- Не пойму, чего это он так стучит? - недоумевала Виолетта, сидя на подоконнике.
За окном раскинулась настоящая зимняя сказка. Берёзы, под тяжестью белого пуха, клонили ветви к самой земле, вырисовывая снежные арки, роняя иногда горсти пушистого снега в белое, похожее на вату, море. Дороги замело, остались лишь слабые намёки на тропинки, там, где не так давно можно было пройти и без лыж. На крутом подъёме виднелся голубой летний домик. Его окна - глаза потухли и запылились в ожидании прихода оттепели. Потрескавшаяся краска на старых досках выглядела безжизненно, хоть он и внушал чувство былого уюта. На серой, покосившейся крыше, нахохлившись, сидели продрогшие голуби. За домом чернела тайга, поглощённая сумерками и тишиной, какая свойственна только глухой местности в середине декабря.
Ни одного стола в комнате, поэтому она разложила учебники на подоконнике, а сама уселась на плоскую батарею, мирясь c жжением нагретого металла. Тем не менее, она продолжала сидеть. Ей нравилось терпеть неудобство. Виолетта как бы присматривалась к себе со стороны, глазами постороннего человека.
Она сидела, скрючившись в три погибели, и усердно строчила в тетради вчерашнюю классную работу. Других подходящих мест для выполнения домашнего задания не было. Конечно, можно было сесть на пол, но девочка сразу же отвергла этот вариант: всё же, около батареи было теплее. Можно было конечно, поискать стол в других помещениях. Где-нибудь в игровой наверняка есть стол, твёрдо стоящий на всех четырёх. Но выполнение уроков - дело кропотливое. Виолетте бело необходимо всецело сосредоточиться на задании, а этому бы непременно помешали шумные дети. Их развелось тут, как поганок в лесу. Всюду, где было хоть немного спокойно и тихо, сразу появлялись топающие и кричащие карапузы. Не было не единого шанса сосредоточиться среди шума и крика.
Отдых в санатории никогда не был её любимым занятием. Сама Виолетта ничем не болела, но каждый год родители, против её возражений, буквально силой затаскивали девочку в машину и возили в неведомую глухомань на целый месяц. Прошлый год хотя бы были ребята постарше, её сверстники. Они неплохо провели время той зимой. Но в этот раз ребята приехали на месяц раньше и успели оставить свои номера, прежде чем Виолетта переступила порог санатория. Теперь ее ждал месяц одиночества. Когда девочка узнала, что она самая старшая из детей, её охватила болезненная досада. Единственные люди, с которыми можно было нормально общаться, уже уехали. Виолетта была не только единственным взрослым ребенком, но и единственным здоровым. Остальные дети здесь либо умственно отсталые, либо не способны передвигаться. Одним словом - инвалиды. И метра нельзя было пройти, не наткнувшись на чужое горе. Всюду они: изуродованные, обиженные богом, обделённые, жалкие...
В узких коридорах нового корпуса они будто заполняли собой всё пространство, и некуда было деваться от этих странных, задумчивых детских глаз, от которых веет синей тревогой. Эти взгляды преследуют тебя, плющат. вдавливают в холодные стены, от них дышать трудно и трудно жить…
В зимнее время санаторий превращался в Дом сломанных людей, где сломанными были не только инвалиды: страшно было смотреть на иссушенных горем матерей, их серые лица, вечно влажные глаза и жёсткие морщины, запавшие бороздами в уголках сухих губ. Всё здесь было неправильно, изломано, исковеркано. Но не это страшно, - истинный ужас в том, что невозможно никуда вырваться из этого гнетущего места, дать волю воспалённой душе. Всё это варилось и бродило в плотно закупоренной бутылке, наполненной формальдегидом и какой-то притупленной болью.
Если Виолетта и чувствовала это все, то старалась отгородить себя несознательно от шёпота человеческого страдания, оставляя скверные чувства на уровне догадок, сдерживая их в себе, не давая развиться в полноценную мысль, понимание. Может, она бы и стала молить маму о возвращении домой, но тогда ей пришлось бы уживаться со своим отцом, который не отличался особой мягкостью. К тому же школу никто не отменял, и Виолетта утешала себя единственной светлой мыслью, что ей, хотя бы, не нужно ходить на уроки. Поэтому Виолетта предпочла остаться в санатории, решив, что жизнь там, где её нет, замирает и не развивается в обычном времени.
Сейчас в её голове вообще была каша из полу-осознанных чувств: здесь и обида на уехавших товарищей, раздражение (всё же ей приходиться торчать в санатории, совершенно одной, без сверстников и развлечений. А друзья ее веселятся вместе где-то там, и совсем не думают о ней) и отвращение ко всем тем, кто населял этот унылый дом... Ей нравилось сидеть в жутком неудобном положении. Она получала почти физическое удовольствие, жалея себя. Поэтому девочка упорно водила ручкой по листку, безжалостно вдавливая стержень в синие строчки. Инструмент рванулся из рук, пробороздив тетрадь поперёк линовки. Сигнал к перерыву.
Виолетта выпрямилась, осмотрелась. Комната представляла собой просторное помещение с двумя узкими кроватями, покрытыми колючими одеялами, железные койки стояли параллельно к окну. Подле каждой имелась маленькая тумбочка из коричневой фанеры. У дальней ручка повисла на единственном шурупе. Создавалось впечатление, что она вот-вот упадёт на пол. Голые, выкрашенные масляной краской стены, дышали холодом и множили по углам противное эхо. Ледяная сырость повисла под высоким потолком, уплотняя воздух.
Взгляд её бесцельно кочевал по бедному, казённому интерьеру. Ей уже давно надоело создавать иллюзию деятельности. Неизвестно для кого воображая, девчушка откинула тетради от себя резким движением рук. Присела на край кровати, сложив руки на коленях лодочкой. Что-то беспокоило её. Волнение сжало девочку в своих холодных, липких ладонях. Раздражение вместе с пульсом прыгало, ударяясь в барабанные перепонки, пробирая всё тело мелкой дрожью. Виолетта медленно повернула голову к источнику шума, в мыслях она поразилась тому, что раньше не замечала этого настырного звука: старенький обогреватель в углу издавал мелкие стучащие очереди.
