«И ВСЕ-ТАКИ УСЛЫШАТ ГОЛОС МОЙ...»
Забудут? – Вот чем удивили!
Меня забывали сто раз.
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
Эти стихи Ахматовой были опубликованы только после смерти поэта. При жизни ее и забвению пытались предать, и шельмованию, что, впрочем, давало эффект совершенно противоположный желаемому.
Кто знал Анну Ахматову до 1946 года? Небольшое количество просвещенных знатоков. А после этого злополучного года? Вся страна. Конечно, тут сказывалась и сладость запретного плода, ведь недаром Марк Твен утверждал, что Ева съела яблоко именно потому, что оно было запретным. Тогда по всем городам и весям было спущено указание: найти своих местных «Ахматовых» и заклеймить их творчество, идейно чуждое советскому обществу. Пресловутый доклад А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» еще недавно обязательно изучался в гуманитарных вузах и служил руководящим документом в идеологических инстанциях. Лишь в 1988 году решением Политбюро ЦК КПСС постановление об опальных журналах было отменено как ошибочное. Через 22 года после смерти поэта. А долгое время можно было прочесть о ней только подобное: «Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у нее – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности ... Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой».
Не знаю, где отыскал Жданов у Ахматовой эротику, но рекламу он ей сделал всесоюзную. Сейчас мы можем с полной определенностью утверждать, что не была Анна Ахматова ни монахиней, ни блудницей, ни тем более взбесившейся барынькой. Вся жизнь ее прошла в бедности, а иногда и просто в нищете. Хотя по иронии судьбы дважды она проживала во дворцах. Некоторое время в Мраморном дворце и довольно продолжительное – в шереметевском Фонтанном Доме. Правда, следует уточнить: это были коммунальные квартиры во флигелях этих дворцов. Позже Ахматова писала:
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца... Я нищей
В него вошла и нищей выхожу.
Какая уж тут «барынька»? Поэтом она была! (Слова «поэтесса» Анна Андреевна не любила, усматривая в нем нечто жеманно-щебечущее). А гонений на нее всю жизнь было предостаточно.
И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески ее горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх.
(1922 г.)
Родилась Анна Андреевна в 1889 году под Одессой. Отец ее Горенко Андрей Антонович был отставным инженером-механиком флота. Годовалым ребенком она оказалась вместе с родителями в Царском Селе, которое наряду с его великим питомцем – Пушкиным навсегда вошло в ее жизнь и поэзию.
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни ...
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
В ряде публикаций Анну Андреевну объявляют ученицей И. Ф. Анненского, основываясь на ее стихах:
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил...
На самом деле она его лично не знала и непосредственно учиться у него не могла. Уже после смерти Анненского она прочитала его книгу «Кипарисовый ларец» и была потрясена силой его поэзии. Его сдержанные концентрированные стихи стали для нее образцом.
В главе о Гумилеве мы упоминали о том, что Николай Степанович издавал в 1907 году в Париже журнал «Сириус». В нем и появилось несколько стихотворений, подписанных «Анна Г.», то есть Горенко. Ахматовой она стала позже, взяв псевдоним по прабабушке.
Известно письмо Анны Андреевны ее родственнику С. В. Штейну: «Зачем Гумилев взялся за «Сириус»? Столько несчастиев наш Микола перенес и все понапрасну. Вы заметили, что сотрудники все так же известны и почтенны, как я?» А она в это время была никому не известной 18-летней гимназисткой.
В 1910 году Ахматова вышла замуж за Гумилева. К стихам жены Гумилев относился несколько настороженно, пряча это за иронией. Когда ему говорили, какие хорошие стихи у его жены, он отшучивался: «Она у меня еще и гладью вышивает». Он не хотел, чтобы она печаталась, говорил: «Надо подождать!»
С. К. Маковский в воспоминаниях изображает Ахматову кроткой голубицей, а Гумилева – этаким коршуном. Он рассказывает, что однажды, когда Гумилев был на охоте, ему удалось отобрать у Ахматовой чуть не силой тетрадь со стихами и опубликовать в «Аполлоне». Гумилев умел проигрывать. Поставленный перед фактом, сказал: «Ну и прекрасно. Самое время».
