Человек проснулся посреди дня. В долгожданный выходной спешить было некуда и незачем.
Еще во сне он сбросил с себя одеяло (оно валялось, скомканное, подле на полу), и теперь лежал, вытянувшись на кровати во весь рост, дрожа от холода, но не смея пошевелиться. Глаза быстро привыкли к дневному освещению его пустой захудалой комнатки со всего одним, но громадным, ничем не прикрытым окном.
Взгляд человека бездумно метался по обшарпанному, гнилому, местами осыпающемуся прямо на пол потолку.
О погоде говорить особо было нечего. Шли двадцатые числа мая, неизбежно подступало жаркое лето. Однако ощущалось это сейчас меньше всего. Температура, близкая к нулевой, ледяной ветер, близкий к ураганному, и вся та атмосфера серого города под серым небом, близкая к атмосфере мира, пережившего ядерную войну, к образу которого столь часто обращаются исчерпавшие все иные идеи фантасты... во всем этом удручающем, разлагающем разум пейзаже не было и толики радости, не было и ноты во все концы разносящегося обычно гимна "к наступлению летних дней".
Он ощущал на себе влияние столь дурной погоды сильнее всего остального. Быть может, потому, что душа его не трепетала, как каждый год ранее, в ожидании сезона пляжей, загаров и солнечных ударов. Или - потому, что окно его, по обыкновению закрытое, было разбито брошенным в него камнем (он валялся здесь же, на полу, посреди неубранных осклоков тонкого холодного стекла), и теперь колючему подмораживающему все кругом ветру ничто не мешало гостить во мрачном прибежище человека.
Еще вчера он проснулся рано утром именно из-за этого камня. Стекло тогда разбилось с таким жутким грохотом, что человек было подумал спросонья, что рушится весь его дом, может, даже вся жизнь... А потом был этот хохот. Детский, злой, почти одержимый хохот, знакомый и ненавистный ему с давних, давних пор.
Он хотел встать, вскочить, быстро накинуть на себя свое старое выцвветшее пальто и выбежать на улицу, догнать каждого из этих мерзких детишек и жестоко наказать. Избить, втоптать в грязь, унизить, опозорить, а затем за шкирку отвести к их родителям и рассказать обо всем по порядку. Довести до того, чтобы и от других взрослых влетело этим мерзким тварям, да так, чтоб они лопнули с досады и боли!..
Но - нет. Досада и боль пока что одолевали лишь его самого, а дети, с тем же отвратительно довольным хохотом, отправились дальше, как ни в чем не бывало. Может, они решили, что никакого человека внутри нет, а дом давно заброшен...
И неудивительно: снаружи он выглядет еще хуже, чем изнутри. Побитые временем, рассыпающиеся, будто сухой песок, кирпичи с невыносимым трудом удерживали дырявую, протекавщую во многих местах крышу. В окне уже давно не горел свет, и вид, открывавшийся с улицы на внутреннюю часть дома, не давал совершенно никаких оснований полагать, будто здание до сих пор остается жилым: на стенах не оставалось ни обоев, ни краски, пол был усыпан кусками грязи и штукатурки, валящихся с потолка. Ни о какой мебели не могло быть и речи, кровать же, на которой лежал человек, снаружи видна не была. Окно закупорено так, будто его не открывали с самого библейского сотворения мира, а деревянный забор, окружавший когда-то дом, давно уже повалился наземь благодаря дождям, ветру и снегу. Все вокруг заросло травой, хотя само жилище возвышалось над ней нетронутым монументом, этаким символом неисчислимой старости всего человеческого.
Да и пальто его давно уже не висело ни на одной из стен. Может, поэтому он и не погнался за паршивцами. Или, может, потому, что с недавнего времени оказался необратимо прикован к постели одной странной, неизлечимой, но неимоверно часто встречающейся болезнью...
Но обо всем по порядку.
Человека звали... впрочем, это не так важно. Как его звали, больше не зовут. А если и зовут, то навряд ли теперь уж его.
Сейчас он лежал, как и вчера утром, вытянувшись в полный рост, лицезрея всю прелесть нависшего над ним сита потолка.
До этого времени голова его не была занята ровным счетом ничем, кроме холода. Он только медленно просыпался, приходил в себя и понемногу начинал осознавать, в каком неприятном положении находится.
Но ведь сегодня воскресенье, а это значит, что для него настала пора заняться делом, решить хотя бы несколько самых мелких и насущных своих проблем. И теперь, когда человек пробудился окончательно и бесповоротно, он понемногу начал обдумывать незамысловатый план своих действий на грядущий день...
