21 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Поздний вечер. « Нет такого понятия, как «злая душа», его просто не существует! Порой душа обделена какими-либо значимыми качествами, без которых мы не можем принять ее в круг устоявшихся мер и мнений. Эти мнения они формировались, как свод законов и правил с древних времен, именно тогда же и начали люди присматриваться не только к себе, но и к окружающим. Можно увидеть, что кто-то придумал то, что должны соблюдать другие законы, кто-то выдумал милосердие, другие сочувствие и все прочие глубокие качества, которые формируют наряд человека. Да, до того шага, когда мы судим о душе человека, для начала мы обращаем внимание на его одеяния. Не трудно представить, что когда-то в райском саду обнаженный сын Божий еще не знал ни единого чувства, ни единой эмоции, он узнавал их, когда испытывал. Те, что он чувствовал очень бурно и отражались на его лице, когда он видел то, что любил его глаза, приобретали сияние, когда он пугался, то прятался в самые жесткие и крепкие пальмовые листья, которые способны были укрыть его и от дождя. Все то, что узнавал, сказывалось на нем внешне, как и на других его последователях. Но чаще всего дело даже не в одежде, не в том смысл, какую шляпку или прочий головной убор предпочтет человек в данный час дня, но для других мы всегда одеты по одному и тому и тому же принципу! Для кого-то та самая «невидимая одежда» и есть преставление о собеседнике, его биография, созданная им самим и не приукрашенная ничем. Эмоции, качества и впечатления, их которых мы сложены, как мантия, накинуты на наши спины, и как бы мы не пытались их снять, этого сделать не получится! Нельзя отказаться от того, что является частью единого целого, частью нас. Но правда ли, что в каждом из нас присутствуют лишь те чувства, который мы явно показываем, которые выдаем сами того не желая? А что если на обратной, внутренней стороне плаще скрывается то, что человек так тщательно скрывает? Возможно ли это и главное зачем?» - у каждого из на раньше было множество тайн, тех которые мы не решали раскрывать друг другу, но со временем каждая из них потускнела, и была положена на самую высокую полку, как и всякое чувство, владеющее нами. Когда еще мы не были знакомы, мы проходили мимо, сновали туда сюда или приглядывались с интересом, мы старались держать даже самую маленькую и скромную улыбку под огромным контролем. Но стоило нам узнать друг друга, хоть и не до конца, стоило присесть за один стол, и так в течение трех раз за день мы стали не только щедрыми друг к другу, но и свободными в чувствах. Мы выражали это, как угодно, кто-то смело брался рассказывать всем какую-либо историю, другие слушали, а кто-то до сих пор не отпускал то, что принадлежало лишь ему, как Ольга - свою идею, как я – желание вернуться в прошлое, как Аринка – страсть к Лешке. В итоге, конечно, каждый нас открылся полностью и чем быстрее, чем хуже, но одно мы точно не знали, не знали историю ее жизни так детально, не знали то, что когда-нибудь Аринка усомнится в том, что ей важнее настоящее или прошлое?
Когда прошло несколько часов, с тех пор как холод поселился в каждой клетке ее тела, разум ее затуманился еще больше. Сил биться в каменную дверь, а превратилась она именно в такую, не пробиваемую стену, которая ни за какие обещания не выпустит тебя из плена, у нее уже не осталось. Она поняла это сразу, что в буквальном смысле слова она стала принцессой, заточенной в замке, только вот не ее должен был спасти принц, а она сама должна была выбраться и сделать то, что она как она считала, ни сможет боле никто. Может она взвалила на себя большую ответственность, чем лежала на ней, но спустя час, она стала мыслить уже совсем покойно. Она, правда, с трудом заставила себя встать, прежде еще поплакала от бессилья, но вот слезы кончились, горло ее охрипло, и она много – много кашляла. Уже не знала, то ли она заболела ангиной, то ли сорвала голос от бесполезного, беспомощного крика. Поверить, что никто не услышал ее, или перевел все в шутку, в театральное представление- для нее было трудно. Но одно не взяла ее в отчаяние точно. В отличие от Алексея она могла справиться с тем, что осталась одна, и хоть имея трезвую голову на плечах, которая жутко болела, и как кувшин была залита солеными слезами до горла, она вдруг решила оглядеться.
Стемнело быстро, так что она не заметила и святящего ей в глаз тусклого фонаря, который свободно расплавлял свой свет. Свет хоть и был тусклым, но он был, жаль только, электричество, разбросанное от него во все стороны, не могло ее согреть. И как не пытался ее молчаливый свидетель помочь ей, сам он погибал, умирал от старости, вьюга стремилась свалить его с ног, он скрипел, сопротивлялся, не знал о том, что можно было сдаться. Он удерживал тот электрический контакт, проведенный в его верхнюю часть, не смотря на то, что чувствовал, что в любую секунду проводок оторвется, все будет потеряно, и он станет не нужным! Не нужным никому, в том числе и себе. Ему было намного грустнее до того, как он увидел Аринку, ее потерянное, но становившееся безразличным лицо. Она стояла в полной темноте посередине кабинета, и лишь этот маленький луч согревал ее мысленно. Периодически лямочка в нем мелькала, и сердце девушки замирало! Неужели и он, ее последний молчаливый друг оставит, нет, бросит ее, когда над головой ее весела разбитая люстра, от которой во все стороны исходили трещины. И как она не пыталась собрать ее взглядом, как не ругалась про себя, ничто не способствовало ей. Или она просто плохо искала? Когда в очередной раз с небес полетели снежные крупинки и заиграли со стариком-фонарем, она с завистью взглянула на них. Как прекрасно и искусно они создавали эти невообразимые узоры, с какой любовью ложились на плотное стекло. Но она не подходила к ним, и наощупь коснулась угла стола, стоявшего под наклоном. Тут же убрав руку, она приложила ее к губам, и снова слезы навернулись на ее глазах, она бросилась к двери, умерлась в нее и без того избитыми локтями, на которых вскоре покажутся синяки и жалобно простонала. Таким голосом она обычно говорила только с ним, скорее плакала вместе с ним:
- Выпустите же! Выпустите!
