«НИ ЕДИНОЙ ДОЛЬКОЙ НЕ ОТСТУПАТЬСЯ ОТ ЛИЦА...»
Мой друг, ты спросишь, кто велит,
Чтоб жглась юродивого речь?
В природе лип, в природе плит,
В природе лета было жечь.
Эти строки Б. Л. Пастернака перекликаются с пушкинским «глаголом жги сердца людей». И разве не о том же поет наш современник Б. Окуджава, напоминая, что «еще ведь надо в душу к нам проникнуть и поджечь». Так поэты протягивают друг другу руки через время и пространство.
Поэзия, как таинственные волны, идет непосредственно от сердца к сердцу. Правда, часто бывает, что приемник настроен на другую волну, а то и просто выключен.
Пастернака приняли не сразу и не все. Когда художник открывает новое зрение, непривычным к этому людям его ракурсы кажутся странными. Возникает необходимость сделать усилие, перестроить привычную систему восприятия. Припомним, что в свое время Эмиль Золя написал о Поле Сезанне роман «Творчество», в котором вывел хорошо знакомого ему художника как неудачника. Но вот, что называется, «век отсверкал», и что мы видим? Сезанн – гениальный художник, заставляющий нас по-новому глядеть на мир. А Золя? Средней руки беллетрист, наподобие наших А. К. Шеллера-Михайлова или К. М. Станюковича.
И с Пастернаком была такая же история. За ним долгое время тянулась репутация поэта непонятного, сложного, элитарного.
В 1923 году в «Красной нови» появилась статья Сергея Клычкова «Лысая гора», где он объявлял косноязычной чепухой одно из самых пленительных стихотворений молодого Пастернака «Определение творчества» и... в доказательство цитировал великолепную строфу, завершающую стихотворение.
И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье – лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.
А между тем С. Клычков сам был поэтом, и хорошим поэтом. Просто... приемник был настроен на другую волну. После этого уже не удивляешься строкам Игоря Северянина:
Когда в поэты тщится Пастернак,
Разумничает недоразуменье.
Мое о нем ему нелестно мненье:
Не отношусь к нему совсем никак.
Воистину «и знал один лишь Бог седобородый, что это животные разной породы» (В. Маяковский). Кстати, Маяковский-то знал цену стихам Пастернака, твердил многие из них наизусть и характеризовал как «образцы новой поэзии, великолепно чувствующей современность».
Горячим поклонником стихотворений Пастернака был и В. Я. Брюсов. Во время пребывания последнего в Коктебеле, услышав чей-то пренебрежительный отзыв о Пастернаке, Брюсов поднялся во весь рост и стал читать одно за другим стихотворения поэта и страстно доказывать, почему они хороши. Одним из главных его аргументов было, что «стихи пронизаны духом современности».
В дневниках писателя и драматурга А. Афиногенова есть интересное рассуждение о том, что многие главным для писателя считают умение наблюдать людей. Если бы это было так, пишет Афиногенов, самыми лучшими писателями были бы учителя, врачи и политработники. Но это не так. Главное, – продолжает он, – это наблюдать самого себя. Этим свойством в высшей степени обладал Б. Л. Пастернак. Недаром, когда травили грузинского поэта Тициана Табидзе, Борис Леонидович писал ему (8 апреля 1936 года): «Если бы вы даже этого не хотели, революция растворена нами более крепко и разительно, чем вы можете нацедить ее из дискуссионного крана. ... Надейтесь только на себя. Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если вы там не найдете народа, неба и земли, то бросьте поиски, тогда негде и искать».
Так понимал Пастернак задачу поэта. И при этом к популярности относился весьма отрицательно. В очерке «Люди и положения» поэт писал: «Я не нуждаюсь в дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины я не мыслю». Этот же мотив настойчиво звучит и в его поздних стихах:
Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
Из каких корней выросло чудо поэзии Пастернака? Биографический подход в большинстве случаев мало что объясняет в поэте. Но сам Пастернак писал в автобиографии 1924 года: «Многим, если не всем, обязан отцу, академику Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке».
С генами родителей вошли в него стихия музыки и живописи. Сам Пастернак не рисовал, но в его поэзии стихия живописи преобладает – он более видит мир, чем слышит.
