Пока Ноан и епископ взаимодействовали, старик становился все более человечным. Может быть, смысл трансформации в том, чтобы облегчить архетип Старца, сделать его не таким контролирующим. Но куда тогда денется вся эта тяжелая божественность? Она досталась юноше, жертве.
Если бы задача трансформации психики решалась только для маскулинного ее компонента, тогда восстановился или был бы разрушен собор. Но вмешалась, незаметно, феминность, утешающая, но холодноватая мать. Поэтому экстаз был усложнен и не ограничился только творениями епископа Сванга. Произошло вот что:
«Епископ не заметил, как обозначился над горами не закрывавший нежного рассветного неба, будто бы сотканный из серебряных нитей высокий купол. Он увидел его, когда тот уже определился, повис и по бестелесному полукружью заскользило, наливаясь исподволь яркостью, что-то емко лепестковое, похожее на тугие бутоны розовых гвоздик. Он обмер у окна, тихо покачиваясь в такт мерному колебанию серебряного полукружья, которое живо напомнило ему чудо у ратуши, но только было больше того, тоже насыщенного бутонами купола, наверное, в тысячу раз…»
Вот возник купол – как и тот, что каким-то образом создал Ноан. Нити все еще тут, но есть и явный феминный образ – юные бутоны гвоздик. Значит, возрождение, оживление и новая молодость стали возможны.
«Голые камни гор начали одеваться быстрыми живыми побегами, точно буйная тропическая растительность окутывала их в темно-зеленый, мягко дышащий войлок… Этот войлок выжал из себя сильный колеблющийся стебель… нет, ствол… ствол исполинского дерева… в сто… пятьсот… в тысячу обхватов! Оно раскидывало ветви, играло листвой. А там, позади дерева, с ошеломляющей быстротой раскрылся и закрылся веер, распахнулся второй раз, шире, сжался, мощно раскрылся опять, и тогда епископ догадался, что это лучи — лучи разбегающихся дорог. А дерево не уставало расти, ветви его были покрыты не листвой — нет! — большими гроздьями, которые, густея, обильно нависали над темно-зеленым живым войлоком. Виноградники росли, тихо раскачивались, наливались изнутри синим соком. Вот очертились, задрожали тени… «О! Да это же окна, они дышат, живые окна», — догадался епископ. Не дерево — город раскинул ветви над горами. Его ствол и мощная крона — реальные образы нового мира, формы человеческого общения, живого, как сама жизнь, естественного, как само естество. Дерево, как атлант, ощутивший, что ноша стала радостно-легкой, держало, несло, покачивало, играючи, обнажающееся рассветное небо».
Феминное, материнское влияние превратило город в Древо Жизни – этого ни епископ, ни Ноан, ни Митя Пенкин совершенно не ожидали.
«Епископ почувствовал, что его обнимает то состояние чудесного равновесия и полного покоя, о котором он мечтал тысячелетие. И захотелось ему умереть, и воскреснуть, и войти рано утром в этот город-дерево юным, поклоняющимся Аристотелю и Аквинату, исполненным веры и надежд богословом и понять эту новую высокую гармонию и ее увековечить. Он быстро поднес к лицу узкие с заостренными истончившимися пальцами готические ладони, защищаясь от искушения, и когда их отвел — не было дерева. Нет, оно было, но уже в состоянии распада…»
Видимо, прежнее равновесие было чересчур мужским и духовным. Погибший Ноан стал мужской юностью, и она на миг охватила епископа Сванга. Но Аристотель и Аквинат (Фома Аквинский) – упоминаются тут не просто так. Оба они – систематизаторы. Сванг верен им – и опять хочет увековечивания новой гармонии. Это было бы возможно, выбери он других учителей: Блаженного Августина с его учением о Граде Божием или Николая Кузанского и его «О видении Бога», и другими поздними трудами, не менее важными и гармоничными [1; 32]. Тогда, может быть, епископу Свангу удалась бы обновленная гармония. Но учителя не те, и он спрятался от искушения, а дерево распалось.
