«ШЕСТОЙ ЛИШНИЙ»
Сергей Митрофанович Городецкий прожил долгую жизнь в литературе. Он был творчески связан со многими замечательными поэтами и художниками и сам был мастером рисунка, что достаточно видно по его работам, опубликованным в книге «Жизнь неукротимая». Популярность Городецкого началась в 1905 году с его появления на «башне» Вячеслава Иванова. Он читал стихи, вошедшие потом в книгу «Ярь».
Для начала века характерны поиски новых живых источников, поиски веры взамен иссякавших традиционных вер. Это явилось одной из причин того, что творчество Городецкого так горячо приняли и Вячеслав Иванов, и другие символисты, даже Блок.
Владимир Пяст, которого Блок познакомил с Городецким, писал так: «Против меня сидел длинный студент-филолог, которого я запомнил в лицо в университете. Нос его был не менее длинен, и над ним – маленькие глаза. Блок ранее предупредил меня, что это Городецкий, интересный поэт. Действительно, чем-то необычным сразу повеяло от тех произносимых малоизящной скороговоркой стихов, в которых звучали зараз и зачатки «зауми», и какое-то сверхъестественное проникновение в ту пору, о которой я не знал ничего, за исключением только того, что странным образом присоединялось к тому, что я видел когда-то в детстве на старой бумаге, рассматривая карту древней Руси в каком-то старинном атласе (...). Из-под носа Городецкого вылетали странные звуки.
Ярила, Ярила, яри мя
Очима твоима!»
Или вот еще описание языческого жертвоприношения, которое, как утверждает тот же Пяст, «вставало при этих стихах перед глазами так точно, как если бы мы действительно были очевидцами его десять – двенадцать веков тому назад».
...Отточили кремневый топор,
Собрались на серебряный бор:
В тело раз, в липу два
Опускали.
И кровавился ствол,
Принимая лицо:
Вот черта – это глаз.
Вот дыра – это рот. –
Вот две жрицы десятой весны
Старику отданы, –
Покраснела трава, –
И у ног
В красных пятнах лежит
Новый бог.
Блок восхищался этими стихами. Сохранилась фотография Блока с надписью: «Сергею Городецкому, милому другу. Александр Блок. 07» (то есть 1907 год).
С некоторым удивлением автор этих строк обнаружил, что тех стихов, что восхищали современников, в последних прижизненных изданиях Городецкого... нет совсем. Что называется, отрекаться – так отрекаться.
Одно знаменитое в те годы, много раз пародируемое стихотворение (а что ни говори, пародировать можно лишь то, что имеет лицо!) в книге поэта 1956 года («Стихотворения. 1905–1955») все-таки обнаружилось:
Звоны-стоны, перезвоны,
Звоны-вздохи, звоны-сны,
Высоки крутые склоны,
Крутосклоны зелены.
Стены выбелены бело:
Мать-игуменья велела!
У ворот монастыря
Плачет дочка звонаря:
– Ах ты, поле, моя воля,
Ах, дорога дорога,
Ах, мосток у чиста поля,
Свечка чиста четверга!
Вячеслав Иванов ценил в Городецком его мифотворчество, к которому и сам был склонен, но не только это: его восхищала энергия стиха, богатая инструментовка. Но все Перуны, Ярилы и Стрибоги скоро поднадоели самому поэту. Вторая книга «Перун» имела меньше отзывов и была слабее первой.
Какие-то песни в душе отзвучали,
И с чем-то расстаться настала пора.
Городецкий писал очень много и все публиковал, но уровня «Яри» не достигал. Впрочем, Н. Я. Мандельштам, относясь к Городецкому крайне неприязненно и пристрастно, даже о «Яри» писала так: «Я смотрела «Ярь» – в ней нет ни одной йоты подлинной поэзии, ни одного настоящего слова. Язычество с перунами – националистический вариант и своя домашняя лекарственная кухня».
