«В НЕМ СОВЕСТЬ СДЕЛАЛАСЬ ПРОРОКОМ И ПОЭТОМ»
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
Всего, что с нами после приключилось,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье –
И задохнулся...
А. Ахматова. Памяти Иннокентия Анненского
30 ноября 1909 года к Царскосельскому (Витебскому) вокзалу Санкт-Петербурга подъехала щегольская пролетка. Из нее вышел высокий, очень прямой человек с небольшим красным портфелем, сделал несколько шагов по лестнице и вдруг, резко наклонившись вперед, рухнул на ступени. Оказавшийся неподалеку полицейский врач констатировал смерть от паралича сердца. В портфеле были документы покойного, из которых следовало, что его звали Иннокентием Федоровичем Анненским, что ему 54 года и он является инспектором училищ Петербургского округа. И еще была в портфеле аккуратно перевязанная ленточкой рукопись доклада «Таврическая жрица в произведениях Еврипида, Руччелаи и Гете» (имелась в виду Ифигения). Этот доклад он должен был читать вечером в обществе классической филологии. В свое время в стихах об остановившихся часах с маятником-лирой он спрашивал:
Найдется ль рука, чтобы лиру
В тебе так же тихо качнуть
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?
Такой руки не нашлось. Лира часов остановилась. Перестало биться сердце замечательного человека. Похороны И. Ф. Анненского, собравшие огромное количество народа, состоялись 4 декабря в Царском Селе. Его здесь знали. К сожалению, в основном как бывшего директора Николаевской мужской гимназии. Гораздо меньше – как ученого-эллиниста, переводчика Еврипида, автора педагогических сочинений. И только очень немногие понимали, что в этот день Россия прощается с одним из самых пленительных своих поэтов.
И неудивительно: ведь при жизни у него вышла одна небольшая книжка стихов с подчеркнуто скромным названием «Тихие песни» (вспомним для сравнения, что В. Брюсов, Вяч. Иванов и другие современники поэта предпочитали в качестве названий пышные латинские фразы). На книге автором был обозначен «Ник. Т-о», то есть никто. Таким именем назвался хитроумный Одиссей в пещере циклопа Полифема. Один наблюдательный критик заметил, что все пять букв этого псевдонима входят в имя поэта – Иннокентий.
Несмотря на неприметное появление книги, на нее обратили внимание самые значительные поэты. Правда, В. Я. Брюсов, не зная, что автор книги намного старше его и что это известный ученый и педагог, позволил себе несколько снисходительный тон: «Будем ждать его работы над самим собой». («Весы». 1904. № 4).
А. Блок в газете «Слово» писал: «Большая часть стихов г. Ник. Т-о носит на себе печать хрупкой тонкости и настоящего поэтического чутья...» (1906. № 403 от 6 марта).
Значительную часть книги занимали переводы из французских «проклятых поэтов». Для своего времени они были хороши. Впервые был найден верный тон для передачи стихов французских поэтов, хотя иногда приходилось смягчать грубость, например, А. Рембо.
Злые языки из царскоселов назвали Анненского «царскосельским Малларме». Что касается прилагательного, тут все верно. Царское Село было отечеством не только Пушкину; казалось, там сама земля создана для того, чтобы рождать поэтов. На каждом шагу встречаешь прекрасные пейзажи этого удивительного места:
Раззолоченные, но чахлые сады
С соблазном пурпура на медленных недугах,
И солнца поздний пыл в его коротких дугах,
Невластный вылиться в душистые плоды.
Но вот на Малларме его стихи мало похожи, скорее уж на Рембо или Сюлли Прюдома. Конечно, у французов Анненский многому научился, но даже в самых первых стихах можно ощутить его собственную неповторимую интонацию, которую ни с чьей другой не спутаешь. Современники обвиняли Анненского в «герметичности», зашифрованности образов. Он за десяток лет до Пастернака ставил слова в неожиданные и непривычные сочетания, и это давало прекрасный эффект.
По бледно-розовым овалам,
Туманом утра облиты,
Свились букетом небывалым
Стального колера цветы.
И, мух кочующих соблазны,
Отраву в глянце затая,
Пестрят, назойливы и праздны,
Нагие грани бытия.
Сперва это может показаться непонятным, но все объясняется просто: больной поэт лежит и смотрит... на обои.