Но теперь то, что трансформируется, больше не относится к человеку. Поскольку книга написана в 1967 году, человек больше не является ни мерой всех вещей, ни аналогом Универсума. Трансформация, экстаз проецируются на мир и город. А епископ Сванг пока остается в рамках человеческих, с его юностью и старостью. Он как символ Самости пока не нужен. Древо Жизни – символ куда более емкий и удачный; а это древо-город не просто живет, оно еще и является цивилизацией… Что ж, символ Самости становится целиком коллективным и касается уже не индивидуума, а всего Человечества и только его посредством – личности.
…
«Меняли очертания, размываемые ветром, объемные, рельефно-осязаемые облака-туманности; истаивали и набухали опять разноцветные шары; падали, разбивались о голые камни гор огненные метеоры — и в этом вихре нарождалось что-то похожее на мощную, еще не оформившуюся спираль. Епископ ничего не понимал, он был ушиблен в самое сердце вакханалией хаоса и, пожалуй, захлопнул бы не колеблясь тяжелые ставни, отделив себя от дьявольского наваждения, если бы память не нашептывала ему, что он уже видел это однажды…».
Символика Самости обычно не включает в себя хаоса. Возможны образы типа Протея, постоянно меняющегося, но Самость, кажется, и возникла для того, чтобы оберегать психику от хаоса – как центр, ось или как граница. Сейчас, во времени нехристианском, приходится учитывать, что мир человеку вовсе не равноположен. Хаос приходится принимать и осознавать. И тогда должна измениться сама символика Самости, принимая этот хаос. Старые символы Самости, только упорядочивающие, уже кажутся недостаточными – или даже опасными, враждебными жизни, как это произошло епископом Свангом, камнем его перстня и городом четырех пантер. Хотя как хранилище ресурсов все это прекрасно.
Об устарении таких символов Самости есть прекрасная песня Сергея Калугина и «Оргии Праведников», она называется «Дорога Ворона» [27]. Речь там идет о магическом странствии, об индивидуации. Вот начало:
«И ты оставишь свой порог
Забудешь всё, что знал
И в путь отправишься далёк,
Чтоб отыскать Кристалл».
А вот финал:
«...Заворожён игрой лучей
Ты станешь наблюдать,
А Свет - Великий и Ничей
Забудешь вспоминать...
Пусть снова день меняет день
И год меняет год -
Дыханье Голубя тебя
Однажды позовёт.
И ты восстанешь, превзойдя,
И вспомнишь всё, что знал
И засмеёшься, как дитя
И разобьёшь Кристалл».
Интерпретировать «Дыханье Голубя» не входит сейчас в мои задачи. Следует обратить внимание, что классический символ Самости (Камень, типичное труднодостижимое сокровище) уже не подходит полностью как символ конца Пути, как символ Самости. В этом контексте Камень становится зловещим, как и изумруд епископа Сванга. Пусть он видит то, что будет – но может упустить массу еще нерожденных возможностей, типа зарождения поэзии у гинги. Хороший символ подобен ткани, но сложной: он должен включать в себя не только то, что есть, не только возможности, но и те события, которые не произойдут, ведь и они оказывают свое влияние.
…
«Ну, ну, торопил он память. Когда же, когда? Эти обрывки туманностей… эта нарождающаяся спираль… А! Четвертый лист пергамента! Как полнозвучно пылал он, этот пергаментный лист, в уемистом епископском камине; ни один еретик на самых искусных кострах никогда не воспламенялся лучше».
По сравнению с возникающим на его глазах и распадающимся в Хаос Древом Жизни епископ Сванг становится или оказывается просто человеком. Он вспоминает четвертый лист пергамента так, как будто всплывает, после едва переносимого экстаза, травматическое воспоминание. Но преступление – всегда травма, как для жертвы, так и для виновного.
Потеряв часть человеческого, епископ Сванг по своим возможностям приблизился к божеству. А теперь ему предстоит раскаяние, и божество уступит место человеку.
