РУССКАЯ ЖАТВА:
К ФИЛОСОФИИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В статье речь идёт об основных итогах русской революции 1917 года.
Ключевые слова: Небо, Земля, Россия, Бог, человек, содержание, форма, русская цивилизация, православие, государство, церковь, аграрная экономика, индустриализация.
Столетний юбилей русской революции 1917 года предлагает выяснить её основные итоги. А их три – цивилизационный, экономический и теоретический.
1. Цивилизационный итог
С самого начала Россия складывается как самостоятельная цивилизация. Её факторами являются 1) евразийская география; 2) русский язык, уравновесивший форму древнегреческой грамматики и содержание восточнославянской лексики; 3) православие с благодатно удерживаемой Христовой мерой богочеловеческого баланса, спасающей его от впадения в опасные крайности разрыва между божественным Небом и человеческой Землей; 4) русско-российское государство, на протяжении всей своей истории ищущее равновесие между крайностями западного формализма и восточного традиционализма.
Вся история нашей цивилизации представляет многообразное взаимодействие всех четырех факторов. Однако самым показательным является фактор государства. Это обусловлено тем, что вехи становления российского государства прочерчивают очевидные границы этапов цивилизационного генезиса. В соответствии с традиционной периодизацией политической истории России мы имеем четыре этапа этого генезиса – Киевскую Русь, Московское царство, Российскую империю и СССР.
Существом образования каждого этапа русской цивилизации является тот или иной способ соотношения Неба и Земли, священства и царства, небесного содержания священной периферии народной жизни и земной формы властного центра государства. Их соотношение замкнуто в контур связи между периферийной сферой небесной реальности божественной Благодати и центральной сферой земной символичности коллективного закона при посредничестве произвольного воображения отдельных царственных личностей.
В непреодолимую силу факта смерти как абсолютной границы жизни, власть выделяется как равномощный нисходящей с небес смерти земной институт смертоносности, чей монопольный меч поднимается в целях страхования от несправедливой случайности насильственной смерти подданного-гражданина. Несправедливо-случайному насилию непостижимого неба человек отвечает справедливо-необходимым насилием понятного земного закона.
Неопределенный горизонт непрерывной угрозы неподвластной смерти вынуждает человеческое присутствие к заданию посреди сущего формы, гарантирующей максимально возможное отклонение данной угрозы во времени наличного существования. Существо формальной гарантии отклонения смертной угрозы заключается в справедливости менового деления жизнетворной вещи мира внутри человеческой пары, выступающей минимальной возможностью самой истории.
Алтарь, образ, мера справедливости обменного распределения мировой вещи изначально полагается в простом устройстве весового механизма, в котором умозрительное содержание благодатной справедливости переносится в очевидную выразительность закономерного равновесия. Конструкция весового равновесия проявляет круг благодатной справедливости в кресте пересечения горизонтали коромысла противоречивых тяжестей и вертикали их отождествления относительно центра тяжести.
В терминах логики элементы конструкции весов обмена имеют следующие соответствия: горизонталь коромысла – это горизонтальный предикат наличного противоречия, Различия, вертикаль весовой стрелки – вертикальный субъект умозрительного Тождества, центр тяжести – точечный полюс копульного центра Отношения, восходящего в доминирование над периферией и исключающего благодать их гармонии как третье. Связь принципов противоречия, тождества и исключающего третье отношения как частей весового механизма показывает, что весы обмена, а значит и сам обмен, структурированы как аристотелевское умозаключение [1, 1b, 4b-11a].
В более широком терминологическом горизонте коромысло весов – это горизонталь экономического противоречия видовых количеств, стрелка – вертикаль юридического тождества родового качества, центр тяжести – полюс отношения как субъективного произвола Я-есть. Властный крест закономерности включает горизонталь экономического противоречия, вертикаль юридического тождества и полюс их произвольного соотношения на основе воображаемой позиции Я-есть.
Генезис силлогизма закона как властной гарантии справедливого распределения жизнетворной вещи мира в целях отклонения смертной угрозы воспроизводит логику переноса смыслового акцента внутри умозаключения. Здесь вначале большая посылка делает акцент на экономическом предикате. От него смысл в малой посылке предпосылается на юридический субъект. И напоследок смысловой центр совпадает с полюсом соотносящей копулы, чьим содержанием оказывается произвол доминирования субъекта над объектом, равно как экономическим, так и юридическим.
