Страшная сказка, которая начинается с присказки

Внутри каждого из нас, людей взрослых, скрывается ребёнок. От того, насколько глубоко мы в себе этого ребёнка закапываем, от нас и зависит. Со временем, по причинам физиологическим и социально- психологическим, нам приходится меняться, выстраивать те схемы поведения, которые позволяют нам делать карьеру или занимать определённое место в обществе. А вот ребёнку всего этого и не нужно. Он может оставаться самим собой, как это подметил ещё Лев Николаевич Толстой в своих повестях «Детство», «Отрочество», «Юность». Является ли человек идеалистом, или прагматиком, и зависит то, насколько он глубоко погрузил в себе ребёнка с его чувством абстрактного мышления.
Мы не станем продолжать эту тему, а возьмём тягу детей к чему-то необычному, чудесному, тягу к сказке.
Известно, что люди, даже в зрелом возрасте, жаждут неких событий, которые могут перевернуть всю их жизнь. Отсюда и тяга к лотереям, к азартным играм, чем пользуются прагматичные люди. Но, зачастую, сами люди не очень решаются на поступки, последствия которых могут изменить их жизнь кардинально, но жаждут увидеть, как это сделал кто-то иной, пусть даже и с отрицательным результатом. На этом желании поставлено многое в нашей жизни – литература, театр, кинематограф. Но задолго до них это место занимали сказки, народные и авторские. Братья Гримм, Вильгельм и Якоб, которые были не просто сказочниками, а учёными, филологами и исследователями народного творчества, Шарль Перро тоже писал серьёзные научные трактаты, как Льюис Кэрролл или Джон Толкиен, а сказки Ханса Кристиана Андерсена были не менее лиричны и философски тонки, чем сказки Евгения Львовича Шварца, Сергея Григорьевича Козлова или Павла Петровича Бажова. Сказка, это дело серьёзное.
Отдельной строкой хотелось сказать о сказках страшных. Люди всегда любили пугать друг друга разными ужасными историями. Взять того же Николая Васильевича Гоголя, который приехал из Полтавской губернии покорять литературную Москву с поэмой «Ганц Кюхельгартен». Его поэма не произвела впечатления, но малоросс подружился с Александром Пушкиным и тот посоветовал ему писать прозу на тему народного эпоса. Сборник повестей «Вечера на хуторе близ Диканьки» принесли молодому писателю первые лавровые венки, а повесть «Вий» сделалась первым российским ужастиком. Потом и прочие писатели попробовали себя в описаниях страшных историй, но Гоголь был зачинателем. Впрочем, страшные истории рассказывали и задолго до него. Услышал же Николай Васильевич все эти прелестные сказания от кого-то, чтобы переложить их в своей неподражаемой манере. Признаемся и мы, что обожаем ужасные истории, как в сборниках народных сказок, так и в произведениях различных авторов. Наверное, каждый из вас слыхал в детстве устное детское творчество, сказки- страшилки, где непременно присутствовал чёрный цвет в описаниях всяких ужасов. И всегда автору хотелось не просто написать свою историю, а попробовать взять за основу русскую народную сказку. К примеру, сказка «Медведь».
Это всё и была присказка. Может она кому-то показалось скучноватой, но теперь-то будет сказка. Очень страшная сказка. Не с самого начала, нам ведь требуется какой-то разгон.

Жили старик со старухой. Старика звали Силантий Егорович, а его жену – Лукерья Даниловна. И жили они в деревне Боровики, что находилась далеко за Уральскими горами, в густой берёзовой елани. Елань, чтобы вы знали, это участок лиственного леса в окружении самых настоящих таёжных дебрей. Когда-то сюда забралась ватага атамана Ермака Тимофеевича. Подивились они на местные таёжные заросли, да дальше отправились, а вот их товарищи, казаки Гаврила Ковш и Артемий Звонкий там остались, потому как страдали ранами и занедужили до такой степени, что им оставалось одно – лечь да помереть. Вот они в этом лесу и остались, который был похож на родные места из-под Чусовой, откуда и начался поход Ермака в Сибирь, оказавшейся целым миром, непохожим на Русь, с разными народностями и обилием дикого зверя. Товарищи попрощались с казаками, и ушли дальше, а те вовсе и не умерли, а совсем наоборот – поправились и окрепли. Собрались, было, товарищей своих догонять, да где их найдёшь – на тысячи вёрст – одна только глушь, да дикие звери. Так и остались там. А потом пришло кочующее племя, где казаки приглядели себе по жене. Так и появились Боровики. Потом и другие деревни отстроили, нашлись и людишки. Силантий, из рода Ковша, приглядел себе красавицу Лушку из деревни Тридевятое. Как он за ней ухаживал, это совершенно другая история, но обженились они, и привёз Силантий молодую жену в Боровики. Потом у них дочка народилась. Назвали её Васей, то есть Василисой, если брать имя полностью. Василиса с измальства показала, какая она умница. Так её и прозвали - Василиса Премудрая. Ясное дело, что в Боровиках она не задержалась долго, а как созрела, так её тут же и высватали у Силантия с Лукерьей. Богатый выкуп им дали. Лукерья, конечно,  в слёзы, как же без этого, но куда уж деваться тут – дело ведь самое что ни на есть житейское. К тому же у них была уже другая дочка, Хавронья. Та была кроткая да ласковая. Звали её не иначе, как Хаврошечка. А то и – Крошечка- Хаврошечка. Прозвище у неё такое было, потому как пигалица малая. Но – шустра, не без этого. Кажется, про неё тоже сказка имеется. Да. И про Василису Премудрую, которую увезли далеко, на другой конец света, может даже в Рязань, или Кострому, если народ не брешет. И вот там Василиса таких премудростей показала, что все диву давались. Такие вот у нас девки на Руси встречаются. А то вот про Марфу- Посадницу сказывали, что коромыслом ворога гоняла. Целый отряд, считай, изничтожила. Вот сколько пальцев на обеих руках, так ещё больше. Не верите? Вот и мы не верим, но хотелось бы.            