«Но после тех публичных костров наступали тихие часы успокоения, а этот тайный пепел не даровал покоя. Вилард, Вилард!.. Дивно завершенные формы мира, устремленные к небу и не отрывающиеся от земли, были в опасности, пока существовала реальная возможность появления пятого… седьмого… девятого листа. Они были в опасности до обвала в каменоломне. (А видимо, мелькнуло, и в самом деле что-то существенно изменилось под луной, если теперь уже для этого нужны обвалы органной музыки. Хотя и камни сегодня действуют надежно, когда оказывается недостаточной сила изумруда…) Но неужели же не ошибался философ-еретик Карр, которого он, епископ, послал на костер накануне Третьего Великого Возвращения, Карр, утверждавший, что гениальные мысли зашифрованы в самой ткани универсума и раскрываются рано или поздно, независимо от того, удалось ли сжечь книгу или человека?»
Ну что ж – самооправдания, сомнения, рационализации… Все это уже не в божественном, а во вполне человеческом духе. Сильнейшее чувство опасности при попытках развития Д. Калшед приписывает Теневой Самости, которая, как аутоиммунный процесс, их как можно быстрее пресекает [30]. В этом мире опасность развития, тем более, столь бурного, была реальной. Но теперь епископ Сванг уже сомневается. Много столетий назад он пресек такую попытку и выбрал неизменность. Теперь он видит изменения.
Давно идут споры, возможна ли дефектная Самость – или Самость всегда здорова, а дефектна остальная психика. Этот вопрос спекулятивен, до сих пор не решен и решен быть не может: многое зависит от пиетета психотерапевтов перед архетипом Самости и от того, что она – не орган, ее не исследуешь на столе для вскрытий. Но, судя по «Дороге ворона», по финалу «Четвертого листа пергамента» Самость может становиться и более непроницаемой, как камень, и приобретать новые возможности. Ее феноменология изменчива – так, может быть, она способна и менять способы удержания целостности психики, контактируя с Эго, с миром и развиваясь?
…
Хаос – это иной принцип, непонятный; не зря два божества смерти у С. Кинга рассуждают о том, что где-то на высших уровнях Башни бытия Случая нет вообще, а есть только запредельный Порядок [29]. Но для Самости важна прежде всего способность совладать с Хаосом – в примитивном случае подавить, а если архетип этот как-то связан с эволюцией, то научиться использовать его.
«Но нет же, нет, разве это гениальные мысли: распад форм, вакханалия материи, лишенные смысла и образов вихри?..» И он уже хотел захлопнуть ставни, когда нарождающаяся спираль, вобрав в себя обрывки туманностей, явственно определилась и с восхитительной легкостью развернулась вверх, напоминая отдаленно — как человек-исполин человека-лилипута — готический собор. И это остановило руку епископа.
Потом спираль мощно сжалась, осев на горы — вернее, сама став горами, которые теперь не стояли, вековечно застыв, а дышали бесчисленными витками. Спираль, как и дерево, постепенно успокаивалась, и епископ уже различал живые окна и понимал, что перед ним».
Вероятно, епископ Сванг все еще сохраняет влияния, связанные с Самостью и коллективным сознанием. Возможно, это его мысли снова усадили город на горы. Но, поскольку он думал о Виларде, боялся его творения, любил его самого и убил в итоге, то сейчас, когда весь мир в экстазе теряет границы, в городе оживают и мысли Виларда, появляются спиральные витки. Но и спираль, осев и окаменев, перестанет приращивать витки. А здесь речь идет не просто о новом типе коллективного сознания, более свободном – но о таком, которое не будет устаревать, вовремя развивая или уничтожая то, что отжило.
«В этом городе играла музыка, росли деревья, летали, как соколы, дома. Его явственность была динамична, подвижна, он перестраивался, менял формы, жизнь ни на минуту не застывала, напоминая танец…»
Епископ отпрянул было от окна с мыслью о землетрясении: только мощные подземные толчки могут разрушать вечные горы с такой первобытной силой. Потом он успокоился, догадавшись, что не горы это разваливаются, а фантастический город, который стал на несколько минут горами».
