«ИЗ ДОМА ВЫШЕЛ ЧЕЛОВЕК И НАВСЕГДА ИСЧЕЗ»
В балладе А. Галича «Легенда о табаке» обыграны строки из одного детского стихотворения Д. И. Хармса. Стихотворение вроде бы и безобидное, но под ним стоит зловещая дата – 1937 год. Поэт провидел свою судьбу: с ним случилось то же самое, только четыре года спустя.
Автор вступительной статьи к книге Хармса «Полет в небеса» А. Александров, видимо, вслед за введенной в заблуждение вдовой поэта, Мариной Малич, утверждает, что поэт умер в новосибирской тюрьме, куда будто бы были вывезены заключенные из Ленинграда. Более поздним исследователям, в частности М. Б. Мейлаху, эта версия представляется маловероятной: они считают, что Д. Хармс умер все-таки в Ленинграде. Да кто бы стал вывозить в Новосибирск заключенных, когда сотни тысяч жителей остались в блокадном Ленинграде?! Арестованный в августе 1941 года, поэт находился в тюремной психиатрической больнице. М. Б. Мейлах пишет, что «Хармсу удалось выдать себя за сумасшедшего, что с его репутацией человека эксцентричного было нетрудно».
Писатель Л. Пантелеев рассказывал, что, получив повестку в военкомат, поэт явился туда, завязав один глаз, и рассыпался в извинениях, что опоздал, ссылаясь на то, что держал повестку «вверх ногами» и поэтому неправильно прочел число: вместо двадцать шестого – девяносто пятое. В результате он был признан невменяемым и опасным для общества. Таким образом, он оказался в психиатрической лечебнице, где и умер 2 февраля 1942 года. Его архив вывез на санках уже ослабевший от голода поэт и философ Я.С. Друскин вместе с вдовой поэта М. В. Малич. (Ей пришлось пережить многое, но, претерпев все беды, она оказалась в Париже, а последние годы жила в Венесуэле.)
Я. С. Друскин сохранил архив поэта, благодаря чему сейчас вышло несколько книг Д. И. Хармса, в том числе двухтомник (1994 год).
Долгое время о Хармсе вспоминали только как о детском поэте. «Взрослые» стихи Д. И. Хармса были подчеркнуто алогичны. Все обэриуты изображали окружающий мир остраненно, у Хармса это проявлялось в значительно большей степени, чем, например, у Н. А. Заболоцкого, но в меньшей степени, чем у А.И. Введенского.
Бог проснулся. Отпер глаз,
взял песчинку, бросил в нас.
Мы проснулись, вышел сон.
Чуем утро. Слышим стон.
Это сонный зверь зевнул.
Это скрипнул тихо стул.
Это сонный, разомлев,
тянет голову сам лев.
Спит двурогая коза.
Дремлет гибкая лоза.
Вот ночную гонит лень –
изо мха встает олень.
Тело стройное несет,
шкуру темную трясет.
Вон проснулся в поле пень:
значит, утро, значит, день.
Над землей цветок не спит.
Птица - пигалица летит,
смотрит: мы стоим в горах
в длинных брюках, в колпаках,
колпаками ловим тень,
славословим новый день.
Всё.
Кое-что в этих стихах напоминает «Знаки Зодиака» Н.А. Заболоцкого, в некоторых стихах есть сходство и с Н. М. Олейниковым. Это не удивительно: все они были из одной компании, все работали в «Чиже» и «Еже», так что влияние было взаимным. Это стихи 1930 года, а известность Д. Хармса началась с середины 20-х годов (стихов, написанных до 1925 года, исследователи не обнаружили ни в рукописях, ни в частных архивах).
Много шуму было вокруг постановки его одноактной пьесы «Елизавета Бам». В этой пьесе Хармс явился предшественником пьес Э. Ионеско и С. Беккета. Недаром статья М. Б. Мейлаха называется «Русский довоенный театр абсурда».