Итак, снова-таки обо всем по порядку. Для начала ему нужно собраться с силами, перебороть себя (и свою болезнь, конечно), подняться с кровати и ступить на грязный пол, усеянный скрипящим и трескающимся под его осторожными шагами мусором, преимущественно осыпавшимся, как уже говорилось, с потолка. Да, сперва надо встать с кровати.
Затем взять из той же грязи свое нестиранное, сброшенное во сне одеяло, к которому уже и прикасаться-то было противно, ветхое, дырявое, как и все вокруг. Аккуратно, насколько это возможно в такой обстановке и применимо к ней, сложить его вчетверо и поместить на кровать, по соседству с подушкой, маслянисто блестящей, покрытой несмываемым уже слоем грязи. И это будет больше похоже на разминку перед настоящими делами.
Ну а дальше - больше. Перво-наперво придется навести в доме порядок. Хотя бы слегка: взять в руки веник и смести к чертям из комнаты всю грязь, обвалившуюся штукатурку, мусор и, естественно, стекло. А когда он закончит с подметанием, весь собарнный сор из избы надо будет вынести, даже если и во двор. Главное - чтоб хоть какое-то время было не так тошно передвигаться по комнате, пускай и взглядом. Всё это заняло бы у человека, по его подсчетам, пару часов (он не забыл учесть тот факт, что сам с трудом мог припомнить, когда в последний раз вычищал полы в своем паршивом домишке).
Следующим шагом он, к тому времени уже слегка запыхавшийся и подуставший, постарается, насколько это возможно, привести и себя в порядок. Во дворе его дома с незапамятных времен, по соседству с примитивным деревенским туалетом, стоял так называемый "летний душ" - крохотное сооруженьице, размером со все тот же туалет. С трех сторон от излишне любопытных взглядов внутренняя часть душа была огорожена непонятного цвета дырявыми и кривыми аллюминиевыми, наверное, "стенами", с четвертой - просто занавешена вечно мокрой тряпкой, не достающей слегка до пола. Это была дверь, выполненная в классическом стиле времен пещерного человека. Крыши над зданием нет, вместо нее, держащаяся на непонятных и ненадежных подпорках, которые каркасом назвать нельзя даже в шутку, возвышается бочка с водой (естественно, заполняется она не сама). Снизу к бочке прикреплен, так сказать, кран с, так сказать, насадкой, придающий всему этому строению больше сходства с настоящим летним душем.
Вода в бочке, вследствие нелетней погоды, оставалась ледяной, если вообще была, и человек это знал. Но теперь ему было совершенно наплевать на сей факт. Если уж он соберется провести грядущий выходной с пользой, без душа ему не обойтись. Так что делать нечего, придется потерпеть.
После душа, как бы ему ни хотелось, возвратиться придется в ту же грязную (другой-то нет) одежду. Но это не беда. Освежившись и хотя бы слегка очистившись, он уже сможет более трезво рассуждать и действовать.
Думается, следующим, чего ему захочется, станет еда. Действительно: в доме на этот счет давно уж шаром покати. И, естественно, денег на это у человека тоже нет. Так что придется слегка унизиться.
Он, наверное, пригладит по старому обыкновению волосы, наденет самые (из двух пар) приличные туфли, похожие больше на рваные кеды, и обойдет нескольких своих наиболее близких знакомых, тех, кто еще не забыл о нем, кто еще, быть может, даже сохранил некую толику к нему уважения.
Он выпросит себе денег. Ровно столько, сколько нужно на питательный ужин (к тому времени уже, думается, настанет вечер) и завтрак на следующий день. Не слишком много, чтобы по силам было потом вернуть.
В общем, план достаточно простой. Занять денег, забежать в магазин, закупиться всем самым необходимым и отправиться домой. Там будет совершенно так же холодно, как и на улице (спасибо, детишки!), но человек переживет, перетерпит. Это не беда. Он знает, что не беда. Быть может, потому, что случалось с ним и не такое. Или - потому, что хуже ему от этого не сделается. Болезнь уже давно начала брать свое, так что...
Однако, с другой стороны, с этим все же нужно что-то делать.
Самым главным для людей было и остается тепло. С давних времен ои делали все возможное, чтобы не только научиться его добывать и использовать, но и сохранить в нужном виде как можно дольше. И, если отмести на миг все остальные мелочные, сиюминутные капризы, вечная мечта всякого - уютное жилище, прохладное в жаркие летние дни и достаточно хорошо отапливаемое даже в самый лютый мороз. Оно является залогом уюта, счастья и покоя. Когда знаешь, что в любом случае тебе будет где согреться, никакие вьюги и ледяные ветра уже не страшны.