На чём мы остановились? Ах да, на дочках Силантия. Это мы остановились, но не герои наши. У них ещё сынок появился. Ванькой назвали. Младший самый. Лукерья Даниловна уже в годах была заслуженных, но куда деваться. К тому времени и Силантия на службу забрили. Увели его воевать. Велика Русь, и врагов у неё тоже – немерено. Желают на землю её глаз положить, а мы на этот глаз – сапогом, да ещё с подковкою. Вот для этого солдаты и нужны. Конечно, до Боровиков попробуй, доберись ещё. Но нашлись недобрые люди, указали на дом Силантия Ковша. Вон там, мол, рекрут будущий обитает. И в карман - ефимок серебряный. Это плут Карп Аристархович постарался. Он к Хавронье два раза сватался. Да она всё от него нос воротит, говорит, что не люб ей мельник. Она всё Емельку ждала, а тот рассусоливал. Вот Карп и решил исподволь действовать. Мол, не будет хозяина, на него другими глазами посмотрят. Не вышла его затея, потому как Емеля образумился, со товарищами с мельником переговоры провёл, тот и догадался, что не по Сеньке шапка. То есть не по Карпу …
Тьфу ты, запутались тут с вами.
Короче говоря, Хавронья с Емелей свадебку сыграли, а тут и Силантий появился, как по заказу. На побывку, мол, прибыл. Это значит – в отпуск воинский. Тогда служили – ой-ёй-ёй, двадцать пять, и не лет, а годочков. Такая вот была служба государственная. А сейчас сколько? Год, говорите? Быть такого не может. Первые три года только разумели, которая нога – левая, а какая – правая. Те, кто пограмотней, так те наколку делали, чтобы не ошибиться во время парада. А прочим приходилось заучивать. Вот на это три года и уходило. Стало быть, ныне в шагистике не упражняются. И то – дело. А вот Силантию досталось, хоть и не в полной мере, но в изрядности. Говорят, что сила суть уму могила, так то брехня, если дело Силантия касается. Он не раз говаривал, что сила в его имени обозначена, то есть она определительна, но только и разумения у него было в избытке. Он из самой распоследней беды мог выкарабкаться, а порой даже – с прибылью. Во время войны это очень даже пользительно. Вот вы полистайте сказки да разные воинские истории про солдатские подвиги, так мы вас уверим, что если не половина из них, так треть на Силантия приходится. Вот уж герой так герой, а то кто бы его на побывку определил? А тут такая оказия, что на свадьбу собственной дочери угадал. Это и есть удача. Кто её оседлает, тот без прибыли не живёт. Прибыль и у них случилась, когда Ванька появился. То есть батька снова на службе воинской, а в доме у него дитё народилось. Зачастую случалось так, что припозднившееся дитё, да ещё у родителей в годах, умом слабое получалось, да к разным иным хворям подвержено. Соседи сразу заявили, что Иван, мол, дурачок уродился. Сначала так вроде и выглядело, не такое дитя, как прочие, не озорует, а всю окрестностями любуется, всякой травинке- былинке, что для дитяти нехарактерно. Ну, точно, все порешили, что с головой у мальца неладно, мол, не в отца пошёл, ведь Силантий дюже был человек хваткий, да на выдумку- горазд. А потом, оказалось, что и Ванька их совсем и не прост. Он всё рассмотрит, а потом так сделает остроумно, что все только диву давались, мол, как можно. А потом и Силантий со службы явился. Он там в очередной кампании так удачно поранился, что его со службы списали подчистую, медаль дали за безупречную службу и денежную выплату в десять золотых империалов. Монеты Силантий столь придумчиво в ремень зашил, что до дому сохранить умудрился, и очень они ему потом в хозяйстве пригодились. А домой он пешком добирался, чуть не год, где его ямщики подбросят, где лодочники, а по пути тоже в разные дела вмешивался. Слышали про кашу из топора? Тоже Силантия работа. Он потом этим топориком славно потрудился, и с медведем - в том числе. С тем самым, про которого скоро речь пойдёт.
Как говорится, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. До этой нашей истории ещё два десятка лет прошло. Устарели Силантий Егорович да Лукерья Даниловна окончательно. Про Василису, дочерь старшую, только людская молва вести доносила, и такая за дочерь родительская гордость раздувалась, что никакие невзгоды не страшны были. Может, и вспоминала Василиса про родителей своих престарелых, да проживала она теперича столь далече, что никак невозможно с ними было связь поддерживать, не говоря уж о денежной поддержке. Да и дел у Василисы Премудрой было столько, что отложить было нельзя во имя интересов государственных. А Хавронья была поблизости, нет-нет да поможет родителям, подарками их радовала, а то и сама в гости нагрянет. Не так уж часто, но зато было весело. Песен тогда по всем Боровикам распевали, аж за рекой эхом откликалось. Да и от Ивана вести приходили. То там он себя проявит, то здесь. Большинство соседей в те истории не верили. Сказки, мол, всё, не может такого быть. А больше всех Фома высказывался. Его так и прозвали – Фома Неверующий. Сомневаюсь я, говорил. Ну, пусть сомневается. А родители верили, да радовались вестям о детках.
Только суд да дело, и стали наши старики совсем немощными. К тому времени и те золотые монеты, что за службу воинскую были жалованы, тоже закончились, хотя Силантий и был экономным. Одну монету на два года растягивал. Но, как не экономь, всё к концу приходит.