И точно ту же логическую последовательность проходит закон русской власти в череде эпохальных укладов Киевской Руси, Московского царства и Российской империи.
Государство Киевской Руси – это политико-экономическая символизация учреждения акцента на экономическом предикате внутри силлогизма закона. То есть, власть в этом случае полностью совпадает с частнособственнической мерой землевладения. Политический режим экономической предикации власти полностью следует в русле архаики языческого культа Природы-матери, славянской Матери-Сырой-Земли, которая и делегирует своему экономическому собственнику политические полномочия. Властвовать над людьми значит владеть той землей, на которой они, обладая земными телами, живут.
Именно в период Киевской Руси формируется сословие крупных землевладельцев, аристократов-бояр, и с тех пор поместная аристократия становится одной из политических сил русского государства.
Деструктивный момент земельно-собственнической предикации политической власти опять же связан с событием смерти как в данном случае смерти государя-собственника, вслед которой его наследство исключительно по экономическим мотивам разделяется между наследниками, которых, как правило, всегда больше, чем один.
И, увы, экономическая мотивация политической преемственности не различает кусок земли и небесную реальность целого государства, что, будучи поделено между новыми собственниками, превращается в лоскутное одеяло карты средневековой Руси периода феодальной раздробленности.
Государство Московского царства представляет политическую символизацию переноса акцента закона на юридический субъект, которым, прежде всего, является Бог. Открытие мистического измерения нисхождения власти с Неба, например, в формуле апостола Павла «несть власти не от Бога» (Рим, 13:1-2), задает весь политико-правовой уклад монархической традиции средневекового государства. И в преодоление экономической мотивации наследования власти как наличной собственности божественная юриспруденция власти задает линейный порядок династической преемственности власти, обеспечивающей единство государства.
Способ юридической субъективации власти посредством Церкви устанавливает связь между всеобщим господством Бога и частной властью его помазанника-царя, вменяемого этой связью в обязанность исполнения Божьей воли. И в этом случае властвовать значит представлять интересы Бога в отношении подданных как бессмертных душ.
К сожалению, именно посредничество Православной церкви в делегировании политических полномочий от Бога к человеку, помазываемому на власть, обусловило русский казус божественной легитимации власти. Его существо свелось к чисто церковному спору о первенстве или священства, или царства, поделившего церковную элиту на партии нестяжателей и иосифлян.
Вдохновленное Нилом Сорским нестяжательство, исходя из приоритета священства перед царством, ратовало за кардинальную независимость церкви от государства на путях минимизации своих экономических потребностей. Напротив, названное по имени своего идеолога Иосифа Волоцкого иосифлянство предложило священству поставить свой небесный авторитет на службу земному царю. Это было необходимо ради упрочения единственной после падения Византии в 1453 году православной империи в условиях непрерывно возраставшей угрозы со стороны католического Запада.
В итоге линия иосифлянства, доказав чисто земную практичность, одержала верх и протянулась в трёхсотлетнюю традицию от теории Иосифа Волоцкого к практике первого православного царя Ивана Грозного, а далее к новообрядческим преобразованиям патриарха Никона в 1650-60-х гг., драматично завершившейся Расколом, а от него к синодальной реформе Петра Первого в 1721 г.
Таким образом, юридическая субъектность Бога и представляющего Его церковного священства в отношении земного института царства-государства также обернулась еще одной деструкцией, отколовшей от церкви в 1666-м году часть церковной общины, что предпочла вслед за героическим протопопом Аввакумом законсервировать старый обряд.
Государство Российской империи – политическая символизация достижения вершины силлогизма властного закона в виде равновесной точки пересечения горизонтали экономического практического исполнительного предиката и вертикали юридического теоретического законодательного субъекта.
Логическая форма центральной части умозаключения как копулы, наполняясь произвольной игрой воображения отдельно взятого автономного субъекта, политически проецируется в абсолютизм с его «государство – это я». Абсолютизм выводит само существо закона, где Я уже не конкретное содержание отдельного индивида, но абстрактно-универсальная форма всего человечества как Я-есть.
