Прогорклой осенней ночью все собрались на шкафуте.
В тридцати кабельтовых от крейсера, в туманной дымке колыхалась мрачная громада Зимнего, где на крыльце Эрмитажа курил перед сном толстую солдатскую папиросу последний русский император.
Склянки суматошно пробили полночь, когда Левка Бернштейн, завернувшись в кумачовое полотнище, взобрался на мостик и просемафорил рейду: « Командование флотом беру себе". Мы кинулись обнимать друг друга. Разбуженные нашими криками из кубриков повалили необрезанные рязанские хари.
-Бъатва,- крикнул Левка, - саъынь на гичку!
Через полчаса, ощетинившийся штыками, похожий на разъяренного ежа, броненосец вошел в устье Невы. Матросня навела пушку на ничего не подозревающего императора. Вдруг заработал корабельный телеграф - это ребе Мартов передал из Смольного: "Кончай его, ебята". Левка махнул рукой:
- Так-таки пли!
Хлопнула пушка и тотчас толпа перед Зимнем тысячегрудо взревела: "Мир, труд, май!"
- Вот бы радовались Фъидька Энгельс и папа Маакс,- рыдал впечатлительный Левка.
Здесь же на шкафуте избрали Малый Петросовет и решили идти скорым маршем на Брест – Литовск. Но появился порученец от Мартова: "Полундра, ребе, айда до ешивы справлять "каббалат-ща6ат", и окруженные толпой революционных "альбатросов", мы поспешили в Смольный, где ждала нас фаршированная щука.