Попросил как-то старик Силантий свою старуху Лукерью испечь пирогов, или хотя бы колобок. Наскрёб её по сусекам муки фунта на три, Лукерья тесто замесила, потом слепленный колобок в печь поместила, а как есть время настало – глядь-поглядь -  колобка-то и нет. Расстроились старики по первости, а потом Силантий целую историю придумал, что мол, колобок тот укатился сам, и видели его в разных местах. Многие к нему примеривались, мол, чтобы потребить его, ан нет, он не только «от дедушки ушёл, от бабушки ушёл», но и от зайца, от волка, всех и не перечислишь. Предприимчивый колобок оказался, такой вот у нас народ, не только детей умеет строгать, но много ещё чего. А голодные они, или сытые, не так уж и важно. Бывало, соберутся Силантий с соседями и давай песни распевать. «Как молоды мы были, – душевно так выводил Силантий, - как искренне любили, как верили в себя». И соседи подхватывали: «Первый тайм мы уже отыграли, и одно уж умели понять, чтоб тебя на земле не теряли, постарайся себя не терять». До слёз, частенько бывало, такое исполнение доводило, потому как каждому имелось что вспомнить. Эх, жизня наша такая- растакая …
А вот тут просит Лукерья своего Силантия, мол, мяса как хочется, мясоед уже скоро закончится, да и масленица на носу, а они так и не разжились мясным. Силантий руками, было, разводит, нету, мол, а Лукерья насупилась и коромысло в руки взяла. Мужик ты или нет? В какой-то степени – да, честно заявил Силантий. Вот и отправляйся, указала Лукерья в сторону леса. Будет день, будет и пища. Разве с бабой, у которой в руке коромысло зажато, спорить будешь? Себе ведь дороже. Опять же Марфа-Посадница вспоминается. Страшен гнев, бессмысленный и беспощадный. Кажется, так умные люди говорили?
Умный человек со своей женой спорить не будет, а отправится будто бы куда его послали, а сам, окольными путями, да в соответственное заведение. Но только в том случае, если у вас имеются наличные средства. У Силантия таковых не было. Повздыхал он, повздыхал, да и в лес, елань который, отправился. Хотя бы свежим воздухом подышу, про себя решил, а там видно будет. Скажу, размышлял на ходу старик, что никого подходящего не встретил. Не буду же я на какого-то там зайца размениваться. Тем более, что заяц-то – беляк, то есть не пролетарских кровей.
С собой прихватил старик фузею. Ну и что, что заряды к ней ещё в том году закончились? Емеля, зять, обещал пуль да пороха подвезти, да видимо за всеми своими делами забыл. А Силантию что – на нет и суда нет, как говорил исправник в волости. Рукой махнёт и на другой бок на печи переворачивается. Допереворачивался, раз Лукерья коромыслом  вооружилась. На ходу Силантий, в силу привычки, топор тот знаменательный прихватил, на котором кашу тогда настаивал. Тоже ведь в силу привычки тогда прихватил инструмент. Мол, в хозяйстве всё сгодится. Уже ближе к лесу соображать начал, что какое хозяйство в лесу, а лишний груз всегда в тягость. Остановился, назад посмотрел, но возвращаться поостерегся – показалось, что Лукерья до сих пор у околицы с коромыслом своим находится. Уж больно ей опостылел муж, валяющийся на печи. Как золотые монеты имелись, другие слова употребляла, подумалось старику, но возвращаться не решился, вспоминая ударную силу коромысла. Да и прогуляться немного не так уж и вредно. Аппетит нагуляется, глядишь, что ещё и попадётся. Потом вспомнилось, что к ружью зарядов не осталось. Столь искусно выругался, что настроение поднялось. Вспомнил, как один раз из ругательных выражений целая песня составилась, и столь лихо он её перед соседями исполнил, что вся деревня животики надорвала, а Лукерья опять в ругань, мол, нечего песни поганить разными непотребными выражениями. Чего они, бабы эти, в лирике понимают? Сплюнул Силантий в сердцах, да дальше отправился.
Снег под валенками столь уютно поскрипывал, что показалось старику, что это такая особая лесная музыка. Мягко падал снег, где-то покрикивали пичуги, что не собрались на зимовку в тёплые края, а он установил ритм «валеного» скрипа. Этим пользовались туземцы из числа местных обитателей. Они, в ритме своих шагов, пели свои песни, на тему «что вижу, о том и пою». Не знай Силантий, что через какое-то время в моду войдут песни- речитатив, названные «рэпом», но им далеко до такого впечатления, которое производит исполнение, вписанное в мать- Природу. А без этого получается не более, чем набор слов. И надо быть нищим духом, чтобы это нравилось.
Вспомнилась пословица «где ёлки, там и волки». Остановился Силантий и опасливо посмотрел в лесную чащобу. Сразу показалось, что по всем кустарникам кто-то таится, а раз таится, так явно со злым умыслом. Насупил брови, нахмурился. Сердитый человек, да ещё и с ружьём за плечами, это вам не фунт изюму. Волки не дураки и ружьё должны разглядеть, а то, что оно незаряженное, так это на взгляд определить никак невозможно. Как сказал один очень умный субъект: «бойтесь человека с ружьём». Не сказал ещё? Непременно скажет.
Воспользовавшись остановкой, начал Силантий на валенки прикручивать снегоступы. Как в своё время обитатели Скандинавских государств придумали лыжи, голландцы изобрели коньки, так и сибирские обитатели, задолго до них, мастерили снегоступы. А без оных по лесам промышлять никак невозможно. Сами попробуйте по этим сугробам полазать, когда снегу намело выше макушки. Это ещё барон Мюнхгаузен рассказывал истории, как снегом замело целый город, по церковный крест, а ведь он никогда в Сибири не был, и вообще пребывал в окрестностях Санкт-Петербурга, то есть настоящие снегопады прошли мимо него.