В 1912 году вышла первая книга Ахматовой «Вечер», тиражом всего 300 экземпляров. Все стихи этого сборника отмечены удивительным и оригинальным дарованием. Это – стихи-события, стихи-новеллы.
Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?» –
Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
О. Э. Мандельштам, любивший и высоко ценивший стихи Ахматовой, высказал интересное соображение: «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с «Анной Карениной», Тургенева с «Дворянским гнездом», всего Достоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу».
Корней Иванович Чуковский выразил похожую мысль: если взять рассказ, например, Хемингуэя и сгустить его до маленького стихотворения, получится нечто вроде стихов Ахматовой. В малой форме проявляется большое содержание.
Вот всего две строки, начинающие стихотворение:
Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Какова насыщенность содержания на малом пространстве!
Когда символизм начал выдыхаться и Гумилев придумал свой акмеизм, Ахматова вошла в эту группу. Как она пишет: «Не потому, что я была женой Гумилева. Для Коли семейственности не было. Он взял меня в акмеизм, потому что считал поэтом». Гумилев был скуп на похвалы, но о втором сборнике Ахматовой «Четки» (1914) писал так: «По сравнению с «Вечером», изданным два года тому назад, «Четки» представляют большой шаг вперед. Стих стал тверже, содержание каждой строки – плотнее, выбор слов – целомудренно-скупым».
Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.
Мне очи застит туман,
Сливаются вещи и лица,
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
Крупным планом поданная деталь ярче многих слов говорит о чувстве героини.
К периоду написания «Четок» относятся их кратковременные встречи с А. Блоком. Ахматова уже в поздние годы писала с некоторым сожалением, что никакого романа у них не было. На «Четках», подаренных Блоку, есть такой инскрипт Ахматовой:
От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи.
Блок, безоговорочно отрицавший акмеизм и написавший о нем статью «Без божества, без вдохновенья», для Ахматовой делал исключение, ибо в ней видел и божество, и вдохновенье. Оба они понимали значительность друг друга. Они обменялись стихотворными посланиями в стиле испанского романсеро. Первым написал Блок. Стихотворение начиналось словами:
Красота страшна, вам скажут,
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи.
Черный розан в волосах.
Анна Андреевна вспоминает: «У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила».
Она ответила ему в той же манере (такие строфы – четырехстопный белый хорей – называются редондильями).
…
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
(Это тот дом на Пряжке, где сейчас прекрасный музей А. А. Блока).
Интересно, что в это самое время мать Блока, весьма не любившая свою невестку и радовавшаяся всем увлечениям сына, писала М. П. Ивановой, сестре блоковского друга Евгения Иванова: «Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную. И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и печальная. А он этого не любит. (...) У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен (29 марта 1914 г.)».
Под Кармен везде имеется в виду артистка Л. А. Дельмас, которой посвящен одноименный цикл Блока.
Ребенку, упоминаемому в письме, в это время было два года. Это замечательный человек, Лев Николаевич Гумилев, на котором власти полностью отыгрались за его родителей. Он арестовывался три раза, в промежутках между отсидками провоевал всю войну, защитил диссертации. Сейчас его книги по истории, по теории этногенеза знают едва ли не все просвещенные люди.
А письмо А. А. Кублицкой-Пиоттух, матери Блока, написано накануне первой мировой войны. Начало войны нашло отражение в книге Ахматовой «Белая стая», почти целиком разошедшейся в Петрограде (так стал называться в войну этот прекрасный город, ныне снова ставший Санкт-Петербургом). В книге есть и любовная лирика, но появились и новые мотивы: судьбы России, войны как народного бедствия. Совершенно удивительно, что еще до начала войны, в июле 1914 года, были написаны строки.
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил,
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил,
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
Невольно вспоминается, как Ахматова говорила: «Стихи всегда приходят, как катастрофа. Если это не так, значит – не поэт».
