«САНКТ-ПЕТЕРБУРГ ПЕРЕДО МНОЮ
ГРАНИТНЫМ ПРИЗРАКОМ СТОИТ!»
За последние лет десять перед нами возникали из небытия и стихотворения, и имена великолепнейших поэтов. Хорошо, что они нам возвращены, что мы радостно увидели, прочли, запомнили талантливые, живые, сверкающие всеми красками стихи.
Но до сих пор почти никому не известен блистательный «русский Беранже» – Николай Яковлевич Агнивцев. Иных стихотворцев печатали стотысячными тиражами, десятками томов... Где они? Кому они сейчас нужны?
А стихи Агнивцева, один раз услышав, запоминали навсегда. Они хранятся в памяти многих людей старшего возраста, в кругу актеров. Среди людей, покинувших Россию на время или навсегда.
Мне довелось работать вместе с человеком, прожившим долгое время в Шанхае. Услышав, как я процитировал строки Агнивцева, он был приятно удивлен и предложил мне состязаться, кто знает наизусть больше стихов поэта. И совсем удивился, когда мой Агнивцев оказался по крайней мере впятеро больше.
Увы, поэту довелось «списываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой».
Почему?
Да, он какое-то время жил в эмиграции: в Берлине, в Париже. И смертельно тосковал там по оставленной родине. Но эмиграция была кратковременным эпизодом в его жизни – не более трех лет. Меньше, чем у Андрея Белого, у Алексея Толстого, у Горького, наконец.
В двадцатые годы его стилистическая манера представлялась критикам чуждой насаждавшейся тогда «пролетарской литературе». Он действительно был эстраден, многие его стихи завершались рефренами, отчего они порой сравнивались с «песенками Вертинского», как будто такое сравнение может как-то принизить поэта.
В воспоминаниях А. Н. Вертинского «Дорогой длинною» читаем: «Поэт Николай Агнивцев – худой, долговязый, с длинными немытыми волосами, шагал по городу (Севастополю – В. Р.) с крымским двурогим посохом, усеянным серебряными монограммами – сувенирами друзей, и читал свои последние душераздирающие стихи о России:
«Церкви – на стойла! Иконы – на щепки!
Пробил последний, двенадцатый час!
Святый Боже, Святый крепкий,
Святый бессмертный, помилуй нас!»
Александр Николаевич лукавил. Он умолчал о том, что автором музыки на эти стихи и исполнителем был именно он, Вертинский. Коллекционеру С. Л. Пестову удалось обнаружить редчайшие ноты этого романса, выпущенные в 1920 году в Одессе издательством «Свободная песнь». Он называется «Молитва за Россию».
Стихи эти трагические, а автора их больше знали как комика. И единственным журналом, который (честь ему и хвала!) откликнулся на 100-летие со дня рождения поэта, был... «Крокодил» (1988. № 18).
Это не было случайностью. Поэт печатался в этом журнале, да и вообще с «крокодилами» у него была давняя дружба – в дореволюционной «Столице и усадьбе» Агнивцев вел рубрику «Кабаре Веселый крокодил».
Автор статьи в журнале «Памир» О. Кушлина даже считает, что первые строки знаменитого «Крокодила» К. И. Чуковского навеяны стихами Агнивцева:
Удивительно мил,
Жил да был крокодил,
Так, аршина в четыре, не боле...
И жила да была,
Тоже очень мила
Негритянка по имени Молли...
Мы мало знаем о жизни поэта. Родился он в Москве, отец его был известный юрист. Вместе с отцом он объездил весь Дальний Восток, в гимназии учился в Благовещенске. В университет поступил в Петербурге, но не окончил его, увлекшись театром и сочинением стихов.
В 1913 году вышел в Петербурге сборник «Студенческие песни», искрящийся юмором.
– Вы мерзавец, дон Фернандо!
– Вы не гранд, а идиот!
Дон Фернандо тычет в гранда,
Ну, а гранд – наоборот.