Сборник стихотворений «Русь» вызвал и у Блока, неизменно симпатизировавшего стихам Городецкого, достаточно отрицательную реакцию. В это время, в 10-е годы, Городецкий отходит от символизма, начинает писать в массовых журналах, рассчитанных на невзыскательного читателя. Но одновременно принимает участие вместе с Гумилевым в создании «Цеха поэтов». Он становится синдиком, то есть цеховым старейшиной, придумывает эмблему «Цеха поэтов» – лиру. Он и Гумилев начинают борьбу за создание нового течения – акмеизма. Городецкий пишет статью «Некоторые течения в современной русской поэзии», в которой пытается сформулировать тезисы этих течений. «После всяких «неприятий» мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий. (...) Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. (...) Символизм, в конце концов, заполнив мир «соответствиями», превратил его в фантом».
Словечко «адамизм», будто бы означающее мужественный и твердый взгляд на жизнь (Адаму, как известно, предназначена была роль назвать по именам все сущее на земле), в дальнейшем как-то затерялось, а в первых манифестах новой группы употреблялось почти как синоним «акмеизма». Акмеистические настроения преобладают в сборнике «Цветущий посох», но эти стихи не встречают поддержки даже у соратников. Несколько натянуто одобрив восьмистишия, из которых состоит сборник, Н. С. Гумилев вынужден закончить рецензию так: «У «Цветущего посоха» много недостатков, может быть, даже больше, чем позволено в наши дни для книги поэта с именем. Сергей Городецкий чаще рассказывает, чем показывает, есть восьмерки очень несделанные, есть и совсем пустые, есть ритмические недочеты, (...) нередки общемодернистические клише».
Например, восьмистишие, посвященное Льву Толстому:
Счастливый путь, родимый наш, великий,
Краса веков и сила наших дней!
Средь всех ты был как светоч тихий
Зажженных в человечестве огней.
Всю жизнь ты шел. И путь последний, здешний,
Был к матери-земле на грудь,
Чтоб, с ней вздохнув, вольней и безмятежней
Уйти в бессмертный свет. Счастливый путь.
Какие уж тут «победительные интонации»? Стихи с затрудненным дыханием, да, наконец, просто неумелые, что странно для синдика, то есть мастера.
С началом первой мировой войны Городецкий подключается к хору ее «барабанщиков». Попадаются в его стихах и монархические мотивы. Н. Я. Мандельштам упоминает о книге «Сретенье царя», из-за которой он будто бы после революции весьма опасался за свою судьбу. Такой книги, по-видимому, не было, но было стихотворение с таким названием («Нива». 1914. № 3).
В 1915 году к Городецкому с запиской от Блока приходит С. Есенин и отдает себя под его покровительство. Виктор Шкловский пишет об этом так: «Они (Клюев и Есенин. – В. Р.) вошли в кухню, стали читать стихи и доставили Сергею Митрофановичу Городецкому возможность открыть себя. Был это моторизованный необитаемый остров, который сам приплыл к Куку: "Пожалуйста, открой меня!"»
Городецкий организовал группу «Краса», в которую, кроме Есенина, вошли Н. Клюев, С. Клычков, Б. Верхоустинский, А. Ширяевец и другие. Он намеревался устраивать вечера молодых крестьянских поэтов, но состоялся, по-видимому, лишь один вечер – шла война.
Некую симпатию к Городецкому Есенин декларировал и несколько лет спустя, когда говорил А. Мариенгофу: «Из всех петербуржцев люблю только Разумника Васильевича (Иванова. – В. Р.) и Сережу Городецкого – даром что Нимфа (так прозвали в Петербурге жену Городецкого) самовар меня заставляла ставить и в мелочную лавку за нитками посылала».
Группа «Краса», о которой Зинаида Гиппиус в парижских «Последних новостях» 1922 года ехидно писала: «Это была группа поэтов-стилизаторов с направлением в этот период, то есть в годы 15-16, сугубо псевдонародным и военно-патриотическим», – вскоре распалась.
А Городецкий осенью 1916 года отправляется на Кавказский фронт, перед этим основательно поссорившись и с Вячеславом Ивановым, и с Блоком. Там его ура-патриотический угар быстро сдуло. «Когда я очутился на дороге, покрытой трупами наших солдат, и увидел колеи, забитые ранцами, окровавленными бинтами и шинелями, – я впервые понял, куда привело меня мое петербургское легкомыслие. Я понял, чем расплачивается Россия за участие в этой войне», – писал позднее С. М. Городецкий.