Вестимо, в снегоступах передвигаться сноровистей. Повеселел Силантий, и, из озорства, перешёл даже на бег, если его ковыляние можно назвать было бегом. Учитывая, что соревновался он сам с собой, победил естественно он же. Матюгнувшись по этому замечательному поводу, Силантий поднял обе руки к небу и гикнул, что было сил. Крик получился неожиданно громкий и спугнул филина, который сидел, нахохлившись, почти что над головой старика. Серым комом он свалился едва ли не на плечи Силантия, обиженно скрипуче крикнул и умчался прочь, проклиная тех, кто бесцельно бродит по лесу.
Появление филина оказалось для Силантия столь неожиданным, да ещё и сердитый его клёкот, что он рванулся в сторону, и понял, что падает, падает, падает …
Беда навалила, мужика совсем задавила. Это пословица такая, народная, для данного случая применительная. Ведь что может быть проще – будь внимательней, смотри под ноги, но ведь нет, лихость собственная голову кружит, даже если ты в годах уважительных. Не заметил наш герой, как очутился на краю небольшой пади, как называют в Сибири овраг. Да и что там, снегу той зимой намело – немерено. Вот Силантий Егорович и оступились, спугавшись филина, что едва на голову не присобачился.
Но это ещё не главная беда была. Хуже то, что эту же падь облюбовал для зимовья лесной медведь, огромный и почти весь чёрный барибал, который вполне мог бы считаться князем среди медведей, если бы среди урсусов появились титулы.
Британский натуралист Чарльз Дарвин создал теорию эволюции и естественного отбора. Он утверждал, что человек произошёл в далёком прошлом от обезьяньего племени. Коренные жители Сибири его учения отрицали напрочь, потому как были уверены, что предком первобытных людей были медведи. Из медвежьего племени изгоняли самых хитрых и предприимчивых, которые не желали жить по медвежьим законам, а придумывали собственные обычаи. Вот они и сделались людьми, чтобы помыкать друг другом, а настоящие медведи, медведи- амаканы, они так и остались тем, кем были, то есть владыками звериного царства, князьями. С ними даже тигры- амбы не желали сталкиваться: себе дороже. А вот Силантий Егорович  на такого амакана свалился, как снег на голову.
Пока наш престарелый герой падает на дно ямы, волею судьбы ставшей медвежьей берлогой, мы успеем рассказать тебе, наш друг читатель, что у Силантия Егоровича был друг, а может и просто приятель, из местного населения, который всегда заглядывал в дом к Силантию и делился с ним своими впечатлениями. Эти впечатления он успевал накапливать за то время, пока занимался своими делами. Порой их собиралось много, и тогда их разговор затягивался, но иногда, нечасто, был короток. В одной из бесед Улукиткан (так звали туземца) поведал Силантию, что нет никого сильнее амакана- медведя, и он знает об этой своей силе и потому ничего не боится, но если умудриться всё же медведя испугать, то от такого парадокса разум медведя испытывает коллапс, который разрывает ему сердце. Раз! – и медведь падает мёртвым. То есть если вас судьба бросает на медведя, и нет возможности этой встречи избежать, то надо проявить находчивость, ибо другого пути просто нет. И в дальнейшем не будет, ибо этого дальнейшего не будет тоже. Однако, зуб даю, сказал Улукиткан, и подарил Силантию медвежий зуб, на память и в знак дружбы. А в ответ Силантий Егорович подарил своему другу … подарил …
Бум! Старик упал-таки на дно пади. Он мог сломать себе ногу, или руку, а то повредить ещё что важное в организме. Но судьба милостиво направила его не на дно, а на мирно почивающего, как это обычно и бывает зимой в тайге, медведя, очень большого и сильного медведя, который мирно смотрел свой медвежий сон. И этот сон был прерван самым бесцеремонным образом!
Скажем вам сразу, что бесполезно разбуженному медведю приносить свои извинения и рассказывать, что очутился в его берлоге совершенно случайно, что оступился или пришёл предложить ему какую-нибудь вещь, даже самую нужную и приличную. Да он вас просто слушать не будет, а разорвёт на части, слопает и только после этого будет досматривать прерванный сон.
И тогда Силантий закричал! И тогда Силантий завыл!! И тогда Силантий Егорович схватил свою фузею и так трахнул по кумполу несчастного медведя, что тот закатил глаза и рухнул бездыханным на дно разворошённой берлоги.
– Мама дорогая, – шёпотом сказал Силантий, – что ж я сделал-то …
Затаив дыхание сидел старик рядом с огромной медвежьей тушей, но … ничего не происходило. Медведь не оживал. Даже если он только притворялся умершим, то уже ему эти хитрости должны были надоесть, и он уже начал бы рвать на части незваного гостя. Значит – затея удалась! И Силантий сразу осмелел.
– Ну, ты, – толкнул старик тушу огромного зверя, – разлёгся тут, не пройти, не проехать.
И тут ему вспомнилась его старуха, Лукерья Даниловна, стоявшая у околицу с коромыслом. Эх, видела бы она его геройские подвиги! Конечно, про эти подвиги она слышала, и не один миллион раз, и даже медаль, дарованную за эти самые подвиги, но сами эти чудеса храбрости, они всегда пребывали в состоянии неопределённой абстракции, тогда как медведь … вот он … лежит … не шелохнется … И появилась мысль мчатся, лететь домой, вести, тащить сюда Лушку, соседей, всю деревню Боровики, чтобы показать им … показать им … И тут он услышал, почти что явственно голос своей старухи:
– И – что? Переться в лес, на ночь глядя, чтобы слушать там все твои враки?! Хоть бы кусок мяса притащил. Забыл, говоришь? Где моё антисклеротическое коромысло? Раззудись плечо! Размахнись рука!
Трах! Трах!! Бац!!!
Тремя богатырскими ударами Силантий Егорович отхватил недоваренным когда-то топором левую заднюю лапу медведя и полез из ямы.