***
Стоило Зориным переступить порог, как вся семья поняла, что комната не располагает ни к комфортному пребыванию, ни к предполагаемому отдыху, который государство так щедро предоставило им. Мама Виолетты тихо вздыхала, На лице обычная вымученная улыбка. Отец молчал, присматривался и в душе радовался, что в этой поездке он исполняет роль носильщика, - его посильная помощь заключалась в том, чтобы привезти семью; он был чрезмерно доволен своим скорым отбытием в город. Виолетта же сразу заняла кровать у окна. Она была беспокойным ребёнком и чувствовала себя комфортно только в том случае, если она, лёжа в кровати, могла видеть дверь. Но важную роль здесь играло окно, дающее достаточно света. Когда все вещи были разложены по надлежащим им местам и полкам, обнаружилось самое неприятное - вода. Вода из крана текла жёлтая, порою тёмно-коричневая, к тому же вонючая. Её невозможно было взять в рот. Да что там, умыться невозможно. После такой воды кожа зудела и пахла ржавыми трубами.
- С каждым годом всё милее... - сказала Виолетта, отплёвываясь и морщась. Взрослые тактично промолчали.
- Эта комната больше, чем та, в которой мы жили прошлой зимой, да? - спросила мама с фальшивым энтузиазмом, желая перевести тему разговора. Она сидела на корточках перед открытой тумбочкой и перекладывала в неё белье из синей спортивной сумки. Она держалась спокойно, но напряжение читалось во взгляде и в высоко подлетающих нотках, в осипшем голосе.
Это была очень худая женщина лет сорока с овальным, вытянутым, как буква «О», лицом, острым носом и большими карими глазами. Всё её тело покрывала обильная россыпь рыжих веснушек, совсем не портившая общего вида и даже придающая какую-то особую красоту. Звали ее Алена Васильевна. Все движения и жесты, отличались какой-то чудной угловатостью, импульсивностью и энергией. Женщина закончила разбирать содержимое сумки и, убедившись, что та пуста, закинула её на пошатнувшийся шкаф.
Её муж Кирилл Павлович ничего не ответил. Он молча ходил по комнате из угла в угол: пересечёт её по диагонали своим пингвиньим шагом, постоит на месте, задумчиво и бесцельно озираясь по сторонам, и снова пойдёт. Все его мысли сейчас были далеко: мужчина мог думать только о том, как поскорее уехать. Желание сейчас же оставить санаторий он стыдливо прятал под маской безразличия, выдумывая различные оправдания, одним из которых была рутина, к которой он так спешно обязан был вернуться. В лесу Кирилл Павлович чувствовал себя оторванным от жизни: телефон не ловил сеть в эдакой глуши, поэтому интернет, звонки - всё накрылось. Рука так и просилась в карман к излюбленному гаджету, но Зорин понимал, что сейчас телефон - всего лишь кусок пластика.
- Чего слоняешься?- спросила Алёна Васильевна мужа, вытирая руки, покрытые тонкой пелёночкой черной пыли, о халат. Лицо её лучилось наивной шутливостью.
Кирилл Павлович резко остановился, как будто вдруг напоролся на невидимую стену. Лицо его вытянулось, глаза широко распахнулись. Но в следующий миг он весь наморщился, брови его сошлись в толстую, пушистую гусеницу. Мужчина побагровел, его ноздри раздулись, шумно втягивая воздух.
-Чт… Что?- воскликнул он, вытянувшись в струнку, как тугая тетива, с которой готова сорваться ядовитая стрела.
- Я спросила, чего ты ходишь без дела? - улыбка Алёны Васильевны поблекла, нервный смех прошёлся по телу и осел мурашками на побледневшей коже.- Прямо как больной у кабинета врача…
- Что?!- Кирилл Павлович ещё больше рассвирепел.- Да что, что я вообще должен делать?- закричал он в исступлении.
Алёна Васильевна вся сжалась, замкнулась в себе, виновато потупив взгляд. Она закусила краешек розовых губ, что, как двери, сдерживали рвавшиеся наружу слова обиды и гнева. Виолетта подхватила случайную книгу и поспешно скрылась за ней. Всеми силами она пыталась изобразить безразличие, хоть внутри у неё шумело встревоженное море, обдавая острые рифы солёной волной. Она стыдливо спрятала глаза в книге, не замечая, что держит её вверх тормашками. Виолетта ловила ухом каждое слово, против своего желания. Сейчас девочка больше всего на свете желала оказаться где-нибудь подальше.
- Если тебе помощь нужна, - продолжал распыляться Кирилл Павлович, на этот раз он вплотную приблизился к Алёне Васильевне, скрыв её маленькую фигурку от взгляда дочери, - то вон, - он указал на Виолетту резким движением раскрытой ладони, - вон! Дочь тебе зачем?! Бездельница! Одну испортила, второй подрастает!
Уши Виолетты зарделись. Почувствовав на себе взгляд обоих родителей, девочка на секунду оторвалась от книги, ну тут же уткнула вновь, давя внутри обиду и стыд. «При чём тут я?» - растерянно думала она. Тирада не прекращалась. Кирилл Павлович размахивал руками, не переставая кричать. Алёна Васильевна стояла напротив, сцепив руки за спиной. Она молча смотрела на мужа и ждала, когда же он успокоится, чтобы можно было продолжать заниматься делами.
Когда же аргументы у Кирилла Павловича иссякли, он решил выйти из «спора» на высокой ноте. Быстрым движением достал из кармана телефон, разблокировал и уставился на экран, изобразив что-то между злобой и внезапной заинтересованностью. Созерцая это картину, Виолетта вдруг вспомнила: здесь нет связи. Ей захотелось рассмеяться во весь голос. Девочка представила, как будет сотрясаться от хохота, лёжа на полу, обхватив живот руками.. Она еле сдержалась, зная, что за этим последует ещё одна ссора.
Затем Кирилл Павлович просто вышел из номера, хлопнув дверью. Виолетта выдохнула и расслабилась, как будто, когда отец вышел, стало легче дышать, воздух успокоился, остановился от постоянного сжатия, перестал искриться и бить током.
- Чего это он? - спросила Виолетта у мамы, совсем осмелев.
Алёна Васильевна рывком повернулась к дочери, глаза её - два холодных камня, от чего в груди у девочки всё сжалось, она отстранилась ближе к окну.
- Уроки. Быстро, - бросила Алёна Васильевна и вновь занялась вещами, которые лежали разбросанные везде, ожидая, пока их приберут на место.