Уже год шла война, когда Ахматова написала стихотворение «Молитва», поразившее М. И. Цветаеву, которая сказала позже, при их встрече в 1940 году: «Анна Андреевна, как Вы могли это написать? Разве Вы не знали, что в стихах все сбывается?»
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар. –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
А ведь и правда: отнимали и ребенка, и друга. Только, к счастью, таинственный песенный дар отнять не смогли. Хотя и старались. Ахматова всегда возмущалась, когда ее творчество пытались замкнуть в границах 10-х годов, воспринимая исключительно любовную лирику. Она очень ценила статью Н. В. Недоброво, который угадал в ней главное, когда это было еще трудно: «Все свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную». Здесь увидены свойства более поздних зрелых стихов Ахматовой.
В сборниках «Подорожник» и «Anno Domini», вышедших после революции, множество стихов, отражающих гул наступившего времени. Попытки прямолинейно истолковать их бесплодны. Поэт пишет не плакат, он аккумулирует то, что носится в воздухе, но не всякому дано воспринять и выразить.
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.
Еще на западе земное солнце светит,
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
В свое время, цитируя строку «Все расхищено, предано, продано», Жданов утверждал, что Ахматова не приемлет революцию. А вот Георгий Иванов писал, что эмиграция воспринимала эти стихи как большевизм какой-то, потому что кончались они строками:
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
«Это коммунизм, что ли?» – недоумевали эмигранты. Обе стороны одинаково примитивны в понимании и оценке мыслей поэта. Ахматова запечатлевает происходящее как то, что должно было случиться. К отъезду за рубеж она относилась резко отрицательно. Ее друг Борис Анреп, поэт и художник-мозаичист, уехал в Англию и звал ее с собой. Он говорил: «Не знаю, когда вернусь в Россию, я люблю спокойную английскую цивилизацию разума (так я думал тогда), а не религиозный и политический бред». Уехали и многие другие близкие друзья. Ответом на мучительные раздумья звучит стихотворение:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Мария Белкина в своей талантливой книге «Скрещение судеб» вспоминает, как в доме Б. Пастернака А. Н. Вертинский неосторожно заявил, что никто из живущих в России не мог любить Россию так, как любили они Россию ТАМ. Ахматова дала ему гневную отповедь, сказав, что здесь, в этой комнате, находятся те, кто перенес блокаду Ленинграда и не покинул города, и в их присутствии говорить то, что сказал Вертинский, по меньшей мере бестактно и что, по ее мнению, любит Россию не тот, кто покидает ее в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остается вместе со своим народом на своей земле.
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был, –
писала она позже в «Реквиеме».
После 1922 года у нее не вышло ни одной книги, лишь в 1940 году появился сборник «Из шести книг». Поэтому у многих, не только у нас, но и за границей, сложилось впечатление, что она замолчала. Критик А. П. Селивановский написал в 1936 году: «Анна Ахматова перестала быть поэтом, перестала печататься, перестала писать». Из всего этого правильно только одно: перестала печататься. И то было бы вернее сказать: ее перестали печатать. Время наступало неподходящее для стихов.
Она очень сердилась, когда о ней говорили как об ученице Кузмина. М. Кузмин действительно написал предисловие к «Вечеру», но Анна Андреевна этого человека не любила, всегда говорила, что Кузмин был против акмеизма, и вообще отзывалась о нем отрицательно. Она работала в библиотеке Агрономического института, а писать, конечно, продолжала. Много стихов посвящено друзьям, поэтам, размышлениям о поэзии.
Подумаешь, тоже работа, –
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое.
…
Налево беру и направо
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И все – у ночной тишины.