Февральская революция застала Городецкого в Иране, в лагере для сыпнотифозных солдат. Затем, чудом спасшись, он оказывается в Тифлисе. Там он организует журнал «Нарт», остро критикующий правительство Грузии, за что его по личному распоряжению Ноя Жордания высылают из Тифлиса. Вопреки утверждению Георгия Иванова, Городецкий не служил в «Осваге» и вообще у белых, так как на территории, контролируемой белыми, никогда не находился. Из Тифлиса поэт перебирается в Баку. Там он пишет стихи, обличающие колонизаторов, такие как «Восточный крестьянин», «Кофе».
Рано ушедший из жизни добрый и талантливый поэт Дм. Голубков называет эти стихи замечательными, вспоминает, что Анри Барбюс перевел их на французский, откуда они разошлись по всему белу свету, но, на мой взгляд, это стихи конъюнктурные и к тому же не слишком талантливые.
Сломать насилье! Снять с дикарской воли
Бесстыдство злое купли и продажи!
Плетей не надо для цветов магнолий!
Не надо солнцу океана стражи!
Отмстить за бешенство бичей ременных!
Пусть хищники в туман уйдут кровавый!
Да здравствует свобода угнетенных
Во всех краях и на болотах Явы!
Даже как чистая риторика это – не первый сорт.
Н. Я. Мандельштам вспоминает, как в Баку Городецкий явился к ним с визитом в вагончик на запасном пути, где они с Осипом Эмильевичем тогда жили: «Сидел он долго и все время балагурил, но так, что показался мне законченным маразматиком. У нас еще не было опыта для распознавания творческого идиотизма, и Ахматова лишь через много лет придумала форму «маразматист-затейник» или, вздыхая, говорила про безумных стариков: «Маразм крепчал».
Эти слова характеризуют сорокалетнего Городецкого, как в день нашей встречи, так и в Москве, куда он скоро переехал. (...)
– Он всегда был таким? – спросила я.
Мандельштам ответил, что почти таким, но сейчас он еще притворяется шутом, потому что смертельно напуган: незадолго до революции он выпустил книгу «Сретенье царя» (см. об этом выше. – В. Р.) и теперь боится, как бы ему не пришлось за нее отвечать.
(...) Я почему-то сразу сообразила, что такой не пропадет.
(...) И физиономия у него была соответственная: огромный кадык, крошечные припрятанные глазки и забавный кривой горбатый нос. Солнечная физиономия».
«В Москве страх прошел – Городецкий сумел договориться с новыми хозяевами, и в том, вероятно, сыграло свою роль то, что он бывший солнечный мальчик, надежда русской поэзии. Мандельштам правильно заметил, что большевики свято верили оценкам символистов».
Но он стал писать такие стихи:
В грозовом твоем ударе,
Пролетарий,
Вспыхнул алый хоровод
Всех свобод.
Из Октябрьского мгновенья
Всем векам
Светит серп освобожденья,
Как прожектор морякам.
Евгений Замятин в альманахе «Дом искусств» напечатал нашумевшую статью «Я боюсь», в которой были такие слова: «В 1794 году 11 мессидора Пэйан, председатель комиссии по Народному Просвещению, издал декрет, и вот что, между прочим, говорилось в этом декрете: «Есть множество юрких авторов, следящих за злобой дня, они знают моду и окраску данного сезона, знают, когда надо надеть красный колпак и когда его скинуть. В итоге они лишь развращают вкус и принижают искусство. Истинные гении творят вдумчиво и выполняют свои замыслы в бронзе, а посредственность, притаившаяся под эгидой свободы, похищает ее именем мимолетное торжество и срывает цветы эфемерного успеха».
Этим презрительным декретом французская революция гильотинировала переряженных придворных поэтов. А мы своих юрких авторов, знающих, когда надеть красный колпак и когда скинуть, когда петь сретенье царя и когда молот и серп, – мы их преподносим как литературу, достойную революции».
Ясно, что Е. И. Замятин имел в виду Сергея Митрофановича: ведь это у него и про сретенье царя, и про серп и молот.
Время было трудное, никто не вправе кого-либо осуждать, ведь и Мандельштам, и Пастернак пытались писать «как требуется», но все же не отказываясь от собственного голоса, от главного в себе.
