Дождь кое-как успокоился к вечеру, и узкая дорога в гору, виляя вывела нас к старинной, двенадцатого века церкви с цветными витражными окнами, окруженной массивными каменными надгробиями и крестами. Словно корабль в бескрайнем море поднималась она из темноты, вся в огнях, колыхаясь на волнах таинственного, тихого очарования.
Канун праздника Всех Святых.
Внутри уютно, и чисто. Расписной потолок апсиды, продолжаясь в пространстве, объединяет изображение сидящих рядом с Христом во время Небесного Пира гостей - с нами, собравшимися на концерт. Согласно Евангельской притче, Бог пригласил людей на чудесный Пир. Но не все приняли его приглашение, продолжая жить во лжи, творя зло, пока, наконец, настигнет осознание, и прозрение, и тогда, вот тогда дорога открыта, и радость Пира ожидает на небесах. Так близко Небесный Пир, так рядом, лишь поднять голову, осмыслить, лишь сделать шаг…
Церковь медленно заполняется.
Усевшись легкой стайкой ровно передо нами, юноши и девушки с намотанными на шею огромными шерстяными шарфами, в массивных очках на утонченных овалах лиц, сосредоточенно развернули на подставках (спинках передних скамей) измученные клавиры, чтобы следовать точно по нотам всем важным акцентам, нюансам, и паузам великого творения. Кто-то тихо переговаривается за спиной, но мне не удобно повернуться, и посмотреть кто.
- Оказывается итальянское и французское исполнение этих кантат отличается, и нам повезло, сегодня услышим обе вариации.
- О, да, я говорил с органистом, он хвалил инструмент, говорит, что старинный, и конструкция напоминает тот, на котором играл сам Бах.
Почтенный, седобородый, в строгом сером костюме солист поклонился присутствующим с хоров, и подошел к органу.
Миг, и трубы загудели мощно, в унисон, каждая в своем ладу. Пенящийся поток покатил стремительно и живо, внезапно меняя направление, проникая сквозь кожу, уши, кончики пальцев прямиком внутрь, заполняя целиком, качая зычными струями, погружая в волны плавных перемещений усиливающихся аккордов, пробирающих до дрожи, то ласкающих, то умиротворяющих, то цепляющих, то гулких.
Горели в высоких подсвечниках на подоконниках свечи, отделяя живым трепещущим огнем от тьмы за окнами. Извиваясь, вытягивались рыжеватые каменные колонны вдоль высокой потемневшей алтарной картины, от которой, если долго и неотрывно смотреть, отделялся светло-бежевой птицей, и парил, устремляясь ввысь, распятый Христос. То тут, то там присели на краю амвона, задумавшись о чем-то, златокрылые ангелочки. Замерли в почтительном молчании высокие напольные часы, дабы не стучать не в такт. Прошлое и будущее, прожитое и проживаемое, сошлось в единый миг.
Склонились в немой усталости седые головы. Тихонько переворачивали страницы клавиров усердные студенты.
Боковым зрением я уловила, скорее почувствовала, что кто-то стоит рядом, на уровне плеча. Парик в волнистых буклях, коричневый камзол с белыми воланами рукавов, - Маэстро величаво взмахнул дирижерской палочкой, и, во взметнувшемся водовороте музыки, вся наша церковь, вместе с парящим в окружении ангелочков Христом, и свечами, и студентами, шелестящими нотами, и онемевшими часами, - вдруг отделилась, и поплыла ввысь, взмыла к звёздному простору из окружения могильных плит, из густой темноты, и воспарила высоко-высоко, вслед за настойчиво уводящими, дивными, непрерывными звуками.
И, когда все стихло, музыка умолкла, - я нашла себя сидящей на скамье, отгороженную деревянной загородкой в ряду, в самом центре замершей церкви. Можно было выдохнуть, наконец, и пошевелиться.
Мистическое чувство благодарности за то, что живу, дышу, окрыленная этой великой любовью, вернуло к ощущению реальности.