Виолетта нахмурилась и, больше не пытаясь заговорить с мамой. Разложила учебники и тетради на окне неровной стопкой и тупо уставилась на белые листы, покрытые россыпью чёрных букв. Ей очень хотелось заплакать. Предательские слезы собрались в уголках глаз, но девочка ни за что не позволила бы им сорваться, давая тем самым начало целому потоку рыданий. В комнате повисла напряжённая тишина. Казалось, что, если неосторожный звук разрушит эту тишину, то по картинке мира, как по стеклу, поползут широкими зигзагами уродливые трещины…
***
Отец уехал, не дожидаясь обеда. Заторопился как-то весь, замялся и поспешил к машине, утопая короткими ногами в снегу. Микроавтобус (Кирилл Петрович считал, что большому человеку - большая машина) завелся лишь с третьего раза. Сначала автомобиль тужился, издавая частое булькающее кряхтение, но вскоре фары зарделись оранжевым светом. Мотор, прочихавшись, монотонно заурчал. Машина тронулась, ускользая в предзакатные сумерки. Снег бодро мурлыкал под колёсами. Виолетта смотрела из окна, как авто удаляется вдаль по дороге, вот микроавтобус показался последний раз и скрылся за холмом. И всё сразу стихло.
За полтора часа Зорин доберётся до дома. Он проедет по тонкой ленте дороги, со всех сторон окруженной заснеженными полями, розовыми от поцелуев закатных лучей. Машина тихо скользнёт в сумерки городских стен, дальше и дальше от зимней иллюзии, что заточила его семью в своей темнице. Зорин поедет от вокзала главной дорогой прямо до дома. И только когда дверь с тихим щелчком захлопнется за его спиной, он почувствует истинное спокойствие, счастье и комфорт.
Никто теперь не донимает его разговорами, ничье присутствие не тронет его интеренет-кому, ничьи упреки не заставят его плеваться лавой. И не нужно будет претворяться. Надевать маску заботливого, понимающего, доброго. Она и так держится с трудом, а когда спадает, тащит с собой остатки истерзанного лица, причиняя ещё большую боль. Да, его единственный сын, о котором Зорин мечтал так долго, инвалид. Но сейчас он далеко, и можно забыть об этом, с головой уйдя в сеть… И вот он уже превратился в здоровенного ленивого паука, раскинувшегося в своей паутине бездействия. И ничего не надо, кроме еды и пива… День за днём. День за днём…
А где-то далеко от города природа-дикарка облегчённо вздохнула, расправив помятые небеса, лишь только у самого горизонта сбились в стайки пурпурные облака. Закатное солнце, похожее на спелый мандарин, пронизывало хрупкий заледенелый воздух оранжевыми лучиками. Они ложились неровными мазками на снежные холмики. С запада медленно подступала темнота, она покрывала дебри хвойного леса, расстелившиеся во все четыре стороны света.
Виолетта грустила. Пока не уехал отец, она знала, что здесь как минимум два человека хотят поскорее убраться куда-нибудь подальше. Девочка напряжённо размышляла и решила было, что тоже поедет в город. Но после вспомнила, что её ожидает в школе, если она всё же решит вернуться: ранний подъем, когда за окном еще темень, домашние задания до полуночи, контрольные, проверочные и ещё целый букет неприятных вещей. Отца она не обвиняла в поспешном бегстве. Правильно, мало кто захочет остаться в этом месте больше, чем на двое суток. Жуткое место. Уныло место. Из каждого угла к тебе лезут липкие ручки неприязни, отчаянья и страха. Всё из-за детей. Одни, скрючившись в три погибели, идут по коридору, едва переставляя ноги. Другие сидят и смотрят в одну точку бессмысленным, тусклым взглядом. Третьи, совершенно нормальные, сидят в инвалидных креслах и грустно смотрят на носящихся в исступлении безумцев.
Вид этих несчастных детей заставлял Виолетту передвигаться по корпусу, низко опустив голову. Она боялась наткнуться неосторожным взглядом на нового калеку. Когда она замечала очередного ребёнка, сидящего на полу в совершенно неестественной позе, неуклюже сбитого будто бы из пластилина, в груди её поднимался жар, в ушах звенело, и везде кололо острейшими иголками, заставляя девочку ускорить шаг. Она жалела их той жалостью, на которую способен ребёнок, находящийся подле размытой границы взрослости - ей было одиннадцать. Это неоформленное чувство жалости тёмным пятном маячило в её сознании, омрачало все остальные чувства. У неё была одна весьма занимательная игра, которую она придумала, когда оказалась здесь впервые: она придумывала больным ребятишкам другие, лучшие жизни. Девочка фантазировала, как могла бы сложиться их судьба, будь они нормальными.
"Не переживай, - говорила она, - сегодня я придумаю тебе идеальную жизнь, где ты сможешь ходить, общаться с нормальными детьми, и может, у тебя даже будет собака".
Она придумывала каждому ребёнку собаку, наверное потому, что своей у неё никогда не было.
Однажды кто-то сказал Виолетте, что всё, когда-либо придуманное человеком, начинает существовать где-то вне нашего мира. То есть в такой же вселенной, как наша, но она либо так далеко от нас, что мы не можем добраться туда, либо это невозможно по определению. Эта мысль быстро юркнула в рыхлую почву детского воображения и проросла, вытянулась деревом. Девочка любила воображать и подходила к каждой фантазии серьёзно, словно архитектор, проектирующий новое здание, или художник, что так любит вырисовывать мельчайшие детали своих картин. Виолетта упорно верила в существование параллельных миров. Верила, что когда ты что-то придумываешь, то рождается параллельный мир, где это всё реально. Правда это или нет, никто не знает, но девочке нравилось думать, что это так и есть. Ей нравилось создавать новые и новые параллельные судьбы. В такие моменты она ощущала себя добрым божеством.
***
Уже давно Виолетта пыталась вспомнить, когда же ей впервые пришлось столкнуться с ребёнком, отличающимся от других. В голове мелькали лица, фигуры, декорации, сменяющие друг друга с громким, почти физически ощутимым щелчком: двор, залитый зелёным светом (щёлк!), две длинные русые косы (щёлк!), классная комната с тремя стройными начищенными до блеска рядами парт (щёлк!), голубые омуты глаз (щёлк!), переулок с нависшими над ним крышами высоких домов, будто желающих сомкнутся, отрезать от взгляда лоскут чистого неба (щёлк!), руки, покрытые белёсыми шрамиками. Щёлк! Щёлк! Щёлк! Тумблер ускоряется, мешая краски и линии в едином водовороте. Страшная боль разрывала голову изнутри, когда Виолетта выуживала эти образы из своей памяти. Но она не находила того, что искала. Ничего, только живые, настоящие люди. Она различала их голоса: они все тараторили одновременно, наперебой; их слова сбивались в стаи, неслись и стихали вместе с наступающей на лица темнотой. Каждый раз, уставая от подобных мыслей, Виолетта возвращалась к тому, что среди них был её брат.
