– Наставили, слышь-ка, Демидовы по Указу Петра-царя по всему Уралу заводов-городов, да все по рекам. И названия поселеньев-то с рек списали. Одна только Тура в скольких городах прославилась: тут тебе и Краснотуринск и Верхотурье, и Верхняя Тура, и Нижняя Тура, и просто Туринск. И по всем другим рекам то же самое. Тавда, Ревда, Салда… На все реки перед заводами запруды-плотины наставлены, чтоб вода, значит, в заводах не переводилась круглый год. А Урал-то, сам знаш, – горы. И реки его промеж гор текут. Вот и наш город стоит на горе, да вокруг горы. И улицы наши все по горному названы. Внизу,
под горой, у пруда самого, Подгорная называется, верхняя улица – Нагорная. Ну и, конечно, главная улица, где дома большие да каменные, что первыми хозяевами – заводчиками ставлены, а потом, при советах, комиссарами заняты, Лениной называется.
– Ладно тебе, дед Кузьма, про улицы-то рассказывать. Расскажи-ка ты мне, что-нибудь интересное из жизни своей, али города, о чем я не знаю, – пытаюсь подстроится под уральский говорок.
– А что я тебе, паря, расскажу? По тебе видно, ты и так знашь больше меня, старика…
– Старуха! Подай-ко на стол что ни есть. Гость, все-таки, за столом. А ты все чаем, да чаем потчуешь. Да и голова трещит – спасу нет.
– Вчера напотчивался, как дурак, на поминках, – незлобно отозвалась старушка. Погремела посудой, видать из укромного, только ей известного закутка, достала бутылку и, вместе с чашкой квашеной капусты поставила на стол.
– Кабы не гость, вжисть бы не дала опохмелиться: знамо-ли дело – на поминках пьяным напиваться?
– На поминках-то я пьяным не был, – оправдывался дед. Это мы уж опосля с мужиками добавили, – подмигнул мне и разлил по стаканам. – Чокаться не будем – помянем душу грешную Агафьи. – Он прикрыл глаза от удовольствия, затих, прислушиваясь, как по кишочкам бежит живительная влага. – Опа! Упала... – Блаженная улыбка добавила его сухому лицу в глубоких морщинах еще десяток складок.
– Так о чем это мы? – прихватил щепотью капусту, отправил ее в почти беззубый рот, оживляется дед.
– Да о вчерашних поминках, что баба Фекла тебя упрекала.
– А! – рассмеялся дед. – И смех и грех.
– Нашел над чем смеяться! – перекрестилась бабка, сидя на лавке. – Богохульник ты эдакий.
– Нет, ты погоди старая! Расскажу я все-таки человеку, – закурил дед. Уселся поудобнее и, улыбаясь, поведал следующее.
– А дело обстояло так. Жила у нас на Подгорной Агафья…
– Уж больно издалека начал,- встряла опять супруга.
– Иди-ка ты к чугункам своим! – рассердился старик. – И неча тут прислушиваться да в разговоры мужицкие встревать! – Старуха обиделась, прижала платок к губам и ушла на кухню.
– Давай-ка ишо по единой, – расстроился дед. – оглянулся на кухню и уже не так громко продолжил рассказ.
– Так вот, Агафья та старухе моей, пожалуй, ровня по годам, а выглядела в последнее время старше намного. А от чего все это? – задал себе вопрос, – а всё оттого, что жила как-то не по-людски. Грешница – одним словом.
– Ведьма что ли?
– Не… Ведьмы-то они красивые. Мужиков с ума сводят, а бабы на них лютуют – все боятся, что мужей уведут. И сказывали старики, что самых красивых девок по бабьему наущению ведьмами называли да на кострах жгли. А эта красотой особой никого не покоряла, а мужики всё же часто к ней по ночам захаживали.
Сосед-то наш, Ванька Клюев, часто видать, в том доме бывал. Жена его, Маняшка, об этих приворотах догадывалась, да только застать никак не могла, но хотела. Вот и в этот вечер ребятишек уложила, свет пора тушить да самой спать ложиться, а мужика-то все нет. «До ветру» – сказал пошёл, да как сквозь землю провалился. Баба шаль на голову, тужурку на плечи, полено в руки и айда к Агафьеной избе. Подкралась по снегу к окошку на передней стене и при тусклом свете закопченной лампы увидела любовную картину во всей красе. Тут-то нервы у нее и сдали. Саданула поленом по окну и, с криком: «Ах ты, б- !» - бросилась к дверям.