Такого места, к сожалению, у человека не было. Его побитый временем домик с недавнего времени был лишен даже своего примитивного деревенского отопления, так что тепло в нем больше уж почти не накапливалось. Однако оно хотя бы в малой степени еще сохранялось, удерживалось полуобвалившимися стенами и крышей.
До вчерашнего утра, разумеется.
И вечером, когда человек выполнит всё запланированное на день, его последней задачей останется не умереть хотя бы от холода. Хотя бы от него...
Да, ему негде взять стекло, некого попросить уж о такой помощи. Так что пустую оконную раму пока придется просто "занавесить" какой-нибудь достаточно толстой и плотной тряпкой. Тем же практически способом, каким устроен вход в его летний душ. По-пещерному.
Тогда можно будет ложиться. Температура внути дома, конечно, поднимется не особо сильно, если вообще поднимется, зато ночной ветер и будто бы зимний морозящий воздух станут чуть меньше проникать сюда. Может, человек даже сумеет хорошо выспаться...
Вероятно, ближе к ночи, лежа уже в кровати, укрывшись одеялом, пусть таким же грязным, но много более, после тяжелого и долгого дня, приятным, он захочет подумать о том, как вернуть свою жизнь на круги своя. Решит отправиться, если гордость, которую он уже давно отослал к черту, позволит, к своему прежнему работодателю и слезно, стоя на коленях, вымолить свое место обратно. Вернуться туда, откуда он безумно долго мечтал вырваться (и под конец все же это сделал, стремительно и яростно, может, даже слишком).
Тогда, наверное, он вновь начнет свою рабочую неделю и воскресенье, как раньше, станет для него действительно единственным выходным. Он займет еще денег, восстановит свои прежние отношения с друзьями, коллегами и родственниками, попросит у них прощения и начнет жить, как жил раньше, не зная печалей, бед и, самое главное, голода и холода.
Будет вставать с утра пораньше, надевать костюм и ехать на работу, а вечером, уставший, возвращаться домой, отдыхать или заниматься делами - это уж не столь важно.
Снова станет обычным человеком...
Он лежал и думал об этом. Он строил планы на грядущий день, который, тем временем, неизбежно проходил мимо и уже понемногу начинал готовиться к своему завершению. Слишком рано.
"Слишком поздно", подумал человек. Для него действительно было слишком поздно. Планировать, мечтать и размышлять.
Болезнь давно уже захватила его тело, и теперь даже мысль о том, чтобы встать с кровати, была совершенно абсурдной и глупой. Он не двинется с места, он не укроется вновь одеялом, потому что оно уже сброшено, сброшено, как и вся его жизнь, как и сам человек со спины этой жизни.
Он ненавидел все, за что он брался, потому что никогда не мог закончить начатое. Дружба, семья, работа - все это было для него чем-то далеким, непонятным и до того опротивевшим, что в конце концов он решил с ним завязать. Если не любишь заниматься делом, если дело валится из рук - не берись за него. Брось все, что тебе дорого, лишь бы оно само тебя со временем не бросило.
Такова была его логика. Такова была его философия. И смысл своей жизни пару недель назад, бросая всех, кому был когда-то дорог и полезен, он видел именно в этом. Его болезнь встречалась невероятно часто, присущая практически каждому, однако именно в этом человеке она пустила корни настолько крепкие и несокрушимые, что повелевала уже самим его существом, его идеями, его действиями.
Это была лень. В самом первозданном ее виде, в самом жестоком и отвратительном, холодная бестия, поглощающая всякую даже самую невинную душу.
Человек не смел пошевелиться. Каждое движение причиняло боль. Боль не физическую, но оттого не менее сильную. Вся его суть противилась любому действию, ибо ему было настолько ЛЕНЬ даже просто дышать, что он с величайшим трудом и нежеланием это делал. Что уж и говорить о движении, об одеяле, о походе по магазинам, уж тем более о работе?..
Он негласно признал самого себя неспособным к свершениям, и теперь ему становилось, быть может, видно, что зря он это сделал. Но человек... уже ничего не мог изменить.
Да и те, к кому он собирался идти, уже не помнили о нем. Изначально сама идея "занять у кого-нибудь денег" была абсурдной фантазией. Последние слова, услышанные им от живого человека, вертелись теперь в голове человека. Он, кажется, не мог уже думать ни о чем, кроме них, потому что это была величайшая, роскошнейшая истина, возвышающаяся над ним невообразимым монументом, знаком памяти, посвященным его неизлечимой болезни.
