«ДУХ МЕЛОЧЕЙ, ПРЕЛЕСТНЫХ И ВОЗДУШНЫХ»
М. А. Кузмин – один из самых малоисследованных и загадочных поэтов эпохи серебряного века, которая была вовсе не бедна значительными личностями.
Даже с его годом рождения до последнего времени существовала несусветная путаница. Во многих вполне солидных источниках указывался 1875 год, в статье М. Толмачева в газете «Книжное обозрение» был назван 1873 год, а в книге В. Н. Орлова «Перепутья» – 1872 год. Известный искусствовед, автор книги о «Мире искусств», Всеволод Николаевич Петров, которого пишущий эти строки имел честь знать лично, говорил, что Кузмин боялся старости и постоянно уменьшал свой возраст. А В. Н. Петров входил в ближайшее окружение Кузмина в последние годы жизни поэта.
Сейчас установлена подлинная дата его рождения: согласно свидетельству, выданному ярославской Христорождественской церковью, поэт родился 6 октября 1872 года в Ярославле. Он происходил из старинного ярославского дворянства. Очень обижался, если его фамилию писали с мягким знаком. «Это не моя фамилия», – говорил он, по свидетельству В. Н. Петрова.
Не вполне ясно и то, к какому поэтическому течению его следует отнести. С одной стороны, он был близок к символистам, но решительно чуждался, особенно в молодые годы, зыбкости и туманности символизма.
Блок в дневнике писал: «Кузмин на наших сборищах не бывал».
Статья Кузмина «О прекрасной ясности», появившаяся в «Аполлоне» в 1910 году, как будто дает основание отнести его к акмеистам. Эту статью рассматривали в свое время как чуть ли не один из манифестов акмеизма. «Есть художники, несущие людям хаос, недоумевающий ужас и расщепленность своего духа, и есть другие, дающие миру свою стройность. Нет особенной надобности говорить, насколько вторые, при равенстве таланта, выше и целительнее первых».
В этой статье поэт призывал к ясности и логичности художественных произведений, даже говорил о «кларизме» (от «claris» – ясный), который порой идентифицировали с акмеизмом. Но все было много сложнее. Не только потому, что Кузмин не входил организационно ни в группу Н. Гумилева, ни в «Цех поэтов» (хотя лично с Гумилевым был дружен), а еще и потому, что у него можно найти немало отрицательных фраз об акмеизме. Например: «Акмеизм так туп и нелеп, что этот мираж скоро пройдет» (Чешуя в неводе // Стрелец. Сб. 3. 1922). «Такая же не органическая, а выдуманная и насильственная школа, как акмеизм, с самого начала лезла по швам, объединяя несовместимых Гумилева, Ахматову, Мандельштама, Зенкевича» (Парнасские заросли // Завтра: Литературно-критический сборник. – Берлин, 1923).
Такая оценка мне представляется излишне пристрастной. Но в ней поэт был близок к Блоку, который ни Гумилева, ни его соратников не переносил вообще, делая исключение разве что для Мандельштама. А Кузмину Блок писал 13 мая 1908 года: «Господи, какой Вы поэт и какая это книга! Я во все влюблен, каждую строку и каждую букву понимаю» (о книге «Сети»). Блоку были близки и мысли, высказанные Кузминым в статье «О прекрасной ясности» и цитированные выше. Блок боялся хаоса в себе и всеми силами стремился к гармонии.
О себе Кузмин предпочитал не говорить. Его жизнь мы восстанавливаем по другим источникам. По-видимому, она была достаточно беспокойной. В молодости поэт сбежал из дома, покушался на самоубийство, странствовал со старообрядцами по северу России, служил «малым» в мучном лабазе, был какое-то время послушником в захудалом итальянском монастыре. То он был чрезвычайно религиозен, то это увлечение сменялось безбожием, то носил русскую поддевку и отпускал бороду, то щеголял изысканными костюмами европейского dandy. Побывал в Германии, Италии, Египте, Турции, Греции.
Склонность к путешествиям и «театр для себя» были в равной степени свойственны большинству поэтов серебряного века.
Мандельштам писал о Кузмине очень емко и синкретично: «Кузмин пришел от волжских берегов с раскольничьими песнями, итальянской комедией родного домашнего Рима и всей старой европейской культурой, поскольку она стала музыкой от «Концерта» в Palazzo Pitti Джорджоне до последних поэм Дебюсси» (Письма о русской поэзии / В кн.: Слово и культура. – М.: Советский писатель, 1977). Ассоциации с музыкой у Мандельштама не случайны. Кузмин был не только поэтом, но и музыкантом, композитором, причем не дилетантом, а профессионалом, учеником А. К. Лядова и Н. А. Римского-Корсакова.