– Я вам покажу … Я вам докажу … Будете знать … 
Выбравшись наверх, Силантий увидал снегоступы, которые свалились с его валенок. Он снова торопливо прикрутил их, заглянул в торбу, куда спрятал отрубленную лапу, затем закинул за спину фузею и зашагал вперёд столь быстро, что снег поднимался вверх и попадал не только на зипун, подбитый изнутри мехом, но и на тёплый малахай из волчьей шкуры, подаренный Силантию Улукитканом. Уже почти выбравшись из леса, старик вдруг остановился и начал обшаривать руками  кушак, который стягивал его зипун. Там должен был находиться топор. Однако … его там не было. Выронил ли он топор в берлоге, или когда карабкался из пади, а может тот выскользнул во время торопливого бега по вечернему лесу, старик не знал. Жалко было топора, но не возвращаться же ради него. Всё равно уже сгущались сумерки, и где-то позади злобно ухал филин, может даже тот самый, которого Силантий вспугнул. Постояв так с минуту, старик сплюнул под ноги, а потом уверенно направился в сторону Боровиков. Сейчас он расскажет Лукерье Даниловне одну занятную историю, а потом, пока она налаживает вариться ароматную похлёбку и жаркое из медвежьей лапы, надо успеть обойти ближайших соседей, и поведать о своих последних подвигах. Самого недоверчивого, Фому, придётся пригласить в гости, но не с пустыми руками, а с корчагой, наполненной первачом, настроенном на кедровых шишках. От этой мысли Силантий Егорович громко запел: «Эхма, горе не беда! Станем новосёлами, и ты и я!» Конечно, никуда Силантий переезжать не собирался, просто хотелось бодрой и весёлой песни, а ничего другого на ум не пришло.
А что же сталось с медведем, зимний сон которого был прерван столь бесцеремонным образом? Неужели он и в самом деле окочурился от такого нежданного нападения?
А ведь действительно всё там было совсем нехорошо. Слыхал ли читатель такое выражение – «проваливается сердце в пятки»? А ведь это и есть то самое чувство, которое испытал наш злополучный медведь. Нет, сердце его не провалилось на дно организма, да это и невозможно физиологически, но вот его душа, медвежья душа, она действительно провалилась в глубокую яму подсознания, откуда медведь завыл страшным нутряным рыком:
– Отец наш, Господь милостивый, Белый Старец, Нум-Торум. Как можешь допустить ты, чтобы творились злые дела над племенем твоим, торумов- амаканов. Ты всегда покровительствовал нам, демонстрируя своё расположение. Как можешь ты допустить, чтобы столь бесчестно поступили с лучшим твоим подданным?..
Много чего наговорил медведь, неслышно взывая на небеса, где находились чертоги Нур-Торума, Белого Старца, которому было много раз по тысяче лет и которому внимала как самая ничтожная птаха в лесу, с одинаковым почтением, так и тигр- амба или медведь—амакан. И услышал сей зов Белый Старец и внял ему, посмотрел вниз суровым взором и увидел, что говорит медведь слова истины. Обычно не отвлекался на подобные пустяки Нур-Торум, но в этот раз что-то взыграло в его сердце, и послал он вздох праны к взывающему о правде медведю.
Словно поток живительного первородного дождя пролился на тушу огромного зверя, заполнил его сознание и поднял на поверхность его душу. Вздохнул тяжело медведь Худоркан и открыл глаза. Переполняла его часть силы Нур-Торума. Теперь он понимал многое, и казались ему былые заботы не стоящими внимания мелочами, вот только обида на старика Силантия оказалась столь велика, что не захотел он оставить своей обиды. Поднялся на лапы Худоркан и снова завыл, теперь уже от боли. Оказалось, что проклятый старик не только пытался лишить его жизни, но отнял одну из лап, самую любимую. Если и собирался медведь простить своего обидчика, то теперь уже этого не оставит. Надо наказывать зло, чтобы оно не оставалось безответным и не множилось.
Полез медведь Худоркан из глубокой берлоги на дне пади- оврага и наткнулся на топор, которым и была отрублена его многострадальная лапа. Завыл- заурчал медведь гневным рыком, а потом обнюхал топор и сохранившийся запах рассказал ему, кем был его обидчик. Сила Белого Старца, Нур-Торума, была столь велика, что расширила сознание медведя. Теперь он соображал куда больше, чем обычный лесной обитатель. Медведь взял топор передними лапами и срубил им стоявшую неподалёку липу. Затем начал этим же топором вытёсывать себе из дерева новую ногу. Занятие это растянул на целую ночь, и на следующее утро, и на добрую часть дня.
Тем временем шаман стойбища услышал, какие дела творятся в тайге. Пошёл он в чум и разбудил Улукиткана. Разбудил шаман охотника и рассказал, что случилось минувшим днём. Сказал, что скоро большая беда придёт в Боровики, если не помочь её обитателям. Улукиткан был добрым человеком, которого не надо долго уговаривать. Он собрался и побежал на снегоступах в Боровики самой ближней дорогой. Он бежал, а по лицу его стекали крупные капли пота, потому как трудно бежать по глубокому снегу.
А что же Силантий, герой нашей сказки? Силантий- же Егорович чувствовал себя настоящим героем, о которых когда-то баяны пели красочные былины. Много ли старикам надо в их жизни, которая почти что закончилась? Всё, что они могли сделать, уже свершилось. А тут – самый настоящий подвиг, и Силантий постарался расписать его на всю ивановскую, то есть всеми доступными способами. Это значило, что он поведал историю своего лесного похода и борьбу с выводком огромных медведей, доказательством чего служила медвежья лапа, то есть всё, что он смог донести до Боровиков, уставший от той нечеловеческой битвы. С доблестным охотником почёл за честь выпить каждый из обитателей деревни Боровики, и теперь Силантий дрых, как говорится, без задних ног. Умиротворённая Лукерья Даниловна сидела подле печки, на которой спал герой, и ткала из медвежьей шерсти кудель. Хоть немного и было шерсти, но старуха её гордо плела, напевая песню о своём героическом супруге и о детях, которые обязательно узнают о его новых подвигах.