Пропоров друг другу шкуру,
Доны пачками лежат,
А в тени по Реомюру
Пятьдесят!
Конечно, это Испания условная, козьмапрутковская, так же как весьма условны у Агнивцева и другие экзотические страны.
Второй была «барабанная» книжка «Под звон мечей» (1915), вполне сливающаяся с ура-патриотической волной начала первой мировой войны. Агнивцев никогда потом эти стихи не вспоминал и не перепечатывал.
В последние годы перед войной поэт часто печатался в журнале «Сатирикон». Увы, сборник «Поэты Сатирикона», включивший десятки давно и справедливо забытых, мелких и мельчайших поэтов, сотрудничавших в этом журнале, Агнивцева проигнорировал вовсе.
В период между двух революций 1917 года поэт часто печатается в журнале «Бич». Мне удалось разыскать у петербургских коллекционеров комплект этого редчайшего издания. С удовольствием привожу никому не известное стихотворение (№ 35, сентябрь 1917 года).
Верю!
Опять удар! И крышкой гроба
Повис над Русью небосвод!
А Русь – без страха и без злобы
Все так же семечки грызет!
Ах, Русь недаром в горе крепла!..
И днесь, дрожащею рукой –
Главу посыплет вместо пепла
Подсолнечною шелухой!
В годы гражданской войны поэт скитается по различным южным городам. И. Г. Эренбург вспоминает, что в Киеве гастролировал театр «Кривой Джимми», где почти весь репертуар сочинял Н. Я. Агнивцев. Актеры, подпрыгивая, пели веселые куплеты:
И было всех правительств десять,
Но не успели нас повесить.
В самом деле, достаточно прочитать «Белую гвардию» М. А. Булгакова, чтобы представить всю эту правительственную чехарду: то белые, то красные, то гетман Скоропадский, то Петлюра, то какой-то атаман Болботун...
«Кривой Джимми» превратился со временем в московский «Театр Сатиры», а Агнивцев оказался сперва в Константинополе, а потом в Париже. Франция была мечтой его юности, но в изящных куплетах о французской революции то и дело проскальзывают трагические ноты:
И перед пастью гильотины,
Достав мешок для головы,
Палач с галантностью старинной
Спросил ее: «Готовы ль Вы?»
В ее глазах потухли блестки,
И как тогда, в игре в серсо,
Она поправила прическу
И прошептала: «Вот и все!»
Его «Рассеянного короля» с успехом исполнял Вертинский. Это тоже песенка о французской революции. Но именно там, во Франции, поэт создал уникальную книгу, может быть, лучшую – о своем любимом Петербурге. Книга называется «Блистательный Санкт-Петербург». Вышла она в берлинском издательстве И. П. Ладыжникова в 1923 году, того самого Ладыжникова, который издавал Горького. (В 1989 году издательство «Книга» выпустило ее репринтную копию, и тираж был не так уж мал – 50000 экземпляров, а разошлась она молниеносно.)
В русской литературе не было такого прецедента, чтобы целая книга стихов была посвящена городу, который поэт боготворит, которым живет и дышит, которому поклоняется, как любимой женщине. Это чувство многократно усиливается отдаленностью от города его юности.
Думаю, не будет преувеличением, если я скажу, что, несмотря на огромное количество ностальгических стихов у эмигрантских поэтов, Агнивцеву безоговорочно следует отдать пальму первенства в этом жанре:
Пусть апельсинные аллеи
Лучистым золотом горят,
Мне петербургский дождь милее,
Чем солнце тысячи Гренад!
Пусть клонит голову все ниже,
Но ни друзьям и ни врагам
За все Нью-Йорки и Парижи
Одной березки не отдам!
Что мне Париж, коль он не русский?!
Ах, для меня под дождь и град
На каждой тумбе петербургской
Цветет шампанский виноград!
И, застилая все живое,
Туманом невским перевит,
Санкт-Петербург передо мною
Гранитным призраком стоит!