Впрочем, первым, что он хотел освоить, была именно музыка. Он серьезно занимался ею, намеревался стать композитором. Его кумиром был А. Н. Скрябин. Но однажды Пастернак обнаружил, что не обладает абсолютным слухом, то есть умением различать высоту любой произвольно взятой ноты. Это умение не обязательно для композитора (обязательно для настройщика инструментов). По мнению некоторых музыковедов, абсолютным слухом не обладал Чайковский, возможно, и Скрябин. Многие из сочинений юного композитора Б. Пастернака вполне профессиональны. Его «Соната для фортепиано» издана «Советским композитором» в 1979 году.
Но для него самого все было решено:
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
А если «до самой сути» не получалось, значит, это занятие следует оставить. До конца своей жизни он любил музыку, дружил с замечательными музыкантами; любовь к музыке и ее глубокое понимание неоднократно проявлялись и в стихах:
Жилец шестого этажа
На землю посмотрел с балкона,
Как бы в руках ее держа
И ею властвуя законно.
Вернувшись внутрь, он заиграл
Не чью-нибудь чужую пьесу,
Но собственную мысль, хорал,
Гуденье мессы, шелест леса.
Раскат импровизаций нес
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливнем, стук колес,
Жизнь улиц, участь одиночек.
Но сам он музыку оставил окончательно и бесповоротно.
Следующее, чем Пастернак увлекся, была философия. Родителям удалось послать его на семестр в Германию, в Марбург, где тогда царили философы-неокантианцы во главе с Германом Когеном. Он настолько преуспел в занятиях философией, что даже получил предложение от профессора Когена остаться при кафедре. Но этому помешали два обстоятельства. Первое: его разочаровал нетворческий академизм учеников Когена. Как писал поэт на своеобразном пастернаковском языке своему другу Штиху, «они не спрягаются в страдательном наклонении». Второе: поэт в Марбурге влюбился, и безответно. За это мы ему должны быть благодарны, поскольку это явилось причиной создания шедевра, стихотворения «Марбург», которое, по свидетельству Л. Ю. Брик, с удовольствием читал Маяковский, особенно четверостишие:
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Из Марбурга Пастернак уехал, но глубокое знание философии, как и музыка, осталось с ним на всю жизнь. Эрудиция его в этой области была невероятной.
Мне довелось слышать рассказ покойного ныне В. Е. Ардова о том, как в доме В. Мейерхольда в числе приглашенных (по поводу премьеры «Заговора чувств» Ю. Олеши) оказались Б. Л. Пастернак и А. Белый, тоже учившийся в Германии. Оба ухватили друг друга за пуговицы и начали возбужденно обсуждать какой-то философский вопрос. В воздухе порхали четырехэтажные немецкие философские термины, оба собеседника воспарили на немыслимые высоты. В. Э. Мейерхольд и Ю. К. Олеша остановились поодаль и прислушались. Мейерхольд ткнул Олешу локтем и спросил:
– Юрий Карлович, вы что-нибудь понимаете, что они говорят?
– Нет! – ответил Олеша. – А вы, Всеволод Эмильевич?
– Я тоже нет! Вот шаманы!
Этот диалог очень ярко отражает степень учености и Пастернака, и Белого. Между тем сами Мейерхольд и Олеша были высокообразованными людьми.
Но все это было прелюдией к главному делу жизни Пастернака – поэзии. С 1912 года и до конца дней своих он не прекращает писания стихов и достигает в этом «неба своего». Сначала он примыкает к группе умеренных футуристов, почему-то называвшейся «Центрифуга». Глава этой группы Сергей Бобров, не оставивший в поэзии особого следа, был тем не менее человеком энергичным, и благодаря ему (он работал в типографии, набрал и отпечатал первую книгу Пастернака) вышел сборник «Близнец в тучах». Сам Пастернак большинство стихов этого сборника не включал в последующие издания. Поэт был к себе очень строг. Среди стихотворений этого периода попадаются и такие, где звучит неповторимый голос зрелого поэта:
Как бронзовой золой жаровен,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.
Здесь проявились уже все особенности поэтического зрения Пастернака: и сопоставление далековатых предметов («жуки» и «миры»), и необычные эпитеты, вроде «бронзовой золы», обличающие глаз художника. Стихи 1912–1914 годов печатаются в книгах поэта под названием «Начальная пора».