Между скамьями и алтарем - свободное пространство. Здесь венчают, отпуская в новую жизнь соединенные пары. И здесь же отпевают, прощаются, и тоже отпускают в иную жизнь, туда, где души уже нашли пристанище, оставив за ненадобностью почившее тело. На фоне этого ухода так суетны, так напрасны любые терзания из-за глупых обид, или споров. Так ничтожны временные неудачи, и так бесполезно сверкание серебра.
Как она умирала? Лежала навзничь в своей кровати, укрытая по горло одеялом? Или сидела в глубоком кресле с неудобными подушками под спиной? А может быть внезапно упала, не дойдя до кухни, или выйдя из туалета? Состарившись, была все так же красива. Но передвигалась уже с трудом, «голова кружится...»
И вот оставлены, позабыты и кастрюли, и сковородки, в которых она так вкусно, так от души готовила, не соблюдая заповеди «поменьше жирного, или соли». И всегда хотелось, не торопясь, вкушать за этим огромным кухонным столом, где заранее выставлялись приборы для завтрака, ведь поезд приходил утром. С трудом подняв себя с постели, «плохо спала ночью», она присаживалась напротив, и выслушивала разные глупости о совсем не важном, но волновавшем тогда, и кивала головой: «Теперь все так. Что тут скажешь?»
А чуть погодя настигло известие, что и тот, кто причинил мне боль, и был причиной наших с ней долгих обсуждений, - он тоже умер, неожиданно, в тот же самый день, не странно ли?
Пагубный порыв страсти, жизнь во имя придуманного какого-то счастья, - смел и его самого, как сломанный цветок, после яростной, дикой бури: больше ни любви, ни влечений, ни обманов.
Может теперь оба они уже знают, для чего были в моей судьбе.
И множество гостевых тапочек в полутемной прихожей, («Не люблю, когда темно в передней, пусть там горит свет!») оставлены непонятно кому. А на полках в дверном шкафу стопками изношенные, и новые полотенца, и простыни, которые она некогда стирала сама в маленькой машинке, поместив ее в ванную, но, с потерей сил, стала отдавать в прачечную, а «…там рвут все, ты знаешь».
Реальность, поставившая быт на место биографии, собирает из обрывков памяти образ любимого некогда человека. Лучезарная улыбка, «…ну что вы, это так...», а на самом деле: «о том, что там, глубоко внутри, - никому не скажу, это только мое».
И баночки с жирным кремом, которым она так густо покрывала лицо, что, перед сном, когда я целовала ее щеку, то ощущала эту влажную поволоку тепла.
И все прочитанные, и рядами составленные в шкафу многочисленные книги, «…мне нужен третий томик Некрасова. Кто-то взял, и не вернул, ты не посмотришь в букинистических у вас там?», и чашки с блестящими краями в обрамлении таких же светящихся тарелочек, и засохшие цветы на столе около огромной лампы, под которой она любила сидеть на краю полосатого диванчика…
Оставлено, отброшено за ненадобностью по пути в тот мир, где все это не имеет теперь никакого значения.
Я так боялась раньше этого момента, боялась быть застигнутой в поездке, в отпуске, вдруг придется срочно все бросать, и ехать, - обязанность присутствия. Но, вот узнала, и только эти мысли, посреди другой, совсем уже сторонней жизни, где, вместо безутешного «почему, что произошло?», есть лишь совершенное знание, приобретенное с годами, с опытом, что жизнь бесконечна. Значит, так надо. Научилась, наконец, доверять, и прислушиваться. Так коротко наше здесь пребывание, каждого, но понимание ее, протяжённости жизни, зависит совсем не от количества прожитых лет.
Гении, почему-то, уходят рано. Пушкин, например. Тайна его смерти не перестает занимать меня. Черная речка. Половина пятого в январе, уже темно. Совсем близко города, рядом той кондитерской, где накануне заказал себе чаю в ожидании секунданта.
