Старые ходики тикали так тихо, что вода, зашипевшая из-под крана, показалась владыке Павлу гудением реки в половодье. То половодье, что всегда приносит новое, наполняет ожиданием и неописуемой радостью весны. Так было в детстве, юности, даже в зрелости еще волновало...
Набрав тонкий и высокий стакан, владыка Павел стал вслушиваться в гулкую тишину большого и пустого дома. Да, сейчас даже тишина другая, какая-то вязкая, все в нее погружается, теряется. Даже часов не слышно. Только сердце громче гукает, ходит ходуном!.. Но, лучше не вслушиваться в его пугливый бег, можно и в больницу загреметь. “Да, время поменялось”, – подумал владыка и торопливо перекрестился.
Вздыхая, он сделал два небольших глотка и какой-то озноб пробежал по телу, мелкая противная как моросящий мартовский дождь дрожь пробежала по телу. “Вот ведь как в детстве, когда наешься снега, вдруг все леденеет внутри...”
Тогда, накатавшись на санках с горки и возвращаясь домой вместе с приятелем Лешей Поповым, он хватал колкие снежинки голой рукой, крепко сжимал их и быстро засовывал в рот маленький сладковатый комочек.
Вечером у него поднималась температура, колко раздирало горло, начинался кашель. Мама ставила горчишники, поила горячим молоком с медом и маслом, что было особенно невкусно, и каждые полчаса мерила температуру. Температура держалась два-три дня. Он не ходил в школу, читал взахлеб книги из школьный библиотеки, смотрел на проходивших под окно ребят с санками.
Перед обедом Алешка заходил и рассказывал всякие новости – кто какие получил оценки, кого вывели на линейке за драку и что Михаил Петрович, учитель труда, показывал шахматные фигуры, которые они будут вытачивать на токарном станке по дереву. Это, конечно, было интересно, но лучше все-таки сами шахматы. Мама обещала, что если получит пятерки по главным предметам во второй четверти, то она купит резные шахматы на новый год в подарок. Он вздыхал, глядя на Алешку – ему хорошо, у него с алгеброй никаких проблем не было, а ему не понятно – зачем используют буквы вместо цифр? Вот еще цифры можно сложить или разделить, а как быть с буквами, они-то при чем? Друг смеется и говорит, что это – просто. Может и так, но ему все равно непонятно, и, кажется, не все так просто…
Да, столько лет прошло, а он все не может забыть Алешкин смех. Жаль, что умер он три года назад от сердечного приступа, а то можно было бы позвать его погостить, комнат вон сколько! Пожил бы друг, Татьяна Ивановна его бы послушала, помогла. А так не выдержало его сердце – слух был, что последние годы пил сильно. Упокой, Господи, его душу...
Он подошел к окну и опять дрожь пробежала по спине. Да, этот двор, его бетонные дорожки знакомы ему каждым шагом и каждым уголком. Пойти бы подышать воздухом! Но нет, не хочется.
В отличие от зимы он не любил весны, особенно март – тревожный, слякотный, нелюдимый. Еще вот пост, всегда какие-то искушения, внезапные заботы, трудно был его переживать. А тут еще и в природе все колеблется на грани – еще не весна, но уже и не зима, еще не тепло, но уже нет морозов. Март чреват неожиданностями, неприятностями, порой тяжелыми. “Вот и мама умерла в марте...”
Поставив стакан на широкий деревянный подоконник, чуть пошаркивая теплыми слегка стоптанными тапочками, владыка не спеша двинулся в гостиную, где в дальнем углу стоял обитый светло-бежевой мягкой кожей диван с мягкими подушками и подлокотниками. Он попросил поставить его сюда специально, чтобы можно было прилечь после обеда, так как не любил отдыхать днем в спальне. Окна гостиной смотрели на другой конец сада, туда, где находились оранжерея с теплым птичником.
