После этого, как если бы ничего не изменилось (может быть, он и постарался почувствовать поток времени единым, и момент ослепления не был воспринят как провал во времени), Митя Пенкин и дальше бесцельно слоняется по городу, видит дерево, почти вросшее в камень.
«Да, это было дерево. Ну конечно же! — было, осталось и будет им. У него не могло достать сил не только раздвинуть, но хотя бы чуть-чуть потеснить камень, и оно сумело живым усилием воли найти, выстроить странный, единственно возможный маршрут в небо. От самой земли шло дерево косо под углом градусов в сорок пять, напряженно набирая высоту, потому что могучий широкий выступ фундамента лишил его легкой и желанной естественности вертикали. И оттого, что росло наклонно, одолело оно лишь два человеческих роста, когда ровесники его в соседних дворах уже были завидно, недосягаемо высокими. И когда дереву уже стало казаться, что и его работа — мучительные, как у пораженного полиомиелитом ребенка, шаги к солнцу — не напрасна, оно уткнулось незрячей, едва зеленеющей мордой в толщу стены, надежно ограждающей двор от мира. Оно искало выхода и, должно быть, молило о пощаде, а потом сумело изломиться и пойти вверх вдоль стены, обтекая живой корой мертвые неровности камня. Оборвалась, осталась под ним стена, и аскетически собранные силы развернулись с мощью Возрождения, достаточной, кажется, для того, чтобы тут, над последним уступом, зашумел целый лес. Он и зашумел, держащийся будто бы ни на чем, парящий в воздухе…
Я сел на камень, посмотрел еще раз вверх. И показалось мне, что дерево, трижды изломанное и торжествующее трижды, — если и не раздвинувшее каменных ладоней, то оставившее их мертвую мощь у самого изножья, — держит сейчас над моей головой тысячи галактик, которые непостижимо насыщают это ночное, туманящееся небо с низкой луной в размытых после дождя кольцах детски раскрашенных радуг.
Я не мог оторваться от подрагивавших ветвей, каждая из которых честно несла на себе отмеренную ей часть космоса; в этом дереве меня, как архитектора, восхищала его конструктивная — несмотря на сумасшедшую форму, целесообразность: оно было существенно оправдано как несущая конструкция. Оно, как Атлант, работало на сжатие, несло на себе небо; но в отличие от Атланта делало это раскидисто-играючи, естественно шутя, ничем не выдавая усиливающихся напряжений.
Когда я потом пытался осмыслить стимулы фантастической истории, которая открылась мне в дворике, похожем на каменные ладони, самым первым напрашивалось рационально-четкое объяснение: какие-то подробности дерева напоминали рисунки Виларда, и воображение за это ухватилось. Но в последующие дни я не раз стоял перед деревом и могу засвидетельствовать, что ни одна его деталь не имеет ничего общего с эскизами Виларда. (Видимо, при его жизни это дерево только начинало выстраивать странный маршрут в небо…)
Нет, дело, наверное, в том, что в ту ночь я чересчур долго рассматривал дерево. И чем дольше я его рассматривал, тем менее доверия оно внушало мне, архитектору, именно как несущая конструкция — не потому, что я начал сомневаться в его мощи, а потому, что небо, очищаясь, набухало мирами и тяжелело».
Он видит перегрузки и что верх тяжелее низа. Он не доверяет ни устойчивости собора, ни прочности выжившего дерева. И при этом сам нагружает собор целым городом, а плодами дерева делает миры. Его мироздание невероятно хрупко и требует баланса. Он не знает и не думает, что случится с собором и с деревом миров – упадут они, рассыплются, или их осколки просто разлетятся.
Настоящей травмы еще не наступило, а психика уже готовится к ней, перебирает модели, которые помогут ей устоять.
Это древо росло и сопротивлялось сжатию, пока было обыкновенным невезучим деревом, что уперлось в каменную стену. Когда оно становится Мировым Древом в видении Мити, неявные еще противоречия предельно нарастают. Сам Митя видит, что ничего общего с рисунками Виларда в нем нет. Но как живет дерево? Оно растет, и не взрывообразно, а согласно своему окружению (соблазнительно видеть взрывной, мгновенный рост Мирового Древа, похожего не только на яблоню, но и на украшенную елку в игрушках) и оно же сопротивляется тяге вниз того груза, что несет на себе. Может быть, это и есть общее – уродливое дерево и бесформенные эскизы обретают смысл и некий баланс сжатия/растяжения. В конце концов, архитектор Вилард мог фантазировать вовсе не о спиральном Макрокосме, а о том, как создать наиболее устойчивый собор, без ограничения высоты, равнодушный к страшному весу атмосферы и камня. Эти попытки вызывает сама суть готики – вверх! В романе «Шпиль», тоже посвященном строительству собора, настоятель требует, повинуясь посетившему его когда-то видению, подымать шпиль все выше в небо; архитектор, мастер Роджер, укрепляет шпиль металлической спиральной «повязкой» и усиливает давление, подвешивая изнутри страшное своею тяжестью ядро [15].
«Когда колонна, поддерживающая над вами мощный фриз, колеблется и камни уже погромыхивают наверху, можно остаться, мужественно надеясь на точность расчетов зодчего, можно и убежать. Выбор зависит от вашего характера, настроения и отношения к колонне.
Я остался. Дерево не выдержало. Обрушилось небо. Меня ослепило. В ту минуту я понял, что физики и астрономы не врут и действительно самые яркие солнца не желтые, как наше, и даже не белые, а голубые. Меня обожгла мощь термоядерной голубизны созвездий.
А когда дерево расправило ветви и водворило бушующую голубизну на место, мир вокруг был еще долго ею освещен: я увидел утро в горах и героя моей истории Ноана — он шел по ниспадающей между каменных уступов дороге, различая с высоты в рассветном тумане черепицу города…»
Судя по яркости звезд, это видение посвящено сильнейшей, трансформирующей страсти. Наш герой, альтер-эго автора, сам обретает собственного двойника в видении – у него есть имя, пусть и какое-то искусственное: его зовут Ноан, и благодаря тому, что у него есть имя, он не просто марионетка, а самостоятельное действующее лицо. Мы скажем: прекрасно; Митя инстинктивно нашел наименее опасный для себя путь, отправил в визуализацию своего двойника. Сам он при этом как бы исчезает, становится всеобъемлющим Я, которое пребывает и в видении, и в реальном для себя мире.
Но что особенно важно в этом видении, почему оно могло бы оказаться смертельно опасным, как термоядерный взрыв? Прежде Митя думал в категориях пространства – город, его ось, здания, перегрузки, выпавшие на долю дерева; миры и галактики – все сразу! Его, как и архитекторов готики, занимала проблема вертикали – свои задачи он готов был решать в сфере чистой духовности, в фантазии, и ему говорили, что это чересчур затягивает решение поставленных перед архитекторами и искусствоведом задач. А он, казалось, не понимал – вот оно, его время, все перед ним, как бы сжатое в точку и неподвижное: старый город, его собор; дерево, воплотившее историю собственного роста. А в видении появилась, наконец, своего рода горизонталь – путь героя в горах, путь, направленный в город. В сказках и мифах время появляется тогда, когда герой отправляется в путь – и в видении Мити время тоже изменилось, перестало быть застывшим и однозначным, двинулось и ожило.
Макрокосм принял форму Мирового Древа, стал взрывом и исчез, уступив место неким горам. На место Макрокосма придет Микрокосм – им станет, созерцая видение дальше, сам Митя Пенкин.