Прилов

               

  Любой рыбак растолкует вам, что прилов - это такая вредная хрень, когда ловишь, допустим, королевскую макрель, а в кошельке или трале на треть оказывается черный карась или, боже упаси, костлявая ставрида. И куда, скажите, ее девать? Если ею даже вольные граждане государства Дагомея брезгуют? На муку ее! В утильку! Это я по прежнему опыту знаю, когда на траулерах молотил.Иной раз трал вытянем, а в нем каких чертей только нет.
Но вот у китобоев - я давно уже на китофлот перебрался - таких накладок по определению быть не может. Тут  у нас все идет впрок - и от "усатых" блювалов с финвалами и от зубоскалов кашалотов. Однако приловы тоже случаются. Хотя и несколько иного рода. И вопросов об их предназначении даже не возникает. Их в утильку не смайнаешь.
                ***

    Гляжу я на эту парочку, на голубков этих, и что-то мне нехорошо делается. Муторно, будто перебрал намедни.
    Домой пришли, черт побери! Восемь месяцев без заходов - шутка ли? У всех радости... я вроде из себя выпрыгнуть готов, а они... Словно их на лобное место, на заклание вывели.
    Про чудака этого - он главбух по должности - говорят, что будто женщины от него без ума. Хотя если посмотреть, так  с души воротит. С чего там с ума сходить?
Маломерок брюхатый с головой как кухтыль на тонкой шейке. Волос на голове почти не осталось, а что есть, вокруг лысины вроде приклеены. Уши лопухами и глаза враздрай. Причем разноцветные: один почти черный, а другой - чисто окись хрома, зелень, какой у нас корпус ниже ватерлинии выкрашен.
Руки у него - мечта боксера, как у гиббона, длинные, а ножки - смех один - коротенькие, ухватом. Создала же природа. Мутант, а не мужик. Его поначалу так и прозывали за глаза - мутантом. Но потом с легкой руки Коли Кошкина перекрестили.
Коля говорит, что у карапузов типа нашего главбуха незаурядная мужская сила. В этом, говорит, их физиологическая особенность. А Коля знает, что говорит. У него хоть и сельское, но высшее образование - ВАСХНИЛ.
Тут у нас вообще публика занятная, особенно среди раздельщиков. Правда, Кошкин не раздельщик, он у меня, в боцманской команде. И я не знаю, каков он был ветеринар, но матрос из него получился классный. Ллойдовский матрос.   
Так вот, этот матрос рассказывал, что где-то в Африке живет племя пигмеев, в котором все мужики от рождения до смерти в боевом мужском состоянии. Само название племени - гвай-кве - будто бы это означает. Стоит, мол, и баста! Вот нашего главбуха так и прозвали - Гвай-кве. А потом малость перекроили - Два-две - по созвучию.
У судового казнокрада, начпрода Ежкова в лавке портвейн такой был - по два рубля две копейки. Если у кого день рождения приключится или еще какая оказия, идет виновник к замполиту, кланяется в пояс, и тот выписывает на личном бланке: выдать подателю сего столько-то по два две. Ну, для комсостава там кое-что подороже было типа "Прикумского" или "Мадеры", а нас и это устраивало - "два-две". Документ сей непременно главбух визировал - для учета.  На том и пострадал. Гвай -кве, Два-две - очень похоже. Хотя он , надо сказать, вообще не пьет. Впрочем, здесь все не пьют. Нечего. Разве только по праздникам, в День рыбака. А он не часто случается. Во второе воскресенье июля. Вот если бы каждый месяц был июль...
Впрочем, у раздельщиков, кажется, свой календарь. Они по нему живут и причащаются вне графика. У них на корме по "минимаксам", по огнетушителям, типа массандровских погребов - косорыловка бродит. Наверняка и теперь найдется. Они, глянешь иногда, и на разделку под мухой вылезают. И как только не порубятся своими секирами? Однако я отвлекся.
О-о! Как он подругу свою обнимает. И головку склонил. Я-чай, боится, не упорхнула бы. А куда ей порхать, когда брюхо уже в нос упирается. Хотя гордо стоит, чисто царица Тамара. Даром, что на седьмом месяце.