Нет, там конечно, жили не куры, а две пары красивых индийских павлинов. Птицы довольно крикливые. Порой ему очень хотелось, чтобы их не было совсем – в спальне днем не особо из-за этого полежишь. Он бы и убрал их куда-нибудь, но птиц подарили епархиальные благотворители, иногда они даже спрашивают о них! Вот для них и пришлось завести теплый птичник. Правда, непонятно было владыке Павлу, почему преподносили павлинов. К чему они ему? Еще куда ни шло – голуби, их на Благовещенье можно отпустить. А куда павлинов отпустишь? Но отказаться нельзя – дарители могли обидеться. Правда, в городе и даже среди батюшек, как докладывал келейник, поползли разговоры на тему, что вот, владыка себе экзотических птиц завел, дескать, барствует. Но не издавать же распоряжение о запрете разговоров и слухов?
Перекрестившись и подоткнув теплый шерстяной подрясник, владыка присел на мягкий диван, что с благоговейным шипением охватил, принял уставшее и плотное тело и заметно подался назад . “Вот так хорошо. Грузен чего-то я стал. Вроде и не ешь почти, а вес есть. Погулять пойти бы хорошо, да слякотно больно. Да и врач говорит, что беречь надо себя – сердце порой так колотится”.
Тонкий бронзовый колокольчик несколько раз вздрогнул старческой руке и затих. Бесшумно отворилась в дверь и на пороге появился слегка заспанный келейник Юра. Мелко просеменя по комнате и почтительно склонившись перед диваном, он едва слышно прошептал:
- Благословите, владыко.
- Бог тебя благословит. Юра, меня не беспокоить часик. Что-то я себя не очень чувствую. Позвони в епархию и скажи, что все, кто записывался ко мне на прием на сегодня после обеда, пусть приходят завтра с утра. Отец секретарь пусть перенесет епархиальный совет на вторник.
При этих словах у владыки екнуло в груди – неделю назад ограбили храм в Заречье, украли Скорбящeнский образ Богородицы. Храм не закрывался даже в советское время. Может потому, что был на окраине областного центра, может из-за того, что, по слухам, в те годы некоторых областных начальников, отошедших в мир иной, тайно по просьбе родственников в нем и отпевали. Он любил сюда заезжать – стоять перед золотыми ликами Младенца и Пречистой Девы, выступавшими из тьмы веков. Само время останавливалось в мерцании лампадок, отбрасываемые ими тени колебались, сдвигались, исчезали контуры колон, подсвечников, неподвижных фигур молящихся... И вот украли...
Рука коснулась бледного лба, задержалась на секунду и скользнула на грудь. Владыка Павел повернулся набок, и чтобы отогнать неприятные мысли опять вспомнил друга детства, катание на санках. Воспоминания его успокаивали, уносили туда, где покой и свет, в теплых лучах которого все заботы и мысли утишались, входили в берега, как река в начале лета. Мягкая дрема овладевала им...
Горло почти прошло, и хотя вода немного царапала его стенки, чуть покалывала их, но ему было радостно – он выздоровел, и значит через несколько дней пойдет снова с Алешкой на гору. Руки и ноги еще были слабые, но его тело казалось почти невесомым, вот если бы у него было немного больше сил, он бы разбежался, подпрыгнул и взлетел. Нет, может, он не смог бы полететь как птица, но все-таки он бы взлетел на крышу сарая или вот еще лучше на полуразрушенную церковную колокольню! Только бы разбежаться посильней, оттолкнуться правой ногой и – ты наверху, на нижней еще сохранившейся площадке!