Замерзшими губами она всегда шептала одно и тоже, но на этот раз не склонилась на колени, не принялась снова высиживать у продуваемой щели, а обернувшись с растрепанной головой и расширенными зрачками, замерла. Что-то знакомое напомнил ей этот кабинет, все столы шли под тем же углом, углублялись вглубь, где в конце на стене висела зеленоватая доска, предназначенная для письма белым, остреньким мелом. Она не видела с тех пор, как… С того самого дня, который нашла Лешу, еще чужого, и незнакомого ей Лешу в абсолютно похожем кабинете. Его силуэт всплыл у нее в голове, его затолок, его голубенькая рубашка с расстёгнутым воротником и все ее действия, обернувшиеся сейчас против нее же самой. Она опустила руки, сделала пару осторожных шагов, как фонарь закрепил снова, с сумасшедшей силой обильный снег ударил его, тот покачнулся, но устоял. Аринка остановила на нем взгляд, она плохо видела стоявшее в двадцати шагах здание, его потушенные окна, и лавки, чьи спинки давно были укрыты пуховым, белым одеялом. Снег убаюкал все, но нее! Свыкшись с тем, что кончики ее пальцев онемели, и практически не сгибались, она устремилась в ту самую глубь, двигалась медленно. Касалась два ровно поставленных ряда, и тут добралась до низенького, но широкого стола, чуть не упала на него! Обернулась, и вновь фонарь забился своей тусклостью, словно направил все свои усилия, лишь бы помочь той, которая мгновенно потрясла головой, собралась, и она темном шкафу разглядела то, что могло бы ей помочь. Еще никогда в жизни она так крепко не цеплялась за интуицию, мысли ее, правда, отставали, а вот руки и ноги действовали. С невыносимой болью, которую по обыкновению испытывал Лешка, она взобралась правым колено на стол, потом поставила другое, и своей беленькой ручкой коснулась пыльной поверхности шкафа, нащупала металлический, ржавый подсвечник, и вместе с ним резво спрыгнула со стола. Подсвечник этот перевесил ее худую ручку, но пальцы уже сильно и сжимали его, будто приклеились и тверди своей хозяйки. Она хорошо разглядела его, глаза привыкли к темноте, на счастье в нем застыла свеча, обмотанная паутиной. Она невольно вспомнила одну старую сказку Андерсона « Девочку со спичками», любимую сказку ее мамы, и тут же поставив его на стол, она обошла его, и стала открывать быстро-быстро каждую полку. Ей повезло! Прикусив губу, в пустой второй полочке она обнаружила полный спичный коробок, раскрыв его она, вытащила одну, и, улыбнувшись впервые за все время, разожгла пламя, преподнеся к свече. Тут же озарилось все пространство, она взяла тяжелый подсвечник и направилась к фонарю, дабы поддержать его, показать, что теперь и она владела светом!
Она двигалась не быстро, но воздух водил пламя из стороны в другую, а она была счастлива тому, что ее бледные щечки согрелись, как и ее сознание, которому она была благодарна. Ведь она положилась только на себя, и ее не пугала ни темнота, ни предательство брата. О нем она вообще позабыла, и не пришло ей в голову, что он может еще натворить и совершить, силуэт Лешки мерк в ее память, зато открывалось окно. Она встала в шаге от огромной рамы, с высоко находившейся ручкой и задумалась, в голове ее появилась старая русская мелодия, под которую в старину бабушки брали прялки, усаживали детей на колени, матери им заплетали русые косы, а они слушали и смотрели на то, как за окном избушки бушевала погода. Но погода знала свой черед, она была буйной, но у нее было это стремление, словно ее кто-то гнал, как тройку лошадей, попавший в метель дед, везший своего барина. Аринка вспомнила, что никогда она этого не видела, не чувствовала, лишь читала в сказках. Переведя взгляд на пламя, она вдруг ощутила себя в том столетии, в котором ей никогда не приходилось бывать. Но в нем точно жила наша Привязанность, приходившая к Герцену, и когда-то так же она стояла у витражей, как сейчас наша Арина. Она могла бы вести сама с собой рассуждения вечность, ей бы не помешал никто. Покой бы приходил к ней постепенно, когда бы мысли ее успокаивали, и она вполне могла бы свыкнуться со своим нынешнем положением. Но нет! Наша Аринка не могла бы, в первую же долю секунд она легким дыханием потушила пламя свечи, и мгновенно замахнулась правой рукой сначала назад, а потом прошлась подсвечником прямо по оконной раме. Стекла разлетелись на тысячу частей, некоторые из них крошечные уже поймали снежное настроение, и слились с ним в цвет, оставшись лежать на подоконнике, другие и вовсе взлетели и упали за территорию здания, третьи посыпались к ногам девушки. Но тут рука ее ослабла, сознание загорелось! Не удержав тяжелый подсвечник, локтем она упала на этот самый край подоконнике, где остренький кусочек с аккуратно, казалось специально выточенной верхушкой, поранил ее. Стекло полакомилось ее кровью, казалось, смешалось с ней, и теперь достопочтенно бродило по ее венам! Но на глазах ее не выступило и слезинки, она не зажмурилась, словно научилась терпеть то, что ей подбрасывала Судьба! Не поднимая головы, она аккуратно, сидя на корточках, маленьким указательным пальчиком толкнула оставшийся еле стоять кусок от окна, как тот полетел вниз и проход засветился надеждой, единственным ее спасанием! Как близка была победа над всеми, над самой собой, над Черной Подругой! Впервые на лице ее прогремел восторг, не обращала она внимания и на то, что толстая, кровавая струя стекала с ее локтя и почти добралась до запястья. Она радовалась завывающему в лицо ветру, тому, что капельки пота застыли на лбу и превратились в лед. Она стояла гордая, независимая и безумно радостная. Она не была еще такой никогда, ни после поцелуя или его нежного, задумчивого взгляда, ни после любого объятия она не чувствовала подобного. Ей оставалось только взобраться на этот подоконник, не подымая подсвечника, обернуться, чтобы попрощаться со своей тюремной камерой и побежать. Куда? Конечно к нему, в одной тоненькой кофточке. Схватится за его русую голову и…
Колено ее уже было поставлено на очищенное от стекол место, она успела только размазать кровь, стекающую с локтя более интенсивно, по всей руке, и больше ничто не могло помешать ей. Она закрыла глаза, этой бедной рукой, ужасно ноющей от боли, она схватилась за раму и встала на обе ноги. Взгляд ее испугал бы любое дерева, любого прохожего, но не старого фонарного столба, тот, словно одобрительно кивнул ей и дал знак, правда она так и не сошла, не вступила ногой на холодный снег, ведь голос, голос, который она уже слышал, не померещился ей, а предстал так ласково и тихо, так заманчиво! Она повернулась не сразу, лишь услышала в последний миг своего восторга:
- Куда же ты стремишься с резвой быстротой, не у что ли твой план такой простой? А разреши нарушить мне твои мечты, а коли не послушаешь меня ты… Да, нет, я знаю, я предвижу, что вот сойдет твоя холодна ножка, и спрыгнешь с подоконника, как кошка. Тебе бы приложить повязку, и укрыть ей рану, ах ты наверно и не видишь, потому что встала рано. Ты утомилась, бедная моя, не чувствуешь и болевых ты ощущений, и мысленно ты слышишь голоса святых пений. Но, извини меня, прерву твой героический поступок…
Голос это звучал с иронией, некой игрой, которая началась с Аринкой при первом же звуке. Она поняла сразу, что не успела и теперь ей не избежать той, которая пришла за ней или к ней. Голос сзади вовсе не приблизился к ней, он оставался на расстоянии в шесть шагов, но черноволосая девушка словно под гипнозом, огорченная и поникшая головой медленно спустилась, отвела больной локоть назад и снова подняла свои глаза. Но скрывалось в них что-то бесстрашное, хитрое, будто чужое появление рядом с ней вовсе ее не удивило, и она принялась слушать Госпожу дале. Правда, она позволила себе до этого оценивающе взглянуть на нее, как на равных и смелость ее вдруг потушила в Госпоже прежнее хладнокровие. В левой руке она держала коротенькую, беленькую свечу на блюдечке, позже поставила на один из столов, правую ногу в высоком с серебряной молнией сапогом она выставила вперед, длинные, черные атласные брюки покрывали ее стройную талию. Какая-то тяжелая, но довольно теплая накидка прикрывала ей плечи, волосы были убраны так же, как и при встрече с Антоном. Но тут она приблизилась к ней не спеша, галантно и разглядев по четче лицо Аринки, протянула ей белый, с кружевным голубо-красным цветочком в левом краю платок:
- Меня ли ты не узнала?! А тебя все помню той девочкой, что потеряла мать, и тут же бросилась рыдать. Ты на полу тогда сидела, какую-то ты песню тихо пела. Слова ее по сей день мне остаются неизвестны, но так они прелестны. И не замыть мне круглые глаза, как будто вместе с ней ты бросилась с обрыва, не удержала тебя и старая нива. Ты молча посмотрела на всю обстановку, словно в жизни твоей произошла остановка. Тихо так билась испуганная душа, кого-то повсюду все время ища! И помнишь, тогда я пришла! Мне было так жалко ребенка, который молился на стару иконку. Но что? Услышал тебя Творец? Кажется, нет, запер от писем твои он ларец. Бедный Леша, несчастный мальчик, мальчик с пальчик….