Поначалу-то, еще до выхода в море, она к Петровичу, третьему штурману приклонилась. Вот пара была - загляденье. Петрович утром на бак с парой двухпудовиков выйдет - каждый мускул играет. Картинка! Томми Коно. И она ему под стать. Все уже думали... Рановато, оказалось,  думали. Один какой-то пустяк, дурацкая шутка, и все прахом. 
Она тут у нас педагогическое свое образование со шваброй да ветошью шлифует в носовой надстройке - по коридорам да каютам командиров. От души трудится, как и надлежит педагогу - у меня к ней претензий нет. И всегда одета как на праздник - в трико, косынке и непременно на высоких каблуках.
И вот как-то - в апреле дело было, мы только от Камчатки оторвались - прошла она коридоры по главной палубе, пару кают по левому борту прибрала, на правый перешла, к апартаменту Петровича, третьего штурмана. Да что-то вдруг вспомнила, ведро с мыльной водой и швабру оставила у двери и удалилась. Третий, на зарядку собираясь, выставил за дверь свои гири, и на ту беду мимо Коля Кошкин двигался по своим делам. И без всякой задней мысли одну гирьку взял и опустил плавно в ведерко. И скрылся. Возвращается к объекту наша красавица - ля-ля-ля, подхватывает сходу свои снасти, и случился с нею, видимо, шок. Как ее на высоких-то каблуках от нарушения равновесия начало мотать. Ей бы ведро на палубу поставить, а соображенье-то потеряла, держит и кренделями до трапа довихляла, а там - только вниз. Как только жива осталась?
На голосовой ее сигнал все каюты поотворились: что случилось, где горит? Петрович сразу вниз. Она лежит в неудобной позе - ножки вверх, на балясинах, платье на голове, по палубе вода гуляет, мыльная, и двухпудовая гиря возле ее головы рокочет. От качки.
Третий ее утешать, по головке гладит, приговаривает ласково. Она проморгалась, поднялась на свои каблуки и, сообразив что-то, мокрой шваброй Петровича со всего маху да по уху, и... Была любовь, завяли помидоры.  Хотя Петрович, по-моему, до сих пор по ней сохнет, говорят, с парохода списаться решил, на "малышей" перейти, а ей и нет ничто. Стоят вон на вертолетной палубе с этим, Два-две, в обнимку да на бережок поглядывают. А его там, чай, другая ждет - не дождется. Здесь толкуют, что он уж разводился не раз, а перед самой путиной молодую взял, с малым ребенком. Интеллигенция хренова!
Кто-то тут про родство их душ бессмертных сморозил. Потому, дескать, сошлись, что понимают друг дружку с полуслова, оба образованные. Она - педагог, ну и он - экономист с двумя дипломами. Развели, понимаешь, бухгалтерию.
Иногда глянешь вокруг себя: батюшки-светы! Да в море ли я? Тут тебе и кассиры-счетоводы, тут тебе и почта с телеграфом и отдел кадров свой, лаборатории, госпиталь,  и везде они, желанные. А ведь с давних времен говорили: баба на пароходе - быть беде. И сколько тут бед за путину через них случается!
Или, может, больше от их нехватки те беды? Из пятисот организмов команды на базе только полсотни женские. Так еще полтыщи народу на китобойцах, на малышах. Там тоже хочут, их тоже в расчет надо брать. И на сколько же мужиков на флотилии одна баба приходится?
Конечно, флотилия не увеселительное заведение, только природа-мать так устроила, что без них мужикам как-то тоскливо бывает. Случается, у кого-то и крыша едет - по этой самой причине. На одном БМРТ, по слухам, боцман по слипу ушел - только и видели. Они к нам за водичкой подходили. Так мужики сказывали, только намедни боцман исчез, акул кормить пустился. Буфетчица будто бы ему рожки наставила, ну и...  У нас, на флотилии, на "Закаленном" старпом радиограмму от суженой получил - где-то в июне, мы под Аляской тогда работали, - что, мол, ждать устала до смерти и к какому-то сухопутному кадру перебралась, а он в ту же ночь на вахте от инфаркта к Всевышнему подался.
