День седьмого ноября
( байка 14 из бороды дядя Коли)
«День седьмого ноября
Красный день календаря!»
(слоган из советской эпохи)
Накануне седьмого ноября страна уже третий день отмечала новый праздник.
– Как бишь он называется? – проснувшись утром, вышел на балкон я. – День народного единства! Кажется так? Да, это только в нашей русской традиции растягивать то или иное событие! А еще это праздник иконы Казанской Божьей Матери; а еще это памятование о польской и шведской интервенции; а еще это про Минина и Пожарского! Да мало чего еще в эти три дня при желании насовать можно! Лишь бы деньги да здоровье были! – усмехнулся и, поёжившись, вернулся в комнату я. – А сегодня седьмое ноября. Тоже вроде есть что отметить. Вот вчера в газете прочитал – оказывается с 2004 года седьмое ноября назван, днем воинской славы! Во как! Выходит, - народную веселуху можно продолжать? И хотя в стране сегодня рабочий день, но ведь у меня выходной! Мне на работу завтра. А что тогда сегодня? – бросив в кружку пакетик чая, налил кипятка и задумался я.
В девять часов тщательно выбритый, надушенный в начищенных ботинках я вышел на улицу. Ощущение праздника не наблюдалось. Напротив, наблюдалась какая-то подозрительная тишина. Дорогу перебежала лохматая собачка. Псинка хоть и двигалась с гордым независимым видом, но двигалась как-то боком и поэтому вся ее деловая устремленность мне показалась какой-то насмешкой.
– Что-то тут не то... – остановился на перекрестке я.
Пошатнувшуюся картину мира поправил кот. Вернее это был еще не кот. Ко мне под ноги из кустов выскочил всего лишь подросток котенок. Но сколько в нем выявилось задора и жизненной силы! Сам еще кроха, но какой важный хвост! И вышагивает так, будто еще минуту назад в кустах не сидел. Короче, эта смешная животинка пристроилась ко мне и мы, можно сказать, нога в ногу, вместе стали шагать по улице. Так продолжалось, пока на нашем пути не показался разбойничьего вида котяра! Тогда мой котенок, бросив идти со мной, решил залезть на дерево. Но и это он сделал с таким благородством и изяществом, что я ничуть его не заподозрил в трусости. После смешной с самоуверенным котенком встречи, равновесное мироощущение восстановилось. И я, помахав своему хвостатому приятелю, зашел в магазинчик. С батоном хлеба, любительской колбаской, банкой шпрот, минералкой, ну и конечно, с бутылкой Русской водки я решил навестить дядю Колю. Как только я вышел из магазина, в мою голову с запахами свежей осени, влетела шальная мысль!
«А что если я соседу сделаю подарок! – стал по сторонам оглядываться я. – Где мой хвостатый приятель? Кис, кис, кис! – позвал я. – Выходи же! У меня есть для тебя колбаска и кое-что еще..». Но приятеля нигде не было. Дерево, на которое он так ловко взбежал тоже было пустым. Дядя Коля отпер дверь так скоро, что мне показалось, – он меня с пакетиком приметил еще с улицы и теперь поджидал за дверью.
«Но откуда он мог знать, что я иду к нему?».
– Жду, жду! – будто прочитав мысли, закивал, впуская меня дядя Коля. – Сейчас начнется! – глянул он на настенные часы. – Через десять минут. Раздевайся.
– Что начнется? – скинул куртку и с пакетиком прошлепал я на кухню.
– Водку брось пока в морозилку. Мы ее скушаем позже! – явно в каком-то возбуждении суетился дядя Коля. – Садись на стул и смотри. – щелкнул пультом в черный экран он.
– Да что такое? – усевшись, глянул в экран и перевел взгляд на соседа я.
– Парад! Ровно в десять на Красной площади начнется парад! – тихо и даже с какими-то, как мне показалось, затаенными нотками благоговения снизив голос до шепота, ответил дядя Коля.
– День седьмого ноября – Красный день календаря! – вспомнив слоган из детства, продекламировал я. – Так что ли?
– Так, все так! – закивал и присел рядом дядя Коля.
