Мраморная лестница вела меня в темные глубины некогда величественного здания. Ступени, как и всё в мире, не могли противостоять времени: оказалось, человеческие ноги не хуже воды точат камень, ближе к центру вытирая в твердой породе округлые выемки, а по краям оставляя нетронутые острые грани, изначально задуманные архитектором. Широкие коридоры пыльной типографии были заполнены тяжелым вязким воздухом, в котором терялись и застывали даже секунды, незаметно превращаясь в томные неспешные минуты, а то и часы. Но даже в этом насыщенном отголосками прошлого и бессмертных знаний пространстве, прямо сквозь монументальные грубые стены я видел яркое пятно света. Кто-то звал меня. Как завороженный я шел на зов и не мог, да и не хотел останавливаться.
Темные грязные окошки, притаившиеся у самого потолка чердачного этажа здания, почти не давали света. Но для меня внутри помещения нестерпимо ярко сияло свое солнце. У старого ксилографа, чудом сохранившегося с неизвестных времен, стояла, сгорбившись, неопределенного возраста женщина. Рядом с ней к облупившейся стене была небрежно прислонена швабра с потасканной выцветшей тряпкой, едва ли знававшей лучшие времена. Погруженная в свои мысли, женщина задумчиво крутила в руках немного затупившийся старый крохотный штихель. Если во вселенной и существовал еще более потерянный и несчастный человек, то ему пришлось бы серьезно побороться за это звание. В ее поблекших подернувшихся дымкой глазах плескалось прошлое. Детские мечты разорвались на клочки от столкновения с военной машиной, оставив после себя лишь голод; жажда выжить растоптала оставшиеся едва теплящиеся крохи стремления к созиданию, позволив удовлетворять лишь примитивные желания; бесконечная работа на недостижимое светлое будущее уничтожила способность верить в себя и следовать своим желаниям. И вот, по прошествии стольких лет осталась лишь блеклая жизнь, никогда не горевшая, но уже угасающая. Как обычно, рядом с тающей на глазах жизнью, в тени притаилась смерть. Всегда исходящее от нее холодное и сосредоточенное спокойствие пугало меня, и, хотя нам редко доводилось пересекаться, я навсегда запомнил возникающее в ее присутствии парализующее чувство неизбежности. Даже люди иногда чувствовали ее присутствие, холодком проносящееся между лопатками и исчезающее где-то в пятках, вместе с трепещущей в ужасе бессмертной душой.
- Нет, - дрогнул воздух в сгущающейся текучей темноте, - поздно.
- Никогда не поздно, - услышал я свой собственный голос, перечащий самой смерти, - она звала меня. Ей есть что сказать.
- Она опоздала, - прошелестела тьма. Женщина у ксилографа пошатнулась и схватилась стремительно слабеющей рукой за грудь, беспомощно скребя пальцами по ребрам, за которыми раненой птицей трепыхалось ее бьющее последний ритм сердце.
- Она молчала всю жизнь! - взмолился я. - Пожалуйста, последний раз, перед тобой. Позволь подарить немного жизни тому, кто не жил.
- Немного, - едва слышно шепнула неизбежность, и ее давящее присутствие мгновенно испарилось, позволяя мне начать мою работу.
И я начал. Потоки созидательной энергии захлестнули комнату, увлекая в свой неистовый водоворот всех живых существ, попавших в зону моего влияния. Ничто не ускользнуло от моей силы, я вложил столько мощи, что она неудержимым потоком понеслась по всему зданию, пронизывая даже материю времени. Призраки прошлого ожили, отражая мою сущность, но продолжая мысли женщины, едва ли не танцующей над ксилографией. Затупившиеся инструменты в ее руках приобретали идеальную форму, какой они никогда не имели, старая древесина вновь напиталась молодостью, делая возможным создание настоящего шедевра. Я держался сколько мог, отдав каждую крупицу себя этим волшебным моментам, через чужие руки заставляя искусство реветь, трепетать и вырываться в мир. Но ничто не может длиться вечно. С первыми рассветными лучами моя энергия иссякла, а вместе с ней ушло и вдохновение. Женщина, чуть подрагивая, отложила в сторону вновь потускневший, потерявший свою вынужденную идеальность штихель.
- Мария Николаевна, - я даже не заметил, как в чердачное помещение вошел сухопарый мужчина в строгом поизносившемся старомодном сером костюме, - я не могу так работать, это возмутительно, это, это... - сделав несколько шагов, он остановился перед ксилографом и буквально впился восхищенным взглядом в гравюру, все еще пышущую моей неподвластной человеку силой. - Что это? - внезапно осипшим от переизбытка эмоций голосом спросил мужчина.