Эти стихи так же, как и «Коробка спичек» и «План города Санкт-Петербурга», должны бы украшать собою все школьные хрестоматии как образец отличных стихов, написанных горячим сердцем.
Агнивцев поэтизирует даже мельчайшие бытовые подробности, касающиеся жизни в Петербурге:
Кулебяка «Доминика»,
Пирожок из «Квисисаны»,
«Соловьевский» бутерброд...
Вот триптих немного дикий,
Вот триптих немного странный,
Так и прыгающий в рот.
Здесь использованы названия известных петербургских кафе прежнего времени. Найдутся в этой книге и портреты российских государей (Павла I, Елизаветы Петровны), и, конечно, тех великих, тени которых осеняют «гранитный призрак» (Державина, Пушкина, Гоголя).
И пусть порой попадаются небрежные строки, неловкая рифма. Ему приходилось иногда и торопиться, работая к сроку, по заказу. Умиляют у него даже очаровательные нелепости, вроде:
Итак, сидел он в нише,
Задумчив, как пять тумб (? – В.Р.)
Как только что открывший
Америку Колумб.
Впрочем, виртуозность стихов Агнивцева, по свидетельству современников, вполне оценил взыскательный Маяковский, любивший повторять:
Однажды в Африке
Купался жираф в реке,
Там же
Купалась гиппопотамша.
Стихи Агнивцева очень подходили для сценического исполнения: их читали на различных эстрадных концертах, часто не называя (а может, и не зная) имени автора. Недаром сборник «Мои песенки», вышедший тоже в Берлине, имеет ироническое посвящение: «Всем, сценически обокравшим меня, стоически посвящаю».
Во многих изящных песенках присутствовали эротические мотивы, действовавшие на ханжей, как красная тряпка на быка. Но разве их не было у Ронсара, у Вийона?
Между статуй прямо к Леде
Шла по парку гордо Лэди,
А за нею чинно следом
Шел лакей с шотландским пледом.
И сказала строго Лэди,
Подойдя вплотную к Леде:
– Шокинг! – И за этим вслед
Завернула Леду в плед.
О заботливая Лэди,
Плед совсем не нужен Леде.
Уверяю Вас – для Лед
Нужен лебедь, а не плед.
Прекрасный писатель Леонид Борисов в воспоминаниях «За круглым столом прошлого» посвятил Н. Я. Агнивцеву несколько страниц. Там он, в частности, замечает: «Стихи Агнивцева отличались от других «лица необщим выраженьем»: они коротки, легко запоминались, остроумие в них сочеталось с афористичностью, порядка, так сказать, домашнего: он не решал проблем, был далек от злободневности, но пульс чего-то сегодняшнего, что пришло из вчера и, наверно, останется в завтра, всегда был ощутим в его легких воздушных ямбах и как бы летящих куда-то хореях».
Любители стихов Агнивцева находились в самой взыскательной среде. Другом поэта и постоянным исполнителем его стихов был известный артист Николай Ходотов. В архиве Н. Я. Агнивцева в Москве в ИМЛИ хранится сшитая самим поэтом тетрадка с надписью «Репертуар артиста Н. Ходотова». Большая часть этих стихов не опубликована или рассеяна по труднодоступным старым журналам.
В 1923 году поэт возвращается на родину. Автор послесловия к уже упомянутому репринтному изданию книги «Блистательный Санкт-Петербург» Вадим Федоров пишет: «С удивлением и уважительным изумлением читаешь строки «послеэмигрантского» Агнивцева. Это даже не стихи, это крик, простите, щенячий визг, визг восторга, который возможен только в очень молодом и оттого счастливом возрасте» («Снова в Петербурге»).
Прощайте, немцы, греки, турки,
И здравствуй, Русская земля!
В своем я снова Петербурге,
Я снова русский. Снова – «Я»!
< ... >
И в небо Питера, бледнея,
Уходит беженский угар...
И вновь я рифмою своею
Целую невский тротуар!..