Действительно, ровно в десять ударили куранты, оркестр заиграл гимн и с высоты птичьего полета на экране нам показали Красную площадь. Потом операторская камера стала снижаться и вот укрупнился Исторический музей. Следом вскользь показались - кремлевская стена, с застывшими курсантами мавзолей, кружок лобного место, Спасская башня и веселые купала Василия Блаженного. Тут оператор задержался. Камера медленно обошла храм по солонью и остановилась на руке Кузьмы Минина. Минин указывал на ГУМ. На трибуну взошел Собянин. Мэр хриплым голосом толкнул короткую речугу в том смысле, что никто не забыт и ничто не забыто. Парад начался! Сперва, под патриотические мелодии конные и пешие люди в красивых исторических костюмах стали изображать, как Россия на протяжении всей своей славной истории отбивала нашествие супостатов: монголо-татар, поляков и наполеоновских французов. Вдоль Кремлевской стены с трибун на это зрелище смотрели старенькие ветераны. Казалось, что именно они были с Дмитрием Донским и на Куликовом поле, и с Дмитрием Пожарским освобождали Москву, и с Кутузовым по снегам гнали из России французов! Потом под все те же душещипательные мелодии по брусчатке двинулись с ружьями образца 1892 года серые шинели. Это уже были солдаты из сорок первого года. Кирзовые сапоги, со звездочками пилотки, шапки ушанки и сосредоточенные лица. Следом за шинелями на площади показались в белых масхалатных костюмах суровые снеговики. Затем грянули барабаны, и по Красной площади чеканя шаг, потянулись сводные отряды курсантов подростков. Каждый такой отряд комментатор сопровождал короткой справкой и напоминал, что среди прочих тут идет правнук того или иного солдата который в сорок первом году вот на таком же параде шел здесь. Зрелище было трогательным. И хотя голова понимала, что все это лишь красивая постановка, но чувствовалось в этом искусственном представлении что-то еще.
«Что это было за такое чувство»? – глянул я на дядю Колю. Не отрываясь от экрана, сосед продолжал глядеть парад.
– Дядя Коля! – воскликнул я. – Ты что, плачешь?
Тут его лохматая с бородой голова повернулась, и я увидел слезы. Впрочем, суровые мужские Слезы едва угадывались. Будто маленькие бусинки, они по одной капельки выкатывались из глаз и тут же прятались в обильной растительности.
– Ты чего? – удивился я. – Это же театр на свежем воздухе!
– Может быть и театр! – мотанул головой старик. – Но ведь пронимает!
– Ей богу, ты как ребенок!
Вслед за последним взводом юных курсантов, в марше развернулся и с музыкой ушел военный оркестр. Не успела за куполами Василия Блаженного скрыться последняя духовая труба, как от Исторического музея на Красную площадь выползла военная техника. Это были танки Т-34, гордые Катюши и мотоциклы, на колясках которых были установлены пулеметы. Мотоциклы и пулеметы, честно говоря, меня смутили. Точно такие мотоциклы и пулеметы на колясках я видел у немцев в фильмах о войне.
– Разве у нас такие мотоциклы были? – спросил я дядю Колю.
– Если показывают, значит, были. – коротко ответил тот.
– Мне казалось, что они были у немцев?
– Сперва были у немцев, а потом у нас.
– Как это потом? – не понял я.
– А вот так! – зыркнул из своих увлажненных косм дядя Коля. – Отобрали у фрицев и на их же технике их же к чертовой матери и погнали!
– Ну, тогда все ясно! – Может нам пора это дело замочить?
– Не пора. – отмахнулся дядя Коля. – Смотри!
Техника двигалась медленно и осторожно. Казалось, если механики внутри этих колымаг дадут чуть больше газа, то музей на колесах тут же развалится! И снова, при всей этой наглядной ряженности меня не покидало ощущение незримого присутствия здесь чего-то еще? И это что-то было велико и значимо.
– Гляди! – выдернул меня из задумчивости дядя Коля.