- Это мое, - едва слышно растеряно произнесла женщина. Ее ноги подкосились и тело плавно, двигаясь словно сквозь толщу воды, медленно осело на монументальную, потрепанную временем плитку пола. Падение выбило из легких воздух, вырвавшийся последним обреченным выдохом, совершенно неуместно прозвучавшим по-детски удивленно-наивным.
Но мое внимание было сосредоточено не на женщине. Из помещения сегодня уходила не одна жизнь. Прекрасная ксилография, легкая и воздушная, идеальная в своей простоте, стремительно теряла напитывавшее ее волшебство искусства, истирались изящные линии, умирали, осыпаясь серым пеплом рядом с телом своего творца, только что испустившего дух. Вместе с гравюрой умирала и вложенная в нее частица моей души, серебристыми слезами хлынувшая из глаз, она безвозвратно исчезала, стоило ей лишь на краткий миг отделиться от моего лица. Я даже не пытался ее остановить, зная, что никому и никогда не удавалось вырвать что-либо из мертвой безжизненной хватки смерти.
- Подарок оплачен, муза, - колыхнулась позади меня темнота.
- Почему? - пустым потухшим взглядом смотря на уничтоженные две жизни, спросил я, даже не ожидая услышать ответ.
- Потому что я не дарю жизнь, - неожиданно отозвалась неизбежность.
- Я подарил, - тяжело упали мои слова.
- Не в твоей власти, - безэмоционально и монотонно холодно одернули меня, - ты лишь дал возможность.
Правда, которую я скрывал сам от себя, неожиданно больно ударила по моей и без того израненной сущности. Я действительно не мог созидать сам, такой способностью обладают только люди, но каждый раз, стоило им лишь позвать меня, я отдавал работе всего себя буквально по частям. Каждый раз в основу очередного шедевра ложилась крошечная часть моей души. И пусть я всего лишь предоставлял материал и силу, я всегда считал себя частью процесса творения, я сам был этим процессом.
-А зачем тогда нужна ты, если ты служишь лишь для уничтожения?! - резко повернувшись, отчаянно и злобно крикнул я.
- Без меня ничего не имеет цены, - все так же беспристрастно ответили мне. Ощущение неотвратимой неизбежности пропало: мой собеседник ушел, потеряв к моей персоне всякий интерес. Наверное, после моего непропорционально агрессивного выпада я бы тоже потерял. Мне стало стыдно за резкую вспышку гнева.
Разумеется, смерть была права, мы оба всего лишь слуги людей, пусть и существующие для разных целей. Люди не всегда дают нам шанс, но стоит им лишь протянуть руку, как мы отчаянно хватаемся за нее, делясь всем, что имеем. Мы всегда рядом, ждем, пока в человеке пробудится желание жить, а не существовать, но наши желания редко сбываются. Иногда про творцов говорят, что их покинуло вдохновение. Это неправда: мы никогда не покидаем людей. Отдав все, расплескав свою душу по мириадам произведений, мы умираем, продолжая свою жизнь в виде калейдоскопа творений, который больше никогда не соберется воедино. Мы не покидаем людей, мы погибаем. И каждому из нас хочется верить, что делаем это не напрасно. Пока существует то, во что мы вложили осколки наших душ, мы продолжаем жить. Почти как люди.
Стоя возле потрескавшейся пузатой колонны ветхого здания типографии, я смотрел на рассветные лучи солнца, рассекающие жизнеутверждающий утренний туман, и думал о событиях прошедшей ночи. Смерть никогда не давала кредитов на жизнь, и почему я подумал, что в этот раз будет иначе, что она сжалится, оставив в мире хотя бы произведение погибающего творца, с заключенным в нем фрагментом моей души. Безликая как всегда забрала даже больше, чем хотела изначально. Хотя, возможно, она и планировала приблизить мою смерть, ведь даже музы должны умирать.
Я поднял глаза, безбоязненно смотря прямо на дневное светило. Слегка прикрытый завесой водяного пара яркий оранжевый круг медленно полз по небосклону, поднимаясь все выше, разгоняя и без того редеющий обессиленный туман. Когда солнце, наконец, поднялось высоко, на земле словно зажглось его отражение, видимое только для моих глаз. Кто-то опять звал меня и я, как и всегда, не мог отказать. В этот раз я не потрачу свои силы, не отдам свою душу зря, не подарю жизнь, которая уйдет в пустоту. В этот раз все будет вовремя.