По свидетельству сына поэта, Валентина Кривича, «стихи свои отец любил особенно, какой-то болезненной и ревниво-чуткой любовью».
Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,
Среди неравного изнемогая боя;
Но я люблю стихи – и чувства нет святей:
Так любит только мать, и лишь больных детей.
И, конечно же, о ней, о своей музе, он написал самое известное свое стихотворение, которое положили на музыку и спели два Александра: в начале века Вертинский, а в наши дни – Суханов.
Среди миров, в мерцании светил,
Одной звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
Как сейчас точно установлено, поэт родился в 1855 году в Омске (раньше в большинстве источников указывался 1856 год).
В Сибири отец поэта занимал крупный административный пост, но рвался в Петербург, куда семья и перебралась в 1860 году. Там, однако, материальные условия семьи оказались много хуже. Сперва Иннокентий Федорович учился в частной гимназии Беренса, но вскоре это стало родителям не по средствам. Анненский занимался самостоятельно и сдал экзамены на «свидетельство о зрелости» экстерном. В 1875 году поэт поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет. Интересно, что жил он в это время на Офицерской, 57 и даже в квартире № 23, то есть в той самой, где кончил свои дни Александр Блок.
Анненскому приходилось постоянно прирабатывать частными уроками. Репетируя двух мальчиков Хмара-Барщевских, он влюбился в их мать, Надежду Валентиновну, и в 1879 году женился на ней. На сохранившихся портретах можно видеть очень красивую женщину. Злые языки говорили, что она старше его лет на двадцать пять. Они преувеличивали: разница между супругами составляла четырнадцать лет, что не мешало их прекрасным отношениям. Через год родился их сын Валентин, известный позже как поэт Валентин Кривич. Единственная книга его стихов «Цветотравы» далеко не дотягивала до уровня отца. Но сыну поэта мы должны быть благодарны за то, что он много сделал для увековечивания памяти отца.
Н. В. Анненская имела значительные связи в стародворянской среде, и, по-видимому, благодаря им поэт получил достаточно высокое назначение – директором Коллегии Павла Галагана в Киеве (это было закрытое учебное заведение, соответствующее четырем последним классам гимназии). Долго он там не проработал. Украинским националистам новый директор пришелся не по душе, хотя он и не был чрезмерным русофилом: просто не считал, что Н. В. Гоголь совершил страшный грех, написав свои произведения по-русски, и не ставил И. П. Котляревского выше Пушкина. Да и педагогические взгляды Иннокентия Федоровича были достаточно прогрессивны.
В результате всего вышесказанного попечительница Коллегии направила в Петербург ходатайство, прося перевести Анненского куда-нибудь в другое место. Ходатайство было удовлетворено: Иннокентий Федорович был назначен директором 8-й гимназии на Васильевском острове, в одном из самых очаровательных районов Петербурга. В этой гимназии работал прекрасный коллектив, давший директору возможность в основном представительствовать, а свободное время посвящать любимым античным авторам.
И. Ф. Анненский перевел все трагедии Еврипида. И по сей день большинство произведений греческого трагика печатается в его переводах. А в феврале 1896 года произошло событие, вызвавшее интерес не только в гимназии, но и среди петербургской интеллигенции: была поставлена на гимназической сцене трагедия Еврипида «Рес», переведенная директором Анненским и разыгранная его учениками. О том, каков был резонанс этой постановки, свидетельствует перечень присутствовавших на спектакле: Н. А. Римский-Корсаков, А. К. Глазунов, М. А. Балакирев, профессора Петербургского университета и даже сам министр просвещения И. Д. Делянов. Об этой постановке писали газеты, и сам Анненский рассказал о ней в журнале «Гермес» № 10 за тот же 1896 год.
Впоследствии поэт и сам написал четыре трагедии в античной манере. К сожалению, поставлена была только одна трагедия – «Фамира-Кифарэд» в Камерном театре уже после смерти автора. Вскоре после постановки «Реса» Анненский получил новое назначение – директором Николаевской гимназии в Царском Селе. Там одним из его учеников оказался Николай Гумилев. Ученик и учитель вполне оценили друг друга. Сохранилась книга стихов Анненского, подаренная им Гумилеву с таким инскриптом:
Меж нами сумрак жизни длинной,
Но этот сумрак не корю,
И мой закат холодно-дынный
С улыбкой смотрит на зарю.