М. А. Кузмина можно назвать первым бардом в XX веке. Именно его, а не Б. Окуджаву и даже не А. Вертинского, хотя аудитория у названных певцов была значительно более многочисленной. Кузмин исполнял свои песни в разных гостеприимных домах. Он говорил: «У меня не музыка, а музычка, но в ней есть свой яд». Записей, к сожалению, не сохранилось. Романс Кузмина «Дитя, не тянись весною за розой» есть в записи В. А. Сабинина, но авторского исполнения нет.
Не могу поручиться за стопроцентную достоверность воспоминаний Ирины Одоевцевой («На берегах Невы»), в них есть элемент вымысла, хотя и не столь значительный, как у ее мужа Г. В. Иванова. Но она описывает вхождение Кузмина в поэзию примерно так: «Стихи он стал писать, потому что его не устраивали тексты для музыки.
– Если чужие стихи Вам не подходят – пишите сами, – сказал ему будто бы Брюсов и «показал, как это делается» (Этому можно научить? – В.Р.).
Кузмин сразу обнаружил огромные способности, – продолжает И. Одоевцева, – и махнул рукой на музыку, хоть и не совсем.
Рассказывают, что он так объяснял этот переход: и легче, и проще. Стихи так с неба готовыми и падают, как перепелки в рот».
Стихи Кузмина и в самом деле легки и естественны. А сколько поэт над ними работал – кто это может знать?
Я тихо от тебя иду,
А ты остался на балконе,
«Коль славен наш Господь в Сионе» –
Поют в Таврическом саду.
Я вижу бледную звезду
На тихом, теплом небосклоне,
И лучших слов я не найду,
Когда я от тебя иду:
«Коль славен наш Господь в Сионе».
Сборник «Сети» (1908), который я упоминал в связи с отзывом Блока, был первым сборником поэта. Для него характерно непосредственное восхищение прелестью жизни, смакование ее мелочей, ее подробностей.
С самого начала в стихах звучит неповторимый голос поэта, его очаровательная наивность, которая, может быть, и есть сама поэзия.
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далек закат, и в мире слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.
Это – легкие стихи, хотя в последней строке («Плеск тел, чей жар») два спондея подряд, что позволял себе разве что Вяч. Иванов. Кстати, Кузмин жил на «башне» у В. И. Иванова, отсюда и Таврический сад в его стихах. В. Иванов весьма ценил разностороннюю образованность Михаила Алексеевича. Сборник «Куранты любви» (1910) вышел в большом формате, с нотами. Сейчас намечено к выпуску репринтное издание.
Хотя Кузмин не принял акмеизма, это не мешало Гумилеву отзываться о его сборниках очень тепло. Так, он писал: «Скажу еще о «Курантах любви» Кузмина. Одновременно с ними автором писалась к ним и музыка, и это наложило на них отпечаток какого-то особого торжества и нарядности, доступного только чистым звукам. Стих льется, как струя чистого, душистого и сладкого меда, веришь, что только он – естественная форма человеческой речи, и разговор или прозаический отрывок после кажутся чем-то страшным, как шепот в тютчевскую ночь, как нечистое заклинанье. Эта поэма составлена из ряда лирических отрывков, гимнов любви и о любви. Ее слова можно повторять каждый день, как повторяешь молитву, вдыхаешь запах духов, смотришь на цветы».
Любовь расставляет сети
Из крепких шелков,
Любовники, как дети,
Ищут оков.
Вчера ты любви не знаешь,
Сегодня весь в огне,
Вчера меня отвергаешь,
Сегодня клянешься мне.
Завтра полюбит любивший
И не любивший вчера.
Придет к тебе не бывший
Другие вечера.
…
Мы, как малые дети,
Ищем оков
И слепо падаем в сети
Из крепких шелков.
Книга «Осенние озера» (1912) была встречена Гумилевым столь же восторженно. Но он отмечал некоторые изменения в тональности по сравнению с прежними сборниками. Не откажу себе в удовольствии снова процитировать гумилевские «Письма о русской поэзии»: «...вместо прежней нежной шутливости и интимности, столь характерных для влюбленности, мы встречаем пылкое красноречие и несколько торжественную серьезность чувственного влечения. Костер разгорелся и из приветного стал величественным».
Бледны все имена и стары все названья, –
Любовь же каждый раз нова.
Могу ли передать твои очарованья,
Когда так немощны слова?
Зачем я не рожден, волнуемый, влюбленный,
Когда любви живой язык
Младенчески сиял красой перворожденной
И слух к нему не так привык?