Во время последней фразы она засмеялась, потрясла еще больше платком, стараясь скорее протянуть Аринке, но не и не глядя на него, проговорила:
- Не смейте! Не смейте говорить о нем, а то все здесь сгорит огнем. Вы думаете, раз Королева вы теней, то все вокруг в вашей власти? О нет, не разевайте пасти! А Бог? От нас не отвернулся, он просто к нам и не вернулся. Я лучше от потери крови так умру, чем ваш платок к себе прижму.
Аринка не верила своим словам, но они рождались в ней, не давали ей свободно дышать. Может кто-то другой диктовал ей данные строчки, отобрал всю трусость, но она понимала, что была сильнее этой женщины, ничуть не изменившейся за года.
- Ну, хорошо! Не для того пришла, чтобы задевать твои чувства, которые итак не густы. Скоро сердцу твоему все-равно без него будет пусто. Если забыла ты наш уговор…- не успела Черная Подруга с иронической добротой проговорить последнюю фразу, как Аринка перебила ее:
- Для меня это приговор!
- Нет, ты дослушай, что я тебе обещала! Ты тогда светилась, как солнце, от одной только мысли что коснешься ее живой руки, как будто вынырнешь с дна реки. Неужели на что-то готова ты встречу с родным променять? А потом, позже всю жизнь себя за это ругать !Ведь сегодня то самое число, и само время тебя сюда приволокло. Здесь и сейчас ты увидишь материнские черты, сладкие такие, как самые приторные торты. Здесь и сейчас! Больше не будет шанса, это тебе не ход, как в пасьянсе. Вон над тобою смеется зима, мне почему-то пальцем грозя и хамя. Что тут думать, когда мать по тебе плачет со скуки, а ты про чужие муки. Ах, да! Алексей, вот кто нужен ей! Он же мечется в горячем припадке, а ты мечтаешь подойти к нему укратко. Успокоить его, пожалеть, а потом еще раз посмотреть. Но зачем тебе нужен страдалец, когда можно увидеть родную маму, и не лезть через разбитую раму? Дай мне только свое согласие, и я уведу свою пассию. Я избавлю тебя от себя, а его уже не спасти, не спасти! Или хочешь уйти? Будешь ли так глупа, и на встречу с мамой скупа? – Черная Подруга добродушно смотрела на нее, протянула еще раз руку и положила на плечо заледеневшей Аринке, съезжавшейся от залетающего сюда и обдуваемого ветра.
Это было прикосновение самой темной силы, искушения, которое так и рвалось, так и стремилось сразить эту сильную, но на вид слабую девушку. Вот руки ее заледенели, вспомнилось ей все то, что она, казалось, давно отложила в самый дальний угол своей памяти, не желая ворошить прошлое, она заколотило это бетонным замком. Но замок этот пошатнулся. Кто посмела? Не та великая сила, не Черная Подруга, а сама Аринка всколыхнула в себе образ матери, ее поскользнувшуюся ножку в пуантах, и разбитый висок, из которого быстро сочилась алая кровь, почти такая же, какая стала запекаться на локти Аринки. Она не дернулась, не сдвинулась с места, а улыбнулась так рассеяно, что ей захотелось смеяться, и она засмеялась ей прямо в лицо, в лицо ехидной смерти и той, с которой поспорить решит не каждый:
- Вы верно выбрали, как будто знали, что в этот день все листья упадут, и превратятся в камень, как и душа моя в горячий, безутешный пламень. Но вы напрасно стали полагать, что я последую в ту сторону соблазна, я лучше поступлю, по-вашему, так безобразно. Но променяю я последний миг, чтоб не услышать Лешкин крик. Он для меня – как самая младая тень для вас, и не выбрать его, это будет предательства нас! Без него – меня нет, я томима злостью множество лет. Я дурное лишь совершала, заперла его в кабинете, как будто хотела жить одна на целой планете! С нашей героиней зачем-то ввязалась в ссоры, чтоб только угодить вашему укору! Но забыла, забыла, что отныне я не в вашей воле, под ногами моими новое поле. Я сама себе соберу цветы, чтобы ярче цвести. Потому выбираю его, и лучше умру возле него, чем во сне буду мамину руку прижимать у устам, и останусь навсегда там. Я эгоистка, скорее всего! Но я выбираю его! – последний слог, сдернутый с ее губ прозвучал так торжественно, так высоко, что ей не требовалась даже ответа от побелевшей Госпожи. Она высокомерно посмотрела на нависшую над ней в смущенье Владелицу сроками жизни, и резво обернувшись, взглянула с улыбкой на распахнутое окно, на финиш, который она заслужила.