Ну, если которые женатые, так им вроде зазорно за барышнями волочиться, грешно. Хотя через восемь месяцев постной жизни и ангел оскоромится, только бы случай подвернулся. Кому подвернулся "случай" в образе, скажем, кастелянши, буфетчицы или медсестры, тот почти всю путину живет почти нормальной человеческой жизнью. Если, конечно, один в каюте прописан. Другие счастливчики как бы в первую любовь играют, по укромным местам. Самое укромное и при этом самое популярное место на судне - труба. Знаю, не только на этом. И она никогда почти не пустует. И сменяют там счастливые парочки одна другую на зависть воздержанному большинству.
Эти двое в трубе не прятались: нет нужды. У главбуха апартаменты малость только капитанским уступают. У него да старпома с главмехом и замполитом примерно одинаковые. Так что они с апреля вдвоем, по-семейному. Тут было подозревали: уж не начислял ли он ей какие премии за приятное времяпровождение? Не с этого ли все и началось. Хотя потом подозрения эти отмели, как ересь. Он, хоть и не писаный красавец, но мужик деловой и без тени злобы, с какою нередко такие обделенные бывают. Сейчас стоит вон и затылок чешет. Я-чай, как выкручиваться , соображает. Береговой жене кассовый отчет составляет про себя.
Раньше надо было думать, туды вас в качель! Путные-то граждане еще до Скрыплева разбежались. Мы уже четверых, которые тоже с "приловом", уже на транспорты выгрузили. Одна вообще только две недели как на "Блюхере" свалила. Сказывали, что и он свою красавицу вроде уговаривал, так она - ни в какую. Такая, вишь, любовь.
У других-то тоже, наверное, любовь была, да реклама ей ни к чему. Особенно если на берегу законные, хоть и не слишком любимые супруги дожидаются.  Пусть не любимые, зато верные, какими полагается быть женам китобоев.
Хотя и тут, как знать, чем они там, на берегу, по восемь месяцев занимаются. У многих жены не работают, и возможностей у них в плане полезного времяпровождения гораздо больше, чем у нас. Ну и что теперь - на переборки кидаться от ревности? Тогда уж вовсе в море не ходи, а садись подле суженой и в очи ей пялься. А коли без моря тебе продыху нет, то и не скули. Зато и тебя поймут, если узнают, что грешен, простят. А вернее всего, ни о чем таком тебя и не спросят и злому навету не поверят. Только вернись домой человеком.
Так-то, паренек. И не смотри ты так пристально на берег. Или за борт сигануть примериваешься? Надо за тобой присмотреть.
И эта, дура с институтом, выставила брюхо - драться, что ли, изготовилась с законной женой? И чего тянула? Давно бы на берегу была, давно бы договорились, как делить этого симпатягу. Эх, и будет скоро потеха, как начнут они друг дружку за космы валтузить...
- Боцману на бак! Якоря к отдаче готовить!
Это мне мастер кричит. И чего кричит - народ на берегу пугает? Не видит, что ли, что боцман Леня Банный на месте? И все у него давно готово. И он тоже хочет поскорее домой попасть. Очень даже хочет, хоть и закругляет уже двенадцатую свою путину. И несравненную свою он сейчас так любит! Так любит, что даже и не верится, что через пару недель чаять не будет, как бы от нее в море сорваться.
- Коля! Иван! Штормтрап на правый борт - лоцман подходит.
                ***
В ясный ноябрьский полдень китобойная база в окружении китобойцев заходила в родную бухту, откуда ушла больше восьми месяцев назад, и не было на ее борту никого, кто, оставаясь свободным от вахт, не стоял бы на палубе и не всматривался до слез в знакомые очертания берегов, причалов, туда, где каждого из них с таким же нетерпением ожидали близкие люди.
Уже пять дней, едва только получили с берега команду "рвать палубу", на флотилии потеряли покой и сон. Заждались. Одна флотилия уже почти месяц дома, а их почему-то все не пускали, хотя давно все планы и обязательства выполнены и перекрыты. На чем свет стоит ругали береговое начальство, по малейшему поводу, а то и вовсе просто так ссорились друг с другом, забросив все, что до сих пор еще как-то развлекало, скрашивало однообразие быта. Забросили мастерить поделки, выжигать и резать китовые зубы, раздельщики даже брагу перестали гнать. И китобойцы все вдруг перестали видеть китов, прекратив охоту, хотя и в виду базы фонтаны случались не реже, чем прежде. На помогали суровые беседы с капитанами малышей: словно сговорившись, китов они не наблюдали. Лишь изредка, будто нечаянно, спросонок, какой-нибудь малыш прихлопывал, как назойливую муху, вылезшего прямо под пушку финвала. Да и то за тем только, чтобы для разнообразия выговорить подход к базе.