Кузмину было в высшей степени свойственно проникновение в чужие эпохи, в дух разных стран. Это сильно сказалось в его прозе, а из стихов больше всего в его удивительных «Александрийских песнях». Они интересны своеобразной, свободной метрикой, напоминающей античную:
Вечерний сумрак над теплым морем,
Огни маяков на потемневшем небе,
Запах вербены при конце пира,
Свежее утро после долгих бдений,
Крики и смех купающихся женщин...
Как мы помним, в Египте Кузмин бывал и Александрию видел воочию. По утверждению Рюрика Ивнева (а этот поэт работал с большевиками, был секретарем А. В. Луначарского), к октябрьскому перевороту Кузмин отнесся вполне лояльно.
Рюрик Ивнев пишет: «О политике мы с ним никогда не говорили. Но он не ныл, много работал, не жаловался, что забыт, что новые имена оттеснили его в прошлое. Кузмин, кажется, был в ровном настроении и мыслил объективно. В самые бурные дни Октября он не укорял меня, подобно некоторым, за сближение с большевиками».
В стихах поэта появляются совершенно неожиданно интонации... Маяковского:
Помните это начало советских депеш,
Головокружительное «Всем, всем, всем».
Словно голодному говорят: «ешь»,
А он, улыбаясь, отвечает: «ем».
По словам прошел крепкий наждак.
(Обновители языка, нате-ка!)
И слово «гражданин» звучит так,
Словно его впервые выдумала грамматика.
Свободный стих был и в «Александрийских песнях», но здесь появляются черты монументальности. Правда, ненадолго. Известны были и совсем другие его стихи, в сборники не входившие, а недавно опубликованные Станиславом Куняевым в его журнале «Наш современник».
Ненареченной быть страна не может,
Одними литерами не спастись,
Прожить нельзя без веры и надежды
И без царя, ниспосланного Богом.
Я женщина, жалею и злодеев,
(это говорит у Кузмина Богородица. – В. Р.)
Но этих за людей я не считаю.
Ведь сами от себя они отверглись
И от души бессмертной отказались.
В 20-е годы выходят его книги «Вожатый», «Нездешние вечера». В них ощущается стремление к пушкинскому началу, поиски обновления формы, интерес к мифологии, натурфилософии. Не случайно в это время написано им несколько стихотворений о Пушкине.
Романтик, классик, старый, новый?
Он – Пушкин, и бессмертен он!
К чему же школьные оковы
Тому, кто сам себе закон?
Из стран, откуда нет возврата,
Через года он бросил мост,
И если в нем признаем брата,
Он не обидится: он – прост…
Марина Цветаева в своем очерке «Нездешний вечер» описывает встречу с Кузминым в доме знакомых. Она отзывается о нем так: «Лучше – нельзя; проще – нельзя».
О простоте и естественности Кузмина вспоминает и уже упомянутый мной В. Н. Петров. Его мать, чопорная петербургская дама, говорила о поэте: «Вот кто безукоризненно светский человек. Вот у кого ты должен учиться вести себя в обществе». Таким светским человеком Кузмин был и в 20-е и в 30-е годы.
Книги «Вожатый» и «Нездешние вечера» долгое время были мало кому известны. Одно стихотворение из «Вожатого» любила Марина Цветаева:
Вы так близки мне, так родны,
Что кажетесь уж нелюбимы.
Наверно, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
…
И вольно я вздыхаю вновь,
По-детски вижу совершенство:
Быть может, это не любовь,
Но так похоже на блаженство!
В. Н. Петров часто бывал в квартире Кузмина на Знаменской (Рылеева). Там поэт жил вместе с семьей своего друга, художника и прозаика Ю. И. Юркуна. Там часто устраивались чаепития, в которых участвовала группировавшаяся около Кузмина талантливая молодежь. Управдом, бывший прапорщик, говорил, что когда-нибудь будет мемориальная доска: «Здесь жили Кузмин и Юркун, и управдом их не обижал». И будет музей. Увы, нет ни музея, ни мемориальной доски. И архив после ареста Ю. И. Юркуна исчез бесследно.
Квартира на Знаменской знавала разные времена. Разруху и голод 20-х годов поэт переносил стойко. Один петербургский литератор, чей дневник без указания имени автора был опубликован в Париже Г. В. Адамовичем, рассказывал, что он зимой 1924-1925 года встретил на улице Кузмина в летнем пальтишке, а мороз был градусов 20. Между ними произошел такой диалог:
«Я стал жаловаться на жизнь. Кузмин сказал:
– И не совестно вам?
– Что совестно?
– Да вот так, причитывать. Самое лучшее наше время. Уж вы мне поверьте. Постарше станете, поймете, голубчик. Чем больше теряешь, тем и лучше».
Тогда же, в 20-е годы, Кузмин написал стихотворение, отражающее его нелегкий быт.