На экране теперь крутилась старая документальная хроника. Мороз, серое над Москвой небо, сумрачная площадь и быстро не очень слаженно движущиеся войска. Те же сапоги, те же красные звездочки шинели и за плечами мосинские винтовки образца 1892 года. За шинелями появились белые снеговики. Камера приблизилась, и я увидел лица. Точно такие же лица в таких же одеждах двадцать минут назад уже проходили по Красной площади. Та же серьезность напряженность и окаменелость во взглядах. Отличие, пожалуй, было в более ровных рядах и четком шаге нынешних ряженых. Да еще одежка! Костюмчики у них выглядели по новей. А вот солдаты из хроники шли хоть и бодро, но не так ровненько.
«Возможно, они долго ждали выхода и очень замерзли? – припомнив, какие в сорок первом были морозы, решил я. И было конечно еще одно отличие, о чем камера нам не показала. Одни солдатики сразу с парада уходили на фронт, который, кстати говоря, был в тридцати верстах от Красной площади. А ряженых за Москворецким мостом ждали теплые автобусы. Я прикрыл глаза и будто все увидел. Вот молодые люди вошли в автобус, скинули там костюмированную одежду, влезли в джинсы и выпили за Победу по сто собянинских граммиков. «Но тогда как ко всему надо относиться» – сидел за столом в кухне у соседа и чесал лоб я. Телевизор дядя Коля выключил и убрал его со стола. На столе появились – колбаска, шпротики, нарезанный батон и Русская водка.
– А это от меня! – поставил рядом с водкой две рюмки и миску горбатых огурцов он. – погоди. Сейчас картоха сварится.
– Все это очень странно ... – вздохнул и сказал я. – и этот маскарад и курсанты и катюши и хроника...
– Ты заметил, как и те, и эти ребятишки похожи?
– Ага, похожи. – со вздохом согласился я. – Тут недавно перед праздниками по радио одну передачу слушал. Там ведущий рассказывал, как в одной бизнес компании решили устроить похожее переодевание. Всех сотрудников мужчин и женщин обрядили в костюмы девятнадцатого века. Ну, там, у мужчин манишки, сюртуки, пинцне и шляпы цилиндры. Женщин всех причесали, костюмеры обрядили в корсажи с пышным кринолином, и надели изящные шляпки! Сперва было просто прикольно. Потом всех собрали и сфотографировали. Когда они поглядели на распечатанные фотки добавился незапланированный эффект. Особенно эффект проявился, когда рядом с ряженными увеличили и поставили фотографию людей из девятнадцатого века.
– И как? – спросил дядя Коля.
– А ни как. Хочешь, верь, хочешь не верь, но схожесть всех потрясла!
– Да... – задумчиво кивнул дядя Коля. – Ну и какой же ты из этого сделал вывод?
– Даже не знаю. С одной стороны, ряженность вроде подразумевает, что костюмчик определяет все. Но при этом, почему бы и не быть глубинной схожести? Чем мы, к примеру, отличаемся от воинов Дмитрия Донского или ополченцев Кузьмы Минина или русских джентльменов девятнадцатого века? Мысли в головах конечно уже другие, но руки, ноги и все остальное осталось прежним.
– Возможно, и мысли тоже мало чем отличаются... – помолчав, в задумчивости стал говорить Дядя Коля. – Сейчас часто можно слышать обвинения, что Россия застряла в своем мерзком имперском величии и что этими рудиментами мы вредим, как самим себе, так и всему миролюбивому и гуманному человечеству. Говорящее это люди, не хотят понимать разницу скажем между английским и французским империализмом в прошлом, или китайской и американской имперскостью в настоящее время, с одной стороны и тем империализмом, который всегда был и надеюсь будет оставаться в России.
– Загадочно изволишь изъясняться! – нетерпеливо заёрзал на стуле и откупорил водку я. – Без смазки, извини, мои мозги отказываются тебя понимать. Давай! – разлил и поднял рюмочку я.
– Давай. – кивнул, выпил, взял огурчик и принялся медленно жевать дядя Коля. – Мысль моя проста. Русский империализм всегда был народным.