Утром, в своей квартире на набережной Мойки, он еще размышлял о необходимых исправлениях в «Капитанской дочке», и писал письмо редактору. Но смерть уже владела его мыслями, жившими помимо передвижений в пространстве, там, где тоже поединок, и ранение, и дуэль между Швабриным и Петрушей, или между Ленским и Онегиным, - преследующее его видение собственного ухода.
Все складывалось в нужном порядке. Не важно, какой там противник, важно, что час настал. Время окрасилось в цвета его гибели. И, за намечающимся, кажется, перемирием дуэлянтов, неизбежность, удушливое желание найти свою смерть.
Чтобы, спустя много лет, здесь, в далекой Швеции, я думала об этой странной смерти. И искала, и не нашла на книжной ярмарке книги Пушкина. Увы, не востребован.
С ярмарки вышли в дождь. Долго ждали трамвай, который, оказывается, вынужденно изменил маршрут. Но и автобус внезапно остановился.
- Дальше ехать не можем.
Пассажиры высаживаются в недоумении.
- Что случилось? Почему?
- До ближайшей остановки далеко!
Я тащу высокую сумку на колесах, полную тяжелых (во всех отношениях) книг. Серая погода разбивается мелким дождем, и громким, пугающим, агрессивным стуком барабанов. По центральной улице опустевшего, замершего в недоумении города движется демонстрация выкрикивающих «Аллауабха», суровых мужчин с флагами, на которых что-то написано арабской вязью.
Стучали барабаны. Внутри колонны строй мальчиков, совсем дети, с повязками на головах, с той же арабской вязью клятв и признаний, в черных рубищах, распевная молитва в мегафон. Метались флаги. По всей продолжительности колонны, вдоль дороги пугающие, черные фигуры девушек с букетами цветов. В длинных одеяниях, в платках, они любезно объясняют интересующимся в чем дело.
- Что случилось? Что за демонстрация?
— Это чествуют память убитого имама.
- А кто его убил?
Девушки с цветами и сами точно не знали, предполагали, выдвигали разные версии. Совсем школьницы стали мне объяснять, что его убили давно, в прошлом веке, плохие люди, не верящие в бога, не христиане, не мусульмане, нацисты, преступники…
- Если хочешь получить больше информации, приходи в мечеть. И вручили розу.
В бесконечном споре шиитов и суннитов, как смогут уживаться те, кто принес войну в своем сознании?
- Пушкин? Какой Пушкин? Кто это такой?
Как и я, впрочем, ничего не знаю про убитого имама.
Нам предстоит жить в одном городе, в одной стране, создавая многонациональную современную культуру.
Наконец дотащились до остановки автобуса, который, таки, пришлось долго ждать из-за изменений движения транспорта. Женщина рядом со мной не скрывает недовольства. Чеченка, попавшая сюда из Дамаска, рассказывает на ломанном английском: «…Они же сами и убили, а теперь чувствуют вину, и каются, но это ложь...»
- Давно ты здесь?
- Уже три года, но очень несчастна. У меня депрессия. Все время плачу. Тут нет жизни.
Подошедший автобус увез ее, затворив с шипением дверь.
Оторванная от своей земли, оставившая свой дом, - словно вырванное с корнем из земли растение, которому предстоит пускать корни в стакане с водой.
Перемещение в иную среду не делает частью новой культуры, коль скоро вызывают отторжение, неприятие ценности, которые не близки, не улавливаются ухом, или зрением, не привычны усвоенному восприятию мира.
Но любое перемещение влечет за собой разрыв той незримой связи со своим домом, которая дает силы выживать, и сохраняется в памяти, даже после того, как его оставляют.
Ибо – это не только жилище, свой угол на Земле, где родился и жил.
Дом нельзя переносить с места на место – это нарушение всех основ строительства, нарушение метафизики места, отчего разрушается чудовищным образом сам дом.