Да, колокольня. Ему очень хотелось попасть туда. Вход на нее был заложен кирпичом, а саму церковь использовали под зерносклад. Он вспомнил, как они там один раз были с Алешкой – на стенах были картинки, изображавшие людей в старинных одеждах, иногда они были с крыльями. Может, они умели летать? Алешка сказал, что это ангелы и святые, они и вправду могут летать, прилетают и помогают тем, кто им молится, ему бабушка об этом говорила. Она заставила Алешку выучить молитву, называлась “Отче наш.” Друг эту молитву тогда ему и рассказал, она ему понравилась и сразу запомнилась. А еще бабушка учила Алешку, что всегда, когда проходишь мимо церкви, надо креститься. Конечно, ее слова казались порой странными, они вызывали у него нередко сомнения, которые он проговаривал вслух.
- Почему вот она говорит, что Бог – невидим? Как это – Он есть и Его нельзя видеть? А?
Алешка пожимал плечами:
- Ну, вот смотри, мой дедушка умер, когда я еще не родился. Я его не видел, а ведь он был.
Он, Миша Пивоваров, вздыхал, но ничего возразить не мог, потому что не знал, что сказать. От этого ему было не по себе. Он стал просыпаться по ночам, вглядываться в темное окно, надеясь, что вот загорится луч как в проекторе, чья-то рука крутанет ребристое пластмассовое колесико и словно кадр из диафильма появится Тот, Кто невидим, он сможет Его рассмотреть и запомнить. Но проходило десять-пятнадцать минут, никто не появлялся и только слова молитвы сами собой снова и снова проплывали в голове.
Он повторял их и вскоре начинало казаться, что слабое далекое эхо слышно в комнате, такое похожее на глухой чуть дребезжащий удар колокола – его звуки плывут над полем, оврагами, где они катались, замерзшей рекой и рощей за ней, а потом поднимаются в темное низкое небо. “Отче наш, иже еси на небеси…” – не очень понятно было только вот то, что Он где-то на небе. Где? В каком месте? Видел ли кто это место? От окна тянуло холодом. Он натягивал одеяло до подбородка, поеживался и засыпал. Нередко во сне ему являлись люди, изображения которых он видел в церкви…
Перевернувшись уже на другой бок, владыка подтянул плед и попытался отодвинуть мысли, неспешно повторяя про себя “Господи, буди милостив мне, грешному.” Прошептав молитву несколько раз, он почувствовал как дыхание стало тише, сердце сбавило обороты, удары его почти не были слышны. Тепло от пледа постепенно окутало его, мышцы обмякли. Хорошо то так, покойно…
Все-таки детство и юность остались только в воспоминаниях, ощущения те уже не вернуть, да и не будешь им особо рад. Сейчас уже не до испытаний и дерзновения, тепла и покоя просит плоть, чтоб косточки – по полочкам. И душе так легче, все-таки сил немного остается. Это тогда можно было себя не жалеть – прыгнуть с обрыва, лететь с горы или все изменить без оглядки – оставить университет, любимый философский и возможную научную карьеру, которую для него так желала мама...
Конечно, он закончил бы философский, но на третьем курсе обнаружил, что евангелие, подаренное бабой Настей – маминой двоюродной тетей, у он которой квартировал, – и несколько раз прочитанное им, для него так же значимо как Платон и Гегель, а храм не менее уютен, чем тишина библиотек.
Осень и зима прошли в поиске баланса между Иерусалимом и Афинами, между Божественным откровением и мудростью человеческой. В марте чуткая родственница вдруг сказала ему, что ему неплохо было бы съездить в Лавру, в Загорск, дескать, пост – время хорошее, помолишься, попросишь, может что-то и откроется. Там, действительно, все и решилось. Выслушав его, пожилой болезненного вида монах посоветовал потихоньку под предлогом здоровья уйти из университета, вернуться к себе, там пойти к местному архиерею и рассказать о своих устремлениях. Да, гладко было на словах…
Владыка перевернулся на спину и вздохнул – сердце опять начинает стучать и ухать. Вот и правда, какой-то шум в голове, гул, будто ветер мечется по двору, гнет старые липы под окном, а они скребутся по стеклу, стучат. “Может, часы стучат? А думал, что не слышу.”
