«— Подними голову! — услышал он голос епископа. — Выше!
Ноан поднял голову и замер в мальчишеско-восторженной и дикой надежде, что эта минута не кончится никогда: не мертвый холм — живая исполинская волна вынесла его к кораблю, который наплывал, вырастал, мощно разрыхлял ночь, уходя в небо колеблющимися массами. Он несся и останавливался на месте; таял, туманился и не утрачивал легкой, телесной явственности форм. Но минута истекла, и выступила отчетливо, в реальных подробностях истинная фактура чуда: тысячелетний, осязаемо бугристый даже на расстоянии камень собора».
Никакого колдовства: Ноан опять диссоциирует. Епископ Сванг за секунду напомнил ему, как он, этот сторонник свободно текущего времени любит время застывшее. Живая волна времени здесь неслась целенаправленно, закономерно, и движение ее видно в камне. Ноан хочет навеки остаться с нею. Вся его идеология против епископа, вся философская преданность времени без конца исчезла. Именно это он видел в своей сказке, когда камень притянул его и практически поглотил.
А время здесь все-таки подвижно: оно, реальное, не позволило архитектору самому обратиться в камень. Такая идентификация или с работой, или с ее объектом – явление частое и истощающее. По состоянию Ноана мы можем предположить, что его создатель, Митя Пенкин, вернул его в город потому, что у него, Мити, выгорание только-только началось, и он собирался с ним справиться.
«Они стояли на вершине холма, у подножья темно-серых могущественно покоившихся на земле масс.
— …великого Виларда, — ощутил он еще одну реальность: голос о чем-то рассказывавшего ему епископа.
— Виларда, Виларда… — рассеянно повторил Ноан. — Да, да. Талантливый архитектор тринадцатого века. Там уцелело две его небольшие церкви…
— Он их построил, — живо уточнил епископ, — в годы странствий».
Камень, неживой объект, настоящим посредником быть не может. Это объект привязанности, не более. И вот появляется некто живой – посредником он может быть, но помешать уже не способен. А Ноан знает меньше, чем Митя Пенкин – он плохо помнит Виларда; Митя же развил из судьбы этого строителя настоящую паранойю. Вилард, как мы помним, мог создать собор, превышающий своим значением все прежние – но очень хрупкий. Поскольку Митя и Ноан относятся к Виларду совершенно по-разному, то мы можем предположить, что тут и находится корень проблемы – гибнет персонаж, воплотивший собою профессиональное всемогущество. Богом архитектуры ни ему, ни Пенкину, ни Ноану не быть – сработают обычные для реальности ограничения.
Интересно, что Ноан до сих пор относился к городу так, как будто тот живой, возник сам – может быть, он, эта полная шизоидной хрупкости субличность тут мудрее своего создателя. И города действительно живут, используя для себя строителей.
«— Вилард… — обращался настойчиво к собственной памяти Ноан. — Ну конечно же! Я о нем читал. В «Старых мастерах» или в «Таинственных историях»? В его судьбе оставалось что-то темное, нераскрытое. Похищение? Убийство? Не помню… Но эта работа, эта работа… — Ноан закидывал голову, восхищенно исследуя математически точные и бесстрашные сочетания объемов, обретающих с безупречной убедительностью физическую невесомость. — Логика, фантазия… Да, работа великого мастера. Мне бы хотелось поразмышлять с карандашом, — говорил он, машинально повторяя уже сейчас пальцем в воздухе очертания собора».
Все же Ноан – не человек, а субличность, и сейчас он умаляется. В одном из разговоров, обидевших Тао, он интересовался строителями, а не судьбой ее убитого брата. И сейчас он опять очень легко соскальзывает в отношения с неживым объектом: Виларда нет, его судьба темна, он, в конце концов, уже умер – и, значит, ненадежен. А собор, его детище – вот он. Он остался и будет существовать дальше. Поэтому и важен. И только поэтому важен Вилард?
«Епископ поднял ладонь, осторожно, чтобы не было, больно, — как останавливают расшалившегося ребенка, — наклонил к земле этот палец, вообразивший себя отлично отточенным карандашом; помолчав, объявил торжественно, тихо:
— Я любил его, Ноан! — И повторил увереннее, убеждая себя, Ноана, эти камни: — Я его любил! Когда он разложил передо мной чертежи, и я удивился, потом поверил, потом построил в мыслях, мне захотелось поцеловать его руки.
— Вы целовали руки Виларда?!