На базе тоже началась хандра. Капитан-директор, понимая моральное состояние людей, слал в Управление возмущенные радиограммы, и вот наконец, проморив их так почти месяц, с берега дали "добро". Не верилось, что теперь-то они точно идут домой, хотя уже неделю, словно предчувствуя, исподволь, оставив традиционные для этого времени районы охоты, прижимались к родным берегам. Получив "добро", больше суток бежали полным ходом до ближайшей бухты, чтобы покраситься, привести себя в порядок. Выкрасились за два дня - от киля до клотика - темпы для береговых ремонтников фантастические - и вот теперь, можно сказать, уже были дома.
                ***
С утра на морвокзале был свободный доступ на причал, и спозаранок тут уже толпился народ, хотя все знали: флотилия давала подход на 13.00. Были здесь, главным образом, женщины: в одиночку и группами, с детьми и без них; в волнении ходили они вдоль причала, иногда останавливаясь и с надеждой вглядываясь в суда на рейде, в каждом из которых чудилось им свое, долгожданное, на котором возвращаются их мужья, отцы, сыновья. Иногда от волнения и утреннего холода пробирала дрожь, и они заходили в стеклянное здание морвокзала, выбегая на причал при виде каждого приближающегося парохода, хотя и понимали, что это еще не тот, какой они ждут - так велика была жажда встречи. 
Обособленно, теснясь к контейнерам грузовых причалов, толпились на пирсе какие-то серые субъекты, на которых встречающие не обращали внимания, принимая их за артель грузчиков. Но то были не грузчики. Это тоже были китобои, в основном с других флотилий, а кое-кто и с этой самой, которую сейчас встречали, но раньше ушедшие на берег. Давно прогулявшие все, что заработали в море, они, как воронье, слетелись поживиться у чужого стола, который, впрочем, вовсе не считали чужим. На флотилии возвращались их корешки, и какая разница, кто кому должен. Главное, сегодня вечером и еще недели две во всех кабаках города музыка будет играть только для "славных китобоев", которые в непременном окружении друзей и подруг будут сорить деньгами. Кто-то - до полного истощения.
Бичи, знакомые друг с другом, стояли по двое, по трое, судача негромко о том - о сем, перебирая в глубоких карманах заветную мелочишку, но твердо уверенные в том, что отсюда они непременно уедут на такси, которые, казалось, со всего города съехались к воротам морвокзала. Внешне они были совершенно спокойны и даже сонливо-равнодушны, хотя нетерпение их было ничуть не меньше, чем у прочих.
Около одиннадцати часов пришвартовался большой морозильный траулер, которому тоже дали подход к морвокзалу за досрочное выполнение плана. Кто-то дождался своего часа. Цветы, улыбки, смех и слезы радости, поцелуи, объятья, дружеские похлопывания завистью царапнули тех, кто не причастен был к этой встрече. БМРТ встречали сотни три человек, а тысячная толпа ожидавших китобойную флотилию охватила встречающих полукольцом, оставив меж собой и ними свободное, в несколько метров пространство, чтобы не мешать, не смешаться с ними. Нетерпеливые дети дергали за руки своих матерей, вопрошая "а где же папа?" и никак не соглашались с тем, что "папа еще не пришел".
Простояв у пирса не более часа, БМРТ отвязался и ушел к противоположному берегу бухты, в рыбный порт, оставив на причале часть своего экипажа и захватив с собой добрую половину встречавших.
И снова чисто стало у стенки, и опять заходили взад-вперед женщины, с надеждой взглядывая на рейд.