В гениальном исполнении абсолютного произвола Петра Первого политический уклад Российской империи формально копировал новоевропейскую действительность, что начиная с XVII в. вращалась вокруг картезианской позиции «я мыслю, следовательно, я существую». Относительно этой антропоцентричной вертикали онтологически абсолютной власти всё сущее превращалось в горизонт пассивного объекта.
Математической символизацией объектного отношения становилось то, что высотное стояние полноценной единицы измерения-познания ничтожило всю простертую широту объектного мира в ноль. Из этой антропоцентричной логики вытекала и вся колониальная геополитика Новой Европы, которая, выглядя, как гуманная миссия по цивилизующему воспитанию варварской периферии, была заурядным грабёжом сырьевых и трудовых ресурсов.
На протяжении XVII-XVIII вв. панъевропейская метрополия стремительно обогащался за счет беспощадной эксплуатации всего остального мирового доминиона. Банковская концентрация капитала разорвала прежде замкнутый цикл натурального уклада аграрного хозяйствования, переведя его на рельсы индустриальной экономики, основанной на принципе капиталистического предвосхищения предложения-производства-труда спросом-потреблением-деньгами.
Наконец, произошло перевооружение Европы, быстро и массово перешедшей от пригодного только для ближнего боя холодного оружия к огнестрельному крупнокалиберному дальнобойному вооружению, эффективность которого кратно усиливалась морской мобильностью. Все эти обстоятельства не могли не внушить Петру Первому предположений о рисках насильственной интеграции России в пользу европейского субъекта на правах еще одного колониального предиката.
Единственной возможностью недопущения реализации этих рисков Пётр увидел в максимальном сближении, причащении России к европейскому субъекту, что выразилось в создании бюрократического государства западного образца, переносе столицы в Санкт-Петербург, перекодирования всего прежнего русского быта в духе патриархально-аграрного Московского царства вплоть до принудительного сбривания бород и переодевания в европейское платье.
Но, увы, столь радикальная конвергенция России и Европы, преодолев опасность превращения России в сырьевую колонию Запада, внесла раскол земного субъекта и небесного предиката внутрь самого русского мира. То есть, так или иначе, логика новоевропейского субъекта, став частью русского духа, оказала своё тлетворное влияние на дальнейшую судьбу России, медленно, но верно поляризуя российское общество на либеральный субъект просвещенной на европейский лад, буржуазной элиты и консервативный предикат христианского крестьянского большинства.
В XIX веке в полном соответствии с тройственностью аристотелевского силлогизма, по образу и подобию которого был дедуцирован автономный субъект, европейская рациональность эпохи модерна распалась на три идеологических извода. И всё с той же неумолимостью логического закона каждый из этих изводов выбирал в качестве своей границы один из элементов суждения в составе предиката, субъекта, копулы.
Так, наличный, предметный предикат, актуализируя экономические экзистенции потребления и труда, обосновывает теорию «экономического человека», финальным разрешением коллизий которого становится идеология марксизма в совокупности идей преодоления капиталистических институтов, обобществления средств производства, разрушения национального государства в направлении интеграции коллективного субъекта-гегемона как интернационального пролетариата, выраженной лозунгом Карла Маркса – «пролетарии всех стран, соединяйтесь» [2, 23].
Напротив, умозрительный, понятийный субъект во всём наборе идентичностей человека самой сильной полагает национальную принадлежность, выделяя в качестве ключевого и опять же коллективного субъекта истории – народ, теоретически обосновывая это идеологией национализма.
Теоретического апофеоза национализм достигает в онтологии Гегеля. В ней каждый народ несет своего бога, и в той мере, в какой его бог-дух оказывается универсальным, этот народ становится вождём для других народов [3, 373]. В понимании германца Гегеля таким богом был немецкий народ, поскольку германский мир, а с ним и весь европейский мир от Древней Греции до современности, замыкается на самой философии Гегеля, в которой в свою очередь мировой дух-бог логически замыкается на своё понятие.