Снег будто бы и не слышал ее речей, он падал все так же медленно, словно и не разделял ее чувств. Но ей показалось, что все вокруг ожило, что под ее ногами раскрылись прекрасные лютики, а душа ее взлетела. Она и подумать не могла, что ей все равно не переступить этот подоконник, потому помедлила и все смотрела и смотрела, как будто на себя стороны, она счастливая и уверенная зависла на ветру. Но даже он боле не страшил и не холодил ее, все закружилось и она вновь представила его, нашего Алексея. И поняла, что ни мать, ни лето, ни что на свете не могло ей заменить его голоса, грустного профиля и подумать только, что только что она потеряла последний шанс, чтобы бы увидеть любимую мать. Но не одна и слез не упала с ее ресниц, очарованная своей мечтой она и не предполагала дальнейших действий Черной Подруги. …Первые минуты та стояла в глубоком изумлении. Как, как эта девчонка могла променять долгожданное свидание с матерью на того, кого она все равно заполучит и чей душой завладеет? Ей было это не понять, ведь все люди, которым она предлагала подобное, тут же светились и отправлялись в сон, чтобы в ловушке быть пойманным навсегда или сойти с ума! Это было бы лучшим финалом этой странной, безумной и страшной истории. Но Аринка отличилась от всех тех, за кого посчитала ее Черная Подруга. Она недовольна смотрела на то, как черные волосы девушки стали лезть ей в лицо, развиваться на ветру, как сами снежинки манили ее и пытались помочь перелесть подоконник. Да, оставалось каких-то пять секунд, чтобы перебросить правую, а затем и левую ногу через судьбоносную черту, найти волшебным образом ампулу с морфием и спасти его, нарушив этот грандиозный план Госпожи. Тогда она точно бы не получила душу Алексея, и самый ценный светящийся шарик в ее коллекции так бы и не появился. От этого глаза Черной Подруги загорелись оранжевыми искрами, которые казалось, вот-вот и выпадут из них. Она не заметила сама, как нарушила собственное слово и нечеловеческой силой вцепилась в раненную руку девушки со словами:
- Ну, нет! Я Госпожа, я Владелица и Покровительница теней, что делать тебе мне видней! Никуда не пойдешь, лучше здесь ни получив ничего, пропадешь. Пропадешь!
Аринка упала мгновенно, в ее кругленькие коленочки тут же вонзились маленькие осколки, они порезали ей колготки, но не порезали ее душу и стремление. Свободной рукой, и глядя ей прямо в настырный и усмехающийся взгляд она уперлась о стену, скользила по ней, сдерживая упор, но пыталась подняться и снова соскальзывала, как капля по окно во время дождя. Сейчас не нее обрушилась целая тонна этих каплей, но она держалась, она мотала головой взад вперед, ее наэлектризованные волосы облепили ее вспотевший лоб, глаза не знали куда смотреть, как она поднялась. Госпожа еще сильнее задела ее руку, и тут вырвав ее, Аринка беспомощно прислонилась к оконной оправе поясницей, чувствуя спиной пропасть, в которую ей никак не упасть. А если бы упала, то она бы побежала непременно. Но Черная Подруга, не давая и не отпуская ее, вцепилась в нее как пантера, дерущаяся за своего самца, который, заметить, на самом деле не был ее. Она твердила, гордо возвышаясь над хмурившейся девушкой:
- Я ждала столько времени, чтобы получить его душу, потому не пущу, не пущи…
- Пустите, наконец, давайте разорвем эти нити. Вам самой то не надоело.. Не надоело. А? – тело Аринки уже было нависло над огромным сугробом, еще чуть-чуть и туловище ее бы переломилось, как тельце маленькой, хрупкой фарфоровой куколки. Но она была попрочнее фарфора, снежинки присели на ее побагровевшие от борьбы щеки, она увидела это потрясающее, черное небо, скрученное мутью. Такое пасмурное, отражающее фонари небо, она не замечала никогда, и почему-то подумала о нем, как могло показаться, в последний миг жизни, когда Госпожа почти выронила ее руку, но услышала голос Аринки, вполне отвлеченный, - Стойте! Хватит! Слышите? Этот голос…
Пряди черных волос, грязные и лохматые уже коснулись плотного и толстого сугроба, а душей Аринки донесся этот знакомый тон, крик, который она уже где-то слышала. Отдаленные слова слышались, словно высока, и слышались они крайне плохо, но с каждой секундой все четче и четче. Черная Подруга не сразу стала прислушиваться, и сочла, что так Аринка желала прервать их борьбу, но тут вдруг отвлеклась, когда Аринка толкнула ее, поднялась и сидя спиной к зданию, покачиваясь проговорила, подняв указательный палец:
- Ваша дочь! Так кричит ваша дочь в эту лунную ночь. Он, умирая, и ее тянет в гробницу, она не превратится в птицу. Пощадите хотя бы родное дите. Или вы, вы никто…
Молния ударила в пораженную Госпожу, та опустила руки и прислушалась, наконец, к тому, чему никак не желала верить. Чудовищный, жалкий крик, который сложно было разобрать, проникал в каждую частицу еще не совсем окаменевшего тела и тем ближе, громче он доносился, тем Черная Подруга отходила назад, тем лицо ее скрывалось в темноте, лицо, но не испуганные, осознавшие все глаза. Только сейчас на ум ей пришло, что она сама все так устроила, сама назвала дочь этим ужасным именем, который как печать, был поставлен на всю ее жизнь. Ее Привязанность, ее дочь, которую она никак не могла принять и понять, чье мнение не разделяла, но чьи ручки целовала во сне. Да, подумать только, прошлой ночью ей привиделась ее девочка в желтеньком платье, косички ее прыгали, отскакивали от спины, улыбка красовалась на симпатичном личике, как потом настигла ее гроза у старого дуба, и девочка плакала, звала ее, звала мать! И какая бы не была эта мать, чем бы она не укрывалась, и как бы не доказывала себе, что репутация ей важнее дочери, сейчас победило материнское сердце. Черная Подруга опустила взгляд к себе под ноги, она уже не видела не запыхавшуюся и тяжело дышавшую Аринку, ни кого боле и только произнесла, после прикрыв рот ладонью:
- Моя дочь, дочь.
Эта короткая реплика и отменный слух Аринки потянули за собой то, чего никак не ожидала черноволосая девушка в полуобрачном состоянии, а не ожидала она, что Госпожа направится прямо к запертой двери, толкнет ее и скроется в ней, скроется в беге. Черная Подруга без труда оттолкнула дверь без всякого ключа, но и не заперла ее, оставив щелку открытой, а после щелки уже и сама дверь со скрипом отвалилась назад, и Аринка вскочила, подняла свои усталые и измученные ноги, и слезы показались на ее утомленных, но засветившихся глазах. Финишная прямая, путь к свободе были открыты и доступны ей. Так многолетний план рухнул вмиг и разлетелся на тысячу осколков. Аринка прислушалась к тишине, крик Привязанности ей слышался плохо, свеча, оставленная Черной Подругой погасла, как только та ушла, но Аринка зажглась! Она сделала быстрый шаг, за тем второй, не выпуская из виду дверь, она потянулась к ней и упала…
Но упала совершенно счастливая и уже в беспамятстве, схороненная ветром. Он укроет снежным одеялом, чтобы не замерзла, чтобы там в глубоком, может вечном сне она все-таки встретила свою мать.