                ***
Главный бухгалтер китобойной флотилии в ватнике и огромных яловых сапогах, позаимствованных у кого-то из матросов, c утра находился на вертолетной палубе базы, откуда , по словам людей бывалых, лучше всего было наблюдать берег при швартовке кормой. Да и едва не вся полутысячная команда судна частоколом теснилась по левому борту и здесь, на вертолетной, и по обеим разделочным палубам и на деках носовой надстройки, без устали осматривая давно знакомые берега. И только боцманская команда, казалось, была безучастной к происходящему, деловито расчехляя вьюшки, разбирая и укладывая ровными шлагами бросательные концы, вывешивая за борт кранцы. Но, наверняка и эти бывалые парни слегка бравировали своим спокойствием и деловитостью.
На глазах у главбуха от напряжения выступили слезы, на кончике покрасневшего носа тоже блестела капелька влаги, но он не замечал этого и все смотрел на берег, хотя со стороны трудно было понять, выискивает ли он кого-то на причале или таращится на мачту радиоантенны, на которой выше даже огромной трубы раскачивался в упоении большой черный медведь. Медведь качался и не знал, что его уже ждут на берегу, чтобы отвезти в зоопарк, и резвился в полном неведении. Зато главбух знал наверняка, что его на берегу ожидают, но не чувствовал радостного волнения от предстоящей встречи. Волнение было, но волнение беспокойное, тревожное.
Рядом с ним, крепко держа его под руку, стояла женщина едва не на голову выше него, круглолицая и простоволосая, в нейлоновой куртке, не сходящейся на большом животе, в трико и теплых башмаках на толстой подошве. Серые глаза ее при взгляде на берег напряженно щурились, и в них тоже не было радости, а была некая упрямая решимость. Ее-то - она точно это знала - одну из немногих, если не единственную на базе, не встречал никто. Мать ее жила за тысячи верст от этого красивого города, да и расстались они в ссоре. Поэтому вряд ли она приехала бы, даже если ее и пригласить. А может, и приехала б. Впрочем, сейчас ее не это занимало. Ее не встречали, зато она ждала неприятной встречи и настраивалась на нее, потому так крепко держала его под руку, молчала, искоса на него взглядывала, но тоже не могла понять, куда же он так пристально смотрит.
Год назад она приехала сюда, оставив тихий городок в центре России, где родилась и выросла, оставив школу, в которой проработала несколько лет после института, мать с ее благими намерениями, из лучших побуждений перевернувшую, как ей казалось, саму ее жизнь. И еще одного человека оставила она там, несостоявшегося мужа, о котором только и думала первое время и о котором теперь почти не вспоминала. Она уехала с намерением завербоваться куда-нибудь, например, на знаменитый Шикотан, но был не сезон и рабочие на рыбокомбинаты временно не требовались. По объявлению пошла в отдел кадров китофлота и по возвращении первой же базы с ремонта попала на нее в качестве судовой уборщицы. В управлении предлагали ей работу по специальности: во время путины на флотилиях организовывалось обучение моряков без отрыва от производства - школы в море. Но она отказалась наотрез.
Она не была красавицей, но сложение и стать ее надолго приковывали взгляды мужчин, особенно здесь, на судне. Ее должность в понимании кое-кого предполагала некоторую доступность, однако при первом же взгляде в ее лицо охота крепко пошутить, а тем более тянуть лапы сразу пропадала. Весь ее облик говорил, что она - своей судьбы хозяйка, и трудно было поверить, что и у нее случается что-то не так, что и ей порой бывает плохо.
Мальчишка - два года после мореходки - третий штурман втюрился в нее - этого только не хватало! - что называется, по уши и с первого взгляда, когда, явившись впервые на судно, сдавала ему документы. Он постоянно искал встречи с ней, часто между вахтами  "случайно" оказывался возле каюты, где жила она вместе с начальницей почты, такой же, как и она, тридцатилетней неудачницей, но при встрече от застенчивости ничего не мог прибавить к пожеланию спокойной ночи или доброго утра. Более того, он боялся оставаться наедине с ней, когда по долгу службы приходила убирать его каюту, и тут же уходил вон, "чтобы не мешать. И все-таки постоянное внимание его, молодого, сильного, красивого, было ей приятно и, в надежде на счастье, она уже сама была готова сделать первый шаг, но глупый случай перевернул все вверх тормашками, и вот теперь она не с ним, а...