Поворочавшись минут десять, он понял, что не заснет. Он приподнялся и сел – за окном шатались и гнулись многочисленными ветками и веточками раскидистые липы, а сквозь их мелко ячеистую сеть были видны торопливо пробегающие плотные и низкие облака, что разбрасывали струйки прозрачного дыма из торчащих над крышами соседних домов цинковых труб…
Да, тогда в июне, когда он шел с автобусной остановки домой по знакомым переулкам поселка, липы пахли так словно в раю пребывал! Мама удивилась, увидев его на пороге. Он не знал до последнего момента, рассказывать ли ей все и нужно ли это вообще? Но взглянув на ее испуганное лицо, поймав на себе ее полный настороженного ожидания взгляд, он, выпив любимой колодезной воды из ведра, тут же все в подробностях и поведал. Он говорил, а ее глаза наполняли слезы, наверно еще бы пару минут, и он бы не выдержал и заплакал. Но вдруг не дослушав, что было против ее обычая, она сказала: “Хорошо, Мишенька, как знаешь” и тут же добавила совсем неожиданно “На все воля Божья.”
Мамочка, сколько ей пришлось претерпеть! Господи, упокой ее душу! Она ушла из школы сама, чтобы не ставить директора в неловкое положение из-за необходимости увольнять ее, ведь он к ней хорошо относился. Работы в поселке для нее не было, они перебрались в областной центр, где им с превеликим трудом удалось прописаться в частном секторе. С не меньшим трудом мама устроилась работать корректором в типографию областной газеты, сидела на свежими оттисками с гранок, дышала свинцом, но она и этому была рада. Его взяли алтарником и заодно истопником в деревенский храм, пустой, холодный, безлюдный, в тридцати километрах от города. Как наездился, столько сил на это ушло!..
Тук. Тук-тук. Видимо, от внезапно налетевшего ветра ветви застучали по стеклу еще громче и в послеобеденном мартовском полусумраке стало еще более неуютно, одиноко и пусто. Владыка отвел взгляд от окна и попытался поправить соскользнувший с плеч плед. Но тот плед застрял между спиной и мягкой подушкой.
Схватив стоящий на столике колокольчик, владыка в сердцах тряхнул его и пробурчал в мгновение ока выросшему в полутемном проеме келейнику:
- Юра, ну-ка достань плед из-за спины и принеси мне чашку горячего чая. Да, и немного гречишного меда, что из Покровского монастыря передавали. Что-то мне стало зябко. Да и не засну я уже.
Келейник, полу согнувшись и краями подрясника подметая пол, торопливо просеменил к дивану. Услужливо наклонившись, он аккуратно, приговаривая “вот так, вот сейчас, потерпите”, осторожно вытащил из-за спины плед и негромко произнес:
- Владыко, может благословите Татьяне Ивановне позвонить? Она придет, послушает вас. Вам необходимо для поддержания вашего здравия может что и попить – таблеточек каких. Вот вы недавно и на сердце жаловались. А как? Благословите?
Он наклонился, как бы сбоку поглядел на владыку и, избегая встречи с его недоуменным взглядом, начал поправлять, разглаживать складки пледа на плечах.
- Я жаловался? Когда? – он поглядел на келейника, потом – на его быстрые мягко порхающие ладони и при этом силился вспомнить, говорил ли он ему сегодня что про сердце или это он придумал, чтоб вызвать врача.
Келейник не ответил, а начал разглаживать плед еще и за спиной.
- Так когда я говорил? – повторил владыка уже более нетерпеливо. – И с чего ты взял, что я – жаловался?
На лице келейника опять мелькнула тень испуга, он на секунду застыл и, склонившись к левому плечу, смущенно покашливая, негромко произнес:
- Простите, что не так выразился. Вы не жаловались, конечно. Но просто я вот из ваших слов понял, что вам было совсем не хорошо, подумал…
- Подумал, понял-не понял. Чего заладил как бабка? Притомился немного, вот и решил отдохнуть.
