Именно Тао принимает решение идти на праздник. Ноан просто сидит, и его сознание неясно.
«Ноан не уловил минуты, когда ночь расплавилась. Посмотрев в сумрачно покрасневшее окно, он увидел стебли огня, танец искр, наплывающие в отсветах лица людей.
— Уже идут к ратуше… — пояснила Тао».
Время Ноана – вообще не время, оно разорвано и неподвижно. Что-то весит и как-то влияет его космическое прошлое, но у него нет продолжительности. Его детство, как он его восстанавливает, вероятно, не существовало. Времени нет – такое состояние характерно для диссоциации. Диссоциировал он, сидя у гаснущего огня и потеряв ощущение времени вообще. И опять Тао приходится помогать и напоминать – вот оно, реальное время. Она проницательна и угадала, что мыслит он в категориях пространства, вот и говорит о том, что процессия уже идет…
«С углубленным радостью новизны любопытством рассматривал он рождавшиеся в ночи диковинные формы. Вот понесли большую, размером чуть ли не в маленький космический корабль, колбасу. Булка, похожая на допотопную атомную лодку. Кубок — огня факелов недоставало, чтобы осветить его доверху, и был он, конечно, не настолько высок, чтобы зачеркнуть созвездия на небе, поэтому ярко серебрился дном и постепенно угасал, размываясь в ночи… Несли шкатулки, в которых, казалось, могли бы уместиться целые королевства, чьи уютные изображения тускнеют в истлевающих манускриптах. Там и сям огонь высвечивал животных, вытканных серебром и золотом; единорогов, кентавров, сов с женскими головами, исступленно ощерившихся быков и пантер, пантер с крыльями, чаще опущенными, реже распластанными…»
Несут изображения вещей. Как бы Тао ни привлекала внимание Ноана к настоящим бытовым вещам, в его восприятии они меняются, принимают иные цвета, консистенции, направления силы тяжести и смыслы. А вот изображения он понимает. Вещь находится в потоке реального времени, которого нет для него. А изображение выпадает из этого потока. Если это произведение искусства, то оно претендует быть в Вечности. А эти копии вещей принадлежат карнавальному времени – оно ограничено новогодней ночью, но, тем не менее, тоже уходит в Вечность.
«А над разнообразием и неоглядностью этих диковин, поверх тяжелых, как походные костры, факелов громоздились тысячелетние дома, чутко улавливая огонь, убегала, играючи, черепица. Город выступал, отступал, тяжелел, утрачивал вес, танцевал, каменел. И Ноан ощутил: совершилось то, что было одним из самых высоких чудес в жизни, — он уже видел город не извне, не из окна, город стал собственностью его души, он всматривался в него, как в себя.
«Может быть, и надо было тайно сохранить его на дне исполинской чаши гор, как сохраняют в подвале редкое вино».
Ощущение того, что видишь как бы через стекло – еще одно из проявлений диссоциации. Оно называется дереализацией. Теперь, благодаря помощи Тао и узнаваемым копиям вещей, тревога Ноана, видимо, уменьшилась. Но проблема границ все равно осталась – он то ли поглотил этот город, то ли слился с ним. Вероятнее всего, поглотил. Он – не эмпирический человек, а субличность Мити, и экспериментировать с границами – его предназначение. Город в чаше гор, выпитый им, был хранилищем ресурсов, еще не совсем понятно, каких, и Ноан получил к ним доступ. Что-то было интроецировано, что-то, связанное с духовной властью, вечностью и назначением человека. Так Ноан сочетался с городом, уже принадлежащим другому – как дож Венеции венчается с Адриатикой. При этом он так и не вышел из дома, стоит у окна вместе с Тао. Это опять фантазия, но не действие.
Наверное, Ноану сейчас вообще не нужно, чтобы реальное время существовало. А Тао вновь берется за выполнение прежних функций:
«Ноан охмелел на минуту, стоя рядом с Тао, у окна, которое набухало теплом факелов.
— Пора… — тихо напомнила она о позднем часе. — У ратуши уже, наверное, полным-полно, ты можешь ничего не увидеть…
— Да, — улыбнулся он ей, — да.
Тао ушла, вернулась с плащом, он потянулся к нему, но она отвела руку и объяснила строго:
— Я бы не стала тебе говорить, но это, по-моему, единственное, чего ты боишься. Мой брат был гинги…
— Дай! — резко ответил он ей и, когда она уступила, накинул на плечи, тщательно расправил складки и четко отметил: — Хорош!
Они вышли на улицу».
Она поддерживает его связь с временем, она угадывает его истинную природу в этом городе. Но что он может ей дать, кроме фантазий? Тао все больше и больше напоминает няньку. Скоро она потеряется, растворится в его потребностях – или в ней отпадет необходимость.
Ноан идет совершить какой-то поступок. Ни он, ни мы не знаем, что это будет. Правда, бросается в глаза причина его прежней обессиленности и жизни в фантазиях – он избегает гнева, избегает ярости. И даже теперь, когда он прибыл хозяйничать в чужом городе, он избегает даже инструментальной агрессии, не называет своих намерений по имени. Может быть, он боится разрушительности гнева – хотя человек, так хорошо переносящий ужас, мог бы уже поверить, что чувства не убивают. Гнева избегает и Тао, даже если у ней есть причины злиться. Епископ мог быть причастен к смерти ее брата и сделал его гинги – а она не злится, а только умолкает. Ноан путает ее с другой, а она не сердится. Лишь раз она была обижена. У нас принято, что женщины не сердятся – они прощают. Хотя в русских сказках упоминаются вполне состоятельные девы-воительницы.
Итак, Анима Ноана/Мити – скорее всего, из-за печати русских и/или советских влияний – лишена двух очень важных составляющих: деструктивности и сексуальности. По сути своей она близка созависимой женщине, а он совсем недавно считался у нас идеалом.
К тому же типу интеграции, с которым связан образ епископа Сванга, феминность или не прилагается, или очень видоизменена. Эта модель тут кажется более жизнеспособной: епископ при необходимости может организовать убийство. Определяя гинги, он неплохо управляет ужасом. А чуть позже мы увидим, как в его городе принято обращаться с яростью.