Он был совершенно обычным младенцем, лежащим в своей кроватке под пологом воздушного розового тюля. Девочка сидела рядом и тихонько баюкала малыша, пока в комнате полноправно царила умиротворяющая тишина. Легчайший воздух устремлялся ввысь в струящихся солнечных лучах, в которых неспешно дрейфовали блестящие пылинки. Всё дышало спокойствием. От пухлого личика ребёнка исходило магическое свечение, завораживающее Виолетту. Она сидела, не шевелясь, вдыхая мелко-мелко, чтобы не проронить неосторожное дыхание, которое могло разбудить ребёнка. Она считала брата пришельцем, загадочным существом, неизвестно как оказавшимся в её мире. Откуда могли прийти эти маленькие ручки, нежные алые щёчки, вздохи, похожие на трепетание крыльев мотылька? К тому времени девочка знала кое-что о тайнах рождения и никак не могла охватить сознанием, как может такое чудо являться из крови и ужасных мучений? Младенец, что со временем станет взрослым, могучим человеком, был для неё волнующим разум явлением. Ведь вот здесь, перед ней - это и есть начало всего на свете: и первый шаг, и нотка в песне самая начальная, заглавное слово каждой из написанных книг, и все картины мира, и все истории, дороги берут свой старт у колыбели, в которой мирно сопит младенец и видит сны о своих грядущих свершениях.
Виолетта склонялась осторожно над братом и вглядывалась в его личико, гадая, как сложится его жизнь. Что он выберет для себя? Как будет говорить? Что придётся ему по душе, по характеру? Ведь всё это значимо, всё это прекрасно и уникально в человеческой натуре. Из маленьких узелков вяжется тонкое полотно личности. Из этих кирпичиков строится великий человек.
Но время шло, и с каждым годом великий человек, стоящий в туманной дымке будущего, растворялся, исчезал и, наконец, совсем сгинул, погребённый под ворохом медицинских справок, диагностик, анализов, записок врачей-дефектологов. Тяжёлой крышкой гроба предстал конечный диагноз - аутизм. Был человек, и нет его. Во так запросто, с лёгкой руки можно вычеркнуть целое существо из осмысленной жизни большого человечества: ручкой чиркнуть около крестика - и готово. И здесь-то разом обрываются все надежды и мечты. Стало так холодно и тяжко, будто в доме кто-то умер, и его холодное посиневшее тело всё ещё лежало в гробу на всеобщем обозрении, смущая тем самым всех членов семьи.
Эта тема не обсуждалась, что казалось Виолетте глупостью. Всё было так, словно у одного из них выросла громадная опухоль прямо на лбу, но все делали вид, что такое - в порядке вещей, и не стоит обращать на это внимание. Теперь ничего уже не могло быть, как раньше. Жизнь дошла до точки невозврата, где абсолютно всё упиралось в больного ребёнка. Самые стены пропитались серой тоской, а в наэлектризованном воздухе, как чёрная птица, витала обида, проникая в сердца. Виолетта наблюдала за тем, как что-то медленно отравляло их жизнь, яд сочился даже из улыбок родителей: они были словно натянуты на уши невидимыми нитями - отвратительные, пустые трещины губ, за которыми океаны не пролитых слёз. Вскоре свет погас и в душах, и в доме. Всё покрыл серый пепел сгоревшего счастья.
Виолетте пришлось не просто. Она отрывала от себя привязанность к брату медленно, как липкую ленту скотча, чтобы причинить себе как можно меньше страданий, но она ошиблась. Пытаться отдалить близкого человека - это всегда боль, потому что с каждым разом ты отрываешь от своего измученного сердца новый кусок. О, как ей было грустно, как её разрывало на части от всего невысказанного. Она не могла принять его, не хотела, не пыталась. Хватит! Стой! Не приближайся! Не трогай меня! Виолетта установила стандарт пространства, которое должно было быть меж ними, и не позволяла нарушать воображаемые границы. Ей пришлось инкубировать отвращение в своей голове, день ото дня она постигала искусство ненависти. Оно стало её мраморной маской без эмоций, её надежным боевым щитом, дубовым засовом на каменных дверях. Так она отгородила себя от страдания, и смерть «великого» человека больше не причиняло ей боли.
И знала ведь она, что это неверная стратегия, что так делать нельзя - отталкивать раз за разом дорогое сердце - чудовищная ошибка. Но, к сожалению, мы не хотим поступать правильно, человечеству свойственно делать ошибкам. И если боль - болезнь человечества. Ненависть - иммунитет, способный облачить сердце в непрошибаемую броню. Но, если страдание, как волна, вытачивает гладкие прекрасные камни, то ненависть - эрозия, отравляющее душу. А ведь у Виолетты было то, что подкрепляло её вселенскую неприязнь: чем резче она отвергала брата, тем более он её обожал. Так бывает у всех детей, а он всё же был ребёнком. Отсюда появлялось желание: постоянно быть ближе к своей старшей сестре, брать без проса её вещи, иногда портить их… Лучше гнев сестры, упрёки, чем слепое равнодушие.
Были у неё и другие веские причины ненавидеть брата. И каждый раз, когда он приносил ей то кораблик, то игрушечную машинку, тыкал свои игрушки прямо в лицо Виолетте, в надежде привлечь её внимание, девочка отворачивалась чтобы не видеть его, зажимала уши руками, чтобы не слышать жалобные мычания.
«Его обидели? - ворчала Виолетта, припоминая слова бабушки. - На что ему обижаться? Никто ничего от него не требует, подарки ему со всех концов, все его любят, играют с ним… Меня, вот, убираться заставляют». Но соль была даже не в том, что Виолетта чувствовала, как брат перетягивает на себя одеяло родительского внимания, не в том, что теперь взрослые частенько срывались на неё ни за что, мама не интересовалась ею, а отец и вовсе считал девочку тенью или предметом интерьера. Самая большая обида Виолетты – мечта, которую у неё отняли, пожертвовали в пользу брата.
Тайна ли? В детские годы человек смотрит на мир широко распахнутыми, горящими глазами. И душа его, как парус, волнуется от любого дуновения ветерка и уже несется навстречу новому, неизведанному. Ребёнку так легко влюбиться во что-то, в ту пору, когда сердце только и ждёт, пока его пустоту заполнят надежды и мечты.
Так полюбила и Виолетта. Однажды она увидела всадника, гордо восседавшего на вороном разгорячённом жеребце. Конь кипел - сильное живое тело, сверкающее от мыла, полноводные реки взбухших вен: по ним разливалась от самого сердца невероятная сила. Животное пританцовывало на месте, потоки горячего воздуха вырывались из раздутых ноздрей, казалось, этот неистовый ветер способен вырывать деревья с корнями, уносить за облака целые города…
Девочка со страхом и восхищением любовалась грацией этого великолепного коня, его взрывной мощью. Дай только волю ей, чуть ослабь повод - она взорвётся, разметает всех вокруг себя и унесётся прочь.