Пела старуха, а потом поймала себя на мысли, что поёт потому, что хочет отвлечь себя. Отвлечь от чего? Задумалась бабка Лукерья и вдруг поняла, что её буквально всю трясёт от … от … от чего-то ужасного, неминуемого. Захотелось, чтобы кто-то рядом оказался, поговорил с ней, разуверил её страхи, доказал, что всё это не более, чем наваждение. Сидела старуха и смотрела перед собой в пустоту, а веретено в её руке походило на дирижёрскую палочку маэстро из Миланской оперы, так оно ходуном ходило.
– Старик, – нерешительно крикнула Лукерья Даниловна, – а старик. Послушай, что я хочу тебе сказать …
Бесполезно. Не желал ничего слышать Силантий Егорович. Лишь ещё громче храпеть принялся. Такой страшный у него храп был слышен, что вдруг … вдруг старухе почудилось, что на печи лежит не её упившийся супруг, а какой зверь, который рычит там и вот-вот на неё сверху прыгнет, да начнёт рвать, как уже задрал бедного Силантия. И так ей картина всего происходящего явственно привиделась, что обмерло сердце старой женщины, а веретено выскользнуло из ослабевших подагрических пальцев и укатилось прочь. Она вскочила, ни жива ни мертва, прялка наклонилась и упала на пол, громко сбрякав той частью, где кудель крепилась. Вскрикнула Лукерья Даниловна, на плечи полушалок накинула, да бросилась в сени, а потом на мороз выскочила. Метнулась она к соседям, и ну в двери колотится. Грохочем своим кулачком, но то ли слабо стучит, то ли в доме нет никого. Бросилась в соседской избе, и там тоже никого нет, а дверь столь плотно закрыта, что даже не шелохнется. Побежала дальше, кутаясь в свой распашной шушун. Третья изба, четвёртая. Словно вымело всё, нигде никого. Зашаталась бабка Лукерья, всё перед глазами поплыло, а тут из-за туч вынырнула полная луна, и увидела старуха, что на той стороне улицы стоит большой зверь на задних лапах. Закричала старуха, замахала руками.
– Чур меня! Чур!!
Зверь на задних лапах вдруг побежал к ней, у Лукерьи захватило дух, она оглянулась, думая, куда ей бежать, где скрываться, а зверь был уже совсем рядом … тянул к ней свои длинные лапы и … и …
– Лукерья? Однако, ты ли это?
– Улукиткан? – не верила своим глазам старая женщина. – Отколь ты здесь?!
– Однако, беда идёт, – туземец, одетый в малицу мехом наружу, отчего казался покрытым густым мехом, размахивал руками, – большая беда. Уходить надо, скорей уходить. Улукиткан сказал жителям, и они ему поверили. Кто-то в Тридесятое подался, а кто у себя в доме заперся, в подполе сидит, прячется. Теперь к вам иду, однако. А Силантий где? Ты куда это направилась, одна, ночью? Нехорошо это, неправильно.
Охотник продолжал размахивать руками, а Лукерья беспомощно оглядывалась. Чуяло её сердце, что приближается что-то страшное. Она не знала, что именно, и даже боялась представить себе. И вдруг послышался на другом конце деревни скрип снега, а также другой скрип, как будто кто гнёт деревяшку. Но страшнее всего был жутким низкий голос, который пел песню. И не было в этом голосе ничего человеческого, хотя слова можно было разобрать.
– Скрипи, нога,
Скрипи, липовая!
И земля-то спит,
И вода-то спит,
И по сёлам спят,
По деревням спят.
Одна бабка не спит,
Мою шёрстку прядёт,
Моё мясо варит,
Мою кожу сушит.
Только я вот иду,
Всех в деревне убью,
Всех на части порву,
На всех управу найду.
А начну-ка я с тех,
Кто ко мне в лес пришёл,
Кто меня там нашёл,
Кто меня сильно бил,
Едва совсем не забил,
Лапу мне оторвал,
И сюда забирал,
Чтобы мясо всё съесть,
Но вот он – я, здесь,
Я пришёл наказать,
Всех на части порвать …

Очень страшная песня, и старуха поняла, что вот-вот сейчас она упадёт, а скоро появится ужасный зверь и раздерёт её на части. И Улукиткан понял это, засуетился, схватил её за руку, потащил прочь.
– Однако, бежать надо. Однако, совсем худо стало. Страшный зверь- амакан идёт, человеческим голосом поёт. Никогда такого в тайге не было. Беда большой случился. Пойдём со мной, Лукерья. Быстрее пойдём.
Сначала старуха хотела бежать вместе с охотником, но вдруг остановилась как вкопанная. А как же Силантий?
– Чего остановилась? – Хватал её за руку Улукиткан и говорил шёпотом, потому как ужасный зверь был уже совсем рядом. – Бежим скорее.
– Беги сам, – решительно оттолкнула туземца старуха, – а я иду домой. Всю жизнь мы прожили с Силантием вместе, полвека прожили, душа в душу. Всякое было между нами, он меня колотил согласно Домострою, да и от меня ему частенько перепадало, но сейчас чую я, что это и есть наше с ним счастье. И никуда я от него не уйду. А если и суждено нам погибнуть от лап ужасного зверя, то пусть мы с ним вместе и погибнем.
Сказала, и толкнула Улукиткана со всей силы так, что тот отлетел к загородке. Пока вскочил на ноги, глядь- поглядь, а старухи уже и нет, зато появился огромный медведь, который ковылял на уродливом протезе, вырубленном из цельного ствола липы. В разные стороны торчали сучья, среди которых находился даже топор, а из-под протеза брызгали крупные капли крови, которые оставались большими пятнами на снегу. По этим пятнам можно было проследить весь путь, который проделал медведь- амакан. Конечно, не сейчас, не ночной порой, а днём, когда появится тусклое северное солнце.