Следующую книгу Пастернак назвал «Поверх барьеров». В ней он продолжает развивать свое удивительное видение мира. В статье «Несколько положений», опубликованной в сборнике № 1 «Современника» за 1922 год, поэт писал: «Современные течения вообразили, что поэзия – фонтан, меж тем как она – губка. Они решили, что искусство должно бить, в то время как оно должно всасывать и насыщаться». Это почти текстуально совпадает со строчками его стихотворения «Весна»:
Поэзия! Греческой губкой в присосках
Будь ты, и меж зелени клейкой
Тебя б положил я на мокрую доску
Зеленой садовой скамейки.
Расти себе пышные брыжи и фижмы,
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.
Некоторые стихи этого периода поэт позже значительно переделывал. Например, первый вариант стихотворения «Ледоход», написанный в 1916 году, был много слабее окончательного, 1928 года. В новом варианте вся картина ледохода дана в звуках:
Гремит плавучих льдин резня
И поножовщина обломков.
И ни души. Один лишь хрип,
Тоскливый лязг и стук ножовый,
И сталкивающихся глыб
Скрежещущие пережевы.
Одна из самых зрелых книг молодого Пастернака носит название «Сестра моя – жизнь». Во многих ее стихах достигается невероятный эффект: кажется, что не только видишь изображаемое, но и ощущаешь запахи, влажность воздуха. Дождь, наверное, лучше Пастернака никто не изобразил:
Ты в ветре, веткой пробующем,
Не время ль птицам петь,
Намокшая воробышком
Сиреневая ветвь!
У капель – тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.
Мандельштам и Пастернак во многом были антиподами, но вот как пишет поэт о поэте: «Пастернака почитать – легкие укрепить, дыханье очистить. Такие стихи должны быть целебны от туберкулеза».
Интересно передает свое впечатление от выступлений молодого Пастернака Марина Цветаева: «Какая-то бормота, точно медведь просыпается...» И там же: «Внешнее осуществление Пастернака прекрасно; что-то в лице сразу и от араба и от его коня: настороженность, вслушивание». Контррельеф пастернаковского профиля на могиле поэта в Переделкино очень хорошо передает это самое «от араба и от его коня».
Ранее я приводил слова Реми де Гурмона из его «Книги масок» о том, что у каждого поэта есть свои ключевые слова, по которым его можно безошибочно отличить от других. У Пастернака такие слова: «с разбега», «во всю мочь», «опрометью», «со всех ног». Его поэзия – прежде всего движение.
Лучше поэта о поэте не скажет никто. Поэтому опять дам слово Марине Цветаевой: «Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, точно грудь не вмещает – а-ах! В три года это привычно и называется – ребенок. В двадцать три это непривычно и называется – поэт».
Созвучны высказыванию Марины Цветаевой слова академика Д. С. Лихачева: «Факты из действительности вторгаются в земной мир поэта, как метеориты, так же внезапно вспыхивают и сгорают, но этот момент вспышки надо уметь запечатлеть стихами, ибо он прекрасен и мгновенен. Поэт торопится, ему некогда, он запечатлевает мир в движении».
У Пастернака есть стихотворение, которое так и называется «Гроза, моментальная навек».
А затем прощалось лето
С полустанком. Снявши шапку,
Сто слепящих фотографий
Ночью снял на память гром.
Мерзла кисть сирени. В это
Время он, нарвав охапку
Молний, с поля ими трафил
Озарить управский дом.
Чтобы передать цельность восприятия мира, поэт невольно переносит свойства одного предмета на другой. Это напоминает картины художника П. Филонова, где такой же эффект достигается сходными средствами. Иногда нужно найти в стихотворении главное слово, и тогда становится понятным все остальное.
Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы.
В этом стихотворении поэт показывает окружающее глазами «выписавшегося из больницы». Поэтому и «даль пугается», и «дом упасть боится».
На какое-то время поэт умолкает. Дело даже не в том, что наступило время, крайне неблагоприятное для поэзии. И не в том, что поэта упрекали в непонятности его стихов для трудящихся. Он внутренне чувствовал необходимость изменить свою художественную манеру.
В связи с этим интересна запись в дневнике совсем другого поэта, А. А. Блока: «Стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или чтоб вокруг изменилось), чтоб вновь получить возможность преодолевать материал».