Затаив дыхание, следила Виолетта за тем, как наездник твёрдой рукою подчиняет себе всю эту энергию. По его команде жеребец послушно взмывал над препятствием, останавливался, раскидывая пену, вновь пускался в пляс, загребая воздух мускулистыми ногами. Земля взрывалась под ударами его копыт, кожа и железо светились на солнце пламенным блеском, метались резкими дугами пышные грива и хвост, да далеко неслось звонкое ржание.
«Как здорово, - подумала Виолетта, не отводя взгляд от гарцующей пары, - как красиво… Ух! Какие они!»
И ей вдруг больше всего на свете захотелось запрыгнуть на могучую спину и подчинить себе саму свободу. Она представила себя в синем фраке с золотыми пуговицами, на голове - синий же цилиндр, высокие, до колена, кожаные сапоги с вставками, белые, элегантные перчатки, а под ними, ей ясно это привиделось, огрубевшие, все в мозолях, сильные руки… Как красиво! Как восхитительно! Что может быть благородней этого?
Взрослые называли это болезнью, но улыбались. Эта улыбка возвращала им их солнечные годы, нежную юность с её открытиями и жаром. Как впервые они переживали моменты, когда их сердце радостно билось и замирало в сладком испуге от осознания того, что в жизни их происходит что-то важное.
Все полочки теперь и столы, ящички и коробки были заполнены игрушечными скакунами. Сколько их было тут? Всех не перечесть. Серые в яблоках, пегие, белоснежно белые и чёрные как летние ночи. От барабанной дроби их галопа тряслись стены, горячее дыхание сметало пыль и затхлость, заполняя дом, бурлящим воздухом, и всё это уносило Виолетту дальше и дальше в розовые грёзы.
Одним летом девочке, наконец, выдалось самой править лошадью. Она немного оробела перед громадой, возвышавшейся над ней - ноги, что две сосны, и дышит так, что колени трясутся… А всё же так добро мигают два огромных, умных глаза. Она коснулась рукой тёплого бархатистого носа, и конь помял её рукав губами. Виолетта засмеялась. Пережив это однажды, она уже никогда не смогла бы забыть то волшебное чувство, тот особенный миг. Как будто всё в этот день перевернулось и, падая, встало ровно на свои места так, как и должно было быть.
- Пора? - спросила мама, она с тревогой смотрела, как её дочь едет верхом по манежу.
- А я уж думал, что обойдётся, - протяжно отвечал ей папа, плотнее усаживая на своём широком носу тёмные очки.
Обоих теснило смутное предчувствие, пока они рядом стояли в тени беседки и смотрели, как белое пятно на фоне шумящей зелени удаляется всё дальше и дальше. Голубое небо как стеклянная крышка заключило в себе птичьи песни, от этих звуков звенело в ушах, и дышать от чего-то было тесно. Шумел июнь, зенитное светило горело на коже. Вечер не торопился.
Виолетта начала посещать занятия верховой езды. У неё не всё получалось, но от чего-то даже неудачи не выбивали её из строя. Она с рвением гнула свою линию, как бы трудно не приходилось маленькой девочке на пороге большого спорта. А что ещё нужно для счастья, если ты занимаешься тем, что приносит тебе радость? Занятия стали для Виолетты смыслом жизни. Она закалялась в этом спорте, и не было на свете ребёнка счастливее, чем она. Не очень-то радовалась её мама - постоянно жаловалась на то, что дома теперь пахнет как в конюшне. Усердно застирывала одежду дочки, морщилась, учуяв «лошадиный дух», который так полюбила Виолетта. После она прятала лицо в ладошки, вдыхая аромат гривы своего друга. Счастье наполняло её крылья свежим ветром, и она летала во сне и наяву.
- Ещё немного, - говорил тренер, похлопывая свою ученицу по плечу, - и выступим с тобой на показательных соревнованиях, в конце зимы. Потом перейдёшь в спортивную группу. Там и кони другие. Будешь на Орлике реже ездить. Зато всё станет куда серьёзнее.
Виолетта грустила о том, что теперь её любимый конь Орлик будет возить других детей. Он был уже не молодым, и серая масть его походила на старческие седины. И хоть светлая печаль порою одолевала сердце Виолетты, девочка мечтательно глядела на молодых спортивных лошадей, на которых ей предстоит ездить. Упругие мышцы перекатывались под влажной бархатной шерстью, а аллюры поражали своей грацией и точностью. Мечта с каждым днём становилась всё ближе.
Как вдруг…
- У тебя будет братик или сестрёнка, - радостно сообщила мама одним прекрасным зимним вечером. Стоял трескучий мороз, деревья замерли, одетые в белое кружево, пыльное солнце едва пробивалось из-за облаков.
Теперь, когда Виолетта вспоминает этот разговор, корила себя за то, что не почуяла подвоха. Что-то должно было измениться, но, к сожалению, тогда она не разглядела этого вовремя. Подобно маленькой тучке, готовой разрастись вширь пурпурным палантином и закрыть собой небо, надвигалось на неё что-то непонятное. Виолетту не покидало неясное предчувствие.
Сначала родители лишь только заикались при ней о том, чтобы оставить верховую езду. Но их намёки Виолетта не воспринимала всерьёз, думала, что родители так шутят, они и раньше так говорили. Но что-то прибавилось к шутливому тону, от чего девочке становилось не по себе. Позже взрослые стали более настойчивыми: начали уговаривать, находили более убедительные доводы. Но один аргумент оставался неизменным: «У нас не хватит денег на твои занятия, когда появится малыш. Сама подумай, тебе потом ещё учиться надо будет, а обучение в наши дни не дешёвое. А кем ты в итоге станешь, если продолжишь заниматься конным спортом? Конюхом? «Чудная история». Они воспользовались тем, что Виолетта лишь ребёнок, и её разум подобно мягкой глине способен принимать любую форму. Родители посеяли в её сердце сомнение, и девочка, наконец, поддалась.
Она оставила занятия, не чувствуя ни печали, не сожаления. Тонкая работа взрослых, их талант - быстро и практически безболезненно удалять детские крылья подобно опытным хирургам.