– Народным? – пожал плечами я. – Не понимаю. Снова надо выпить. А как же тогда наши доблестные бомбардировщики ТУ – 22, или комплекс С- 400, или воздушно-космические силы? Я-то думал, что всякая имперскость должна опираться именно на оружие?
– Но, во-первых, всякий автомат и всякая пушка без духа это железо.
– Понимаю. – усмехнулся я. – Без духа - железо, а с духом - смерть. Так что ли?
– Оружие никто пока во всем мире не отменял. – взял в руку вилку и стал ее рассматривать дядя Коля. – А вот, к примеру, ты скажи, кто и как к России присоединил Сибирь?
– Как это кто! Казацкая сабелька Ермака Тимофеевича!
– Ошибаешься. Сабелька конечно тоже была. Но ежели бы только сабелька, то никакой нам бы не видать Сибири. Монголо-татары со своими сабельками теперь где?
– Где?!
– Теперь они все в составе дружного российского многонационального государства! - будто с трибуны сказал и поднял вверх указательный палец дядя Коля.
«Красный волосатый палец. – взглянув на выразительный жест соседа, подумал я. – таким пальцем да в такой бороде можно много чего наковырять».
– Наша народная имперскость проявлялась в том, что вслед за сабелькой приходил мужик крестьянин. Мужичок скидывал с плеч котомку, доставал из нее топорик, засучивал рукава и начинал свою во всех отношениях мирную работу. Он строил дом, начинал пахать землю, раскорчевывал лес и при этом не забывал приглядываться к местным девицам красавицам. А как ты думал! Так и вливалась в новые меха добрая славянская кровь! Все остальное росло отсюда. Никогда русский человек не чувствовал себя на новых землях временщиком и захватчиком. Он приходил, как по другому поводу писал Ульянов-Ленин, - всерьез и надолго. Вот ты удивляешься – почему и откуда у нас вся эта размытость и всеядность к праздникам? Действительно, русский человек любит праздновать и не любит ограничиваться. Кто-то помню, даже на этот счет пошутил, сказав, что самый наш любимый праздник это День взятия Бастилии! Помнишь, когда он?
– Когда?
– 14 июля! Надо помнить.
– Шутки тоже люблю. – разлил водочку и поднял рюмочку я.– Ну, а если серьезно!
– А я все стараюсь делать серьезно. Во всяком случае, хочу, чтобы в моих серьезностях сохранялась доля серьезности. Европейский мир был и остается миром договоров, границ и стандартов. «Пришел, увидел, победил» - вот формула мироощущения европейского человека. Пусть немножко плоско, зато ясно понятно и всех устраивает. У нас же все не так. Границ мы никаких не признаем; всякий стандарт ощущаем как недоношенный размер; буква закона, если в ней нет русского духа нам неприемлем. При этом мало кто понимает, что такое это зверек русский дух? Пушкин говорил, что он чем-то пахнет. И это все, что мог поэт на эту тему сказать. Впрочем, и другие мыслители - гоголь, Достоевский, Толстой над русским духом голову ломали. Помнишь, толстовскую народную дубину? И теперь люди об этом не устают думать.
– Да, да... – кивнул я. – Скажи, дядя Коля, а что ты сам о загадочной русской душе думаешь? И вообще, не метафора ли это?
– Что ты! Бог с тобой! Какая метафора! – подскочил со стула и замахал руками сосед. – И думать так не смей! Сейчас я тебе все расскажу.
– Отлично. Но, сперва давай накатим.
– Давай. – согласился, взял рюмку и закинул ее в бороду он.
– Ты не пьешь, а будто факир рюмки глотаешь! – усмехнулся я. – В качестве лирического отступления, Скажи, а ощущение хмеля к тебе в голову приходит?
– Приходит, конечно, приходит! – ответил и вслед за водкой последовательно послал в бороду хлебушек, колбаску, шпротину и прыщавый огурчик он. – Ко мне, Серега, приходит все! Но давай сосредоточимся и не будем отвлекаться. Ты решил узнать, что же такое загадочная русская душа. Хочу тебя огорчить. Душа, конечно, есть, а вот с ее загадочностью дело будет сложнее. Я бы русскую душу сравнил с душой слабоумного идиотика.
