«ДАР ТАЙНОСЛЫШАНЬЯ ТЯЖЕЛЫЙ»
Слепая сердца мудрость! Что ты значишь?
На что ты можешь дать ответ?
Сама томишься, пленница, и плачешь,
Тебе самой исхода нет...
Рожденная от опыта земного,
Бессильная пред злобой дня,
Сама себя ты уязвить готова,
Как скорпион в кольце огня.
Этот маленький шедевр, могущий составить честь любому поэту, был автором исключен из второго издания «Тяжелой лиры». Что же это за поэт, который позволяет себе разбрасываться такими стихами?
Это о нем было сказано: «Ходасевич – величайший из современных русских поэтов» (М. Горький. Письмо к редактору бельгийского журнала «Зеленый круг», 1923). Тот же Горький в письме к Феррари характеризовал поэта не менее хвалебными словами: «Это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и большой строгий талант».
Правда, потом пути Ходасевича и Горького сильно разошлись, но характерно само отношение знаменитого советского классика к поэту, доходившее до того, что он рекомендовал... Пастернаку учиться у Ходасевича ясности формы. Оба поэта великолепны, и я не буду пытаться раздавать призовые места, ведь поэзия жива любовью читателей, их пристрастностью, в конце концов. Научиться у Ходасевича Пастернак ничему не мог, они антиподы, у них голоса разные, видение мира разное.
Всем известна блоковская статья «О назначении поэта». Но мало кто помнит написанную почти одновременно статью Ходасевича «Колеблемый треножник», где он называет Блока: «одним из драгоценнейших русских поэтов».
Пора эти слова применить к самому Ходасевичу. Долгие годы имя поэта никому в России не сказало бы ровно ничего... Как же так, можно спросить, такая высокая оценка не только Горького, но и многих других, и вдруг – полное забвение? Причин было несколько. Одна из них – та, что Ходасевич уехал в 1922 году за рубеж и в Россию уже не вернулся.
Другая – полная независимость Ходасевича от каких бы то ни было политических или литературных группировок. Многие оседлали известность на гребне той или иной волны. Кто бы знал А. Крученых, не дружи он с В. Маяковским и В. Хлебниковым и не пытайся превзойти их по части крайней левизны?
Третья причина – подчеркнутая традиционность, ориентация на классическую манеру. Ходасевич не принимал не только Маяковского (его статья о последнем называлась «Декольтированная лошадь»), но крайне раздраженно относился и к «Столбцам» Н. Заболоцкого, да и к поздней М. Цветаевой.
«Левые» платили ему той же монетой; например, Н. Н. Асеев считал, что Ходасевич – поэт для тех, кто не любит поэзии. Кто-то назвал Владислава Фелициановича «маленьким Баратынским из подполья».
И, наконец, четвертая причина. Популярность поэзии делает молодежь, а поэзия Ходасевича чисто стариковская. У Гумилева была шуточная теория, что у каждого поэта есть свой фиксированный возраст. «Например мне, – говорил он, – всегда четырнадцать, а вот Мишеньке (Кузмину) – три». Он имел в виду очаровательную детскую непосредственность Кузмина, ведь недаром К. И. Чуковский утверждал, что все дети от двух до пяти в своем роде гениальны. Если применить эту теорию к Ходасевичу, то ему всегда было шестьдесят, хотя в реальной жизни он дожил только до 53 лет.
Какая может быть услада
И счастья разве хочешь сам,
Когда нездешняя прохлада
Уже бежит по волосам?
Глаз отдыхает, слух не слышит,
Жизнь потаенно хороша,
И небом невозбранно дышит
Почти свободная душа.
Эта «нездешняя прохлада», «айдесская прохлада», как поэт называет ее в другом стихотворении, – лед, который жжется, но для понимания этого надо обладать некоторым душевным опытом.
Краткая литературная энциклопедия разъясняет нам, что «Ходасевич отстаивал право историка и поэта быть независимым».
Что ж, он и впрямь отстаивал это право:
Мудрый подойдет к окошку,
Поглядит, как бьет гроза, –
И смыкает понемножку
Пресыщенные глаза.
Владислав Фелицианович Ходасевич родился 16 (28) мая 1886 года в Москве. Андрей Вознесенский был неточен, называя его сыном обедневшего дворянина. Отец поэта был купцом, поляком по происхождению, занимался также росписями церквей. Над колыбелью мальчика звучали не только Пушкин и Лермонтов, но и Мицкевич и Красинский. Некоторое влияние польской поэзии можно без труда различить в его ранних сборниках.
Ревностный католицизм матери поэт, по-видимому, не унаследовал. Религиозных мотивов в его творчестве нет.