Но со временем рана дала о себе знать: из порезов сочилась кровь, ныли осиротевшие лопатки. Виолетта осознала, что она утратила. Но было уже слишком поздно. На свет появился братик. Сначала все радовались пополнению в семье, и даже боль Виолетты поутихла, сглаженная всеобщей идиллией. Но потом всё пошло наперекосяк. Женя рос, внося в семью раскол, и Виолетта стала чаще задаваться вопросом: «Ради кого я пожертвовала своей мечтой?» Её переполняли горечь и обида. Девочка невольно ёжилась, когда руки осторожно касались спины там, где ныли открывшиеся вдруг раны. Ненависть росла в ней, и её хватило на всех. Виолетта берегла свою печаль, копила всю свою боль, чтобы та превратилась в яд и стала её оружием…
Иногда к ней приходили видения, и девочке казалось, что явились они из прошлой жизни. Из жизни счастливой, где не было ни ссор, ни слёз, где она была счастлива нести в своём сердце мечту, которая давала ей силы совершать невозможное… Холодными зимними вечерами она грустила по тем счастливым дням, подкармливая свою ненависть.
***
Когда спустились сумерки, Виолетта всё ещё глядела в окно, ничто не побуждало её к действию. Впереди череда однообразных дней, серых как пасмурное октябрьское небо. Откуда-то набежали тучи, и теперь потемневшее небесное полотно, лишённое светила, набухло чернилами, готовое обрушится на светящуюся белоснежную землю.
Обогреватель продолжал стучать, действуя девочке на нервы. Виолетта недовольно косилась в его сторону. Желание разобраться с проблемой теплилось где-то глубоко под коркой сознания, но не могло всплыть на поверхность. Руки и ноги её будто превратились в вату, не способную ни к какому движению. Всё, что она могла - продолжать сверлить несчастный обогреватель пристальным, внимательным взглядом. Белая дверь с массивной ручкой, какие бывают в основном в больницах, тихо отворилась. В комнату вошёл брат.
- Женя, дверь закрой! - Она нахмурилась, от чего стала черней тучи. - Дверь! Закрой её!
Но мальчишка, казалось, не слышал. Женя производил впечатление куклы на шарнирах в натуральную величину. Он пару раз обошёл комнату короткими шажками, резко поворачивая. Ничто не цепляло его блуждающий взгляд. В его непрерывной ходьбе не было цели и чёткой направленности. Пока он мерил комнату быстрыми шагами, все его тело не переставало двигаться, причём отдельные части жили своей собственной жизнью. Мальчик звонко смеялся совершенно без причины, поминутно прерывая хохот чередой чирикающих звуков.
- Дверь! - настойчивее повторила Виолетта, чуть привстав.
- Дивель, - повторил мальчик с каким-то невозможным акцентом.
- Да, закрой дверь!
- Закой дивель!- снова вторил он.
Все! В Виолетте вдруг поднялось волна, бурля внутри водоворотом из кипятка. Будто все мельчайшие частицы её существа вздыбились и собрались в той части тела, что была к мальчику всего ближе. Ещё немного и из правого плеча пошли бы иголки, пропитанные ядом и желчью.
- Закрой!- проревела Виолетта, ни на что больше не надеясь, - чёртову дверь!
Женя остановился разом, привлечённый громким голосом, и уставился на сестру бессмысленным взглядом. Они молча смотрели друг на друга какое-то мгновение, но глаза мальчик снова поплыли, он улыбнулся во весь рот, зашипел, брызжа слюной во все стороны, и начал прыгать на месте, изгибаясь в полёте всем телом, выбрасывая руки.
Ярость Виолетты достигла предела, но в ту же секунду разом сошла на нет. Она обречённо вздохнула, вдруг разом обессилев непонятно от чего. Поплелась к двери, больше не обращая внимания на брата, который продолжал теперь носиться за её спиной, выписывая кренделя, как резвый жеребёнок. Закрыла дверь, но не спешила вернуться на своё теперь уже излюбленное место. «Пусть, раз уж встала, разберусь с этой чёртовой машиной», - мрачно прошипела девочка себе под нос, обращаясь в основном к себе только.
Она опустилась на колени перед обогревателем, и развернула к себе приборной панелью, чтобы видеть режим, в котором работает агрегат. К её удивлению, на старой модели были только две кнопки: «вкл» и «выкл». Вещь была настолько старая, что, кажется, ей пользовались ещё во времена пионеров: металл заржавел краска всюду отшелушилась, стоит только неосторожно прикоснуться к обогревателю. Одного колёсика недоставало, поэтому он стоял покосившись. Странно было, что даже после включения, обогреватель нисколько не накалялся: только продолжал стучать гулко и резко. Виолетта поморщилась от столь неприятного звука.
«Жаль, - подумала она, почёсывая затылок, - что на уроке технологии мы вышиваем. Скучно это всё и совсем не интересно. Другое дело у мальчишек - приборы чинят, по дереву вырезают… Хотела бы я так уметь, может удалось бы починить эту дуру… Холод собачий? Ровным счётом ничего. Пойду пальму вышью, глядишь, сработает,»- саркастично думала она.
Виолетта так ушла в себя, что перестала замечать то, что происходит вокруг. Девочка представила себе, как она в коротеньком топике и шортах лезет на крутую пальму за кокосом, а в лазурных небесах сияет обжигающий блин тропического солнца. Она никак не может забраться высоко, всё соскальзывает вниз, смеётся так, что в боках колит, поэтому-то и не может достать до кокоса, а потому-то и хохочет, что не может. Всё ей кажется, что она очень уж глупо выглядит на этой пальме. А вдалеке синее море, рдеющее в серебристых бликах, словно натянутая простыня. Оно убежало во все стороны, - ни клочка земли на горизонте: кругом лишь плещущаяся вода. И вдруг Виолетта обнаруживает, что и сзади море тоже, и вообще остров её - круглая монетка, шагов пять в диаметре. А волны подступают всё ближе к пальме, облизывая песок у её корней. И как-то вдруг разом перестало Виолетте казаться смешным её нынешнее положение. Лезет выше, но босые ступни соскальзывают с чешуйчатой коры, а она всё смеётся, смеётся, смеётся…
Вздрогнув, девочка возвращается из мира своих фантазий обратно на холодный пол. Ничего не изменилось. Металлический свет гудящей продолговатой лампы нещадно засвечивает очертания предметов. Косой обогреватель пред ней, ворох неразобранной одежды в углу. Женя с усердием вырисовывает красным карандашом каракули в её тетрадках и смеётся, смеётся, смеётся…
Она вмиг подлетела к нему, не успев сама ещё очухаться от наваждения, оторвала брата от подоконника, на котором лежали несчастные книжки, и толчком поставила перед собой чуть ближе, чем сама того хотела.
- Ты… Ты… Ты!
Виолетта так разозлилась на брата, что в порыве ярости больно пихнула его. Мальчик попятился, испуганно уставился на сестру. Во всём его виде читался немой вопрос: что я такого сделал? Рот искривился, глаза намокли, послышались первые сухие вопли. Голос крепчал, и вот он уже стоит посреди комнаты, задрав голову к верху, не прекращая орать. Тут же, рядом с ним стоит Виолетта и тоже не прекращает орать, молотя по воздуху руками в каком-то совершенно диком приступе.