« Как бы мы не старались укрыть чувства, мысли от других, когда-нибудь они непременно выглянут наружу. Они устанут биться внутри, сидеть смиренно и им захочется тоже получить глоток воздуха, который они еще никогда не ощущали. И когда они прорвутся, то ярко и смело, забыв обо всем, проявятся на внутренней стороне плаща. И человеку уже станет все равно, ведь случай, призвавший эти чувства, изменит все. Не томите чувства, и тогда не будете томиться сами».
***
21 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Вечер. За несколько часов до прихода Черной Подруги к Аринке. « Человек не разумен в тех ситуациях, когда полностью теряет веру не только в себя, но и в свои действия. Каждый его шаг всегда должна сопровождать какая-то идея, определённый замысел, который он легко выносит на первую позицию. И без этой позиции никак нельзя обойтись. Вот взял это человек, как за что-то необходимое, как за канон красоты, без которого нельзя выиграть международный конкурс. Но занять первое место, ни в коем случае не второе, он очень хочет, хочет, так что желания опережают его через край, что волна эмоция и нетерпеливости захлестывает его с каждым днем все больше и больше, но от этого ничего не происходит, душа как осталась где-то в низу, сидеть в разорванном платье, так и сидит. Почему-то все люди на земле, не располагающие средства, тут же считают, что им никогда не показать свою истинную красоту, не одев цветного или пастельного, но какого-то платья. Они полностью уверены, что их никто не увидят, их не примет общество, как и они сами себя. Мы говорим сейчас не о качествах внешних, которые борются с внутренними. Хотя это одно из самых важнейших сражений внутри себя, но мы рассмотрим другую ситуацию, когда нам следует выиграть то, в чем мы сомневаемся. Разумеется одно желания будет мало, нужны деньги или какие-то красивые вещи, или связи чтобы добиться того, к чему так стремимся. Но подумать только, что порой и это может не помочь. Один из богачей обманет, в другой раз опоздаете сами, а в третий оденете не ту вещь, кто-то скажет: « Не так сидит!». И вот и все! Это было единственным, на что мог положиться человек, и он не подумал даже, что секрет выигрыша в любой ситуации кроется совершенно в другом. Не в том, что его нет! Он есть, но он настолько мал и не значим, его нельзя ощутить, нельзя коснуться до него рукой, как до материи изысканной выкройки, но его можно почувствовать. И от одного только чувства раскроются крылья, и самый восхитительный наряд покроет плечи любого, и даже маленькая диадема ляжет на сальные волосы, пришедшие к истине и к тому, о чем еще никто не догадался. Так что же это?» - мы давно не говорили о том, чтобы было и что происходило в том месте, с которого все началось. Читатель наверняка стал уже предполагать, что толстый слой снег снега скрыл с Земли это страшное место, и в тоже время место, которое познакомило нас и навсегда поняло каждого. Но, не смотря на обильный снегопад, на то что море затихло и стало прислушиваться к каждому шороху, доносившемуся с глубины, не смотря на то, что солнце уже скрылась после последнего старого заката, Евпаторское Заведение выдержало на себе завесу тумана. Туман тогда накрыл весь город, можно было не увидеть хорошего знакомого, стоящего в трех шагах, но я видела, видела мысленно тех, кто уже который день не присылал ни письма, ни весточки и все вокруг засыпало этим странным, могильным сном. Обманом было даже тепло, сосредоточенное в комнате, даже снег я бы с легкостью приняла за пенопласт, который бы разделила на сотню частей, или проглотила внутрь себя. И знаете, его вкус, его бы я не почувствовала не потому, что быстро бы прожевала, а потому что уже ни о чем нельзя было думать, не получалось думать, кроме них…
День этот ничуть не отличался от тех прежних, хотя в них иногда слышался твой голос, или Аринкин, о Лешкином мечтать не приходилось и мне бы, честно стало страшно, если бы подняв телефонную трубку, я бы услышала его сбившееся дыхание и биение этого молодого, но стареющего с каждой минутой сердца. Вместе с его сердцем старела и я, и как бы жестко и безумно это не звучало, все погибало, но не под слоем пышного снега, а под чем-то более плотным. Темнота надвигалась быстрее, чем хотелось. Она приходила, не спрашивая никого, как заносчивые идеи, как представления, как надежды, отмахнуться от которых – мечта, но не боле! Да, в этом, как была так и осталась моя главная проблема, ведь слово « мечта» каменной печатью было поставлено на воодушевленной в прошлом мечте. Который час, я просиживала за столом, так неугомонно читая книги, но книги не особо интересные, все пустые, с научными терминами, а с такими, что слова шли состоящие из более десяти букв и утомляли мой разум больше, чем недостаток солнца. Но глаза мои не выглядели болезненно, они скорее выражали какую-то душевную скорбь потерянного человека, лишившегося в короткий миг семьи, работы и всех тех обыденных вещей, над которыми судорожно трясся любой. Но не мы! Слово «семья» мало по малу волновало каждого из нас, Лешка с отъезда матери, вероятно, вообще поставил на нем крест, а я не понимала его значения, значения слова с двумя распадающимися цепями. Больно эти цепи расползлись далеко друг от друга, а собирать их не было ни времени, не желания… Но вот последний недочитанный учебник попытался выскользнуть из рук, съехать с края стола, молился, чтобы мои нервные руки оставили его в покоя, но я не выпускала его и безвкусно глядела на обложку, на которой четко вырисовывался цветок. Маленький цветочек с желтой головкой, почему-то он был, накрыл стеклянной колбой, как в какой-то хорошо забытой сказки, но я смотрела сквозь него, недовольно и печально поглядывала на свое отражение, пока не зевнув, не придвинула к себе учебник и не решилась сделать ничего, кроме как не упасть на него головой с растрепавшимся сзади русым хвостом. Волосы так приятно облепили затылок, с них соскочила плохо державшаяся чёрная заколка, правое ухо слегка ныло от того, что лежало на жестком, но разум, казалось его не слышал. Руки сами как-то сложились замочком у головы, а взгляд оставался не подвижным. Темные, густые ресницы едва улавливали холодную струю ветра, проникающую из щели плохо закрытого балкона, зрачки же медленно расширились, так, как свет лампы практически не попадал от них и тут все потухло…
Короткий миг затянулся в двадцати минутный, как я позже поняла, но прекрасный сон, когда мысль не берет вверх над тобой, а отпускает тебя, как сердце замедляет свой темп, и даже кровь застывает в затекших конечностях. Сон был не глубоким и потому мне все виделся балкон, бушующая через него Зима, ходившая в серебряном кокошнике, и всячески ехидно заглядывающаяся через балкон. Но вот ушла и она, показалось только, что она вовсе не скрылась насовсем, а приблизилась ко мне, и ее теплая, но почему-то мужская рука положила свою кисть на мое левое сутулое плечо, провалившееся в этот же миг. Страха не было! Что-то уютное, скорее горячее так добро коснулось меня, что я не сразу открыла глаза, посчитав это за сон, подумала и от том, как бы хорошо в нем было увидеть Лешку. Потешила бы себя обманчивым видением и проснуться, но уже через секунду мне показалось более чем странно, что рука эта оторвалась от моего плеча и, пролетев по воздуху, стала гладить так нежно мою бедную, несчастную голову. Наверно я мало жалела себя, и вот добрый волшебник из сна решил утешить эту глупую девчонку! Решил утешить меня! Между тем сон разрушился одной только фразой, опознаванием того, что так хорошо и четко говорят только в реальности:
- Вставай и посмотри, не нужно ли кому помочь, а то его унесет ночь. Унесет ночь. Унесет ночь…Вставай!