– Понимаю. Всенародный дурдом. Ты об этом?
– Водки ты выпил, а не поумнел.
– Обижаешь.
– Ладно, слушай дальше и не перебивай. Идиотизм в том, что нет в наших головах границ; отсутствует трезвое отношение к жизни; нет толерантности; и ко всему этому, нас тяготят тормоза!
– Ужас! – закрыл лицо ладонями я. – Ты же, дядя Коля, изобразил дремучего дикаря!
– Именно дремучего и именно дикаря! – с явным удовольствием в лице, кивнул дядя Коля. – Я рад, что ты так скоро уяснил мою мысль!
– Да какая же тут мысль? Разве дикарь имеет мысль?
– Мысль особенно развитую может и не имеет, но сердце чувство и душа у него в наличии.
– И что ты этим хочешь сказать?
– Погоди, не колготись, а слушай. На душу идиотика, как царский венец на дремучую голову, была поставлена русская церковь. Я подчеркиваю русская, а уж потом православная! Ведь наш бог если он существует, то непременно должен быть русским парнем! Помнишь, как князь Владимир веру выбирал? Лепота и чудесность, а не благоразумие и порядок стали решающими моментами выбора.
– Так вот оно что! Значит Лепота и Чудесность! Я все понял! Твоя домотканая философия слеплена из баек и сказок! Мне, конечно, симпатично твое мироощущение. Но разве на этом что-то серьезное можно построить?
– Не просто можно, но даже нужно! И не просто нужно, а только так и надо поступать!
– Ты оказывается еще и запариватель!
– Можешь, как угодно меня называть. Я не обижаюсь. Главное надо помнить критерием истины всегда будет созвучие того что чувствует лично твоя душа с тем, как чувствует себя душа народа.
– Ну, с душой мы кое-как разобрались. Теперь бы понять, что же такое народ?
– Категория сия весьма туманная и в лоб ее не определишь. Я бы вообще никакой народ определять поостерёгся. А вот на некоторые народные, так сказать, субстратики указать могу. Разумеется, всякий субстрат это метафора. И в русском народе такие элементики имеются. А как же без субстрата? Без него, как без цемента никакое здание не устоит. Ну, во-первых, предупреждаю - не нужно бояться «тотальной» русскости. Русскость это данность, которая нам всем, как диплом, вручена при рождении. С этим не могут быть не согласны люди, живущие в России. В самом деле, всякий татарин чуваш или еврей пока они говорят и мыслят на русском языке, они не могут не мыслить по-русски. Более того они не могут быть не русскими. Ведь даже такой продукт еврейского народа коим является библия, - в исполнении Божественной литургии и церковно-славянских буковок это уже не та библия, где возомнивший себя богоизбраным народ, будто на базаре, торгуется и заключает контракт с Богом. Русский Бог слеплен из другого теста. Кстати о тесте! Тесто разумеется тоже метафора! Этакая гигантская, во всю возможную ширь и невозможную глубь, квашня! Стоит эта квашня где-то за печкой и томится. Что-то время от времени в ней булькает! Буль, буль! И снова покой и тишина. Немцы нам нужны, понимаешь Серега, немцы! Всегда когда к нам приходили немцы, мы понимали кто мы.
– Даже в Великую Отечественную понимали?
– Даже в Великую и Отечественную! В войну может даже более понимали.
– Ты что такое говоришь? Ты сейчас говоришь, что фашизм был нам необходим! Так что ли?
– А кто это может до конца знать? Представь, приходит в русскую избу какой-нибудь немец Штольц и из подоспевшей квашни начинает лепить и печь пирожки.
– Какие пирожки? Ты я вижу уже пьян.