Ждать правосудия пришлось недолго: вскоре в комнату подоспела встревоженная Алёна Васильевна. Её глаза превратились в два широких блюдца, а грудь не переставала судорожно вздыматься.
- Что у вас тут?! Что?- вопрошала она, пока её дети продолжали заходиться визгом и слезами.- Да что же это с вами, в самом деле?
- Мои тетради,- сквозь слёзы пропищала Виолетта, указывая на тетради, исполосованные красными, жирными штрихами, словно спины, изуродованные ударами розг.
- Мои тетр-а-а-а-ади,- снова передразнил Женя, что ещё больше распалило Виолетту. Она с жаром толкнула брата на пол, и, нависнув над ним, принялась, что было сил, колотить его кулаком в хилую грудь. Мальчик вопил от страха, тщетно пытаясь вырваться из железной хватки сестры.
Алёна Васильевна вмиг подскочила, чтобы разнять дерущихся. Но Виолетта никак не хотела отпустить Женю и всё колотила его. Мальчик плакал и бился, от чего Виолетта распылялась всё больше. Каждый новый удар был крепче предыдущего. Красная ярость застелила ей глаза, видны были только силуэты и их замедленные движения, размазанные по радужке глаза. Приумноженные стократно звуки не долетали до Виолетты, её будто опустили в озеро кипящей воды, а она молотит руками, чтобы, наконец, заглотнуть хоть каплю воздуха.
Жгучая боль привела её в себя. Лёд разливается по телу, замораживая все мышцы, так, чтобы невозможно было пошевелить конечностями. Мама ударила её по щеке наотмашь, чтобы девочка остановилась. Алёна Васильевна охнула и прижала ладонь к груди, в ту же секунду пожалев о содеянном. Виолетта отползла от мамы и брата, облокотилась спиной о кровать и попробовала встать, но у неё получилось не сразу. Девочка посмотрела на мать: та возвышалась над ней, прижимая к себе Женю. Теперь брат тихо хныкал, уткнувшись лицом в живот Алёны Васильевны. Девочка могла едва различить его тихие всхлипы. Мать не знала, что сказать и только смотрела на дочь испуганными глазами. Когда она убедилась, что с Виолеттой все в порядке, её взгляд переменился: она смотрела рассерженно, с упрёком.
-Что это было? Да разве можно?- спросила она с мучительными нотками в дрожащем голосе.
-А тетради? Он всё испортил, мама!
- Экая ерунда! Да если бы детей так избивали за каждую шалость, то ни единого и не осталось бы уже! - она продолжала выговаривать дочери, пока та стояла, сконфузившись и теребила край своей серой вязаной кофты. Девочка нахмурила бровки и оттопырила нижнюю губу, всем видом демонстрируя свою обиду.
- Мама, накажи его, он испортил, испортил! - Виолетта была готова стоять на своём до победного конца, Алёна Васильевна устало вздохнула.
Она попыталась приблизиться к дочери, но та скинула с себя руки матери и отошла в дальний угол, показывая вселенскую обиду.
- Прекрати Виолетта, сейчас же, - с нажимом произнесла Алена Васильевна, - ты всегда должна помнить, что он особенный. Ты должна быть снисходительна к нему в любом случае не только из-за того, кто он, но и потому что он твой брат. Неужели было необходимо доводить все до такого скандала? Ну что, скажи мне, было такого особенного в этих тетрадях?.. Ба, да они пустые! Так ты и уроками не занимаешься? Смотри мне, домой ведь отправлю тебя, будешь мне тут дурака валять!
Виолетта вся покраснела как спелая свёкла, до того она была удивлена и обижена тем, что во всем она оказалась виноватой. Девочка топнула ногой и закричала из последних сил, вкладывая всю ярость в каждое слово:
- Да никакой он не особенный! Просто больной ребёнок, ни живой, ни мёртвый - овощ на грядке или собака, которая ничего не понимает. Хотя нет же, вру, нет: таких глупых и уродливых собак во всём свете не сыскать! Думала, что если подберу такую и принесу в дом, то вы её от этого урода не отличите, потому что все вы глупые, если позволяете ему жить с вами, как будто это нормально!
Стоило этим словам сорваться с её губ, как Виолетта тут же пожалела. Она тут же хотела взять их назад, но поняла, что было уже поздно. Это были неправильные слова, отравленные, ужасные. Но это были именно её мысли, так почему же она должна их скрывать, копя в себе всё эти скверные чувства? Она с вызовом выпятила грудь и грозно глянула на мать, готовая отбиваться, если потребуется. Но не последовало ни дальнейших ругательств, ни криков, мама не попыталась ударить её. Она смотрела на Виолетту как-то жалобно, влажными от слёз глазами. Она сгорбилась, даже постарела в миг. Она ничего не сказала ей, не упрекнула ни словом.
- Ну же,- голос Виолетты подрагивал,- давай, скажи что-нибудь!
Мать грустно посмотрела на неё, поглаживая вялой рукой темноволосую головку Жени. Мальчик совсем успокоился, казалось, совсем уже забыл, что ещё минуту назад его колотили так, что дай Боже! Он хихикал, ворошась в складках материнского вельветового халата с двумя красными кисточками по бокам. Он представлял, наверное, что это колокольчики. Мальчик подталкивал их и представлял, с каким мелодичным звуком они колыхались.
Тем временем за окном снег повалил крупными хлопьями. Завеса из белых мух скрыла за собой очертания деревьев и редких домов, длинную аллею и маленькую голубую избушку. Всё разом утонуло в белой тишине. Сказочный зимний вальс затянулся на всю ночь. «Как же красиво,- подумала вдруг Алёна Васильевна и сама удивилась подобным мыслям, возникшим в её голове. Она заставила себя вновь обратить внимание на озлобленную Виолетту. Девочка всё ещё стояла перед ней, широко расставив ноги, но выглядела она уже не так уверенно: коленки подрагивали, оттопыренная нижняя губа тоже скакала вверх-вниз.
- Скажи мне хоть что-то, - ещё раз потребовала она.
И вдруг будто кто-то ударил её в живот, на лбу выступили бусинки пота, сердце пустилось в галоп, закружилась голова, девочке захотелось заплакать - так на Виолетту посмотрела её мама. Вот как умеют смотреть великие, сильные люди. Во взгляде этом Виолетта прочитала и всю ту боль и обиду, что годами копились в её любящем сердце, и ту силу, что они ей дали. Она увидела твёрдую решимость, подкреплённую бескорыстной материнской любовью. Слёзы озёрами застыли в её глазах, но она не проронила ни капли. Тени чудно плясали на её лице, неожиданно выдавая каждую морщинку, и даже волосы поседели вмиг.