Декабрь морозит в небе розовом,
Нетопленый чернеет дом,
И мы, как Меншиков в Березове,
Читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
И развалились башмаки.
Печатали его мало. Но к нему уважительно относились поэты авангарда: К. Вагинов, Д. Хармс, А. Введенский. Бывал у него и Э. Багрицкий. Поражала современников его разносторонняя образованность. Но сам он говорил: «Я хорошо знаю только музыку до Моцарта, живопись Кватроченто и философию Плотина и гностиков. А вот античность А. И. Пиотровский знает лучше меня».
Каким-то чудом удалось издать в 1929 году его последнюю книгу «Форель разбивает лед». Очень уж она была не в тон всему, что тогда печаталось. От «прекрасной ясности», декларированной им в молодости, не осталось почти ничего. Скорее для этой книги характерен герметизм, этакая замкнутость художественной системы самой на себя. Книга полна туманных иносказаний, сюжеты строятся на сталкивающихся далековатых ассоциациях. Иногда для понимания нужно точно знать, о чем идет речь, иногда за сложными образами стоит символика философии гностиков. Впрочем, изящество и легкость, свойственные стихам молодого Кузмина, в достаточной степени присущи и этой книге. Вот, например, второе вступление в цикл, одноименный с книгой.
Непрошеные гости
Сошлись ко мне на чай,
Тут, хочешь иль не хочешь,
С улыбкою встречай.
Глаза у них померкли,
И пальцы словно воск,
И нищенски играет
По швам убогий лоск.
Забытые названья,
Небывшие слова….
От темных разговоров
Тупеет голова...
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском...
Не все сразу понимают, что эти «непрошеные гости» – мертвецы. Поэтому и «глаза у них померкли, и пальцы словно воск». «Художник утонувший» – это Н. Н. Сапунов. Он вместе с Кузминым и другими приятелями катался на лодке по Финскому заливу, и лодка перевернулась. Все выплыли, а не умевший плавать Сапунов утонул. Эта гибель потрясла Кузмина, и он несколько раз возвращался к ней в стихах:
Сказал: «Я не умею плавать».
И вот отплыл плохой пловец
Туда, где уж сплетала слава
Тебе лазоревый венец.
«Сапунову»
«Гусарский мальчик с простреленным виском» – это корнет Всеволод Князев, воспетый Анной Ахматовой в ее «Поэме без героя», автор книги стихов.
Некоторые стихи книги «Форель разбивает лед» хороши и сами по себе, как лирика, даже извлеченные из сложного философского контекста, частью которого они являются. По мнению некоторых литературоведов, «Второй удар» из «Форели» послужил своего рода камертоном для «Поэмы без героя».
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Конечно, последние годы жизни поэт был сплошным анахронизмом. «Он, мне кажется, смертельно скучал в этой эпохе (...), не принимая ее – так же, как она его не принимала», – писал уже цитированный нами В. Н. Петров.
Последней публикацией его был перевод из гомеровой «Илиады» – «Прощание Гектора с Андромахой» – в журнале «Звезда» (1934).
До какой-то степени ему повезло: он умер в Ленинграде 3 марта 1936 года собственной смертью. А его друг Юркун и жена последнего в 1937 году были арестованы, поэтому не сохранились ни вещи, ни архивы.
Сейчас происходит оживление интереса к Кузмину, вышло несколько изданий, в том числе солидный том прозы, не публиковавшейся со времен революции. Независимо от той или иной конъюнктуры, это поэзия истинная, значение и влияние которой никто отменить не в состоянии.
Литература
1. Гумилев Н. Письма о русской поэзии. – Пг.: Мысль, 1922.
2. Ивнев Р. Встречи с М. А. Кузминым // Звезда. 1982. № 5.
3. Кузмин М. Стихи и проза. – М.: Современник, 1989.
4. Кузмин М. Избранные произведения. – Л.: Художественная литература, 1990.
5. Невзглядова Е. Дух мелочей прелестных и воздушных (О лирике М. Кузмина) // Аврора. 1988. № 1.
6. Одоевцева И. На берегах Невы. – М.: Художественная литература, 1988.
7. Орлов В. Н. Перепутья. – М.: Художественная литература, 1976.
8. Платек Я. Радость простоты. Заметки о Михаиле Кузмине // Музыкальная жизнь. 1989. № 21-23.
9. Ремизов А. Послушный самокей (М. Кузмин). Литературный портрет // Литературная учеба. 1990. № 6.
10. Тимофеев А. Из плена забвенья // Нева. 1988. № 1.
11. Толмачев М. Он был поэт перворазрядный // Книжное обозрение. 1988. 3 апр.