Детей в семье было шестеро, Владислав был последним. К его рождению отец окончательно разорился. Об отце поэт написал удивительное стихотворение «Дактили», где обыграл и то, что отец был шестипалым (лишний мизинец), и то, что детей было шестеро. В стихотворении шесть строф, в каждой строфе шесть строк, в каждой строке шесть стоп.
Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного сердца,
Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки
Не унаследовал он. Как игрок на неверную карту,
Ставит на слово, на звук – душу свою и судьбу...
Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым размером
И шестипалой строфой сын поминает отца.
Когда в 1905 году поэт надумал жениться, а он был студентом, потребовалось, кроме прочих документов, обязательство оказывать материальную помощь жениху, которое дал не отец, а старший брат Михаил, присяжный поверенный. Мариэтта Шагинян в воспоминаниях пишет, что посаженным отцом на свадьбе был В. Брюсов, а шафером – издатель «Грифа» С. Соколов-Кречетов, и по этому поводу Ходасевич тут же сложил эпиграмму:
Венчал Валерий Владислава, –
И «Грифу» слава дорога!
Но Владиславу только слава,
А «Грифу» – слава да рога.
По-видимому, не следует иронизировать над другими, ибо неизвестно, как сложится собственная жизнь. Ходасевич не был ни богат, ни красив, ни здоров, но его всю жизнь любили прекрасные женщины. Что касается его первой жены, экстравагантной красавицы Марины Рындиной, то их семейное счастье было недолгим. Но оно оставило значительный след в его поэзии. М. Рындиной посвящен первый сборник поэта «Молодость» (1908). К этому времени они уже расстались. В этом сборнике заметна антиромантическая направленность.
В моей стране – ни зим, ни лет, ни вёсен,
Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.
Там круглый год владычествует осень,
Там – серый свет бессолнечных лучей.
Там сеятель бессмысленно, упорно,
Скуля, как пёс, влачась, как вьючный скот,
В родную землю втаптывает зерна,
Отцовских нив безжизненный приплод.
Брюсов, с которым со временем у Ходасевича сложились отношения почти враждебные, к первому сборнику поэта отнесся весьма сочувственно: «Эти стихи порой ударяют больно по сердцу, как горькое признание, сказанное сквозь зубы и с сухими глазами». Такая характеристика очень точна и подходит не только к ранним стихам Ходасевича.
У каждой из первых книг Ходасевича есть своя лирическая героиня, которая, конечно, творение поэта, но за ней стоит всегда вполне реальная женщина. «Царевна», упоминаемая в его второй книге, в «Счастливом домике», это Евгения Владимировна Муратова, фоном для увлечения которой явились Венеция и Генуя.
Царевна душится изнеженно и пряно,
И любит смех и шумный балаган, –
Но что же делать, если сердце пьяно
От поцелуев и румян?
Увлечение это было недолгим.
Поездка в 1911 году в Италию была для Ходасевича прощанием с молодостью, с этого момента начинается трагическая полоса в его жизни. В этом же году поэт теряет обоих родителей, сперва мать, потом отца. Состояние его было тяжелым: постоянные болезни, отсутствие твердого заработка. Он был близок к самоубийству, от которого его спас Самуил Киссин, его ближайший друг.
Но тут в его жизни появилась Анна Ивановна Гренцион. Как пишет исследователь жизни и творчества Ходасевича Ю. Колкер, «она была очень хороша собой; несколько безалаберная, добрая и ветреная, в жизни она руководствовалась с милой непосредственностью полинезийской формулой: «Я живу, и мне весело». Все это был набор качеств, спасительных для Ходасевича.
«Счастливый домик» (название – скрытая цитата из стихотворения Пушкина «Домовому») вышел в 1914 году с посвящением – «Жене моей Анне». Во многих строках ощущается ориентация на светлый пушкинский дар.
Я предал все: на шумный круг друзей
Я променял священный шум дубравы,
Венок твой лавровый, залог любви и славы,
Я, безрассудный, снял с главы своей ...
И вот стою один среди теней.
Разуверение – советчик мой лукавый,
И вечность – как кинжал над совестью моей!
В этом же сборнике были напечатаны и «Стансы», в которых уже слышится голос зрелого Ходасевича, такого, которого мы знаем и по «Тяжелой лире», и по «Европейской ночи».
Святыня меркнущего дня,
Уединенное презренье,
Ты стало посещать меня,
Как посещало вдохновенье.
Лучше всех сказала о «Счастливом домике» Мариэтта Шагинян в рецензии на эту книгу: «Ясный и насмешливый ум поэта, никогда не изменявший ему вкус к простоте и мере стоят на страже его переживаний и не позволяют ему ни поэтически солгать, ни риторически разжалобиться...»