Но восторги поэта были преждевременны. Новой России он оказался не очень-то нужен. Он сотрудничал в многочисленных тогда «Смехачах», «Бегемотах», пытался сочинять «злободневные» стихи о беспризорниках, о Моссельпроме, о трамваях и примусах, но все это носило натужный, неестественный характер, он срывал на этом остатки голоса. Писал скетчи, сценарии проведения различных праздников, но думаю, что все это не приносило ему ни удовлетворения, ни достатка.
Последний сборник поэт издал в 1926 году. Он включал написанные им до революции и после возвращения на родину стихи. Сборник назывался «От пудры до грузовика». Мне довелось видеть в одном из журналов 20-х годов довольно ехидный отзыв об этом сборнике: мол, пудры там в избытке, а грузовика и не видать. Увы, в чем-то злой рецензент был прав: грузовик был мало подъемен для грациозной манеры поэта.
Н. Я. Агнивцев написал около двадцати книжек для детей. Все мы безобразно относимся к своим детским книгам, не сохраняем их, выбрасываем, едва достигнув совершеннолетия. А ведь тогда, в 20-30-х годах, детские книги писали удивительные мастера, оформляли первоклассные художники. Библиографы называют многие из книг Н. Я. Агнивцева для детей: «Чашка чая», «Маленький черный Мурзук», «Рикша из Шанхая» и другие. Честно признаюсь, что ни одну из них я не видел. В каталогах наших лучших библиотек они не значатся, а коллекционеры детских книг не собирают.
Наталия Старосельская в статье «Утешный ключ от бытия иного» пишет: «Агнивцев пытался вызвать к жизни новый театр малых форм, но, несмотря на начальные успехи, организм этот оказался нежизнеспособным. Уже вскоре Агнивцев вынужден был осознать, что в новом общественном укладе нет места богеме. Он умирает одиноким, бедным и всеми забытым». В самом деле, поэтические кабаре у нас как-то не привились. Время было неподходящее. Это в Варшаве были перед войной такие театрики, как «Кви про кво» или «Морске око», где с успехом исполнялись произведения К. И. Галчинского (своего рода польский собрат Агнивцева, да ведь такими были и Людвик Ежи Керн и Станислав Ежи Лец).
Как поэт умер, почему так рано – в 44 года, нам неизвестно. Указаний на насильственную смерть в источниках нет. В уже цитированном послесловии к репринтному изданию В. Федоров неопределенно пишет: «В 1932 году жизнь поэта трагически оборвалась» .
Жизнь поэта оборвалась, а жизнь стихов оборваться не может. И сколько бы ни писали о его «забытости», мне все время лезут в голову могущие показаться некоторым неуместными тут стихи... Маяковского:
Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,
Но слово мчится, подтянув подпруги,
Звенит века, и подползают поезда
Лизать поэзии мозолистые руки.
Этой статьей я выполняю свой долг перед памятью Николая Яковлевича Агнивцева.
Литература
1. Агнивцев Н. Мои песенки. – Берлин: Литература, 1921.
3. Агнивцев Н. Блистательный Санкт-Петербург. Репринтное изд. – М.: Книга, 1989.
3. Агнивцев Н. От пудры до грузовика (стихи 1916-1926 гг.). – М.-Л.: Изд. автора, 1926.
4. Агнивцев Н. Стихотворения // Простор. 1988. № 7.
5. Агнивцев Н. Стихотворения // Крокодил. 1988. № 18.
6. Борисов Л. За круглым столом прошлого. – Л.: Лениздат, 1971.
7. Вертинский А. Н. Дорогой длинною. – М.: Правда, 1991.
8. Кушлина О. Поэт – и больше ничего // Памир. 1983. № 12.
9. Старосельская Н. Утешный ключ от бытия иного // Литературное обозрение. 1993. № 1-2.
10. Эренбург И. Люди. Годы. Жизнь / Собр. соч. в 9 тт. Т.8. – М.: Художественная литература, 1966.