Своими предшественниками Хармс, как, впрочем, и другие обэриуты, считал В. Хлебникова, А. Крученых, А. Туфанова. Из них серьезное значение имел один Хлебников, прочие интересны только дотошным историкам литературы. Но Хармс учился многому у всех троих поименнованных.
В 1925–1927 годах А. Введенский и Д. Хармс предпочитали называть себя «чинарями», понимая под этим что-то вроде скоморохов. Скоморохи издревле на Руси валяли дурака, но под этим пряталась глубинная мудрость. Стихи «чинарей» были балагурным вызовом умеренности, скуке, пустопорожней солидности. В них был мощный заряд радости, словесная энергия в них била ключом.
Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев
однажды гуляли в дремучем лесу:
Халдеев в цилиндре, Налдеев в перчатках,
а Пепермалдеев с ключом на носу.
Над ними по воздуху сокол катался
в скрипучей тележке с высокой дугой.
Халдеев смеялся, Налдеев чесался,
а Пепермалдеев лягался ногой.
…
И долго, веселые игры затеяв,
пока не проснутся в лесу петухи,
Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев
смеялись: ха-ха, хо-хо-хо, хи-хи-хи!
В конце 1927 года «чинари» заявили о себе, как о новой творческой группе под названием "ОБЭРИУ" (обэриуты). Их резиденцией стал Ленинградский Дом печати, директор которого Басканов обладал чувством юмора и охотно предоставлял залы и фойе талантливой молодежи. Там обэриуты чудили вовсю.
Современники рассказывали, что одно из первых выступлений Д. Хармса начиналось так: четверо здоровенных лбов выкатывали на сцену старый шкаф, на котором сидел поэт, побалтывая ногами и читая нечто совершенно абсурдное:
Как-то бабушка махнула,
и тотчас же паровоз
детям подал и сказал:
пейте кашу и сундук.
Биография Хармса сама по себе событиями не изобилует. Отец его, Иван Павлович Ювачев, был известный в свое время народоволец. Морской офицер, сын дворцового полотера, после разгрома «Народной воли» оказался в Шлиссельбургской крепости, где стал очень религиозным человеком. Тем не менее он был отправлен на каторгу на Сахалин, где его во время своей знаменитой поездки встретил А. П. Чехов, написавший о нем: «замечательно трудолюбивый и добрый человек».
Мать поэта, Надежда Ивановна Колюбакина, заведовала приютом для женщин, вышедших из тюрьмы.
Даниил учился в Петершуле, немецком училище св. Петра, около кирхи на Невском. Преподавание велось на немецком языке. Эта школа давала хорошие знания физики и математики. Хармс не стал математиком, как Олейников, но числами в своих стихах оперировать любил, вспомним хотя бы его известный «Миллион».
Шел по улице отряд –
сорок мальчиков подряд:
раз,
два,
три,
четыре
и четырежды
четыре,
и четыре
на четыре,
и еще потом четыре.
Сохранилась рукопись Хармса, где по каждой строфе этого стихотворения на полях произведены точные подсчеты.
Манипуляции с числами в его стихах для взрослых более эксцентричны.
Человек устроен из трех частей,
из трех частей,
из трех частей.
Хэу-ля-ля,
дрюм-дрюм-ту-ту!
Из трех частей человек.
Борода и глаз, и пятнадцать рук,
и пятнадцать рук,
и пятнадцать рук.
Хэу-ля-ля,
дрюм-дрюм-ту-ту!
Пятнадцать рук и ребро.
А впрочем, не рук пятнадцать штук,
пятнадцать штук,
пятнадцать штук.
Хэу-ля-ля,
дрюм-дрюм-ту-ту!
Пятнадцать штук, да не рук.
Одежда поэта тоже была достаточно эксцентричная: автомобильная кепка, трубка в зубах, старомодный жилет из какой-то радужной ткани. Иногда вместо кепки был шелковый колпак, который надевают на чайник. Он безумно раздражал управдома, меняя имена на двери: то Хармс, то Чармс, то Шардам. А управдомы тогда были властительными и мрачными фигурами, в их обязанности входил надзор за жильцами.