С каждой секундой голос этот приобретал все более и более четкий и суровый тон, так тон подбадривал, но не пугал ни в коем случае. Можно было подумать, что старый и мудрый дедушка так будил свою внучку, но это был вовсе не спустивший с небес ангел или не вошедший посторонний, а тот, кого не знала и могла знать я, но знала Аринка и Правда, которая проглядела своего пленника, пришедшего ко мне. Изондий Павлович, как никто иной, вы бы узнали его, если бы пригляделись в это лицо, в тот самый костюм, но уже не запачканный кровью, а идеально чистый, и выглаженный, даже с запонкой на рукавах белой рубашки. Он вдруг убрал руку с моей головы, и я пораженно, но не спеша, слегка подняла ее, распахнула прозревшие глаза, в которых ото сна косилось пространство и с осторожностью, и призрением поглядела на улыбающегося, но почему-то грозившего мне пальцем человека. Что-то таинственное и подгоняющее скрывалось в его улыбке, но говорил он больно загадочно, а больше смотрел и снова произнес:
- А вот и хорошо, на улице как раз свежо…
После этих слов, он слегка отошел от меня, взглядом провел по трем полочкам, идущим ровным рядом вниз от поверхности стола и тут произошло невозможное то, от чего я мгновенно встала, не задвигая за собой и стула, и так и ничего не выдала ему в ответ, кроме молчания. Ведь какой-то неизведанной силой, еще не открытой нами, но уже известной Тишине и всему ее окружению, он открыл одну из полок так медленно, что я услышала шелест заставшей бумаги, заслоняющее то, к чему скорее всего он пытался меня привести. Но он открыл он не прикосновение морщинистой, плотной руки. Ему это было не нужно, во владение его находился взгляд, взгляд, способный двигать предметы и открывать то, о чем я совсем забыла. Не сказать, что холод окутал меня со всех сторон, что присмотревшись к незнакомцу все стало понятно. Все стало совершенно выбиваться из ряда привычных вещей, в том числе и то, что краем глаз я увидела в зеркале лишь свою фигуру, свою. И вот, кто, кто предстал передо мной – меня волновало намного больше чем былые проблемы. Но человек этот или не человек, зла не желал, он все торопил меня, и какая-то рассеянная улыбка расползалась по его старому, но свежеющему лицу. Казалось, с минуты на минуту он обернется молодым, с густыми волосами и высоким лбом, так как сладки его у висков , действительно, выпрямлялись. И я бы расспросила его обо всем на свете, если бы руки мои не опередили мои мысли, если бы не наклонившись, я не выбросила белый листок бумаги и за ними не обнаружила то решающее в нашей истории, то, что заставило меня двигаться. Я оглянулась на незнакомца, и он кивнул, смиренно сомкнув глаза, тогда я достала оставленный мне тобой предмет, те волшебные краски, подаренные Государыней Судьбой. Проведя по ним кончиком указательного пальца, что-то радостное забилось в моем сердце, и в тоже время напомнило о том, настолько я была глупа. Зачем-то ждала вестей от тебя или Аринки, когда можно было лишь провести кисточкой по локтевому сгибу и узнать все. Но долго задумываться не мне удалось, человек произнес:
- Ты долго мысль свою и не томи, коробку красок лучше ты возьми. Она тебе расскажет…
- Нет, нет, что мне будет проку, когда я упустила все назначенные сроки? Неужели, вы подумали, что это исправит что-то, или спасет кого-то? Ведь у меня ни стеклянной вещицы, и крылья не умею, чтоб к нему долететь, как птица. – я произнесла это сама того не ожидая, вступив в разговор с тем, кто снова положил руку на мое плечо, из резной, деревянной коробочки достал не чистую, с капельками синий засохшей краски кисточку, подул на нее так, что маленькие и тоненькие волоски ее зашевелились. После этого он дал ее мне, столкнувшись с моим взглядом, погибающим в сожаленье. Я готова была ринуться в ванную комнату, чтобы промыть эту самую кисточку, но она оказалась более чем вымытой, сверкал и переливался ее кончик, я коснулась его пальцем, я не понятно, откуда появившаяся капелька упала на мою ладонь. Уже больше я не смотрела ни на человека, ни на себя саму, закатав левый рукав рубашки, как горящая предвестием всего самого хорошего, я макнула кончик кисточки в остаток синей, почти свернувшейся краски. И нежным движением нанесла ее чуть ниже локтевого сгиба и так три полоски и почему-то тут же перевела взгляд на Изондия Павловича, произнеся заветное имя, - Алексей…
- Чтобы там не было, облако на небе так еще не плыло. Ты думаешь тебе вещь какая нужна? Так она не так уж и важна. Лучше бросайся в открытый мрак, там предупреди палача, чтоб отступал, ноги свои волоча. Уж ничто не сравнится с той силой, с желаньем помочь, никакая его не погубит темная ночь, ночь… - голос этот звучал все более и более убедительно, а страх во мне сеялся с растущей скоростью.
Еще не взглянув на оставшийся след от краски, я уже чувствовала, что она высохла за пару секунд, и когда глаза мои без моего же ведома опустились, чтобы увидеть сей страх, я тот час закрыла коробку с красками и бросила их на пол. Ни на что больше не ориентировалась, маленькая капелька, как прозрачная слеза, стекала и двигалась к левому запястью, я едва коснулась ее, и она исчезла. Пламя жизни в нем угасало, как во мне разразился гром, я смело взглянула на пришедшего мне помощника, не опустив рукава, пожала ему остывающую руку и, махнув головой, была готова вырваться из комнаты. Но он остановил меня последним, как я предугадывала наставлением, но это было совсем иное, то, чего я никак не ожидала:
- Когда ты выиграешь у времени, после оставившей темени помолись за упокой моей грешной души. Я многое сделал не так, и не поставил на необитаемой земле еще флаг. Но тебя, я надеюсь, смог вразумить, и вину свою за все искупить… За Изондия помолись.