Наконец, пограничная, центральная копула, вычитая человека в качестве автономного субъекта из всего мирового предиката, становится контрапунктом идеологии либерализма. Онтологическим обоснованием либерализма стала трансцендентальная философия Канта. В его учении копульный центр силлогизма закона как «синтетического суждения априори» наполняется самоценным произволом-желанием субъекта в абсолютизме его воображаемой тождественности «Я есть Я» или Я-есть [4, 60-61].
Таким образом, вся модернистская рациональность вписалась в треугольник идеологий либерализма, национализма, социализма. И здесь можно спросить, а что всё-таки объединяет антропоцентричные идеологии эпохи модерна? что выступает общим знаменателем этих насквозь логицистских концепций?
В обозрении из настоящего дел уже давно минувших воплощений данных теорий, ответ выясняется сам собой: все мегаломанические практики их политико-экономических проекций одинаково содержат расчет на достижение материального могущества индустриальной цивилизации.
Другое дело, что субъекты обладания этим индустриальным могуществом различны – оно или устраивает праздник потребления для замкнутого на свои желания либерального субъекта, или способствует достижению власти над другими народами одним национальным субъектом, или позволяет объединившему весь мировой пролетариат экономическому субъекту отпраздновать торжество коммунизма, завершающего историю человечества.
Все эти идеологии маниакально одержимы идеей революционной ломки «старого мира» на путях обеспеченной пресловутым НТП индустриализации. То есть, индустриальный субъект на деле был объединен одним-единственным объектом – миром в его архаичном единстве Неба и Земли. И задачей индустриального субъекта было одно – вырвать мир из-под благодатного двоевластия Неба и Земли, чтобы начать пользовать его исключительно в своих интересах.
В контексте отношений России и Запада значение имело то, что такая воля к индустриальному преображению мира определяла активность субъекта западного, европейско-американского человечества и именно что в отношении всего остального, еще условно восточного мира, причём, как только его пассивного предиката. В горизонте этого предиката оказывалась и Россия.
Конечно, на протяжении всей эпохи дома Романовых Россия стремилась покинуть пределы этого объектного горизонта, интегрируясь в семью западных держав, вплоть, до образования семейных связей с династиями европейских монархий. Со своей стороны российская экономическая элита, старательно перенимая новоевропейскую идентичность, практиковала либеральные установки, насаждала капиталистические институты, готовила условия для масштабной трансформации России, чей политический уклад в её понимании явно не соответствовал стремительному переходу от аграрной традиции к индустриальному модерну.
Но время показывало, что ползучая экспансия капитализма притязает на вымывание того, что является существом русского человека, грозит бытию самого русского бога. Причин русского неприятия капитализма в его западном варианте – множество. Но, пожалуй, главной причиной является то, что русский человек – неисправимый соборник, заединщик, причастник, и ему категорически чужд капиталистический способ выгадывания своего исключительного субъекта из всего горизонта мирового предиката.
И это, с одной стороны, цивилизационное неприятие западного капитализма, а, с другой стороны, острая экономическая нужда в индустриализации, без которой Россия могла просто исчезнуть с карты мира, создали коллизию мучительного выбора из двух, а точнее из трёх идеологических зол меньшего.
Для исхода из неё была сделана ставка на идеологию марксизма, которая представилась спасительным компромиссом между традицией русской цивилизации и индустриальным модерном, поскольку марксизм – это индустриализация без капитализма. И это отличало его от идеологий либерализма и национализма. Если с первым всё итак понятно в том смысле, что либерализм и капитализм – слова-синонимы, то в отношении последнего ситуация была сложней.
Русский национализм вполне мог оказаться на месте русского социализма, если бы национальная экономическая элита не была так ангажирована связями с западными финансовыми кругами. И, увы, к началу ХХ века разница между националистической аристократией России и её новоиспеченной либеральной буржуазией была невелика. Так, оба сословия были едины в деле «внутренней колонизации» трудового народа, выкачиваемый капитал из которого закачивался на Запад.
Здесь также можно вспомнить, кто представлял совокупные интересы политической элиты России в момент отречения Николая II в марте 1917 г. – либерал Гучков и националист Шульгин, и в том царском вагоне никто не представлял социализм.
Русский социализм оказался более патриотичным, чем национализм, что, например, показали последовавшие после октября 17-го события, в которых националисты вместе с либералами, организовав Белое движение, затребовали помощь европейских держав, вошедшую в историю под неблаговидным названием Интервенции.