Кто был его музой? Мы знаем, что первой его женой была дочь репатриантов из Франции Эстер Александровна Русакова. В дневниках своих он часто отзывается о ней весьма нелестно, но тут же, как заклинание, повторяет: «И все-таки я ее люблю».
Одно время близкой ему женщиной была художница Алиса Порет. Она написала о нем великолепные воспоминания, вполне подходящие к стилю самого Даниила Ивановича. «Д. И. Хармс был высокого роста, сильно сутулился, лицо у него было очень ровного серого цвета, глаза голубые, волосы гладко зачесаны назад и низко опускались хвостиками на воротник. (...) Назло неизвестно кому он ходил в гольфах, носил высокий крахмальный воротник и галстук типа «пластрон» и булавку в виде подковы, усыпанной синими камушками и бриллиантиками. Ботинки чистил всегда и был очень опрятен, в отличие от его друга А. И. Введенского».
Она же приводит любопытный диалог Хармса и Введенского.
Хармс: Я хочу вас спросить – эти глубокие черные дырки на ваших щеках – это разрушительная работа червей еще при жизни или следы пороха, или татуировка под угрей?
Введенский: Ваш вопрос меня несколько огорошил. Ни одна женщина не спрашивала меня об этом. Их скорее занимали мои кудри.
Хармс: Да, мне ясно, что это игра червей.
С этим странным разговором перекликается и стихотворение Хармса, где он изображает свою музу тоже подверженной разрушительной работе времени:
На лице твоем, подруга,
два точильщика-жука
начертили сто два круга,
цифру семь и букву К.
Над тобой проходят годы,
хладный рот позеленел,
лопнул глаз от злой погоды,
в ноздрях ветер зазвенел.
Что в душе твоей творится,
я не знаю. Только вдруг
может с треском раствориться
дум твоих большой сундук.
В начале 30-х годов С. Я. Маршаку пришла в голову безумная идея: приспособить обэриутов к писанию детских стихов. Ни у Введенского, ни у Хармса детей не было, да и последний признавался в дневниках, что не любит детей.
С. Я. Маршак предполагал вначале, что они пригодятся лишь для писания считалок, прибауток, всевозможных нескладушек, но вышло так, что и Хармс, и Введенский стали великолепными детскими поэтами, пришлись ко двору, да ведь и сами они всю жизнь оставались этими самыми «от двух до пяти».
В журналах «Чиж» и «Еж» собралось целое созвездие блестящих фантазеров и фокусников, к тому же первоклассных мастеров стиха. Вот где Хармс развернулся!
Многое писалось от лица придуманных им персонажей: Карла Ивановича Шустерлинга, Ивана Топорышкина и других (Шардам, Дандам). Иногда эти выдуманные лица являются и персонажами его детских стихов и рассказов.
Иван Топорышкин пошел на охоту,
С ним пудель пошел, перепрыгнув забор.
Иван, как бревно, провалился в болото,
А пудель в реке утонул, как топор.
Иван Топорышкин пошел на охоту
С ним пудель вприпрыжку пошел, как топор,
Иван повалился бревном на болото.
А пудель в реке перепрыгнул забор.
Иван Топорышкин пошел на охоту,
С ним пудель в реке провалился в забор.
Иван, как бревно, перепрыгнул болото,
А пудель вприпрыжку попал на топор.
Эти стихи напоминают скороговорку, и алогизм в них вполне уместен. Идея С.Я. Маршака была не такой уж и безумной. Самуил Яковлевич был гениальным редактором и организатором.