Гумилев в «Письмах о русской поэзии» в журнале «Аполлон» написал о стихах своего учителя: «У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже».
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось,
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели...
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
Уже после смерти И. Ф. Анненского Н. С. Гумилев открыл одну из самых зрелых своих книг «Колчан» стихотворением, посвященным его памяти:
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
Преподаватель древнегреческого языка у всех нас накрепко ассоциируется с чеховским Беликовым. Но вот как пишет об Иннокентии Федоровиче известный искусствовед Э. Ф. Голлербах: «Анненский сумел внести в суть гимназической учебы нечто от Парнаса, и лучи его эллинизма убивали бациллы скуки. Из греческой грамматики он делал поэму, и, притаив дыхание, слушали гимназисты повесть о каких-то «придыхательных». И внешность у него была впечатляющей. Сам он набросал свой портрет в небольшом четверостишии:
Игра природы в нем видна:
Язык трибуна с сердцем лани,
Воображенье без желаний
И сновидение без сна.
Редактор журнала «Аполлон», критик и поэт Сергей Константинович Маковский в вышедшей за рубежом книге «Портреты современников» посвящает Анненскому ряд страниц. Позволю себе процитировать несколько выразительных абзацев из этой книги, тем более что в России она встречается достаточно редко:
«Высокий, сухой, он держался необыкновенно прямо (точно «аршин проглотил»). Прямизна зависела отчасти от недостатка шейных позвонков, не позволявших ему свободно вращать головой. Будто припаянная к шее, она не сгибалась, и это сказывалось в движениях: в манере ходить прямо и твердо, садиться навытяжку, поджав ноги, и обращаться к собеседнику всем корпусом, что на людей, мало его знавших, производило впечатление какой-то начальнической позы.
< ... >
В манерах, в светскости обращения было, пожалуй, что-то от старинного века. Необыкновенно внимательный к окружающим, он блистал воспитанностью не нашего времени. Это была не бюрократическая выправка и не чопорность, а романтическая галантность, предупредительность не человека салонных навыков, а мечтателя, тонко чувствовавшего ту эстетику вежливости, что ограждает души благороднорожденные от вульгарного запанибратства. Он принадлежал к породе духовных принцев крови.
< ... >
Красиво подавал он руку, вскакивал с места при появлении в комнате дамы, никогда не перебивал собеседника, не горячился в самом горячем споре, уступая слабейшему противнику с обезоруживающим благодушием».
Между тем столбовым дворянином он не был: отец получил потомственное дворянство за выслугу чинов, а предки были из духовного сословия. У жены было небольшое имение в Смоленской губернии, как и многие имения, в начале XX века пришедшее в полное разорение и запустение. Впечатляющую картину пришедшей в упадок усадьбы рисует в своих стихах И. Ф. Анненский:
Сад старинный, все осины – тощи, страх!
Дом – руины... Тины, тины что в прудах...
Что утрат-то! Брат на брата... Что обид!..
Прах и гнилость... Накренилось... А стоит...
Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мертвой нищей логовище без печей...
Обращает на себя внимание ненавязчивое и тонкое мастерство этого стихотворения: помимо внутренних рифм в строке рифмуются все пеонические периоды в соседних парных строках.
Интересно восприятие Анненского простыми деревенскими людьми. Сын поэта рассказывает, как ямщик вез его в имение и ругал своих господ на все корки. Но вдруг неожиданно заявил:
– Вот папаша ваш, Окентий Федорыч, ничего не скажу: хороший человек.
– Чем уж он так хорош? – заинтересовался я.
– Хорош, и все тут, и ничего не скажу.
– Ну, а все-таки?
– Раз сказать – вумен. Вопче – обходителен. Ни тебе слова грубого, ни там что. Все тебе по пальцам разложит – что и к чему.
– Ну, что ж, – провоцировал я старика, – ведь он зато по всем книжкам учен, а только вашей жизни он не знает.
– Не знает? Он все знает. Он тебе кого хошь научит.
Не так давно стала известна литературоведам потаенная любовь поэта. О ней рассказала сама Ольга Петровна Хмара-Барщевская, жена Платона Петровича, старшего из пасынков Анненского, в письме к небезызвестному Василию Васильевичу Розанову. Почему-то В. В. Розанову доверяли свои сердечные тайны многие дамы (например, известна его переписка с Анастасией Цветаевой).
Письмо написано восемь лет спустя после смерти Анненского.
«Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно, любила, люблю. И любовь моя «plus fort que la mort». Была ли я его «женой»? Увы, нет. Видите, я искренне говорю «увы», причем не горжусь этим ни мгновение: той связи, которой покровительствует «Змея-Ангел», между нами не было. Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... его убивала мысль: «Что же я? Прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?» И вот получилась «не связь, а лучезарное слиянье». Странно ведь в XX веке? Дико?»
О. П. Хмара-Барщевская написала воспоминания, но они не разысканы. Сейчас ясно, что этим чувством продиктованы не только стихи про «лучезарное слиянье» («Когда, сжигая синеву»), но и одно из самых впечатляющих стихотворений поэта «Два паруса лодки одной»:
Нас буря желанья слила,
Мы свиты безумными снами,
Но молча судьба между нами
Черту навсегда провела.
И в ночи беззвездного юга,
Когда так привольно темно,
Сгорая, коснуться друг друга
Одним парусам не дано...
Встречающиеся в некоторых источниках утверждения, что Анненского отстранили от директорства в Николаевской гимназии якобы за то, что он разрешил панихиду по расстрелянному лейтенанту П. П. Шмидту, не выдерживают элементарной хронологической проверки: он покинул свой пост в 1905 году, а Шмидта расстреляли в 1906-м.
Во время революции 1905 года он неоднократно защищал своих учеников, которые не всегда вели себя умно, и, наверно, вызывал этим раздражение власть предержащих, но его вовсе не отстранили, а перевели с повышением на должность инспектора Петербургского учебного округа. Однако это было связано с поездками, что для его больного сердца было слишком тяжело. Тягостное впечатление оказывали на него сведения о расправах с участниками революции, особенно книга В. Климкова «Расправы и расстрелы» о действиях карательных отрядов в Прибалтике. Прочитав ее, он написал стихотворение «Старые эстонки», где обвиняет в случившемся... самого себя:
Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты, кроткий, ты, тихий,
В целом мире тебя нет виновней.
Стихи имеют подзаголовок «Из стихов кошмарной совести».
Последние годы жизни Анненский сотрудничал в журнале «Аполлон», где печатались его критические работы, вошедшие потом в «Книги отражений». Когда в «Аполлоне» все были очарованы таинственной Черубиной де Габриак и поверили в эту литературную мистификацию (подробнее о ней будет рассказано в третьей части), единственным человеком, отнесшимся к этой истории скептически, оказался И. Ф. Анненский («Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Не чистое это дело»).
Анненский в своих стихах мог быть очень разным. Он отлично слышал и воспроизводил голоса России.
Шарики, шарики!
Шарики детские!
Деньги отецкие!
Покупайте, сударики, шарики!
Эй, лисья шуба, коли есть лишни,
Не пожалейте пятишни.
Неожиданными среди стихов кажутся и «гармонные вздохи»:
Под яблонькой кудрявою
Прощались мы с тобой –
С японскою державою
Предполагался бой.
С тех пор семь лет я плаваю,
На шапке «Громобой», –
А вы остались павою
И хвост у вас трубой.
Пожалуй, ямщик из смоленского имения был прав: из книг такое не почерпнешь. Юмористические стихи Анненского удивительно виртуозны. Он обладал даром импровизации. Например, когда одна дама показала ему вышитых очень похоже птиц, он тут же сказал bon mot:
Птицы эти вышиты
Для целей нарочитых,
Не дивись же мыши ты,
Если съесть захочет их.
Правда, юмор его несколько грустен. Например, сонет «Человек» кончается строками:
В работе ль там не без прорух,
Иль в механизме есть подвох,
Но был бы мой свободный дух –
Теперь не дух, я был бы бог...
Когда б не пиль да не тубо,
Да не тю-тю после бо-бо.
В некоторых стихах он мастерски пользуется анжамбманами, то есть переносами частей строк и даже слов в следующую строку или строфу.
Узнаю вас, близкий рампе
Друг крылатый эпиграмм, Пэ-
она третьего размер.
Вы играли уж при мер-
-цаньи утра бледной лампе
Танцы нежные Химер.
Служебные обязанности порой тяготили поэта, мешая ему заниматься любимым делом. Он пишет Н. П. Бегичевой 20 января 1907 года: «Поймите меня, чтобы быть тем, что вы любите, надо свободную душу, а моя теперь годится только для ученого комитета. (...) Завтра тяжелый день – я должен быть в белом галстуке и завтракать с протодьяконом.