Воплотились мысли погибающего Ноана – те летающие города, от которых он бежал. Но получился уже не хаос, а порядок иного рода, вечное движение. Шизоидная психика страшится оцепенения, но и движение типа вечного танца ей трудно, тяжко. Может быть, компромисс получился бы, если б этим танцем был бы полонез, была бы сарабанда...
…
Но трансформация была мимолетна, и виною тому вмешательство феминного. Тао как воплощение Анимы прекрасна матерински и сестрински, но безжалостности более развитой Анимы у нее нет. Этот образ не настолько амбивалентен – или влияния Анимы в СССР были сильно подавлены.
«А на улице Мягкой Кожи девушка у окна, по имени Тао, понимала: умирает в соборе Ноан.
Город разваливался величественно и беззвучно.
Он обрушивался на опять обнажившиеся камни гор, и обломки его теряли форму, истончались, истаивали… Город умирал. Горы выступали с воинственной отчетливостью.
Не было уже города; на обширном пологом камне Тао различала последнюю живую веточку: она сияла и постепенно уменьшалась, напоминая ту, махонькую, с которой рыцарь-мальчик, оставив латы и меч, поднялся бесстрашно и беззащитно по лесенке из тончайших волосков в чудовищный, насыщенный низшими формами мир, — вчера утром в уютном дворике с удобными для сидения камнями.
Веточка эта таяла, утрачивала и утрачивала живое сияние, — но не быстрее, разумеется, чем остывает уже остановившееся человеческое сердце».
Тао не может спасти Ноана, и ее горе разрушило и музыку, и город. Так могла сказаться и ярость, очень уж подавленная в городе четырех пантер. Веточка здесь свидетельствует о том, что Ноан – не божество (как в соборе с матерью-музыкой), а человек, мальчик, веточка Мирового Древа. Значит, им жертвуют дважды: и маскулинное, как Антропосом, и феминное, как Ребенком. Это не смерть героя – неудачная строительная жертва. Все это произошло на рассвете, и город был разрушен.
Если речь идет о трансцендентном экстазе такого уровня, то меняется вся символика Самости и коллективного сознания. Но именно феминное в мифах и сказках выступает как агент полного разрушения – мать может породить, но она же и поглощает, и мир превращается в бездну.
…
Ноан погиб на рассвете. Но позднее город все еще был на месте. Видимо, трансформация и состоялась, и не состоялась. Для Самости в уже достаточно человечном воплощении епископа Сванга все произошло довольно легко.
Ноан погиб, породив музыку. Самые инфантильные, пассивные и хрупкие травмированные фрагменты психики существуют под эгидой очень мощной Теневой Самости [30]. Они по-своему развиваются, из них вырастают несколько странные, в чем-то фантастические субличности. Когда отношение Самости к психике меняется, это искусственное дитя может быть принесено в жертву и использовано как ресурс.
А вот коллективное сознание (или его реликты), последний оплот психики перед страхом не то чтобы разрушения, но потери связи с миром, изменяются с большим трудом. Ужас смерти не позволяет сказать – все, нет города. Поэтому удар смягчается автором.
«А через несколько часов поздно очнувшийся от тяжелого сна в тот первый день очередного 1000-го года город потрясли два события, одному из которых, видимо, суждено было стать историческим.
Началось с того, что в десять часов умер богатейший из бюргеров — почтеннейший Кварк.