Очень высоко ценила Ахматова стихи О. Э. Мандельштама, дружила с ним и его женой, Надеждой Яковлевной; иногда, приезжая в Москву, останавливалась у них. К несчастью, ей пришлось присутствовать при аресте Мандельштама в 1934 году. Она и Б. Пастернак хлопотали за него, добились его перевода из Чердыни в Воронеж, где Анна Андреевна навещала Осипа Эмильевича (поступок по тем временам, надо сказать, отчаянный). Вот конец стихотворения «Воронеж», долгое время не печатавшийся:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед,
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
С Пастернаком у нее были достаточно сложные отношения, но цену ему она знала всегда, и, наверное, лучше нее никто не сказал о нем:
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
Некоторые стихи опасно было хранить в записи. Доверенные люди заучивали их наизусть, и Ахматова время от времени их проверяла, внося поправки. Это уже даже не «преодоление Гутенберга» (выражение Цветаевой), а «преодоление Кирилла с Мефодием». Только устное запоминание было надежным. Именно так, только в кладовых памяти Лидии Корнеевны Чуковской и других близких поэта долгое время существовал «Реквием». Это цикл, или, если хотите, маленькая поэма о жертвах сталинского террора, среди которых были ее муж и сын.
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Черная маруся – это арестантская машина, черный ворон. Интересно, что аналогичные названия есть и в других языках: в польском – Czarna Manka, в английском – Black Mary.
В 1940 году, услыхав о взятии Парижа, она написала скорбные, трагические стихи. Ахматова любила этот город, бывала в нем в молодости. Там ее рисовал Модильяни (сейчас найдены его рисунки, считавшиеся утерянными, на которых изображена она).
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, –
Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.
И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.
Так вот – над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Скоро война пришла и в Россию. Особенно страшная участь досталась Ленинграду, испытавшему воистину адские муки. Анна Андреевна, как и все ленинградцы, дежурит у ворот, шьет мешки для песка. И, конечно, служит родине своими стихами.
И та, что сегодня прощается с милым, –
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит.
В конце 1941 года ее вывезли в эвакуацию – сначала в Москву, а оттуда в Ташкент, где оказалось много писателей и артистов. Она жила там в боковой пристройке к деревянному дому, в «балахане» (это узбекское слово близко слову «балкон»). Перенесла многие болезни, в том числе тиф. В тифозном бреду слагались строки:
Меня под землю не надо,
Я одна – рассказчица.
Она была таким человеком, что многие старались ей в чем-то помочь, облегчить её быт. Ярко писала об этом уже цитированная мною Мария Белкина. Ее книга – о Цветаевой, но там есть страницы и об Ахматовой: «Понимая, что Анна Андреевна может быть голодна, я хотела, чтобы она сразу обратила внимание на принесенный сверток, и что-то промямлила про съестное.
– Благодарю Вас! – проговорила она.– Положите, пожалуйста, на стол.
И повернув ко мне голову, добавила:
– Поэт, как и нищий, живет подаянием, только поэт не просит».
Запомним эти слова.
После войны Ахматова вернулась в Ленинград, ее часто печатали, оказывали ей всяческое уважение, но вдруг грянули партийные постановления 1946 года.
Ее исключили из Союза писателей, перестали печатать, лишили хлебных карточек, но... не тронули. Пишущий эти строки был в Ленинграде в начале 1947 года, видел, как оголодавшие в войну ленинградцы дрожали над каждой крошкой хлеба, поэтому то, что Ахматовой бросали в почтовый ящик хлебные талоны незнакомые люди, может вполне оценить.
Воистину: поэт, как нищий, живет подаянием, только поэт не просит.
Для того чтобы как-то жить, она переводит болгарских, китайских, корейских поэтов. Нет, она не была таким полиглотом. Для не знающих существа дела поясню: очень часто переводы стихов делаются по так называемым подстрочникам, буквальным переводам, сделанным отнюдь не поэтами. Порою они ужасны. Но и в этом деле она достигала вершин мастерства. Писала и стихи. И какие стихи! Только об их печатании не могло быть и речи.
А я молчу, я тридцать лет молчу.
Молчание арктическими льдами
Стоит вокруг бессчетными ночами.
Оно идет гасить мою свечу.
Об одном печальном эпизоде ее жизни, пожалуй, не следовало бы и говорить, но, увы, М. М. Кралин в составленный им прекрасный двухтомник Ахматовой включил злополучную «Славу миру». При всем моем уважении к этому серьезному знатоку и исследователю поэзии Ахматовой считаю, что он оказал ей медвежью услугу. Сама она, если стихи из этого цикла поневоле приходилось включать в сборники, даря их близким, неизменно заклеивала их.