Пастернак пишет две революционные поэмы: «1905 год» и «Лейтенант Шмидт». У первой очень интересная ритмика, вторая любопытна стремлением передать многоголосие времени. Обе эти вещи хороши (хотя, по свидетельству самого Пастернака, Маяковскому они не нравились, а мнение Маяковского для поэта было очень важно). Система метафор в этих поэмах вполне в рамках манеры молодого Пастернака. Вот, например, начало первой части «Лейтенанта Шмидта»:
Поля и даль распластывались эллипсом.
Шелка зонтов дышали жаждой грома.
Палящий день бездонным небом целился
В трибуны скакового ипподрома.
Народ потел, как хлебный квас на леднике,
Привороженный таяньем дистанций.
Крутясь в смерче копыт и наголенников,
Как масло, били лошади пространство.
После этих поэм у Пастернака снова наступает молчание. Он в основном переводит. Тогда многие поэты ушли в перевод не только потому, что для собственных стихов наступили тяжелые дни. В 30-е годы раскрылось огромное богатство поэзии народов, населяющих СССР. Пастернак переводил грузинских поэтов; зная европейские языки, он воссоздавал и Гете, и Шекспира, и других.
Как это ни удивительно, в конце 20-х годов Пастернак сотрудничал с Лефом. Объяснить это можно разве что большим уважением к Маяковскому и дружбой с Асеевым, потому что журнал этот был очень странным. Руководимый прекрасными поэтами, он на каждой странице утверждал, что поэзия вообще не нужна, нужна газета, фельетон.
И. Л. Сельвинский в «Декларации прав поэта» обращался к лефовцам:
Когда ж и от поэзии спешите отказаться
В рифмах, пышных, как бал драгун,
То это смешней, чем вступление зайца
В Общество Любителей Заячьих Рагу.
Но долго там Пастернак не выдержал и вскоре ушел, хлопнув дверью. В его письме в редакцию Лефа есть такие строки: «Существование Лефа считаю логической загадкой. Ключом к ней интересоваться перестаю».
Пастернак очень хотел принять окружающую его действительность. Он пытался освободиться от прежней манеры письма – и это ему удалось. Он смог измениться и при этом остаться Пастернаком. Недаром он писал:
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Пастернак говорил в Чистополе драматургу А. К. Гладкову: «Вы любите раннего Пастернака? Тогда вам не должно нравиться то, что я делаю сейчас».
В начале войны писателей стали обучать стрельбе. Пастернак имел зоркий глаз и очень в этом преуспел, чем был весьма горд, как и тем, что в Москве тушил «зажигалки» на крышах. Но его отправили в эвакуацию в Чистополь. Там с ним часто встречался уже упомянутый А. К. Гладков, который в книге «Встречи с Пастернаком» рассказывает любопытный эпизод, достаточно характеризующий личность поэта.
В эвакуации Пастернака поселили, как и всех, в битком набитую квартиру, в среднюю комнату, в которой всегда были открыты двери и к левым и к правым соседям, потому что в их комнатах имелись печи, а в средней – нет. В воскресенье Борис Леонидович сидел и переводил Шекспира. А в соседней комнате гоняли, не переставая, модные пластинки. Поэт терпел, терпел, потом пошел туда и сказал что-то вроде: «Товарищи, мне же нужно работать!» Там ответили: «Подумаешь!» – однако патефон выключили. Но Пастернак так и не работал до вечера, а ходил по комнате и укорял себя за то, что помешал отдыхать хорошим людям, которые не обязаны входить в его положение.
Любовь к простым людям ярко проявляется и в его стихотворении «На ранних поездах» и в менее известном – «Перемена»:
И я старался дружбу свесть
С людьми из трудового званья,
За что и делали мне честь,
Меня считая тоже рванью.
Был осязателен без фраз,
Вещественен, телесен, весок
Уклад подвалов без прикрас
И чердаков без занавесок.
После войны во многих его стихах начинает проявляться религиозность, которой потом в полной мере будут пронизаны стихи из «Доктора Живаго».
В конце 1952 года он тяжело заболел, мог умереть, но его вера помогла ему выжить, и он создал такой шедевр, как стихи «В больнице»:
О Господи, как совершенны
Дела Твои, – думал больной, –
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
< ... >
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.