«Вот как потом описывал это удивительное утро Великий Архивариус и Летописец, корректный и точный Таам:
«Достойнейший Кварк еще почивал, когда сапожный цех доставил к его дому первую сотню сапог с тупыми мысами. Узнав об этом, он тотчас же вышел в одной рубахе, в домашних туфлях и ночном колпаке и, усевшись на широкую тумбу, стал напяливать первую пару. Утоптав сапоги, он минуту стоял с величайшим, достойным изумления и похвалы терпением, ожидая веселья, затем, распорядившись повелительным жестом стащить с него эти, натянул на ноги новые и ждал уже не столь терпеливо, лишь полминуты. Третью пару он напялил только наполовину и, удостоверившись, что его не разбирает долгожданный хохот, указал на четвертую… Когда очередь дошла до сотой пары, он надевал ее долго и тщательно, явно волнуясь, потом вышел на середину мостовой и стал с силой ударять подошвами о камень, молча уставившись на окружавшую его толпу, поднял над головой огромные кулаки и в ярости заставил себя засмеяться. В тот же миг он упал замертво от апоплексического удара. Но не успели горожане, заполнявшие в тот час улицу, опомниться, как их ожидало новое, несравненно более сильное потрясение: со стороны ратуши шли гинги БЕЗ МАСОК…»
Что ж, Кварк воплощал собою типичнейшую и успешнейшую Персону этого города. Он оказался примитивным потребителем, целеустремленным, неумным и упрямым. Ему давно пора было умереть – выглядел он как гипсовый бюст, изъеденный временем.
Пока нет связи с миром и с социумом, пока психика меняется, ей придется какое-то время быть и безобразной, и невежественной, и стремящейся найти свое подобие, в ком-то отразиться – как гинги без масок.
…
В отрочестве такой вот открытый финал привел меня в недоумение и разочаровал. Есть или нет город? Чем заняты епископ Сванг и Архивариус Таам? Начало нового 1000 года с таких событий – что это? Время останется циклическим или будет линейным? Ничего не понятно. А Ноан и Тао казались мне слишком молодыми и слабыми, чтобы что-то значить.
Тогда мне приснился сон:
Город четырех пантер. Квадратная серая площадь, вымощенная прямоугольными брусками гранита. По сторонам могут быть дома, но мне они неинтересны. Идет редкий дождик и тут же подмерзает на плитах.
Я смотрела только вниз, и мне были видны мои ноги в черных брюках со стрелками и ноги в черных лаковых ботинках; правее – такие же ноги моего спутника и серая пола его пальто. Оба мы были мужчинами лет сорока и говорили о чем-то важном. Шли мы вперед, к серому готическому собору, но нам пришлось остановиться. Фасада не было, и собор оказался куда ниже, чем мы ожидали. Нефов не было, остался трансепт и почему-то глухая стена в глубине.
Справа несся серый бык, и непонятно было, живой он или из камня. Копыта его не цокали. А сам он выглядел как бык для корриды, только чуть тяжелее и длиннее. Что-то разъярило его – может быть, мы оба – или только мой спутник своей болтовней. Этот бык обежал куцый собор и ударил рогами в основание стены. Приподняв стену, он просунул голову внутрь, но потом его силы иссякли, украшения стены ожили и обвили его рога каменным виноградом. Тогда бык сдался и окаменел.
Настроение сна было тоскливым и тревожным, и хватило его надолго. Сейчас я думаю, что сон касался моего невежества относительно собственной психики и при этом об избыточной открытости влияниям времени. Бык мог символизировать дикие силы Тени, но что-то более цивилизованное сковало его. Судя по паре персонажей, конфликт был близок к сознанию, но так и не осознан, не разрешен. Но сон мог касаться не меня, а самой Перестройки, идеям которой я была предана тогда. Не они ли оказались лишены глубины? У кого, у чего не хватило силы эту глубину воссоздать или сделать заново? Бык попал в ловушку, сделался деталью собора, перестал быть живым, сильным и яростным…
…
Сейчас история Ноана и епископа Сванга тоже выглядит для меня странной, мерцающей, как рисунок, где по очереди видны два профиля и ваза. Завершена или нет трансформация? Каков ее результат? Если рассматривать отдельные фрагменты, отдельные отношения, то все вроде бы неплохо.
Кварк умер, а гинги с обнаженными лицами вышли на площадь. Прекрасно! Нас ждет обновление и, надеюсь, обогащение Персоны. Или разнообразие типов Персон.
