И дерево себя перерастало.
Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.
Р. М. Рильке, «Сонеты к Орфею»
перевод Т. Сильман
Надо нести Время в себе.
Евг. Богат,
«Четвертый лист пергамента»
Люди только мешают,
Путаются под ногами,
Вечно чего-то, чего-то, чего-то хотят.
От них одни неприятности,
От них одни неприятности,
Ах, если б не было людей...
В. Дашкевич, «Если бы не люди»
— А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет, глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь — а так это и есть, — то любовь — это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.
— Это ты про любовь к тому, что положено?
— Не важно. Хотя, в общем, то, что положено, можно любить и под водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, — лишь бы это выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, — он, видишь ли, всегда может отдернуть руку.
В. Пелевин, «Затворник и Шестипалый»
Почему я пишу эту историю о старой книге?
Мне кажется странным, что, уже начиная с Толкиена и его Кольца Всевластия «стандартные» символы Самости меняются и кажутся зловещими. Меняется время и меняются способы интеграции психики. Что сейчас представляют феномены Самости? Полной их коллекции с описаниями я не сделаю, конечно. Но в той книге, о которой пойдет речь, символика довольно архаичной Самости и новых возможностей бытия психики описаны прекрасно.
Так почему же я пишу об этой книге?
Я чувствую, как большой отрывок времени – Перестройка и 90-е – ушел в небытие, был забыт. Забывается советское прошлое, а о царской России творят благостные мифы. А эта книга была написана в кризисном 1967 году, когда уходила в прошлое Оттепель. Я читала ее в конце 1980-х, в расцвете и начале упадка Перестройки.
Речь здесь идет и о кризисе молодого специалиста, а сам автор писал ее, когда ему было чуть за сорок. Когда я читала книгу, мне было 12 или 13, сейчас – за сорок.
И, самое важное для меня – я много писала про разных злодеев, символизирующих Теневую Самость. Но пользовалась либо сказками традиционных сообществ, либо «Гарри Поттером» и «Властелином Колец». Везде, и тут, и там, эти злодеи черны до неппоницаемости. И я забыла о книге, где есть подобный персонаж, но куда более тонкий и совершенно не черный.
Я думаю, динамика того, о чем я буду писать, касается психики хрупкой, с шизоидными чертами и перенесенной в детстве кумулятивной травмой. Поэтому я могу смешать одно и другое состояние, потому что соответствующих клинических винбеток в моем распоряжении нет.
…
Не так давно жил писатель и журналист, когда-то очень известный, и звали его Евгений Богат. Сейчас он порядочно забыт, но в конце 20 века был известен очень широко, его произведения вызывали обширные дискуссии и учили чему-то важному. Каково его мироощущение? Сам писатель называл свои произведения сентиментально-философскими, и эта его позиция была очень, очень тверда. Что это было? Если он писал о современниках, то стремился увидеть сопричастность людей и друг другу, и некоему латентному идеалу Человека, Человечества и человеческих отношений, который уже назревал, готовился быть, но при всей возможности быть почему-то проявлял себя только иногда и как-то точечно. Если же героями Богата оказывались города, произведения искусства и жители прошлого, то он добивался того, что возникала, как озарение, взрывная связь того прошлого и нашего современника. Идеалом была, наверное, сопричастность души человека целой Вселенной…
Кем он был, Евгений Богат? Сентиментальным идеалистом – чье влияние во времени оказалось, увы, кратким и непрочным? Или деятелем вроде Луки, героя пьесы «На дне»: он приходит, говорит о возможности чудесного возникновения добра, о возможности его существования, и в ночлежке, где никогда ничего не происходило и не должно было происходить, начинают возникать высокие мысли – с последствиями в основном трагическими. П. Басинский [3] писал, что считать Луку только лжецом – чрезмерное упрощение, ведь без него ночлежка так и осталась бы местом, где доживают до смерти, и не более. Лука похож на опрометчивого психотерапевта: он наивно полагается на то, что у людей есть ресурсы – но при этом ему не приходит в голову, а способны ли они ими хоть как-то воспользоваться?
Кто же он, Евгений Богат? Ресурсы человеческие он видел прекрасно – уже наработанные столетиями; недоумевал, наверное, почему они или не востребованы, или лежат мертвым грузом. Он оживлял прошлое и пытался сделать так, чтобы оно, отстоявшееся – лучшее в нем, привело к озарению: «я никогда не умру!», потому что тогда я могу быть сопричастным и прошлому – идеальному, и столь же идеальному будущему. В СССР, стране атеизма, этот журналист ставил перед собою, по сути, религиозные задачи – если понимать слово «религия» не как совокупность культа и догмат, а в буквальном его смысле – как «воссоединение связи».
В относительно поздних его очерках речь идет чаще всего о некоей реабилитации вещей и людей, носителей прежней духовности, и чувствуется там ностальгия, слово, ныне довольно редкое. И возмущение тем, что старинное, прежде важное, превращается в предметы потребления, престижа – в своего рода игрушки для взрослых. Да, ресурсов в прошлом множество – но чему они служат и могут ли мстить за себя? Насколько можно вообще доверять содержаниям прошлого и насколько само прошлое благополучно в контакте с нашими современниками?
Этому посвящена одна его повесть, «Четвертый лист пергамента» [6] – редкого жанра для этого писателя, чисто фантастическая – сейчас бы сказали, что это фэнтези. Богат написал ее в 1967, когда ему самому было чуть за сорок. Сюжет ее прост, но довольно сложна композиция: история в истории в истории.