Н. Гернет, заведовавшая редакцией «Чижа» (этот журнал, в отличие от «Ежа», предназначался для самых маленьких читателей), вспоминает: «...ежедневно бывали вместе с Хармсом Шварц, Олейников (который одно время был ответственным редактором «Чижа»), Заболоцкий, Введенский, Бианки, Житков, Чарушин, Зощенко – и я не совсем понимала, что это счастье – исключительное и редкое, я только с восторгом слушала чтение, разговоры, выдумки, розыгрыши и считала потерянным день, проведенный вне редакции. И все-таки среди этой элиты самым удивительным и неповторимым был Даниил Иванович. Внешне он лучше всего характеризовался одним словом – джентльмен. Высокий, красивый, прекрасно воспитанный, неизменно корректный, чистый, глубоко порядочный, он обладал совершенным чувством юмора и не менее совершенным чувством слова и литературным слухом».
И вот в 1931 году группу сотрудников детских журналов арестовали, в том числе Хармса и Введенского. Тогда они отделались, можно сказать, легким испугом: их выслали в Курск, но через полгода разрешили вернуться в Ленинград, где они продолжали работать в «Чиже» и «Еже», печатать свои стихи и рассказы.
Сейчас литературоведам стали известны протоколы допросов Хармса в 1931 году, которые представляют собой не меньший театр абсурда, чем самые «абстрактные» пьесы Хармса или Введенского.
«Я признаю, что деятельность нашей группы в области детской литературы носила антисоветский характер и нанесла значительный вред делу воспитания подрастающего советского поколения. Наши книжки отрывали читателя от современной конкретной действительности, действовали разлагающим образом на воображение ребенка». Не буду цитировать целиком этот потрясающий документ, в котором непонятно, то ли его сочинял следователь, то ли Хармс дурачил его, давая показания «от лица идиота» (использую слова А. Галича).
Приведу только еще одну цитату оттуда же, касающуюся любимого детьми многих поколений стихотворения «Миллион».
«Мое произведение «Миллион» является антисоветским, потому что эта книжка на тему о пионердвижении превращена сознательно мною в простую считалку. В этой книжке я сознательно обошел тему, заданную мне, не упомянув ни разу на протяжении всей книжки слово «пионер» или какое-нибудь другое слово, свидетельствующее о том, что речь идет о советской современности».
Но, как я уже сказал, никакой серьезной кары, слава Богу, не последовало. «Чиж» и «Еж» продолжали свою деятельность. Везде в стихах Д.И. Хармса видна его любовь к животным. Кошки и собаки описываются им с нежностью.
Несчастная кошка порезала лапу,
Сидит и ни шагу не может ступить.
Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу,
Воздушные шарики надо купить!
И сразу столпился народ на дороге,
Шумит, и кричит, и на кошку глядит.
А кошка отчасти идет по дороге,
Отчасти по воздуху плавно летит!
По воспоминаниям Алисы Порет, уже цитированным нами, у него самого была собачка на тонких ножках, носившая диковинное имя «Чти-память-дня-сражения-при Фермопилах». На удивленный вопрос художницы, как же он обращается к собачке, если надо ее позвать, Хармс ответил: «А просто Чти, или Шти». Собаку Алисы Порет он тоже награждал удивительными именами. Сначала собаку хозяева звали Хокусавной, но Хармс называл ее то Мордильеркой, то Брамбиллой и наконец придумал, что ее зовут «Бранденбургский концерт». Интересно, что домработница Поретов, с трудом выговаривавшая несложную фамилию своих работодателей, без запинки выговаривала этот «Бранденбургский концерт», чем весьма поразила И.И. Соллертинского, известного музыковеда.
Хармса хорошо знал искусствовед из Русского музея Всеволод Николаевич Петров, живший с ним на одной лестничной площадке в доме на углу улиц Жуковского и Маяковского.
Как я уже писал в главе о М.А. Кузмине, я имел честь знать В.Н. Петрова лично, и он водил меня в этот дом, где жили в то время совсем другие люди, и я лицезрел только дверь квартиры № 8. Квартира была, конечно, коммунальной, но семья Хармса занимала несколько комнат, в которых жил отец Даниила Ивановича, И. П. Ювачев, сестра поэта и сам Хармс с женой (уже Мариной Малич).