Он хотел было добавить, что жаловаться он и не собирался, и пусть думает, что плетет, но не стал. “Да ну его, еще воспитывать. Все равно будет по своему все делать.”
Нет, келейник он был услужливый, заботливый, вечно все чего-то предугадать хочет, все суетится! Но с другой стороны, храни его Господь! Кто о нем сейчас в старости позаботится?
- Может, все-таки вызвать, владыко, ведь нездоровится? – круглое полноватое лицо с выражением неподдельной озабоченности и внимания чуть приподнялось на ним.
- Здоровится-нездоровится, тебе чего? Хожу, дышу, и слава Богу. Поди-ка принеси поскорей чаю, – раздраженно сказал владыка Павел и нетерпеливо махнул рукой в сторону кухни. – Давай, поторопись.
Он почувствовал, что сейчас может выйти из себя от этой заботливости, не дай Бог, разгневаться, и крякнул то ли от досады на себя, то ли на мгновенно исчезнувшего келейника. “Ни к чему это, не дай Бог и вправду придется Татьяну-то вызывать, опять таблетки пить. Тяжело крест-то нести... И не бе помогайя!”
Вскоре раздался мягкий шелест шагов – в двери обрисовался Юра с подносом и через секунду горячая пахнущая жасмином струя потекла в чашку.
- Зеленый с цветочками, как вы любите, владыка, – тихо, с нескрываемым удовольствием сказал он, поставил чайник на стол и, склонившись, подправил подушку за спиной.
- Спасибо, Юра.
Владыка с облегчением откинулся на спину – ему вдруг стало как-то покойно и приятно, – и он с легким вздохом спросил:
- Радость моя, ты в епархию позвонил?
- Как Вы благословили, Ваше высокопреосвященство, все в точности передал отцу секретарю, – келейник почтительно склонился и протянул фарфоровую в голубовтtых цветочках и листиках чашку. – Он просил Вашего благословение сегодня перезвонить вам и обо всех делах доложить.
Кивнув, владыка сделал пару маленьких глотков, почмомакал губами – хорош чай, в самую меру – и сказал:
- Вот что, дорогуша, пусть приедет ко мне с бумаги и не забудет документы по Зареченскому храму. А я сейчас пойду немного пройдусь по садику, птичек покормлю, да и соскучались они по мне.
- Владыко, может... – келейник запнулся на секунду, хотел было возразить таким планам, но перехватив взгляд серых чуть прищурившихся глаз архиерея, с готовностью забормотал: – Как Вы, владыко святый, благословите. Тут еще привезли отчеты благочинных за прошедший год.
- Отчеты? Не, не сейчас, потом посмотрю. Сначала пойду павлинов покормлю. Как там они?
- Да, владыко, гуляют по вольеру, прихорашиваются. Все слава Богу.
- Ага, ну иди. И пусть секретарь пошевеливается.
Чашка тихо звякнула о край блюдца, владыка Павел посмотрел на ходики – они показывали три часа. Нет,все-таки хорошо, что павлинов подарили, надо пойти их проведать, полюбоваться, такая красивая птица, хоть и без голоса. Тоже ведь Божья тварь, и в чем-то разумная – любят они, когда к ним приходишь, и вот так поговоришь. И на душе становится легче, мысли о прошлом не так беспокоят. Да, хорошо тогда было, ну и потрудился, конечно. Жаль, вот что Алешка так умер.
Опираясь на посох, владыка поднялся и опять поглядел на тонкие и, как ему казалось, застывшие стрелки. Нет, хода часов не слышно, вот только тишина немного давит на уши. Может, давление опять поднялось? Ох, не ко времени таблетки пить! Господи, помоги!
Перекрестившись, владыка Павел поддернул подрясник и, пошаркивая теплыми уютными тапочками, направился в гардеробную.