В спешке я запомнила его имя, странное, довольно редкое, никогда мне еще не встречающееся. Но к одному я пришла, точно, он как-то был связан со всем тем, происходившим в « Лучах Евпатории». Сразу пришло осознование невиданной легкостью и спокойствия, которое бы не помешало. Я застыла у шкафа, решительно убрала с него руку, в последний раз посмотрев на молодеющего незнакомца, как направилась к дверям, и когда обернулась во второй раз одной ногой уже стоя за порогом, его уже не было. Лишь неряшливо кинутые на пол краски тихо лежали и ждали, пока их подберёт их настоящая хозяйка, Судьба. Но Судьба не торопила события, а я бежала и задыхалась, сердце мое стучало так, как еще никогда и вот уже через три минуты, пролетев три пролета, я увидела открытый, манивший с нечеловеческой силой выход к заднему двору Евпаторском Заведения. Когда-то я сотни раз сходила с него еще в туфельках, и держась под руку с тобой или Аринкой, но сейчас было не до него. Только вот воздух так сильно обдувал мою раскрытую грудь, что не удержавшись в полу открытых туфельках, я все-таки решила выбежать и на улицу и оставшиеся пролеты пробежать там. Наверно, если бы я не сделало этого, то не пострадала бы она, моя самая любимая, моя девочка! Но совершенное отсутствие интуиции привело меня к ступеням, расчищенным от снега, посыпанной коричневым, промокшим песком, и аккуратно сойдя с ним, оставшись под открытым, темнеющим небом, я поспешила туда, куда рвались все части тела одновременно кроме слабых, загнанных легких. Но я командовала ими, стараясь не глотать воздух огромными глотками, заодно вспомнив о странном моем внешнем виде, я спустила наконец закатанный рукав и чтобы отдышаться, остановилась у одинокого, очередного выхода, но тут уже был заперт и не представлял мне особого интереса, если бы не он, тот, который изначально внес в нашу жизнь хаос и посеял тревогу. Он стоял спиной на второй от конца ступени, руки держал в карманах своего черного пальто, усеянного белыми снежинками, и не думал поворачиваться, как и я не думала к нему подходить. Не узнать его было невозможно, хотя очень хотелось протиснуться мимо или взлететь, скрыться под бураном, но ни в коем случае не задерживаться. Только вот мечты мои никто не слышал и наверняка не принимал в серьез.
А между тем человек этот обернулся, и в моей голове возник только один вопрос, почему он и почему именно сейчас? У нас была возможность столько раз встретится с ним лицом к лицу, приглядеться в его хитрые, седые усы, что росли в обе стороны от губ хиленькой полосочкой, наверно это были последние его усы, но случай представился мне только сейчас. По нему не было видно, что он изменился, как мы, не ста бледнее, и щеки его немного набухли, словно их накачали воздухом, глаза не источали никакой боли, только полное безразличие ко всему, но сейчас в них вдруг блеснула крупинка золота. Вот она! Она блеснула, когда я уставилась на него так недовольно, но не огорченно, и он впервые не задержал на собеседнике глаз. А перевел их к себе под ноги, положил правую руку в карман, и вдруг заговорил первым:
- Я знал, что вы придете, ведь не устаёте вы в своей работе. Вы бедны стали на причастны обороты, и никак не опишите сражение, в котором погибла целая рота. В вас самой же погибло живое, то, что раньше вас выдавало, сейчас вы то потеряли. Может это звалось вдохновеньем? Да, пожалуй, но лишь не стремленьем. Ведь догадайся я, к кому вы выбежали вот в таком-то виде, обычно одевались так как в МИДе, сейчас же так, как будто ветер обкусал, и потоптал.
- Не ветер! Вы! Не у что ли вам не понять, из-за кого случился весь круговорот, что по лбу капает пот? Тогда я вам скажу сама, как вы вступили на чужую половину жизни, где вас не ждали, после же ругали. Зачем? Зачем? Ответьте хоть сейчас, когда нас вновь бьет больно буря, за что вы поступили с ним вот так, о моря, сила моря… сейчас на нас обрушит волны, что тоже любопытства полны. – чем дольше я говорила, тем голос мой переставал дрожать, холод уже не брался манить меня в тепло, и рваться к Лешке. Этот миг точно был не случайным, тишина, абсолютная тишина столкнула нас здесь, но не как огонь и воду, никак добро и зло, а каких неких людей, которые оба были виноваты, только я об этом и забыла. Забыла о том, что все действия учитываются, независимо от того, где они происходили, на каком берегу заброшенного и одинокого острова или же в моей голове. Но только уже ничто не происходило в моей голове и не оставалось в ней, скорее оно перелетало сюда и все заканчивалось этим взглядом, моей растрепанной головой, упорством, которое лежало под гнетом собственной ошибки.
Архимей Петрович и посеялся этому, он приблизился ко мне, я вгляделась в его волнистые все такие же, словно уложенные под толстым слоем лака и обратила внимание на помятую переносицу с вступившимися пятнами. Наверно от того лицо его вблизи чуть менялось, что все то, что жило внутри него, никак не могло выбраться наружу и постепенно уничтожало его там. Если мы себя казнили внешне и открыто, то он тайно, и этого нельзя было не заметить.
- Но и вы к этому причастны ничуть не меньше меня, так что следует ругать, и себя виня. Каждый помнит ту милую девочку в ситцевом платье, что бегала по улицам Советского союза, ища себе родные, дружеские узы. Однажды девочка нашла и полюбила даже больше, чем ей дали небеса, и вот накрыла разум ее светлая одна завеса. Решила, что она остановит смерть любимого поэта, но вот беда, не опытна была она, и все же прошло то каменное лето. Все скажут, что простить ей можно, но речи их так будут ложны. Себя простишь ты лишь тогда, когда меня простит она… - на этом он не договорил, Расторопов вдруг отвернулся от меня, и заходил уже как-то нервно, несдержанно, и я не сдержалась, чтобы не спросить одно краткое, но значимое слово:
- Кто?
- Кто…- он проговорил это указательное местоимение, а затем четко и ровно взглянул в мои задумчивые глаза и твердо произнес, - Судьба! Но чувствую, предстану я перед другой, что сейчас стоит за мной.