Епископ Сванг сбросил бремя божественности и стал куда человечнее. Отлично. Самость становится менее жесткой и более зрелой. Прежде все, что нарушало баланс, так или иначе уничтожалось. Кажется, Теневая Самость не знает, что в коллективной психике нет понятия смерти. Этим злоупотреблял Сванг, казня еретиков, тайно уничтожая опасных, нарушающих равновесие. Что ж, пришел Ноан и стал Вилардом, и не стало в коллективной психике окончательной смерти.
Ноан был принесен в жертву? Мифический мотив гибели и воскрешения юного божества очень распространен. Инфантильный аспект психики претворяется в религиозное переживание или творческую деятельность – это вполне нормально.
Отношения Старец-Юноша сложились очень хорошо во время противостояния и испытания – значит, маскулинная часть психики стала более зрелой.
Но как все это возможно, если город, символ коллективного сознания, стался неизменным?
И что вообще символизировал город? Если герой был в нем, путешествовал там, то это был образ сознания, как коллективного, так и личного (поскольку речь идет о герое-архитекторе). Если персонаж видел его со стороны, из своего дома (с точки зрения личного сознания или для сознания автономного комплекса – ведь герои литературных сказок являются одновременно и людьми, и воплощениями некоторых архетипов), то город во время трансформации становился символом Самости, Древа Жизни, – но почему же тогда городом будущего он становится на миг лишь тогда, когда епископ видит его извне? Почему для Тао город разрушается вообще?
Получается, что все вроде бы прекрасно – в отдельных фрагментах, но символ целостной психики обыкновенного человека наименее стабилен. Видимо, человек сам по себе, без мировоззрения действительно не доверяет себе, и его восприятие мира и социума очень хрупко.
Что касается феминности, она достаточно слаба и при этом опасна. Мать, Кло – безумна и подтверждает, что сыну надо попасть в двойную ловушку: умереть и не умереть одновременно. О Тао говорилось много, но ее горе совершенно разрушительно. Связи маскулинного и феминного не формируются – напротив, расторгнуты.
Психика получается подобна прежней территории – с ядром и осью (епископ и собор) в центре, с не очень широким пространством (город, пространство Персон, со своим центром – ратушей) и с несколькими периферическими фрагментами – есть освободившиеся гинги, есть феминное, но не слишком влиятельное (Тао и Кло). Трансформация не завершена. Может быть, это хорошо, эта психика устойчива, и безумие ей не грозит – если понадеяться, что гинги в большинстве своем – работяги и поэты.
То, что касается появления Матери-Музыки с сыном на руках – это отражение исторического процесса: Средневековье славилось церковной архитектурой, Новое Время – такой же сложной музыкой, особенно духовной.
Вместе с писателем и Митей Пенкиным мы оставляет этот мир и будем жить в современности. Там и увидим, к чему привели все эти жертвы и катастрофы.
Сначала видит Митя:
«Я посмотрел на дерево, которое росло наклонно от дома к стене, ударяясь о нее и изламываясь, как рука, согнутая в локте, поднималось вверх, обрывая кожу о камень, чтобы, оставив потом под собой его косную массу, выжать обильные ветви к небу. Мне показалось, что сейчас оно отдыхает, может быть, уснуло; над ним, чуя рассвет, лепились посветлевшие облака. Я с усилием поднял отяжелевшее после долгого сидения тело, вышел из зажатого камнем дворика. Можно было подумать, что труба действительно разбудила город раньше обычного: в узкие улочки, как в берлоги, забирались автофургоны, в окнах загорались огни, выходили с метлами старики и старухи. Пахло осенним листом и хлебом».
Древо Мира опять стало упрямой искалеченной камнем яблоней – но с ней все в порядке. Она жива и может вызывать самые разные мысли. Например, о том, как серьезная травма делает тебя изломанным и сильным – и при этом всегда наготове архетип Самости, этот протей, сейчас в форме Мирового Древа, - чтобы помочь вознестись в небо, а не упираться головой-верхушкой в удерживающий тебя камень. Границы преодолимы, они не сплошные, ведь город – не шар. А прежняя боль имеет смысл.