"Лежи и думай, о чем хочешь. Но для меня ты мертв."
"Для меня ты мертв..."
Сколько он здесь лежит? Примерно три дня - почти без единого движения, уже не вставая с кровати. В его рту пересохло, живот болел умопомрачительно сильно. Даже если бы он захотел, не нашел бы в себе теперь сил ни на что. Он, кажется, уже целую вечность не ел и не пил. Каждый вздох давался с трудом, горло будто натирали наждачной бумагой прямо изнутри.
Но думал он совсем не об этом...
Вечерело. Воздух, и без того ледяной, становился еще холоднее. Заходящее понемногу солнце освещало оранжево-красным светом большую часть комнаты. Его лучи весело играли на рассыпаных по полу осколках стекла, превращая их будто бы в драгоценные камни.
Это великое чудо, чудо становления красоты на руинах людского творения, совершенно, однако, не привлекало внимания человека. В его голове мелькала, то появляясь и затмевая все остальное оглушающим воплем, то доносясь откуда-то издалека еле слышным шепотом, одна только фраза.
"Для меня ты мертв..."
"Быть может, теперь и не только для тебя", думал человек.
"Быть может, я и для себя - тоже..."
Температура упала еще сильнее. По улице, а теперь и по дому, гулял неистовый ветер. Свистел в уши тем немногим прохожим, которые спешили разойтись по уютным берлогам, накрыться теплыми одеялами, уткнуться носами в подушки и спать. Они были слишком заняты своими мелочными, сиюминутными желаниями, чтобы обратить внимание на ничем не примечательный и, казалось, давно уж заброшенный домик.
А внутри, там, куда не падал их взгляд, в темном сыром углу, засыпал, быть может, несчастнейший в мире человек, сам себя сделавший таковым.
Он жадно, то ли нехотя, втягивал в себя воздух с натужным хрипом и морщился от боли. Его онемевшие конечности больше уж не могли двигаться. Сердце гоняло по телу кровь все медленнее и ленивее, будто и само клонилось в сон.
Его веки смыкались...
Случайно, уже среди ночи, мертвецкий свет фонаря забросил сеть своих лучей в одиноко стоящий, полуобвалившийся дом. Он осветил грязную, богом забытую комнатку достаточно сильно, чтобы можно было в ней без труда осмотреться.
На стенах не было ни обоев, ни краски. Пол был усеян мусором, штукатуркой и осколками стекла. Потолок, рассыпающийся, худой, нависал надо всем этим и грозился в любой момент обрушиться. А в углу, там, куда не попадал свет, стояла старая железная кровать. Матрац, если его можно так назвать, на ней был прогнивший, холодный и сырой. Подле кровати, на полу, валялось, скомканное, ветхое грязное одеяло.
На кровати лежал человек. Худое, будто голый скелет, тело его, вытянувшееся по всей длине матраца, было покрыто неопрятной, прохудившейся клетчатой рубашкой. Кажется, ее не стирали, даже не снимали уж, давным-давно. Штаны на человеке были под стать рубашке, только черные, туго перетянутые ремешком (недостаточно туго: человек слишком уж исхудал). Крепкие некогда руки его теперь были больше похожи на спички, такие же хрупкие, тонкие, костлявые, как и весь человек, по сути. Лицо было должным образом не разглядеть, но в полумраке комнаты оно казалось лицом мумии, сбросившей с себя тряпье, в которое была замотана. Волосы, грязные, сальные, свалявшиеся небрежными комками, нельза было назвать ни светлыми, ни темными. Рот был чуть приоткрыт, из потрескавшихся губ вырывался еле слышный хрип.
Человек спал. Спал, чтобы, возможно, проснуться утром и вновь строить планы. Чтобы мечтать о том, как он поборет свою болезнь, как опять станет жить припеваючи, ходить на работу и отдыхать после тяжелого дня перед телевизором... станет любить, желать и, самое главное, жить.
Спал, чтобы затем при дневном свете раскрыть глаза и начать думать о том же, о чем думал до этого, просыпаясь, каждый день.
Нет. На сей раз он просто спал. На сей раз это не было подготовкой к очередному бессмысленному дню. Может быть, потому, что ему надоело лежать и размышлять, надоело строить планы, жалеть и ненавидеть самого себя...
Или - потому, что болезнь все же взяла наконец свое. И, когда новый день ознаменовал свой приход ярким, по-летнему теплым солнечным светом...
Человек больше уж не проснулся.