Сосед его по даче, К. И. Чуковский, пишет, что от Пастернака очень долго исходило ощущение свежести и бодрости, что он постоянно копался на своем огороде, бронзовый от загара. Об этом писал и сам поэт:
Я за работой земляной
С себя рубашку скину,
И в спину мне ударит зной
И обожжет, как глину.
Валентин Катаев в своем скандальном бестселлере 1978 года «Алмазный мой венец» вывел своих знакомых литераторов под прозрачными кличками. Пастернак там фигурирует как «мулат», и Катаев пишет об уже пожилом поэте: «главной чертой мулата была чувственность».
В самом деле, дай Бог каждому на склоне лет такую энергию чувств:
О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть в тупик меня не ставят.
Ты вся – как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.
Ты создана как бы вчерне,
Как строчка из другого цикла,
Как будто не шутя во сне
Из моего ребра возникла,
И тотчас вырвалась из рук,
И выскользнула из объятья.
Сама – смятенье и испуг
И сердца мужеского сжатье.
В 1958 году Б. Л. Пастернаку присудили Нобелевскую премию за роман «Доктор Живаго», не опубликованный тогда у нас. Сейчас его может прочитать каждый и убедиться, что ничего предосудительного в романе не было, разве что самостоятельность взгляда на многие вещи.
Но тогда началась организованная травля поэта, которая и привела, в конце концов, к его смерти. Поэта исключили из Союза писателей, так что в некрологе он назван был лишь «членом Литфонда».
А. А. Ахматова посвятила памяти поэта стихи:
Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели,
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное... Земли.
Больше никто не откликнулся, не считая яростной песни Александра Галича.
С каждым годом становится все яснее значение и величина Пастернака. Пожалуй, никто лучше не скажет о нем, чем другой большой поэт – Марина Цветаева: «Пастернак говорит сам с собой. Даже хочется сказать: при самом себе. Как в присутствии собаки или дерева: того, кто не выдаст. Поэтому у него никогда не будет площади, у него будет и есть уже множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит. Идут «по Пастернака», как в неведомом месте по воду, ощупью, наугад, каждый своим путем.
На Пастернаке, как на лесном ручье, можно встретиться и разойтись, каждый напившись, каждый умывшись, унося ручей в себе и на себе.
Сколько читателей у Пастернака, столько голов. Ибо Пастернак весь на читательском сотворчестве.
Читать Пастернака немногим легче, чем Пастернаку себя писать. Пастернак нами не читается, он в нас свершается».
Литература
1. Анненков Ю. Борис Пастернак / В кн.: Дневник моих встреч. – М.: Советский композитор, 1991. Т. 2.
2. Ардов В. Этюды к портретам. –М.: Советский писатель, 1983.
3. Баевский В. Пастернак и Сталин // Звезда. 1992. № 9.
4. Берлин И. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 гг. // Звезда. 1990. № 2.
5. Вильмонт Н. Борис Пастернак. Воспоминания и мысли // Новый мир. 1987. № 6.
6. Вознесенский А. Мне четырнадцать лет // Новый мир. 1980. № 9.
7. Гладков А. Встречи с Пастернаком / В кн.: Театр. Воспоминания и размышления. – М.: Искусство, 1980.
8. Журавлев Д. Н. Борис Пастернак / В кн.: Жизнь. Искусство. Встречи. – М.: ВТО, 1985.
9. Ивинская О. В плену времени // Вильнюс. 1989, № 8-12; 1990. № 1-5.
10. Катаев В. Алмазный мой венец // Новый мир. 1978. № 6.
11. Ливанов В. Невыдуманный Борис Пастернак // Москва. 1993. № 10-11.
12. Пастернак Б. Воздушные пути. Проза разных лет. – М.: Советский писатель, 1982.
13. Пастернак Б. Стихотворения и поэмы (Большая серия библиотеки поэта). М.-Л.: Советский писатель, 1965.
14. Пастернак 3. Воспоминания // Нева. 1990. № 2, 4.
15. Платек Я. Страна без соседей // Музыкальная жизнь. 1985. № 22-24.
16. Цветаева М. Световой ливень // Знание – сила. 1990. № 2.