Как-то, месяца два назад подходил к ним в море перегрузчик, транспортный рефрижератор "Художник Врубель", и старпом этого рефрижератора оказался едва ли не другом детства ее "булгахтера". Явился в гости, она им стол соорудила и ненароком подслушала, как гость поздравлял Трофимыча "с приловом". Она потом спрашивала, что это значит. Он отшутился как-то неловко. Догадалась сама. Это она и будущий их ребенок...
"Палубной команде по местам стоять!" - очередная команда с мостика прервала ее раздумья. Она скосила глаза и, пораженная каменной неподвижностью его лица, сжав его руку, тихо спросила:
- О чем ты думаешь?
- Я вот думаю, что любому поступку, самому тяжкому, даже чудовищному преступлению можно найти объяснение. А то и оправдание. Ты веришь в судьбу?
Она удивленно подняла брови, пожала плечами.
- А что такое судьба? - продолжал он, не получив ответа. - Если следовать диалектике материализма, все мы, все наши мысли и последующие действия порождены средой, в которой произрастаем, среда - если идти от начала - предопределена природой. То есть все, что мы думаем, все, что делаем, было давным-давно запрограммировано. И то, что мы вроде бы пытаемся вмешиваться, изменять что-то вокруг, тоже давно предопределено. И то, что я говорю сейчас и что потом сделаю - это все из программы неизмеримой и не имеющей потому смысла машины времени. Когда-нибудь мы научимся узнавать свою программу, свою партию от начала до конца, от рождения до смерти. И тогда станет невыносимо скучно. Как мне сейчас. Интересно, будут ли тогда люди цепляться за жизнь, как цепляются сейчас?
- Ты чего это городишь?! - она вдруг рассердилась на него. - Судьба! Программа! Крыша, что ли поехала? Выбрось все это из головы! Пойдем обедать. Ведь с утра ничего не ел.
Он только покачал головой, осторожно высвободил руку, чтобы отереть глаза, но она снова поймала его руку и крепко прижала к себе. Они снова надолго замолчали, каждый со своими мыслями, взирая на проплывающие берега.
Из здания морвокзала вышел и выстроился у парапета над причалом духовой оркестр военных моряков для торжественной встречи. Внизу, в огромной людской массе произошло движение. Все стремились пробиться поближе к стенке, растянувшись по берегу на десятки метров, чтобы лучше видеть залив.
Наконец они показались. Впереди клином, расцвеченные флагами, шли три китобойца, три "малыша", как любовно называли их в толпе. Коренастые и стремительные, с откинувшимися назад широкими трубами, несмотря на небольшие размеры, казались они необычайно сильными и уверенными. Следом за ними, такая же сильная, уверенная и спокойная, словно заботливая мать над многочисленным потомством, возвышалась база, выше даже здания морвокзала, сияя белизной свежевыкрашенных надстроек, отраженной потревоженной гладью бухты. Позади матки двумя кильватерными колоннами двигались остальные двенадцать малышей, неся на штагах разноцветные праздничные флаги. Низкий, могучий рев ликования  издал гигантский корабль при входе в порт, и почти тут же, будто радуясь встрече, радуясь богатой его добыче, заголосили все суда в порту, сначала наперебой, потом слив свои гудки в единый мощный звук, валом пошедший на окружающие бухту сопки.
Перестраиваясь на ходу, малыши отвернули вправо, к причалам рыбного порта. База, все замедляя ход, приближалась к морвокзалу, вокруг нее хлопотали буксиры, помогая разворачиваться на ограниченной акватории бухты.
"Солнышко светит ясное..." - так и хотелось запеть каждому под музыку оркестра, грянувшему "Марш нахимовцев". Музыка словно разорвала напряженность ожидания, счастливо заулыбались женщины, колокольцами загомонили дети. Вот уже кто-то узнал кого-то на берегу, замахал руками, закричал, стараясь пересилить оркестр, вот судно поравнялось с причалом, и послышался короткий властный голос: "Отдать правый якорь!" Кто-то в толпе, наклоняясь к малышу, произнес громким шепотом: "Слышишь, это папа!" И многие повернулись на этот голос, и женщина, обладательница его, почему-то смутившись, покраснела. Загромыхали стальные цепи, судно медленно разворачивалось к причалу кормой, и люди на нем тоже перемещались на корму.