В квартире было много старинных вещей, в отличие опять же от Введенского, у которого была пустая комната с кучей тряпья в углу.
Отец с сыном близки не были. Иван Павлович пожимал плечами: «Чудит Даня». Как-то раз отец попросил у сына какую-нибудь книгу, и Даниил дал ему мистическое произведение Якоба Бёме, которое отец вскоре возвратил, сказав: «Ни Бё ни ме не понял».
Вряд ли к В.Н. Петрову относятся стихи, которые привожу ниже (хотя в 30-е годы они были дружны). Бергсон, упоминаемый в них, безусловно, французский философ Анри Бергсон, который писал о близости художественной логики к сновидению.
Шел Петров однажды в лес;
Шел и шел и вдруг исчез.
«Ну и ну, – сказал Бергсон, –
Сон ли это? Нет, не сон».
Посмотрел и видит ров,
А во рву сидит Петров.
И Бергсон туда полез,
Лез и лез и вдруг исчез.
Удивляется Петров:
«Я, должно быть, нездоров.
Видел я: исчез Бергсон.
Сон ли это? Нет, не сон».
С симпатией относился поэт к сестре матери, Наталии Ивановне Колюбакиной, которой посвящены его стихи, называющиеся почему-то «Неизвестной Наташе».
Скрепив очки простой веревкой, седой старик читает книгу.
Горит свеча, и мглистый воздух в страницах ветром шелестит.
Старик, вздыхая, гладит волос и хлеба черствую ковригу
Грызет зубов былых остатком и громко челюстью хрустит.
Уже заря снимает звезды и фонари на Невском тушит,
Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,
Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит,
А я пишу стихи Наташе и не смыкаю светлых глаз.
(Старик, безусловно, И. П. Ювачев)
Д. И. Хармс любил глядеть в окно. Я смотрел в окно, выходящее туда же, куда и окна квартиры поэта. Обыкновенный ленинградский двор - колодец с поленницами дров. Вот пейзаж, увиденный из окна, но Хармс, как всегда, видит мир гораздо шире, как частицу космоса, и то поднимает читателя над землей, то опускает его к мелким деталям. Стихотворение называется «Постоянство веселья и грязи».
Приведу заключительную строфу из него.
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало как песок.
А дворник с черными усами
стоит опять под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
В конце 30-х годов Хармс впал в основательное уныние. Ему не писалось, да и печататься было негде. Одолевает лютая бедность. Вот запись 1935 года:
Господи, накорми меня телом Твоим,
Чтобы проснулась во мне жажда движения Твоего.
Господи, напои меня кровью Твоею,
Чтобы воскресла во мне сила стихосложения Моего.
Как свидетельствует Л. Пантелеев, Хармс в последние годы жизни стал очень религиозен. А вот запись 16 ноября 1937 года: «Я больше не хочу жить. Мне больше ничего не надо. Надежд у меня нет никаких. Ничего не надо просить у Бога, что пошлет он мне, то пусть и будет: смерть так смерть, жизнь так жизнь, все, что пошлет мне Бог. В руце Твои, Господи Иисусе Христе, предаю дух мой». И все-таки в том же дневнике: «Ты мя сохрани, ты мя помилуй и живот вечный даруй мне». И опять:
«Погибли мы в житейском поле,
Нет никакой надежды боле,
О счастье кончилась мечта,
Осталась только нищета.
Я ничего не могу делать. Я не хочу жить». А вот 12 января 1938 года: «Наше положение еще много хуже, но все еще тянем». И трудно поверить, что эта же рука написала:
По вторникам над мостовой
воздушный шар летел пустой.
Он тихо в воздухе парил,
в нем кто-то трубочку курил.
Смотрел на площади, сады,
смотрел спокойно до среды,
а в среду, лампу потушив,
он говорил:
– Ну, город жив.
Этот летящий в ночном небе хранитель мира и покоя, конечно же, сам Даниил Иванович. Это он летит в просторах своей фантазии, но даже в этом стихотворении, таком светлом, есть предчувствие того, что город будет жив не всегда.
