившаяся на заработанные им честным трудом, и поэтому небольшие, деньги, — херр Бёрнер внимательно посмотрел на полные удивления глаза женщины и усмехнулся. — А теперь вопрос. Можно ли выжить в этом мире, имея те добродетели, которые вы хотели бы привить сыну, и не имея пороков, от которых вы желаете его оградить?
Фридрих устало вздохнул и скучающе взглянул на своего учителя. Херр Бёрнер жутко любил разглагольствовать на тему добра и зла, на тему жизни и смерти, ибо всё это, как казалось мальчику, мужчина уже успел повидать, и поэтому с таким удовольствием разглагольствовал на эти темы с такой же ненасытной до этих тем, но с мировоззрением, сложившимся из книг о любви, особой. Вдруг мальчик почувствовал на своей ладони мягкие и тёплые девичьи пальчики. Он повернул голову и увидел улыбавшуюся и слегка смущённую Мари. Девушка указала на дверь и тихонько прошептала:
— Идёмте, херр Фридрих, не будем мешать им общаться, — девушка снова улыбнулась и тяжело вздохнула, — не думаю, что вы, даже если очень захотите, сможете отвлечь их от столь приятной для фрау Лихтенвальд беседы. Вы же знаете, — девушка осторожно взяла мальчика за руку, — она это любит.
— Ты права, Мари, но раз уроки закончены, неужели мне придётся идти к себе и опять сидеть там одному? Я хочу играть! — мальчик осторожно топнул ножкой и фыркнул. Он не хотел привлекать внимания увлечённых разговором взрослых, но и молчать о своей надвигавшейся скуке тоже не желал. — Развлечёшь меня, Мари?
—Да, как вам будет угодно, херр Фридрих, — Мари мягко улыбнулась, будто бы и не было в голосе мальчика того самого приказного тона, от которого у прислуги всегда наступает неловкое чувство бессильной злобы. — Как насчёт того, чтобы мы поиграли у меня?
Юный Лихтенвальд кивнул, и девушка, снова взяв его за руку, тихо повела мальчика в огромную кладовую, где находилось её место. Нет. Это не его родители и дед оказались такими жестокими, что поселили её там. Со слов самой горничной, она не привыкла к большим господским комнатам и поэтому отказалась от спальни на втором этаже, великодушно предложенной его дедом Рудольфом Лихтенвальдом. Уголок, где она обустроилась, выглядел довольно уютным. На высокой дощатой кровати, сделанной Мари самостоятельно из подручных средств, лежала гора постельного белья, сшитого девушкой самостоятельно из лоскутков, покупаемых у портного херра Фукса. Она была аккуратно уложена и выглядела так, словно это были не одеяла, простыни и покрывала, а необычные , разных цветов и мастей, облака, о которых писали некоторые писатели-фантасты. На постели Мари лежало очень много подушек, сложенных друг на друга по размеру: снизу лежали большие, а сверху — маленькие. Всю эту чудную кровать дополняли кружевные полотна, укрывавшие её и придававшие ощущение необъяснимой лёгкости, воздушности. Рядом с кроватью стоял огромный сундук. Фридрих часто наблюдал, как девушка открывает его, ведь в нём у Мари хранилась её одежда и различные средства для рукоделия. Один раз, будучи ещё совсем маленьким, мальчик стянул у неё кружевное бельё, не зная для чего ей такая милая тряпочка. Служанка тогда очень сильно засмущалась и лишь тихонько попросила вернуть ей необычную вещицу. Юный Лихтенвальд тогда в ответ по-детски рассмеялся и отказался возвращать её. Тогда Мари ничего не сказала, просто скромно улыбнулась, как всегда, и снова увлеклась вязанием. Сейчас, когда Фридрих подрос, его поражала та его нахальность, с которой он тогда издевался над девушкой. Он делал это не со зла, как и любой другой малыш на его месте. Дети не знают злого умысла, так же как и пощады. Этим они отличаются от взрослых. Любая ошибка ребёнка — ошибка его родителей.
— Херр Лихтенвальд, присаживайтесь, — Мари мило улыбнулась, садясь на свою постель. Говорят, что глаза — это зеркало души. Голубые глаза горничной были полны искренней и бескорыстной заботы и преданности. Эта девушка больше всего внушала доверие Фридриху, наверное, даже больше, чем мать. Не в силах устоять, мальчик осторожно присел на мягкую постель и ещё раз огляделся. Всё по-прежнему. На полках на противоположной стене стоят банки и ящики с запасами продовольствия. В другом углу в старом и потёртом ореховом комоде лежали различные безделушки и старая одежда, что уже была невозможна для носки и использовалась в качестве тряпок.
Тем временем, Мари достала пряжу и принялась вязать шарф. Она вязала его уже несколько недель. Нитка ловко крутилась в её руках, образовывая петлю и насаживаясь на стальные спицы, приставая к вязаному полотну. Этот процесс завораживал мальчика. Ему нравилось наблюдать, как горничная занимается рукоделием. Как её тонкие белые руки вместо грубой домашней работы, занимаются лёгкими вещами. Фридрих невольно представлял себе картины того, чем ещё может заниматься девушка, кроме хозяйства и рукоделия. Может быть, пока никого нет рядом, она поёт? Или танцует? В голове юного Лихтенвальда тут же появилась картина того, как тело служанки изгибается под ритмы музыки, отдаваясь им всецелостно и безотказно.