"Отдать левый!" - раздалась новая команда, и снова лязгала якорная цепь, завихрились буруны от винта под кормой, потом вдруг исчезли, и корма медленно потянулась к причалу, к людям, все больше и больше запрокидывавшим головы.
Молодая, невысокая женщина с девочкой лет пяти-шести ничем не выделялась в толпе встречающих. Разве только позднее других вышла на причал из здания вокзала. Теперь они дальше всех оказались от швартующегося судна, но не спешили протискиваться вперед, будто что-то сдерживало их.
Он узнал их издалека, хотя никогда прежде не видел на ней этого красного пальто. А девочка рядом ничем не отличалась от десятков других встречающих детей. Увидев их, он побледнел еще больше, напрягся весь, и руки его побелели, вцепившись намертво в холодные релинги. Однако по-прежнему не понять было, куда он там смотрит.
Шум на берегу усилился. Кричали, казалось, все, что-то спрашивая, что-то отвечая, непонятно как угадывая в сплошном крике голоса, адресованные каждому.
"Как дела? Как отец? Нормально? А как у вас? Порядок!" - слышалось повсюду. Кто-то пытался говорить более обстоятельно. Его не понимали, не слышали, но кивали головой в знак одобрения. "Что это за мишка?" - спрашивали с берега, указывая на медведя, качающегося на антенне. Его хозяин, второй электромеханик базы, словно на потеху публике тщетно пытался сманить зверя на палубу. Один из матросов криком, а больше жестами объяснял своим:
- Весной, когда на минтае работали, на охоту ходили, на Симушир. Двух взяли. Одного отдали рыбакам.
На берегу, кажется, понимали, радостно кивали и спрашивали, а что же теперь будет с мишкой.
Девочка рядом с маленькой женщиной просто прыгала от восторга и хлопала в ладошки и взглядывала на маму, будто приглашая присоединиться, показывая на медведя. Мать словно не замечала ее, пристально рассматривая людей, двигавшихся вдоль борта базы. Девочка еще раз посмотрела на мать, лицо ее изобразило такую же озабоченность, она проследила за взглядом матери и, опередив его, первой заметила, узнала и закричала пронзительно, громче всех:
- Пап-ка-а-а!
Он вздрогнул от этого крика, хотя и ждал его, попытался улыбнуться, сделал неловкий взмах рукой и... бросился прочь. Однако та, что стояла рядом, удержала его, до боли сжав его руку. Теперь она уже знала, с кем предстоит ей встретиться, и внимательно рассматривала ту, на берегу, чтобы запомнить хорошенько, не разминуться случайно.
- Трофимыч, подпиши обходную, - голос сзади заставил их обернуться. Перед ними, неловко переминаясь, с клочком бумаги в руках стоял третий штурман.
- Обходную? - переспросил главбух рассеянно, не понимая. - Но ты. вроде, дела не сдавал?
- Да сдам я эти дела, - как от боли поморщился третий. - Чтобы с расчетом не тянуть, подпиши сразу. Я сейчас на вахту заступил, до утра, а завтра мне в конторе нужно быть. Тебя же завтра не найдешь. Ты, наверное. на берегу будешь? Подпиши. Вот хоть паспорт возьми в залог. - Штурман говорил торопливо, сбивчиво, стараясь не смотреть на нее.
- Ладно, давай, - согласился бухгалтер, доставая из внутреннего кармана ручку и машинально забирая паспорт. Ему удалось освободиться от руки женщины и вместе со штурманом отойти от борта, ближе к ангару. Она, тем не менее, внимательно за ним наблюдала.
Положив на паспорт листочек обходной, он расписался на нем, хотел было сунуть паспорт в карман, но тут же, словно что-то решив, вернул его штурману. Лицо его было бесстрастно, но это его движение ее насторожило. Что у него на уме?