Накануне мировой войны поэт много переводит – и стихи, и прозу. Его литературный авторитет растет. Дарование становится все более значительным, но болезни и несчастья идут по его следам и не дают ему передышки. В 1915 году на именинах у московской поэтессы Любови Столицы поэт упал и сместил себе позвоночник. Его зашили в гипсовый корсет. После нескольких месяцев в Крыму удалось поправиться. Он вновь в Москве, пишет статьи в газете М. Горького «Новая жизнь», откуда, видимо, и началась их странная дружба.
Весной 1918 года небезызвестный комиссар труда В. П. Ногин предложил недоучившемуся на втором курсе юридического факультета Ходасевичу кодифицировать законы о труде первой в мире республики трудящихся. Увы, ему это было не по плечу и не по душе. Приходилось служить в театральных и литературных отделах различных учреждений, потому что просто писателем тогда было быть невозможно. Надо было высиживать бесконечные часы на заседаниях. Поэт на них дремал, и в его голове невольно складывались стихи:
Грубой жизнью оглушенный,
Нестерпимо уязвленный,
Опускаю веки я –
И дремлю, чтоб легче минул,
Чтобы как отлив отхлынул
Шум земного бытия.
Зимой 1919-1920 года Ходасевич и его жена жили в нетопленом полуподвале, голодали и мерзли. В таких условиях создается третья книга поэта с подчеркнуто скромным названием «Путем зерна».
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ, –
Умрешь и прорастешь, пройдя сквозь этот год, –
Затем, что мудрость нам великая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Мастерство и техника в этой книге не вылезают наружу, автор не пользуется никакими внешними украшениями, он сдержан и даже скуп. Большая часть стихотворений, обращенных к женщине, относятся к Анне Гренцион, делившей с ним его суровую подвальную жизнь. Выпустив книгу в 1920 году, поэт заболел тяжелой формой фурункулеза. Проболел всю весну и еле выжил.
При содействии удивительного человека – М. О. Гершензона, с которым поэт дружил, он смог устроиться в санаторий со странным названием «Здравница для переутомленных работников умственного труда». М. О. Гершензон жил там в одной комнате с Вячеславом Ивановым (тем не менее они писали друг другу письма, которые составили прелюбопытную книгу «Переписка из двух углов».)
Ходасевич провел там несколько месяцев. По выходе его ждала новая беда: его чуть не отправили на фронт, несмотря на сплошные фурункулы и боли в позвоночнике. Горькому пришлось хлопотать за него перед самим Лениным, и все уладилось. После этого Горький рекомендовал поэту переезжать в Петроград. «Здесь, – сказал он, – надо служить, а там можно еще и писать». Ходасевич с женой и пасынком получили жилье в так называемом ДИСКе (Доме искусств). Это было своего рода общежитие писателей в весьма причудливом бывшем доме Елисеева, где комнаты были прямоугольные, круглые, шестигранные. Так что когда в своей «Балладе» Ходасевич пишет:
«Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнатке круглой моей,
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей», –
мы можем быть уверены – комната была действительно круглой.
В очерке «Дом искусств», написанном много позже, поэт писал: «В этом великолепном и странном городе... жизнь научная, литературная, театральная, художественная проступила наружу с небывалой отчетливостью. ... Голод и холод не снижали этого подъема, – может быть, даже его поддерживали». Это было написано за несколько месяцев до смерти поэта. Но непосредственное впечатление от города на Неве было не столь благоприятным. Именно в годы пребывания в Петрограде была написана в довольно короткий срок самая известная книга поэта – «Тяжелая лира». Она несет на себе отпечаток жизни тогдашнего Петрограда. Манера поэта становится еще более простой, в ней появляется, по выражению Ю. Тынянова, «зловещая угловатость».
Стихи 1921-1922 годов совершенны, они светятся изнутри. Они вызывали восхищение Андрея Белого: «Простой ямб, нет метафор, нет красок – почти протокол, но протокол – правды отстоенного духовного знания».
Имей глаза – сквозь день увидишь ночь,
Не озаренную тем воспаленным диском.
Две ласточки напрасно рвутся прочь,
Перед окном шныряя с тонким писком.
Вон ту прозрачную, но прочную плеву
Не прободать крылом остроугольным,
Не выпорхнуть туда, за синеву,
Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.
Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи –
Не станешь духом. Жди, смотря в упор,
Как брызжет свет, не застилая ночи.