И, в конце концов, идеи социализма-коммунизма стали доступными наивному восприятию полуграмотного народа благодаря гениальной популяризации Ленина и других лидеров партии большевиков. И, запав в коллективную душу народу, они подвигли его на революционный слом прежнего уклада, общим посылом которой стало категорическое «несть» в отношении Я-есть западного субъекта в качестве либеральных политических и экономических институтов.
Тем самым, русская революция стала спасением и для российского государства, имперскость которого преобразилась в советский интернационализм, что интегрировал всю колоритную палитру национальных окраин в единое целое советской цивилизации. А среднеазиатские страны к тому же осуществили знаменитый скачок из феодализма в социализм, минуя капитализм.
При общем цивилизационном подъеме благодаря развитию промышленности, культуры, образования, созиданию университетов и заводов, каждая советская республика, именно что переставая быть окраиной, сохраняла и культивировала своё национальное своеобразие – язык, искусство, быт.
К традиционным свойствам российской империи в виде централизма, патернализма, идеократичности советский период добавил государству важнейшее свойство единого экономического субъекта посредством обобществления всех средств производства на принципах марксизма, но под эгидой государства.
Но не обошлось и без жертв, самой главной из которых стало священство православной церкви. Дело обстояло так, что возникшая еще в XV в. тенденция по рациональной демистификации государственной формы, достигла в революции 1917 г. апогея. И отныне государственный центр русского мира был полностью десакрализован, предоставляя тем самым отрицательное определение тому, что всегда наперед является священной периферией.
2. Экономический итог
Февральский задел русской революции стал финалом череды буржуазных революций, начавших сотрясать Европу с XVII в., но уже её октябрьский итог дал старт социалистическим революциям, что распространились в ХХ в. по всему миру. Существом буржуазных революций Новой Европы было смена элит в замещении аграрной аристократии промышленно-финансовой буржуазией.
Дело в том, что аграрная экономика – это плоть от плоти традиционной цивилизации, что удерживает баланс Неба и Земли в мистической высоте. Для мистического содержания этого баланса не важно, будет ли земля полна множеством богов, или Бог на небесах будет только один. Важно то, что имеется само мистическое измерение. Поэтому к ней можно отнести и всю совокупность миров языческого многобожия, и монотеистическое единство средневековых культур Запада и Востока.
Мистический баланс традиционной цивилизации выражается в том, что можно назвать аграрным образом жизни, включающим проживание на лоне природы, крестьянский труд, ограниченный натуральным хозяйством круг потребностей, переживание зависимости человека от одушевленной Земли, одухотворенного Неба.
Словом, традиционная реальность – это цивилизация Деревни, глобальная деревенская периферия, который заранее предполагает, но отнюдь не вменяет в необходимость город своего государственного центра. В смысле традиции деревенская горизонтальность предшествует вертикальности города.
Напротив, покоряющая аграрное хозяйствование индустриальная экономика – материальное выражение цивилизации эпохи модерна, в которой мистический баланс Неба и Земли вытесняется в рациональную форму позиции тождественного себе субъекта.
Экономическим мотивом перехода от аграрной экономики к экономике индустриальной является факт выгодности производства средств производства – товаров группы Б по сравнению с производством продуктов потребления – товаров группы А. Само представление о выгоде – эффект дедуцирующего выгадывания человеческого сущего из реального горизонта единства Неба и Земли в качестве воображаемого разумом центра мира.
Рациональный баланс субъекта эпохи модерна отличается буржуазным образом жизни. Собственно, «буржуа» в переводе с французского, как и «бюргер» с немецкого – это «горожанин», «мещанин». Проживающий в городе человек, хотя и не сразу, но упорно погружает себя в комфорт защищенности жилья и независимости ремесленно-промышленного труда от превратностей природы с её непогодами и неурожаями.
Феноменом замощенного камнем-асфальтом, застроенного города становится сокрытие связывающего небо и землю горизонта за вертикалями высоких строений-небоскребов. Такое сокрытие уничтожает и само представление о Небе и о Земле как главных обстоятельствах бытия человека. Город – это торжество «слишком человеческого» в ущерб всей слишком нечеловеческой мистики.