Согласно сохранившимся древним текстам, первое, с чего начинали строительство дома – построение двери. Дом нужно было закрыть, и замкнуть на замок, чтобы туда не проникло зло.
Дверь отделяет пространство тут, от пространства там, охраняет от проникновения чего-то ненужного, лишнего, чужого.
Но, по-прежнему, открыта она для приглашённых на Пир.
Надо учиться свободе, без конца постигать эту науку, стремясь познать то, что скрыто, но существует. Не видеть доказательств, но быть уверенным в существовании, — это и есть вера.
Возможно этика, пусть даже основанная на религиозных понятиях, но существующая вне религии, суть свободного сосуществования. По вере каждого будет ему дано.
Поставила в кафедральном соборе свечу за упокой её души. Какая разница, лютеранский, православный ли. Свечка медленно мигала, пока, наконец, задалась ровным тихим пламенем, словно она откликнулась на мои мысли, и заговорила со мной. Стало легко, и, словно пусто, на душе.
В соборе играют Баха. Я слушаю, уставившись в золотистый крест в алтаре, и он становится похожим на лик, и сияет таинственно.
Человек, устремленный в вечность, в небо, сможет познать настоящую любовь, попасть на волшебный Пир.
Напротив выхода из собора огромный торговый центр.
Группа девушек врывается словно ураган, лихорадочно примеряют охапки разноцветных блузок с декоративными прорехами, имитирующими состарившуюся одежду, и восхищенно трещат на сленге: «О, Боже! Это так божественно красиво! О Боже!» Подражая гламурным дивам, перекидывающим из уст в уста штампованное выражение восторга.
Мнимое благополучие, до первого потрясения, когда кто-то напишет в соцсетях непристойность, или разместит «не ту» фотографию, или подруга уйдет к другой…
Это новое время, перешагнувшее через мою голову, в которой все еще мечется беспокойный Пушкин, и зима, и вьюга у Черной речки.
Двое парней сидят на ступеньках памятника королю. Курят, громко смеются, говорят в мобильные телефоны на пушту, или дари?
Это наша общая культура. Взаимное обогащение.
Я протаскиваю мимо них свой груз памяти.
Он ведь знал, когда шел на дуэль, что Дантес не интересуется Натали, женщины не интересовали Дантеса, в свою очередь уверенного, что он не соблазнял Натали. За что же дрались эти двое, помечая смерть не реальной обидой, или знанием ее, а придуманными, как бы косвенными, как бы выведенными за скобки мыслями, повинуясь чьей-то задумке, или воле. Ведь повод был ничтожным, незначительным.
Повод. Терпеливая покорность, и умные, все понимающие глаза собаки, которую засовывают в аппарат, зная, что она из полета не возвратится. «Возвращение Лайки на Землю конструкцией космического аппарата не предусмотрено». А через несколько дней погибла от страшного перегрева первая собака – космонавт. Она тоже знала, куда, и зачем отправляют ее люди.
В опере таскают по сцене бутафорский труп, предмет инвентаря. Джанни Скикки поет свою арию.
Она уже лежит в земле, ей там темно и холодно. И гости разошлись, и разъехались домой после долгих, и многословных поминок. А она осталась лежать, наряженная в соответствии с её волей, кто-то даже подкрасил ей губы, последний макияж, и нос заострился, и выгнулся горбинкой, и скулы опали, и закрыты глаза.
Но это уже не она, это лишь то, что вмещало ее душу долгие годы здесь на Земле. А сама она, вернее ее душа, уже там, уже знает, - как, и куда уходят. То, о чем мы говорили с ней когда-то, делились разными предположениями. Теперь она точно знает, как.
Публика забыла про труп, и стоя аплодирует Джанни Скикки, топают, свистят. Задушенный и объегоренный «покойник» валяется сбоку сцены.
А завтра, уже совсем скоро, мы поедем в ту самую церковь на горе, чтобы слушать Баха.