Не все так восторженно отнеслись к стихам Ходасевича. Резко критическим был отзыв Н. Асеева; злобно-доносительским – отзыв печально известного деятеля журнала «На посту» Семена Родова. Вполне оценил позже, в эмиграции, Ходасевича В. В. Набоков, выведя его в романе «Дар» под именем поэта Кончеева.
В 1922 году поэт увлекается молодой поэтессой Ниной Берберовой. С ней вместе он и покидает Россию, думая, что ненадолго, а оказалось – навсегда.
О годах жизни в эмиграции Н. Н. Берберова рассказала в своей книге «Курсив мой». Ходасевич поселился вначале в Берлине, потом жил у Горького в Сорренто, пока, наконец, не остановил свой невольный выбор на Париже. Жизнь его там была тоже не радостной. Хотя до 1927 года он написал немало прекрасных стихов, отдельных сборников у него больше не выходило. «Европейская ночь» – это последний раздел избранного, вышедшего в издательстве «Возрождение». Поэт в основном пишет критику, воспоминания, усердно занимается изучением поэтического мастерства Пушкина. Н. Н. Берберова писала, что она боялась оставить Ходасевича одного дома: он мог открыть газ или выброситься в окно. Такие желания в самом деле посещали измученного нищетой, больного поэта.
Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась.
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него, хоть на миг – а иной.
С Ниной Берберовой они расстались.
В последний раз спутницей его жизни стала Ольга Борисовна Марголина, племянница писателя М. Алданова. Интересно, что когда Ходасевич почти совсем замолк, удивительное письмо прислала ему Марина Цветаева, которую он не признавал как поэта: «Нет, надо писать стихи. Нельзя дать ни жизни, ни эмиграции заставить поэта обойтись без стихов, сделать из поэта – прозаика, а из прозаика – покойника.
Вам (нам!) дано в руки что-то, чего мы не вправе ни выронить, ни переложить в другие руки (которых – нет)».
Но страстное письмо Цветаевой ничего не изменило. Оно было написано в мае 1934 года. Потом не было почти ничего. Отдельные небольшие стихотворения дела не меняют.
Жизнь этого прекрасного поэта была ужасной. Смерть его была кошмарной: долго и тяжело болея, он умер после полуторачасовой операции в частной клинике на улице Юниверситэ. Около его постели находились и Нина Берберова, и Ольга Марголина. Он не приходил в сознание. Но можно сказать, что ему повезло. Он не дожил до того, как эсэсовские сапоги истоптали священные камни Парижа, который он любил, несмотря ни на что. Он не дожил до того, как его последнюю жену, Ольгу Марголину, увезли в концлагерь, где она погибла.
Смерть его прошла почти незамеченной и во Франции (война!), и на родине. Он позаботился о своей эпитафии. Вряд ли она выбита на его могиле в Бийянкуре – на французских кладбищах мало места.
Во мне конец, во мне начало;
Мной совершенное так мало!
Но все ж я – прочное звено:
Мне это счастие дано.
Да, он был прочным звеном между пушкинской эпохой и нашим временем. Однажды мне попалось высказывание Н. Я. Мясковского о С. С. Прокофьеве, которое поразило меня тем, что в нем каждое слово можно отнести и к Ходасевичу, хотя это говорит композитор о композиторе: «Я чувствую недооценку лирики Прокофьева, кажущейся сухой, так как из нее чувством большого художника изгнана чувствительность, то есть элемент разлагающий, так называемая водянистость, излишняя откровенность... Лирика его не суха и не бедна, но лишь сдержанна и потому будет дольше действенна».
Литература
1. Берберова Н. Н. Курсив мой // Октябрь. 1988. № 10-12; 1991. № 7-9.
2. Богомолов Н. А. От поэзии – к прозе // Лит. газета. 1989. 23 авг.
3. Богомолов Н. А. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Вопросы литературы. 1988. № 3.
4. Брюсов В. Дебютанты // Весы. 1908. № 3.
5. Вознесенский А. Небесный муравей // Огонек, 1986, № 48.
6. Орлов В. Н. Перепутья. – М.: Художественная литература, 1976.
7. Тименчик Р. Д. «Чужой восторг». Ходасевич в Латвии // Даугава. 1987. № 2.
8. Строгий талант. Из наследия Вл. Ходасевича // Юность, 1987, №1.
9. Ходасевич В. Ф. Стихи и мемуарная проза / Сост. и вступ. статья Вл. Смирнова // Знамя. 1987. № 5.
10. Ходасевич В. Ф. Стихотворения. – Л.: Советский писатель, 1989.
11. Ходасевич В. Ф. Некрополь. Серебряный век: Мемуары. – Брюссель, 1939.