Алена Васильевна молча усадила Женю на кровать, подала ему книжку, чтобы он спокойно полистал странички с яркими картинками. Мальчик стал с интересом разглядывать животных, нарисованных на плотных листах. Женщина чмокнула его в лоб, заправила волосы за уши, разогнулась и снова взглянула на дочь.
- А я скажу тебе, - Алена Васильевна встала пугающе прямо, - хорошо, что ты у меня такая замечательная, потому как только на тебя теперь моя надежда. Ты мне помогаешь не падать духом, и на этом тебе спасибо… теперь последи за братом пару минуток, мне нужно на первый этаж сходить, мы там санки оставили.
И она вышла, не сказав больше ни слова. Виолетта продолжала стоять, словно аршин проглотила. Девочка искоса посмотрела на брата. Он всё ещё сидел на прежнем месте. Выглядел довольным, нисколько не обиженным. Только красное пятнышко на лбу могло говорить о том, что совсем недавно мальчик плакал. «И как это ему удаётся сразу же забывать всё плохое?» - пронеслось в голове у Виолетты. Забывать плохое сразу, как это плохое отзвучало - правильная политика, но мы не хотим поступать правильно. Правильные поступки характеризуют великих людей, а ведь далеко не каждый из нас таков.
Девочка не хотела признаваться себе в том, что стыдилась своего поступка. Только что пережитое всё еще варилось в ее душе, отдавая тухлым душком. Виолетта поморщилась и принялась убирать разбросанные тетради, рассовывать их по своим местам. Плохое постепенно уходило, оставляя после себя истинные переживания. Совесть её взыграла с новой силой, заставляя крупные слёзы срываться на тонкий палац. Они разбивались и оставляли влажные пятнышки у ног Виолетты.
Она представила себя, стоящей на берегу того самого моря, одну на крошечном островке. Бурлящая вода облизывала её ноги, поднимаясь всё выше и выше. Топик прилип к коже, девочка начала дрожать. Но она стояла, как будто её ноги вросли в эту песчаную почву, не бежала и не кричала. Когда вода подобралась к её лицу, она просто закрыла глаза и позволила стихии поглотить её целиком, всю разом.
Виолетта открыла глаза и устало глянула на обогреватель, тарахтевший уже битый час. Он всё стучал и стучал, изводя последние нервы девочки. Она проковыляла к нему и без лишних движений медленно вынула вилку из розетки. Маленькая искорка повисла в воздухе и опустилась вниз, оставив на ковре выжженное пятнышко. Обогреватель издал последний, особенно звонкий стук и застыл в молчании.
Как будто что-то лопнуло внутри тела электроприбора, искры посыпали во все стороны, прожигая всё, что попадётся на их пути. Парень неуклюже отскочил, стряхивая с себя колючие огоньки, и несколько раз оскользнувшись, подполз к розетке, вытянул шнур. В большой потной ладони он всё ещё судорожно сжимал гаечный ключ. Юноша облегчённо вздохнул и развалился на полу, почёсывая репу инструментом.
- Дурак я, - обратился он к тому, кто очевидней всего был сзади, - чинить принялся, ремонтник! - он беспощадно высмеивал самого себя. - А шнур? Кто же, скажи мне на милость, в рабочем состоянии его оставляет во время ремонта?
Он раскатисто захохотал, откинув курчавую голову назад для пущего эффекта. Его весёлому хохоту вторил тонкий, как пение колокольчика, детский смех.
- Дурак я, - повторил парень с улыбкой на тонких губах,- оставил нас без тепла, представляешь?
Он встал с пола, подобрал раскиданные всюду игрушки, и хозяйской рукой отправил их в немалых размеров ящик, стоящий у изножья кровати. Потом подобрал тут же с пола широкую кофту и надел её, застегнув до самого горла. Она оказалась большая, без малого на два размера. Но это нисколько не смущал паренька. Его взгляд набрёл на тёмный прямоугольник окна.
- Чудесная погода! Вот бы сейчас на саночках с горки!- с придыханием и восторгом пропел он. - Вот вернётся сейчас мама, мы и уговорим её… И ничего, что поздновато? Не всё ли равно? Что нам, медведей бояться что ли? Да я их одной левой. - Он задрал кулак к верху. Нахальная улыбка не сползала с его лица. - А что до этого дурацкого обогревателя, так мы маме не скажем. Он всё равно не грел. Хуже я не сделал, это уж точно.
Он опустился на кровать рядом с маленькой девочкой лет пяти. Она тихо посмеивалась над чем-то, разглядывая одну из картинок в детской книжке. Мальчишка перевесился через неё и с интересом заглянул в книженцию.
- Что там у тебя, Виолетта?
На секунду девчушка отняла взгляд от книги и посмотрела на брата искрящимися от восторга глазами. Она была очень маленькая для своего возраста, но очень юркая, как крошечная полевая мышка. В огромных голубых глазах блуждали какие-то мысли, но она не успевала схватиться ни за одну из них, поэтому молча осматривалась, широко раскрыв беззубый рот. Две русые косички канатами лежали на её спинке, спадая на кровать рядом с ней. Она постоянно болтала ногами и чуть подпрыгивала на месте, не зная, как сдержать неуёмную энергию, постоянно рвущуюся из неё взрывами криков и непонятного гогота.
Женя аккуратно взял книгу из её тонких ручек и положил на свои колени, так, чтобы и Виолетта могла рассмотреть, иллюстрации. Она рывками подвинулась ближе и стала бить ручонкой по страничке, визжа и посмеиваясь чему-то своему, не понятному всем, кроме неё.
- Нравится картинка?- спросил, улыбаясь, Женя.- Посмотри, что тут у нас. Хм. Интересно.
Он потрепал сестрёнку по голове, когда та рывком вырвала книжку, чтобы самой наслаждаться яркими красочными картинками. Её было не оторвать. С огромной радостью смотрела она на круглый, как тарелка, остров посреди океана, который уже успел проглотить наполовину солнечный диск, шипящий от соприкосновения с холодными волнами. На картинке не было больше ничего, и Женя откровенно недоумевал, что так веселит Виолетту.
Он положил голову на кулаки и задумчиво поглядел на улицу, где белая пелена медленно застилала каждый сантиметр, превращая мир в снежную сказку. Аллея угадывалась лишь по стройному ряду фонарей, чьи огни будто весели в воздухе отдельно от всего прочего мира. Дорога стрелой убегала в даль, ведя в неизведанное того, кто отважится выйти на неё в такой час в нулевую видимость…