Он очень боялся возможной войны и говорил: «Если государство рассматривать, как живой организм, я хотел бы жить в пятке». Он и жил в пятке, но, увы, она была ахиллесовой. Он хотел уехать в Царское село к тетке Наталии Ивановне, говорил, что бомба первой попадет в его дом. Кстати, бомба действительно попала в дом, где он жил, но Хармса в этом доме уже не было. А что касается Царского села, то его захватили немцы. Ленинград, как известно, не захватили.
Но судьба сулила Хармсу другую гибель. Не так давно один чиновник сказал сестре поэта, Е. И. Грициной, что Хармс был реабилитирован неправильно. (Он не был осужден, был признан сумасшедшим.)
В конце 60-х годов Владимир Глоцер отыскал в архиве Детского календаря, который в 1942 году так и не вышел, неизвестное стихотворение Хармса:
Лиса и петух
Лиса поймала петуха
И посадила в клетку.
– Я откормлю вас,
Ха-ха-ха!
И съем вас,
Как конфетку.
Ушла лисица,
Но в замок
Забыла сунуть ветку.
Петух
Скорей
Из клетки
Скок!
И спрятался
За клетку.
Не видя в клетке петуха,
Лисица влезла в клетку.
Петух же крикнул:
Ха-ха-ха!
И запер дверь на ветку.
(Лит. газета, 13.11.1968, №46)
Самому поэту свою лису перехитрить не удалось. Уже в 1963 году стихи Хармса, напечатанные в свое время еще в «Чиже», подверглись нападкам в «Крокодиле» (Б. Юдин «Трюх-трюх»).
Но времена все-таки были другие, и ответом на издевательскую рецензию стало письмо Маршака, Чуковского и Михалкова в редакцию «Крокодила». Они писали: «Радостное восприятие мира, причудливое воображение, все эти свойства, присущие поэзии для детей, в частности поэзии Д.И. Хармса, так же необходимы для нормального роста ребенка, как витамины в пище».
Добавим: не только для роста ребенка.
В конце 30-х годов Хармса защищать от злых невежд было и некому, и бесполезно. Склоним головы перед его памятью.
Литература
1. Александров А. Чудодей. Заметки о творчестве Даниила Хармса. (В кн.: Д. И. Хармс. Полет в небеса). – Л.: Сов. писатель. 1991.
2. Глоцер В. «Трудно представить без»..., или кого чествовать // Лит. газета, 24 июня 1992 г., № 26.
3. Елагин И. Память (отрывок из поэмы). Альманах Н. Басманная, 19. – М.: Худож. лит., 1990.
4. Елизавета Ивановна Грицина вспоминает... // Театр, 1991, № 11.
5. Жаккар Жан-Филипп. Даниил Хармс: театр абсурда – реальный театр // Театр, 1991, № 11.
6. Жукова Лидия. Обэриуты // Театр, 1991, № 11.
7. Мейлах М.Б. Девять посмертных анекдотов Даниила Хармса // Театр, 1991, № 11.
8. Мейлах М.Б. Русский довоенный театр абсурда. Альманах Н. Басманная, 19. – М.: Худож. лит., 1990.
9. Никитаев А. Обэриуты и футуристическая традиция // Театр, 1991, № 11.
10. Петров В.Н. Даниил Хармс. Панорама искусств, 13. – М.: Сов. художник, 1990.
11. Порет Алиса. Воспоминания о Данииле Хармсе. Панорама искусств, 3. – М.: Сов. художник, 1980.
12. Хармс Даниил. Сочинения в двух томах. – М.: АО Виктори, 1994.
13. Хармс Даниил. Горло бредит бритвою. Случаи, рассказы, дневниковые записи // Глагол, 1991, № 4.
14. Хармс Даниил. Дневники // Новый мир, 1992, № 2.
«И МИР ПОВЕРНЕТСЯ ДРУГОЙ СТОРОНОЙ...»
Николай Макаров