В Москве Городецкий поселился в старом доме возле Иверской, он уверял гостей, что это покои Годунова. Как описывает Дм. Голубков, «в его пустынной, тускло освещенной квартире гулял ветер, дышала стужа (Городецкий никогда не закрывал огромного итальянского окна своей комнаты – в лютый мороз сидел он за столом t;te-а-t;te с ледяной вьюгой и снегом)».
Он, как и многие, значительную часть своего времени уделяет переводам, создает новое либретто к «Ивану Сусанину» М. Глинки, сочиняет и тексты к операм советских композиторов. Но стать значительным советским поэтом ему не удается, хотя он сам, по уверению ряда современников, не теряет уверенности в своей «гениальности».
Ряд его стихов, написанных в 30-е годы, например «Поэт», «Горе», включаются в антологии. В этих стихах еще чувствуется экспрессия, постепенно исчезающая из поэзии Городецкого.
Птице- песне крылья мяли,
Птице-песне горло рвали
И давили грудь пятой.
Слово чахло и ссыхалось,
Слово с мыслью расставалось,
Слово сделалось мечтой.
Это, разумеется, при проклятом прошлом, а вот теперь – в 1935 году – стало так:
Птицы-песни взлет свободен,
Птицы-песни голос годен
И в бою, и за трудом.
Слово чувством накалилось,
Слово мыслью утвердилось,
Слово стало рычагом.
Когда началась война, поэт откликается на это трагическое событие циклом стихов. Увы, они не дотягивают до уровня не то что Сельвинского, но даже Демьяна Бедного.
В эвакуации он живет в Ташкенте, где с ним снова довелось столкнуться Надежде Яковлевне Мандельштам. Дадим ей слово, хотя эта замечательная женщина пишет о бывшем акмеисте с яростью и презрением. «Он жил в том же доме, что Ахматова, – она в каморке на втором этаже полуразрушенного трущобного дома, он внизу в сносной квартире. (...) Говорить с таким типом мне не хотелось, потому что все годы он только и делал, что публично отрекался от погибших и вопил про адамистов, ничего общего с акмеистами не имевших. Зато он перехватывал людей, шедших к Ахматовой, и спрашивал, что делает там наверху «моя недоучка»?
До нас доходили его высказывания за чайным столом про контрреволюционную деятельность Ахматовой, Гумилева и прочих акмеистов, по имени не называемых. Все, что говорил Городецкий, звучало, как донос, но я не знаю, ограничивался ли он болтовней во дворе да еще публичными выступлениями или ходил со своими доносами по начальству...
...Неудавшийся поэт, смолоду вкусивший хвалу и нечто вроде известности, превращается в зрелые годы в существо, не достойное имени человека. Сгусток злости и зависти отравляет его жизнь».
Остановим эту клокочущую негодованием речь Надежды Яковлевны, добавив для справедливости, что начальство его тоже не слишком признавало: одна книга, «Стихотворения», вышла в 1956 году (в «оттепель»), а следующая – сразу вслед за смертью Городецкого, в 1968 году.
Мне не хотелось писать главу о Городецком, странная и жалкая это фигура. Но из песни слова не выкинешь – он все-таки был акмеистом, иногда был и поэтом. Акмеистов было, как мы знаем, шесть. Он был шестым. Лишним.
Литература
1. Блок А. А. Собр. соч. в 8 томах. Т. 6. – М.-Л.: ГИХЛ, 1962.
2. Берберова Н. Н. Курсив мой. – М.: Согласие, 1996.
3. Woroszylski W., Watala E. Zycie Sergiuza Esenina (Перев. В. Рутминского. Рукопись).
4. Городецкий С. Жизнь неукротимая. – М.: Современник, 1984.
5. Городецкий С. Русские портреты. – М.: Правда, 1978 (б-ка «Огонек»).
6. Гумилев Н. Письма о русской поэзии. – М.: Мысль, 1922.
7. Замятин Е. Я боюсь // Альманах «Дом искусств». 1920. № 1.
8. Иванов Г. Петербургские зимы. – М.: Книга, 1989.
9. Мандельштам Н. Вторая книга. – М.: Московский рабочий, 1990.
10. Машинский С. Поэзия Сергея Городецкого / В кн.: С. Городецкий. Стихотворения. 1905-1955. – М.: ГИХЛ, 1956.
11. Пяст В. Встречи. – М.: Федерация, 1929.