— Нет, я его обнял. Целовал мои руки он… А через десятилетия, когда упали последние леса и я увидел это, мне показалось, — конечно, кощунство! — что я расту, и вот уже выше собора, держу его в ладонях, сосуд, наполненный лучшим из вин — вином духа, и должен не расплескать, не утратить ни единой капли, а бережно, как только могу, нести, нести… Я понял, что бог возложил на меня величайшую из миссий: сохранение чуда. И не напрасны любые жертвы…»
О Виларде и о любви говорит именно епископ. Вины за убийство он не испытывает, самого Виларда и любовь к нему помнит прекрасно. То ли так сказываются архетипические черты в образе бессмертного епископа, то ли, если сейчас считать его человеком, он настолько душевно здоров, что не прибегает ни к рационализациям, ни к обесцениванию. Был намек на реактивное образование – в начале, когда речь шла о невозможности существования собора, созданного по проекту Виларда – но это говорили наши современники. То, что совершил Сванг – разбой: отнял собор, убил создателя. Но его слова о том, что ему показалось кощунственным, вряд ли можно считать психологической защитой: полномочия епископа в городе почти такие же, как у местного бога, и в этом качестве он имеет право на моральную амбивалентность, расширенное сознание и в защитах, возникающих бессознательно и автоматически, не нуждается.
Но и он выбирает неживой, более надежный объект, чтобы любить его вечно.
«— Чтобы сохранить чудо, — отозвался Ноан, — надо его утратить.
— О! — очнулся епископ. — Ты говоришь загадками, как старая сумасшедшая Кло.
— Сумасшедшая Кло… — задумчиво повторил Ноан. — Да! Бойся, рыцарь, не отравленных яблок…»
Евг. Богат устами Ноана говорит о переживании утраты, о горе. Это звучит жестоко, но потерянный или погибший объект становится внутренним объектом и сохраняется на неопределенно долгое время; кроме того, его можно идеализировать – точно так же отстаивать и отфильтровывать, как епископ Сванг это делает с временем своего города.
…
«Епископ остро посмотрел ему в лицо.
— А я ждал тебя, Ноан. Нет, не сегодня у дома Тао. Ждал давно, много лет. И был уверен, что ты вернешься… — он поднял руку, — к горам.
«Я был уверен, что ты вернешься, — подумал он, — я был уверен, что ты вернешься, сын сумасшедшей Кло!»
Не совсем понятно, почему епископ Сванг был в этом так уверен. Может быть, потому, что из этого города с неподвижным временем невозможно уйти навсегда. Может быть, речь идет о повторном переживании детской травмы и ее осмыслении. Тогда именно епископ – тот, кто травмировал – сможет или окончательно погубить, или помочь Ноану в исцелении, раз уж тому хватило удачи, храбрости или тоски, чтобы вернуться к началу.
«Наступил час, когда ночь была на излете: не посветлела, но утратила сосредоточенность, стала рассеяннее и легче; горы уже не ощущались бесформенными исполинскими массами, а угадывались более рельефно и тонко; и Ноан, не видя, а лишь угадывая, мучительно переживал их незавершенность».
Невозможно завершить горы: они подвержены очень медленным и постоянным динамическим процессам. Итак, Ноан жаждет завершенности (и поэтому ему не то чтобы близок, но нужен епископ Сванг), но завершенность ему чужда. Ночь кончается, и время становится неопределенным, как и горы. Сам Ноан со своей тоской и нецеленаправленностью предназначен для того, что не может быть завершено, и это причиняет ему боль. Может быть, он обретет свое место в том, что еще не начиналось. Он пришел из будущего, а здесь этого будущего нет, пусть епископ и знает о нем. Жизнь в незавершенности и неначатости влечет именно к неживым, законченным и неизменным объектам – но это воспринимается как прекращение жизни, как одна из форм смерти. Избегая небытия, оказываешься умершим заживо.
Ноан не начат и не завершен. Концы и начала, стройное контролируемое движение и баланс – то, что умеет епископ Сванг. Но он странно относится к утратам – не скорбит о Виларде, которого любил, не придает значения тому, что в городе «умерла музыка». Он знает об утратах, но не понимает их – ясное назидание Ноана он счел загадкой. Ноан потерял свой мир, потерял Тао. Он грустен, но это все.
Вероятно, епископ знает, что делает. Ноану он сказал, что проверит его на пригодность как преемника. Но он не может не знать, что собор и тот, кто им владеет, влияют друг на друга взаимно. Епископ Сванг, используя Ноана, намерен поставить «эксперимент креста»: оживить, омолодить собор с риском погубить его. Жизнью Ноана он рискнет без рассуждений, потому что обычная жизнь эмпирического человека в этом городе не стоит ничего: это или основа для создания нужной городу Персоны, либо расходный материал. А вот личность, духовность человека очень важна.