А в уме он прикидывал, как бы отделаться от опеки и исчезнуть тихо и незаметно. У него была паническая боязнь высоты, и даже при всей его сиюминутной решимости он не смог бы выброситься отсюда, с двадцатиметровой высоты вертолетной палубы. Тем более на виду у всех. Значит, нужно спуститься ниже, хотя бы до разделочной палубы. Там, быть может, штормтрап есть, чтобы добраться до воды. Плавал он как топор, на помощь не позовет, и все пройдет без лишнего шума. А они без него как-нибудь сами разберутся. Впрочем, тогда и нужды не будет кому-то в чем-то разбираться.
Третий помощник паспорт забрать отказался
- Нет, - говорил он, - ты его себе оставь, а то подумаешь еще чего-нибудь. А вдруг  я компас утащу или секстан с биноклем. А как дела сдам, я тогда тебя найду.
- Да не нужен он мне, - уперся главбух. - Я тебе и так верю.
Но третий хлопнул его по плечу и широко зашагал к трапу.
Он остался один посреди просторной палубы, вертя в руках злополучный паспорт, не зная, что с ним делать. Это был документ, а с документом он и сейчас на мог обойтись небрежно.
Она подошла к нему, не произнеся ни слова, забрала паспорт, сунула его в карман и, снова взяв под руку, повлекла к трапу, вниз, на разделочную палубу.
Уже натянулись, держась за что-то невидимое под водой, якорь-цепи, струнами зазвенели многочисленные канаты между кормой и причальными тумбами, и люди на причале замерли перед кормой, словно перед заветными вратами, за которыми...
Расторопный боцман с пропеченной веселой физиономией, покончив с делами на баке, уже покрикивал на корме. С мостика спустился и спешил к слипу для встречи и рапорта руководству капитан-директор, наверное, впервые за долгие месяцы обрядившийся в парадную форму, и уже почти вся многочисленная команда нетерпеливо толпилась перед слипом, подгоняя, торопя боцманскую артель.
В считанные секунды матросы на руках вынесли и установили огромный трап-сходню, по которому первым сбежал на берег капитан, и тут же ликующая толпа хлынула на палубу, в объятья своих, самых лучших, единственных, желанных.
Он стоял недалеко от слипа, равнодушный к восторгам вокруг, в недоумении и растерянности: а зачем он здесь, что же дальше?
Она, как и наверху, стояла рядом, держа его под руку. Уже несколько минут по трапу на палубу проходили люди: женщины, женщины с детьми, изредка мужчины и снова женщины, - а тех, кого они ждали, все не было.
Вдруг он увидел знакомое лицо, очень знакомое, но такое неуместное здесь. Как она-то тут оказалась, первая его жена? Взойдя на палубу, она остановилась в нескольких шагах от них, но, не решаясь подойти ближе, смотрела на них и не понимала, видит ли он ее. Он ее видел, но как что-то постороннее, лишнее даже, и неожиданно почувствовал, как нужны ему сейчас те, другие.
Они явились последними. Девочка шла впереди, ведя мать за руку, часто оглядываясь на нее, ступавшую по-утиному вперевалку, с опаской. Запах гнили от разделочной палубы заставил ее вдруг остановиться посреди трапа, вызвав приступ тошноты, который она с трудом преодолела. Переведя дух, она снова двинулась за девочкой, виновато улыбаясь, словно извиняясь на свою беременность, словно прося:"Не судите строго, люди добрые. Я - сама. Я не буду вам в тягость".
Боцман, оставив на минуту своих жену с сыном, поспешил ей на помощь, протянув руку. Она с той же виноватой улыбкой поблагодарила, украдкой взглядывая вокруг, отыскивая его.
Вот увидела она их обоих. И ту, третью увидела и остановилась растерянно, не понимая, что же происходит.
Он стоял, не шевелясь, еще более растерянный и виноватый, и не сводил глаз с девочки, тоже неотрывно смотревшей на него и все тянувшей за руку плечо, кивнув подбородком в сторону трапа, сказала строго: "Иди!" - и, развернувшись к нему спиной, гордо зашагала маму. Вот он неуклюже повернулся к той, что стояла рядом, вопросительно, с мольбой в заполненных слезами глазах посмотрел ей в лицо. Она отпустила его руку, слегка подтолкнула в прочь.
И никому больше не было до нее дела, кроме одного человека, которого тоже никто не встречал и который сейчас одиноко стоял на носовом ботдеке и через бинокль видел все, что делается на корме.