— Херр Лихтенвальд, вы о чём-то задумались? — голос Мари, оторвавшейся от вязания, был как всегда заботливым и слегка обеспокоенным. Её безусловная преданность семье как горничной очень нравилась мальчику. Для него не было никакой другой девушки, кроме неё. Мари казалась ему эталоном женщины. Он хотел, чтобы она никогда не покидала их большой и красивый особняк, не уходила из их доброй и порядочной семьи, чтобы всегда оставалась той Мари, которую он сейчас знал и очень любил.
— Нет, — Фридрих помотал своей маленькой головкой с золотистыми волосами и отвернулся. Нет. Даже если он и любит Мари, он любит её, как его горничную и своего друга, а значит, он не имеет даже права на такие противные и эгоистичные мысли на её счёт. В конце концов, он — мальчик девяти с половиной лет, которому незачем забивать голову такими глупыми и в то же время заумными вещами. Сейчас его главная обязанность и задача — хорошо учиться у херра Бёрнера и наслаждаться этой самой беззаботной порой, которую взрослые называют «детство». Мальчик взял Мари за руки и посмотрел своими голубыми глазами в такие же глаза девушки. — Мари, ты обещала развлечь меня. Почему же ты этого не делаешь? Обещания нужно выполнять.
— Вы правы, херр Лихтенвальд, свои обещания необходимо держать, — Мари, как обычно, улыбнулась своей покорной улыбкой и, смутившись, наклонилась к уху мальчика, тихонько прошептав в него: — Херр Лихтенвальд, может быть, если вы не против, сыграем в игру, в которую я играла в детстве?
Фридрих покраснел. Обстановка казалась ему слегка не такой. На первый взгляд, всё было точно так же, как и несколькими минутами ранее: добрые глаза Мари светились привычным смущением и преданностью; её кожа была такой же слегка бледной, но чувствовалась её лёгкая грубоватость от повседневной работы; её волосы были такого же цвета, что и пять минут назад, до этого вопроса; её тело было полностью таким же, как и раньше, - мальчик знал это, но тогда… Что тогда изменилось в Мари?
— Не стоит, Мари. Я пошутил. Я не хочу играть. Мне и без этого весело. Правда, — краска ещё не сошла с лица юного Лихтенвальда, придавая его образу нелепый мальчишеский вид. Но мальчику было всё равно на это. В конце концов, это всё было лишь для того, чтобы образ Мари оставался всё тем же, словно запечатанный навечно в янтарь, подобно какому-то древнему редкому животному, попавшему в ловушку смолы огромного дерева. Фридрих часто видел эти забавные ярко-рыжие кубы с находившимися внутри насекомыми в кабинете отца. Они были замурованы древней смолой в деревянных коробочках-подставках, державшихся в огромном стеклянном шкафу наравне с причудливыми статуэтками, трубками, табакерками и другими странными штуковинами, назначения которых мальчик не знал.
— Хорошо, херр Лихтенвальд, — промямлила Мари, сильно покраснев. Девушка явно чувствовала свою вину за несуразность всей этой ситуации и хотела немедленно загладить её, но не знала, как именно это сделать. Фридрих видел это по её полным преданности глазам, в которых отчётливо были видны тень сомнения и ожидание своего наказания. Девушка убрала свои руки и отошла к сундуку, и достала из него какой-то свёрток. После этого она закрыла сундук и протянула сверток мальчику. — Возьмите, пожалуйста, в качестве моего извинения, — и, увидев недоумение в его глазах, тут же спешно добавила: — В нём сладости.
Фридрих кивнул и встал с её постели. Такой подарок не был для него удивлением. Мари всегда, на удивление всей семьи Лихтенвальд, тратила свою зарплату на подарки. Она дарила их всем и всегда. По поводу и без него. Она угощала всех сладким, дарила милые и прелестные безделушки, при этом умудряясь отсылать оставшиеся деньги своей двоюродной бабке, совсем позабыв о том, что та заставляя её делать и в каком положение она при ней была. Для юного Лихтенвальда любовь Мари ко всем и ко всему была непонятна и неописуема. Ребёнок никогда не сможет понять, что такое долг Отчизне и дань уважения.
Мальчик больше не желал находиться в одной комнате с Мари, ибо боялся затронуть чувства горничной своим детским неумением говорить, подобно утреннему разговору с херром Бёрнером. Фридрих вышел из кладовой и направился на кухню. Оттуда уже не доносился голос отставного майора, из чего следовало, что он уже ушёл к себе, готовиться к завтрашним урокам. Скорее всего, сейчас, после выхода от них, он, прежде чем идти к себе домой, зайдёт в библиотеку, дабы взять нужную литературу Шиллера, Гёте или Толстого, которого больше всех уважал из всех русских писателей. Ларс Бёрнер всегда придерживался такого маршрута, чтобы не тратить времени даром. Об этом юный Литхтенвальд знал очень хорошо, ибо в тёплую и солнечную погоду часто провожал учителя до библиотеки, около которой мужчина трепал его волосы, смеялся, обнимал и желал приятного дня в самое ухо, из-за чего его горячее дыхание часто обжигало. Фридрих подошёл ближе к кухне, желая убедиться в своих догадках, но, стоило ему только зайти в комнату, как его ожидал приятный сюрприз.