Поздно было бежать прочь, и Улукиткан упал в снег, постаравшись зарыться в него как можно глубже. Он закрыл глаза и даже перестал дышать, слушая, как всё ближе слышится дыхание зверя, его взрыкивания и ужасающий скрип его самодельного протеза. Вот медведь остановился, а потом начал принюхиваться, шевеля своим носом. Он поворачивался то в одну сторону, то в другую, посматривая на избы деревни Боровики, в одной из которых и жили его обидчики. А может обидчиками надо считать всех жителей деревни? Худоркан снова поднялся на задние лапы и страшно заревел. По протезу струилась кровь из повреждённой лапы.
А Лукерья Даниловна уже была в своём доме. Невероятно, но Силантий до сих пор дрых, обнимая большую четвертную бутыль, в которой недавно находился самогон, настоянный на репе, меду и ароматных травах. Старик улыбался тем впечатлениям, какие созерцал в своём сне. Старуха внезапно разозлилась: в Боровиках творится чёрт знает что, все разбежались, кто куда, заявился страшный медведь, за смерть которого Силантий божился и рассказывал, что расправился с целым выводком огромных медведей. Неизвестно, что там случилось на самом деле, но один из них сейчас ворвётся в их избу и … и …
– Вставай! – закричала Лукерья Даниловна. – Лешак тебя задери!! Силантий!!!
Для убедительности старуха толкнула мужа ухватом, и лишь тогда он перестал храпеть, начал что-то бормотать и протирать глаза кулаками.
– Ась? Ты чего это, Лушка, толкаться вздумала? Совсем из ума выжила, старая …
Лукерья Даниловна не была настроена вступать в пререкания, и снова толкнула мужа ухватом.
– Вставай, ирод! Медведь твой идёт, грозится всех загрызть, а нас - в первую очередь.
– Ну, точно с ума съехала, – сделал вывод Силантий. – Погоди, это невзгоду мы умеем палкой лечить …
Старуха злобно сплюнула, швырнула ухват на печь и кинулась отворять дверцу в подпол. Такой лаз имелся в каждом деревенском доме. Если заглянуть в деревенскую избу, то окажется, что жилых помещений – светёлка, или горница, там не так уж и много. Центральное место в избе занимает печь, особенно в Сибири и северных территориях, где холодное время года распространяется едва ли не на девять месяцев, и приходится спасаться от морозов при помощи печи и дров для неё. Всё остальное место занимали хозяйственные постройки, разные амбары, бани, дровяники, хлевы, каретники и прочее, включая сюда и погреб, для хранения тех продуктов, которые могут испортиться. Для этого в яму насыпали зимой снега, а сверху его покрывали слоем сена и хвороста. Получалось подобие холодильной камеры. Если погреб был достаточно глубокий, то снег сохранялся всё лето до следующей зимы, и проблем с хранением портящихся продуктов не возникало. Когда же наступали сильные холода, то, чтобы не выстужать избу, из неё лишний раз не выходили, а пользовались подполом, где тоже имелся склад необходимых продуктов, разные соления, маринования и прочее. При необходимости подпол использовался и как убежище от нападений, если в деревне появлялся ворог. То есть там прятались старики, бабы да детишки, а прочее взрослое население с лихоимством как-то справлялись. На том и стояли.
Но этот конкретный случай выбивался из череды обычных несчастий. До сих пор в Боровики не приходили медведи на протезах и не пели дурными голосами о всяких ужасах. Любой ведь с толку собьётся …   
Тем временем Лукерья Даниловна успела стащить с пола домотканые дорожки, постеленные для тепла, которое столь важно для стариковских костей, и ухватилась за большое медное кольцо, вкрученное в дверцу. Та была изготовлена с таким расчётом, чтобы не пропускать студёный воздух в избу. Но обратной стороной стало то, что дверца крайне неохотно отворялась. Старуха тянула и тянула, но ничего не получалось, она даже заскрипела в досаде зубами. И в это время раздался ужасающий скрип: это открылась дверь в горницу. Вид ужасного огромного зверя внезапно придал ту толику сил, которой и не хватало. Отворилась и дверца лаза в подпол.
Теперь надо напомнить читателю, что эта страшная сказка случилась много лет назад и то, что назвали «лампочкой Ильича», хотя правильней её надо было назвать «свечой Яблочкова», в помине не было, а освещали избу либо масляными лампами, либо восковыми свечами, но чаще всего, особенно когда это касалось обычного народа, смердов, лучиной. Это когда в захват вставлялась длинная узкая щепа и с одного края поджигалась. Как только она прогорала, ставилась следующая, и так далее. А порой и вовсе сидели без всякого света, потому как ориентировались в своих избах, где всё было знакомо, столь ловко, что свет был не так уж и нужен. Надо ли говорить, что у смердов к старости зрение портилось весьма и весьма основательно, так что большой роли, горит лучина, или лучина не горит, не было. Главное – подпол не растворять, а остальное уж – как Бог распорядится.
Возвращаемся к нашей сказке, которая такая страшная, что не приведи Господь стать её участником.
– Си …
Лукерья Даниловна собиралась призвать своего супруга спрятаться в убежище, чтобы переждать там нашествие зверя. Добавим ещё, что изнутри лаза имелся засов, который делал отворение лаза почти невозможным. Понятно, что рассчитывали на силы человека, а не такого могутного существа, как медведь. Но всё-таки хоть что-то … Старуха замолчала, медленно разгибая коленки, которые предательски дрожали. Сами понимаете – напротив неё, на расстоянии двух косых саженей, чернел силуэт зверя, который касался головой притолоки, и даже ему пришлось склонить голову. Затянутое бычьим пузырём крошечное оконце давало столь мало света, что почти ничего не было видно, зато слышно было всё прекрасно.