– Врешь! Еще нет. – рассмеялся дядя Коля. – А пирожки слоеные! Впрочем, пирожки это тоже метафора. Образ наших мозгов и нашего слоистого мышления. Но здесь немец уже не причем. Немец может знать, как хорошо испечь, но квашню за печку не он ставил. А пышность и слоистость это от квашни. Ведь как у Штольца устроенны мозги? Они у него возможно тоже пышные, но всегда однослойные. Один только слой. Понимаешь, только один! Он твердо уяснил, что вот это хорошо, а вот это плохо. Если что-то в жизни Штольца изменится, и тогда все останется односложным. Он в новом своем изменившемся положении продолжит одно называть добром, а другое злом. И так у него будет всегда. Другое дело у нас. У нас под слоем добра будет зло, а под злом снова добро и так дальше до бесконечности.
– Ну и на кой хрен нам такие мозги?
– Это очень серьезный вопрос! Смею предположить, чтобы понять, что в каждом из нас нет, как говорится, ни дна, ни покрышки. Гуляет этакий вселенский сквознячок! Понимаешь, и в душе и в мире один только сквознячок!
– Не понимаю. Как можно со сквозняками жить?
– Можно! – стал яростно тереть ладони дядя Коля. – Очень даже можно! Скажу больше! Только так и можно жить! Ты вот в Бога веришь?
– Не знаю...
– Я тоже не очень. Но иногда в храм хожу. И вот на Казанскую четвертого ноября тоже ходил. И вот там, в храме два момента для себя отметил.
– Интересно...
– Рассказать?
– Водка хоть и кончилась, но я тебя внимательно слушаю.
– Первым моментом был подслушанный разговор. Знаешь, я люблю подглядывать за окружающей жизнью и подслушивать ее. Точнее даже это не был разговор. Люди, входя и выходя из храма поздравляли друг друга. И меня одна бабушка тоже поздравила. Я у нее спрашиваю – А какой, бабушка, вы празднуете праздник? Казанскую. – ответила бабушка. Ладно. Потом уже после службы на улице какой-то нищий меня тоже поздравил. Я подал ему и тоже спросил про праздник. День народного единства! – гордо ответил тот. Я уверен, - все без исключения в храме имели в голове эти два праздника. А если бы их спросили и про революцию, и про польскую интервенцию, и про сорок первый год – уверен, что они и это бы тоже согласились принять и отпраздновать!
– Да, скорее всего это именно таки было бы. – кивнул я. – Ну а второе наблюдение?
– Это Божественная литургия. Знаешь, как переводится слово литургия?
– Как?
– С греческого это что-то вроде общего дела! Понимаешь? Нам экономисты и политики объясняют, что все главные дела в стране делаются на биржах в Думе да в банках! А тут выходит какая-то ерунда! Какое-то общее делание! Но меня в этом благоухании поразило другое. Я вдруг понял, что вот такую же литургию служил наш креститель Владимир; и служил благоверный князь Александр Невский; перед битвой на поле Куликовом служило вместе с князем все русское воинство. Ну и так далее!
– Что же тебя удивило?
– Как это что? Ты только подумай! И тысячу лет назад и двести и вот сейчас мы все молились, молимся и будем молиться друг за друга, за народ наш и страну нашу! Это тонкая и почти мозгами неуловимая материя. Но при этом, вызываемое ею чувство такое крепкое сильное! Оно реальнее, чем всякая иная действительность! Разве вместить все это может одномерная душа Штольца?
– Душа Штольца вряд ли... – поднялся я. – Жаль, что водка у нас кончилась! А то поговорили бы еще!
– Хватит говорить. – как-то уж больно сурово ответил дядя Коля. – и без того слишком много с тобой наболтался!
«Я его видимо чем-то смутил»? – спускаясь по лестнице, подумал я.
У подъезда сидел мой хвостатый приятель. Заметив меня котик, задрав хвост, подбежал и стал тереться о штанину.
– Ну, привет. Привет! – присев на корточки погладил животинку я. Котик мяукнул.
– А вот колбаску твою, дружок, мы с дядей Колей сожрали.
– Мяу! – с явным сожалением ответил котик.
– Чем же тебя угостить? –сказал и стал рассматривать кошачьи глаза я. – «Один желтый, другой фиолетовый»?
– Мяу – согласился котик.
– А молочко, кстати, ты любишь?
– Мяу! – в третий раз согласился котик
– Вот видишь! У нас полный консенсус! И это хорошо! Приглашаю ваши усы в гости!