Уходят минуты... может быть, мои последние, когда я еще чувствую розовый подбой на белом крыле птицы... моей птицы».
В стихах последних лет очень чувствуется это утомление, появляются несвойственные ему ранее саркастические ноты:
Опять там улыбались язве
И гоготали, славя злость...
Христа не распинали разве,
И то затем, что не пришлось.
Опять там каверзный вопросик
Спускали с плеч, не вороша.
И все там было – злобность мосек
И пустодушье чинуша.
Ему очень хотелось в отставку, но в это время общественность интенсивно протестовала против преподавания древних языков, якобы никому не нужных. А он считал это главным делом своей жизни и защищал его, сколько мог.
В письме своей родственнице А. В. Бородиной поэт писал: «Имеет ли право убежденный защитник классицизма бросить его знамя в такой момент, когда оно со всех сторон окружено злыми неприятелями? Бежать не будет стыдно?»
К сожалению, «злые неприятели» добились своего, отсюда наше теперешнее полное незнание латинского и греческого языков, приведшее к значительному падению общей филологической культуры. Но это случилось уже после смерти И. Ф. Анненского. Прошение об отставке он все-таки подал, и оно было подписано министром А. Н. Шварцем... в день смерти поэта.
Сотрудничество в журнале «Аполлон» приносило Иннокентию Федоровичу моральное удовлетворение, но именно С. К. Маковский, чьи проникновенные строки о поэте мы читали выше, причинил ему значительную боль, отложив публикацию большого цикла его стихотворений. А. А. Ахматова даже считает Маковского чуть ли не непосредственным виновником скоропостижной кончины поэта. Во всяком случае, Анненский очень переживал этот факт, и в стихотворении «Моя тоска», написанном за 18 дней до смерти, у него вырываются пронзительные строки:
В венке из сохнущих, из вянущих азалий
Собралась петь она... Не смолк и первый стих,
Как маленьких детей у ней перевязали,
Сломали руки им и ослепили их.
Книга «Кипарисовый ларец», которую поэт успел подготовить, вышла в свет в январе 1910 года. Корректуру именно этой книги перед ее выходом прочитала А. А. Ахматова: «Я была поражена и читала ее, забыв все на свете». В этом смысле она и считала Анненского своим учителем.
Анненский не принадлежал к символистам, хотя и близок был к поэтике некоторых из них. Акмеисты и их круг склонны были считать его своим предтечей. Но он стоит в поэзии одинокой вершиной.
После революции, в начале 20-х годов, сыну поэта удалось издать три книги Анненского («Посмертные стихи», переиздание «Тихих песен» и «Кипарисового ларца»). К счастью, В. Д. Бонч-Бруевич, бывший тогда директором Государственного литературного музея, уговорил В. Кривича продать весь архив поэта музею, поэтому архив цел до сих пор.
Кривич в 1936 году умер. Его жена и дочь, жившие в Пушкине, были угнаны во время войны в Германию. Они вернулись, но их дом оказался разрушен. А сейчас все рукописи так и лежат в кипарисовой шкатулке, давшей название сборнику.
Изданий было в последнее время достаточно много. Они вызывали и будут вызывать интерес, потому что Анненский умел передавать средствами стиха тончайшие движения души, потому что он всегда был искренен и глубок в своих произведениях и открыл пути многим большим поэтам.
Его стихи эмоционально действенны и художественно совершенны.
Литература
1. Александров В. Иннокентий Анненский // Литературный критик. 1940. № 5-6.
2. Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. – Л.: Советский писатель, 1959. (Библиотека поэта. Большая серия).
3. Анненский И. Ф. Письма к С. К. Маковскому / В кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома за 1976 год. – Л.: Наука, 1978.
4. Бунатян Г. Г. Город муз. – Л.: Ленгиз, 1975.
5. Волошин М. А. Анненский – лирик / В кн.: Лики творчества. – Л.: Наука, 1988.
6. Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. – Пг.: Мысль, 1922.
7. Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях / В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. – Л.: Наука, 1983.
8. Маковский С. К. Портреты современников. – Нью-Йорк, 1955.
9. Орлов В. Н. Перепутья. – М.: Художественная литература, 1976.
10. Федоров А. В. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. – Л.: Художественная литература, 1984.