Медведь стоял и утробно рычал, наливаясь злобой. Он чуял запах мясной похлёбки и знал, что наварена она на его мясе, от его лапы, вместо которой сейчас под ним находился уродливый протез, вырубленный из цельного ствола липы. Топор так и торчал в протезе, куда медведь его засадил чудовищной силы ударом. В полумраке светились глаза зверя. Он протянул в сторону старухи свои лапы, кончающиеся длинными когтями, похожими на ятаганы крымских янычар. Лукерья Даниловна открывала и закрывала рот, силясь не грянуться в обморок, но сознание её было на пределе.
Только сейчас Силантий Егорович понял, что происходит в его доме. Вся хмель мигом улетучилась, растворённая выбросом в кровь адреналина. О подобных физиологических реакциях старик не подозревал, да и занят он был в это время другим. Подобно тем пластунам, с которыми он ходил в разведывательные рейды во время воинских кампаний, старик замер на самом краю печи. В руки ему попала рукоять ухвата, которым старуха пыталась поднять его на ноги. Осторожно Силантий вооружился ухватом. Не сабля, не пика, но хоть что-то.
В последний раз взрыкнув, медведь прыгнул на старуху, а та в тот же миг завалилась на сторону, потому как сознание-таки оставило её. Тело старухи глухо упало на плахи пола, а сверху уже летел Силантий, который, подобно барсу, прыгнул на горб медведю.
Случалось ли тебе, о читатель, прыгать на спину медведю, который больше тебя раза в два, если не в три? Надеемся, что нет. Очень на то надеемся. Но если тот медведь нападает на горячо любимого вами человека … Это что-то меняет для вас? Вот так, со стороны, пускаться в психологические коллизии - труд весьма неблагодарный, а испытать всё на практике … Не знаем … Не знаем …
В темноте передние лапы медведя провалились в дыру лаза. И в это время на него сверху обрушился Силантий. Старик выл, рычал и извергал ругательства так, словно это был не он, а трёхглавый Змей-Горыныч. Он умудрился в один миг угостить медведя тремя- четырьмя удами ухватом, вцепиться редкими зубами в спутанную шерсть, а потом он нащупал свой топор, который зацепился за лавку и был вырван из чудовищного протеза.
– Ага!!!
Вооружившись своим топором, Силантий Кузьмич начал рубить заднюю часть страшного медведя, мигом оторвал протез и вооружился им, как дубинкой. Медведь страшно ревел, пытаясь как-то вырваться из лаза, в котором всё сильнее застревал. Рёв зверя, доносившийся из-под пола, был то жалобным, то истеричным. Старик лупил его что было сил, потому как понимал, что это его последняя возможность как-то спастись. И вдруг …
Вдруг старик понял, что на него кто-то смотрит, и этот взгляд такой мощи, что он его чувствует. И одновременно в горнице сделалось заметно светлее. Силантий Егорович опустил окровавленный топор и увидал, что в дверях стоит высокий плечистый старец в длинной рубахе из чудной материи, похожей на золото. Подпоясан старец был кушаком, сияющим серебром. Старец был нахмурен и разглядывал Силантия. Старик, понятное дело, чуть оробел, но потом указал на ревущего зверя, и сказал:
– Вот … непорядок какой …
– Ладно, – ответил басом белый старец, – живи, пока, человече, – после чего дланью шевельнул, и медведь внезапно провалился под пол. Тут же Силантий крышку обратно водрузил, а потом стол на неё надвинул, и сам сверху взгромоздился. Сел на стол, но тут же соскочил и к своей старухе кинулся.
– Лушка?! Лукерья?! Как ты?! Что с тобой?!
Он то прижимал к себе тело своей супруги, то начинал ощупывать её, пытаясь определить в темноте, не ранена ли она, дышит ли. Внезапно стало светло, и Силантий прижал к себе тело дорогой супруги. В проём двери кто-то просунул смолистый факел, а следом показалась рогатина … две рогатины.
– Однако, есть кто живая? – послышался испуганный голос Улукиткана. – Отзовись, кто есть.
– Улукитканка, – по морщинистому лицу Силантия текли обильные слёзы. – Заходи, чертяка. Ты один?
– Нет, однако, – теперь туземец осторожно заглядывал в горницу сам, а за ним виднелись ещё лица. – Я соседей привёл. Стучал к ним, звал, говорил, что Силантию мало-мало помочь надо. Вот, привёл с собой людей. А медведь где? Ушёл?
– Я ему – уйду, – погрозил кулаком старик. – Там он – под полом. Швырнул я его, в сердцах. То ли зашиб, то ли он там отсидеться хочет. А ты, Улукитканка, старика тут не встречал, в золотой рубахе, с белой бородой? Сейчас тут стоял.
– Нет, не видала, – замотал головой туземец. – Только ты тут, и старуха, и медведя.
Горница постепенно заполнялась людьми. Все оглядывались и несмело переговаривались, уж больно дивные дела происходили той ночью. Кто-то осторожно приоткрыл крышку лаза и посветил факелом. Почти все, кто был в избе, опустили в проём головы. Там действительно лежала неподвижная масса медвежьей туши. Зверь то ли действительно издох, то ли обессилел.
– Поломал ты его, мало-мало, – заявил со знанием дела туземец.
– Да, силёнок не рассчитал, – развёл руками Силантий, стараясь не показать, что они дрожат мелкой дрожью.
Тут шевельнулась Лукерья Даниловна, и Силантий Егорович метнулся к ней. Оставим же наших стариков с их заботами. Сказка наша на этом закончилась, и очень бы хотелось, чтобы ужасов в нашей жизни если и случалось (как же без этого), то самых незначительных, а уж мы их как-нибудь преодолеем …