В 1951 году ей намекнули, что, если она напишет стихи, прославляющие Сталина, ее станут печатать и даже, может быть, выпустят мученика-сына Льва. И она дрогнула. Не будем ее за это упрекать, но и цитировать не будем. Все было напрасно. И Льва не освободили, и даже сборник «Слава миру» не издали, только опубликовали подборку в «Огоньке». Через три года в Ленинград приехали английские студенты и... пожелали встретиться с Зощенко и Ахматовой. Их желание поспешили исполнить. Ахматова на вопрос о том, как она относится к постановлениям, ответила, что там все правильно. (А что другое она могла ответить? Ведь и Лев еще находился в лагере, и, хотя вождя уже не было, особых перемен пока не чувствовалось).
Тоненькая книжка ее стихотворений вышла лишь в 1958 году. Она испорчена лукавым предисловием А. Суркова, но все же надо отдать ему должное: он много сделал для появления этой книги.
Поворот к признанию начинается с 1964 года, когда ей присудили премию «Этна-Таормина» и власти даже выпустили её в Италию получать награду.
В 1965 году вышел наиболее полный прижизненный том ее стихов «Бег времени» с ее летящим профилем работы Модильяни на суперобложке. Тогда же Анна Андреевна ездила в Оксфорд. Ей присудили почетную степень доктора этого престижного университета.
В последние годы у нее была и квартира в Ленинграде, и литфондовская дачка в Комарове («Будка», как она ее называла).
Но Ахматова часто жила у друзей в Москве – у Ардовых, у вдовы Вал. Стенича. Вот она и нагадала себе, что умрет в Москве.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину.
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.
Она умерла в 1966 году. По иронии судьбы – 5 марта, в день смерти отца народов.
Злопыхатели говорили: у нее только прошлое, а будущего нет.
Они ошиблись: у нее есть и прошлое, и настоящее, и будущее.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крушится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле – печаль
И долговечней – царственное слово.
Этими словами Ахматовой уместно закончить очерк о ней.
Литература
1. Ахматова А.А. Собр. соч. в 2 тт. – М.: Правда, 1990.
2. Берберова Н. Курсив мой. – М.: Согласие, 1996.
3. Белкина М. И. Скрещение судеб. – М.: Книга, 1988.
4. Виленкин В. Я. Воспоминания с комментариями. – М.: Искусство, 1991.
5. Воспоминания об Анне Ахматовой. – М.: Советский писатель, 1991.
6. Добин Е. Поэзия Анны Ахматовой. – Л.: Советский писатель, 1968.
7. Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. – Л.: Наука, 1973.
8. Ильина Н. Дороги и судьбы. – М.: Сов. Россия, 1988.
9. Макогоненко Г. П. Из третьей эпохи воспоминаний // Дружба народов, 1987. № 3.
10. Макогоненко Г. П. О сборнике А. Ахматовой «Нечет» // Вопросы литературы. 1986., № 2.
11. Мандельштам Н. Я. Вторая книга. – М.: Моск. рабочий, 1990.
12. Павловский А. И. Анна Ахматова. – Л.: Лениздат, 1982.
13. Паустовский К. Г. Великий дар / В кн.: Рассказы. Очерки и публицистика. Статьи и выступления по вопросам литературы и искусства. – М.: Художественная литература, 1979.
14. Пяст В. Встречи. – М.: Федерация, 1929.
15. Найман А. Г. Рассказы об Анне Ахматовой. – М.: выступления по вопросам литературы и искусства. – М.: Художественная литература, 1989.
16. Селивановский А. Очерки по истории русской советской поэзии. – М.: Гослитиздат, 1936.
17. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. – М.: Книга, 1989.
18. Чуковский К. И. Ахматова и Маяковский. – Вопросы литературы. 1988., № 1.
19. Эвентов И. Об Анне Ахматовой. – Вопросы литературы. 1987. № 3.