То ли снег оказался глубоким, то ли Гутька была бойчей и проворней, но из дома она успела выскочить быстрее, чем жена законная к дверям подскочила.
Бросилась разлучница за угол, а жена с поленом – за ней, и начали они круги наматывать вокруг дома. Застигнутый во грехе Ванька сначала растерялся, но когда в щель двери приоткрытой заметил, что бабы на новый круг пошли, выскочил незаметно из дома и, что есть духу, огородами, огородами припустил домой.
…Когда, вконец измотанная гонкой по глубокому снегу, жена вернулась домой, то застала мужа, вовсю хлопочущего со скотиной. На гневные выкрики о распутстве муж ответил ласково: «Да что ты, Маняша. Вовсе и не бывал я там. Это тебе причудилось, али привиделось. Я уже второй час тут управляюсь…»
Побушевала, побушевала жена, заплакала, но толку что? Гоняла вокруг дома не мужа, а свою соперницу. Мужа в лицо, она и вправду, не видела, а сзади, да в сумерках попробуй-ка узнать – попы-то у всех одинаковые – рассмеялся старик.
Давно это, правда, было, да бабы-то народ злопамятный. В гости к Агафье никто из них не ходил, да и она никого не приглашала. А на старости совсем одичала – словом ни с кем не обмолвится. Осерчала на весь белый свет. А тут как-то соседка смотрит – нету дыма из трубы избушки Агафьиной – ни вечером, ни утром. Позвала соседок, зашли, перекрестясь, в дом-от ее. Лежит она на койке в нетопленом доме, а ноги-то уж холодные
Как не сердились соседки на нее, а обряд-то христианский справили. Деда Гришку – водовоза снарядили гроб везти. Тот скатил свою обледенелую бочку с саней-дровней, таких же обледенелых, и отправилась наша Агафья в последний путь в домовине, открытая – крышку то впереди несут. Только, эт-то, мы Подгорную нашу миновали, влево, в гору дорога пошла, а плотина-то справа - глядим, матушки-светы! Гроб то с Агафьей соскользнул с саней, да и под горку, да с берега пруда вниз по льду, да в полынью… Только старухи перекреститься успели, а он уж плывет... Старики рукавицами рты закрывают, чтоб смешок-то не выпустить, да от баб отворачиваются. Запричитали старухи: -" В миру ты грешницей была, и померла ты не вовремя, зимою лютою, да еще и тут-то фокусы выкидывашь! Прости, нас грешных! Худо об усопших плохо говорить. Грех то какой…»
– Действительно. Как же так получилось?
– А оченно просто. Говорю тебе, под горой живем. Ребятишки с Нагорной по этой дороге на лыжах, санках, да ледянках катаются, да прямо на пруд скатываются. Завод-то на зиму воду спускает, чтобы она на уровень ушла, а в этом годе что-то проворонили, думали, что растает еще, и спустили воду уже из-подо льда. Лед зацепился за берег-то, а середина пруда осела. У плотины полынья образовалась от теченья быстрого.
– Все, я понял. А что дальше то?
– А дальше-то еще смешнее… Агафья в своей «лодке» уже к шлюзу подплыла, покачивается на волне. На берегу шум, с Нагорной народ привалил, бестолковые советы дают, и никто ничего не делает, только гадают: утопнет Агафья вместе с домовиной или перевернется. На завод, видно, кто-то сбегал – пожарники с лестницами да баграми прибежали. Выудили грешницу. Молодые мужики на плечах на гору вынесли. Гришке-коновозчику чуть было сопатку не свернули: «Чё, мол, не вровень с санями идёшь, а впереди лошади шагашь?»
Уже поздно вечером, по темну, добрались мы до погоста. Схоронили по-людски. А вчера вот сороковины справляли. Душа то ее сегодня, чай, уж в ворота апостола Петра стучится: «Пусти, мол, в рай!», а мы все сорок дней ее поминаем, да последний путь её вспоминаем и долго, видать, еще вспоминать будем. Понятливая Агафья была -- привечала мужиков, когда их бабы на сносях ходили.