Может быть, если бы он не произнес это, она бы не предстала перед нами тем воплощением зла, несправедливости жизни и тем, кто сильнее нас всех. Но она пришла, как в прекрасный пейзаж художника был залит дождем, а все его маковое поле скрылось в темноте. То, что горело во мне, тот час потухло, словно от сильного ветра, сила которого в трижды превышала и мое стремленье и желание. И Она и Архимей Петрович нашли то, что способно было наповал сбить меня с дороги, что отвлекло и заставило опустить в самый низ, в который я итак давно летела. Но тут вдруг поразмыслила, что можно и подняться, что шанс есть всегда, когда ты управляешь миром, но оказалось, что мир управляет тобой. И с этим невозможно поспорить, нельзя и разомкнуть губ, когда сам снег, будто заколдованный соединяется в огромный легкий шар и летит, прям к ручкам запертых дверей, но из снега вырастают чьи-то грубые пальцы, и они рвут любые замки. Им не нужны даже ключи. Скорее всего, Изондий Павлович, этот незнакомец имел в виду именно это, когда разговаривал со мной, что ключи нужны не всегда. У нее не было ни ключа, ничего боле, ни права, у нее был лишь ее титул, ее наряд: черное бархатное платье, которое шло до самых мысков, и заслоняло ее ноги почему-то в белых сапожках, каких на ней раньше никто не замечал. Еще у нее были черные, развеянные на ветру волосы, одна из прядей выскочила из укладки и заслонила ее взгляд, взгляд победительницы, назвавшей себя так всем своим видом. Она появилась так величественно и так торжественно, оставалось сказать: « Не ждали!?». Но Архимей Петрович ждал ее, ждал свою Госпожу, владелицу сроками жизни, Черную Подругу, замеревшую и отряхнувшуюся от снега. Она как-то небрежно, даже немного с брезгливостью относилась к нему, руки ее были в вязанных, ручной работы перчатках черного цвета, идущего с белой полосой в районе указательного пальца. Я загляделась на нее, и заметила, как навострился Архимей Петрович, но она, как хозяин собаке дала понять легким движением левой руки, чтобы он отошел, и позволил мне лучше разглядеть ее натуру. Она смотрела все так же с высока, а я печально и убито, как услышала ее смех:
- У тебя нет не меча, могу позвать, если хочешь, тебе палача! У тебя нет ни чуда, а есть целая проблем нависшая груда. Вон смотри, как плещется море, скоро в нем станет плавать ваше горе. Никуда ты сейчас не пойдешь, у тебя уже не та мощь. Думала в воображенье слегка все изменила, а и кого-то ты там полюбила, здесь же, наоборот ты его почти убила. Я тебе это говорю никак Госпожа, а как обычный свидетель событий, и их скромный учредитель! Учредитель… А, и чуть не забыла! Вон посмотри, кого с собой я привела!
Черная Подруга мгновенно обернулась, она взяла кого- то так небрежно и с такой обязанностью, словно желала, скорее, избавится от того, кто приносил ей столько неудобства. Я не сразу разглядела ее новую жертву, ту несчастную душу, попавшую ей в лапы, пока она не развернула маленькое создание, и к обнажённому горлу не приставила нож, и тут я вскрикнула так, как еще никогда не кричала:
- Тиша! Тиша!
Это короткое имя пронеслось во мне дрожью, на меня смотрели эти грустные, но не плакавшие, а угрюмые глаза. Но они не потерялись, как мои, а были уверенны и спокойны, свыклись наверно со своею учестью. Лезвие стального ножа с золотой ручкой буквально было в сантиметре от ее пульсирующей, скрытой под белеющей кожей веной. Казалось, в такие мгновенья вся жизнь должна пронестись перед глазами, но нее, она видела свое прошлое и без того, она жила им каждый день, и сейчас не отпускала его, а приближала, она смотрела слегка устало. Серенькое ее платье смялось, но босые ноги крепко держались о холодный пол. Архимей Петрович затаился, прислонившись спиной к стене, и повесил голову. Она же стояла нерушимо и вдруг начала улыбаться, так ясно, но я уже подумала, что выдумала ее улыбку, потому что не принимало мое сердце столь ужасных услышанных речей. Черная Подруга продолжала:
- Ничто не помешает получить мне эту душу в холодеющую ночь, руки прочь! Иди лучше поплачь на ступенях, но только передо мной не стой на коленях. А приблизишься, я убью ее! Убью, слышишь!
Архимей Петрович как только заметил мой сдвинувшийся силуэт, в этот же миг схватил меня за запястья, вырос нерушимой стеной, через которую я прорываясь, кричала:
- Не трогай Тишину! Тиша, Тишенька…
После последнего произнесенного мной ее имени, она совершило то, чего не ожидал никто. В долю секунд ее слабая ручка поднялась, и нож оказался в этих, знакомых мне пальчиках, только пальчики эти вовсе не выронили его, а поранили саму себя. Она счастливо и решительно, не боясь боли, вонзила холодное, серебряное острие себе в правый бок живота и повалилась на Землю, лишь прошептав:
- Спаси его, спаси.
Владелица сроками жизни отпрянула назад, она загородила в ужасе губы ледяной левой рукой и, прилипнув к стене, медленно стала сползать по ней, я же оттолкнув тоже пораженного старика, что принялся утешать Госпожу, помчалась у нее упавшему силуэту. Ее тоненькая ручка свисала со ступеней, белые волосы, разбросанные по ступеням, пытались обнять ее, а в глазах ее застыло нелепое и приятное блаженство, как я бросилась у ней, присев на колени, и коснувшись ее остывающей щеки:
- Тиша! Не говори ничего, все кончено…Я без тебя не пойду, не буду, не буду!
Я не слышала себя, видела, как ее разорванное ножом платье на месте пореза наливалось ядовитого цвета человеческой кровью. Она, как водопад, выливалась из нее нещадно, и стекала с асфальта на Землю. Слезы, крупные и горячие залили мне все ресницы, что я уже не различая пространства, видела лишь ее, и тут она так сильно вцепилась в мою руку, приподнялась, немея от боли и произнесла своим полу французским акцентом:
- Будешь! Ты будешь!
Больше я не помнила, что она сказала, только в тот же миг пальчики ее разжались и застыли, темп сердца замедлялся, кровь стала засыхать и испаряться, ресницы ее закрылись надолго, долго. Она спала! Да спала, точно это был сон. Я пыталась убедить себя в этом, и уткнулась макушкой головы в место ее раны, и сидела, сидела минут пять в этом съезжавшемся положении. Еще чувствуя, как жизнь кипела в ней, как последняя капелька крови стекала с ее живота, вспоминала все, что было, ее первую улыбку, этот чудный, маленький носик, как усилившаяся пурга заставила меня очнуться и произнести, погладив ее по голове:
- Буду. Обещаю.
Не хотелось бросать ее одной, не хотелось оглядываться, куда-то идти. Но она сделала это ради него, чтобы остановить безумную Смерть. А остановить ее, как оказалось, возможно. И я просто не имела права остаться рядом с ней, хотя вероятно всего видела ее в последний раз. Но даже сейчас, уже мертвая она была сказочно красива и отважна, смелость и желание победить не умерло. И не умрет никогда!
« Секрет выигрыша в любой ситуации куда проще, чем вы могли бы предположить. И тут не нужно ломать голову, обвинять время или саму себя в отсутствии определенных средств. Ведь порой имея иголку с ниткой этого недостаточно, чтобы зашить платье, которому требуется, куда большая работа. Платью этому требуются заплатки, которые надо встать, пойти и купить. Так и здесь нужно встать, и начать действовать и ничего больше не нужно. Ведь там, где действия, там рядом и приз. Главное дойти, дойти!»