Тем самым, модернистская действительность – это цивилизация Города, исполняемого концентрацией индустриальной инфраструктуры. Индустриальная полнота города воздвигает контраст, в котором окружающая город среда оказывается странной, нелепой, неуютной пустотой. С точки зрения центральной вертикальности индустриального города периферийный горизонт аграрного в широком смысле мира – это пустырь и пустыня, которую как-то надо предицировать, окультурить, заставить приносить пользу.
Первый опыт революционного переноса элитарного центра с традиционализма аграрной аристократии на модернизм индустриальной буржуазии случился в Англии в 1640-50-х гг. Этим англосаксонский мир положил начало буржуазной модернизации средневековой аристократической Европы. Её целью было перейти от мистических представлений о благодатном промысле Земли и Неба к закономерным мотивам рациональной самостоятельности человека как субъекта.
Кульминацией модернистского переноса центра тяжести с аграрного предиката на индустриальный субъект стали события Гражданского конфликта в США в 1861-1865-х гг. Война Юга и Севера, продолжив отсроченные почти на век революционные события 1770-х гг. по освобождению американских штатов от колониального ига Британской короны и образованию суверенного государства США, стала «второй либерально-демократической революцией» [5, 130-159].
Война рабовладельческого Юга и промышленного Севера выявила конфликт аграрной и индустриальной цивилизаций как внутренний конфликт США. И хотя повод для претензии Севера к Югу было совершенно справедливым, поскольку рабовладение – безусловное и очевидное зло, как показало последующее усиление расизма, сегрегации, ограничения политических прав черных, оно было только поводом. Тем более что подавляющее большинство (примерно три четверти) населения Юга вообще не имело рабов [6, 4-24].
Причиной Гражданской войны в США был онтологической спор о предназначении человека. И в нём решалось следующее. Допустима ли благодатная первичность объектной периферии мирового целого, в которую человек благодарно включает себя на правах только части? Или же человек – подзаконный только себе субъект, кто рационально синтезирует себя как полноту субъектного центра по отношению к пустоте мировой периферии? В итоге либерально-индустриальная субъектность взяла верх над консервативно-аграрной объектностью.
Очевидно, причиной победы Севера стал экономический фактор. Победивший Север, представляя городскую цивилизацию промышленного развития, привёл США к осиявшему мир процветанию и могуществу, перед которым уважительно склонили головы остальные страны. А гипотетическая победа деревенского Юга, скорее, была обречена на экономическую деградацию.
Основным итогом победы промышленного Города над аграрной Деревней стало моральное оправдание олигархических институтов преобладания капиталистического субъекта над трудовым предикатом. В отличие от аграрного хозяйства индустрия – это дорогая, капиталоемкая экономика, которая нуждается в высокой концентрации капитала, на которую по опыту экономической истории мира претендуют только два субъекта – национальное государство и интернациональная олигархия.
На промышленном Севере изначально со времени возникновения федеральной администрации с местонахождением в Нью-Йорке министром финансов А. Гамильтоном в правительстве Дж. Вашингтона была учреждена олигархическая система финансового регулирования, где денежная эмиссия была отдана на откуп независимым от государства банкам. В итоге это привело к появлению банковской корпорации – ФРС, которая, будучи финансовым «хвостом», виляет всей «собакой» государственности США.
За короткий период своего существования государство рабовладельческого Юга попыталось создать такую финансовую систему, в которой регулирование денежной эмиссии и ставки рефинансирования происходило бы в интересах коллективного блага, а не кучки банкиров. По сути, финансовая система Юга стала своего рода прообразом социалистического планирования финансовой деятельности, что в полной мере реализовалась в экономике СССР. Увы, в американском случае всё тогда закончилось чудовищной инфляцией.
Но здесь была важна сама попытка доказать, что социальное государство вполне альтернативно корпоративной олигархии. И, например, быть компетентным в такой хитроумной сфере как финансы. Тем самым спор «северной» олигархии и «южного» государства в деле отправления финансовой власти обозначил главную коллизию современности между мистическим преимуществом реального объекта над символическим субъектом и рациональным приоритетом субъекта перед объектом. В экономической проекции эта коллизия выражается в простой очевидности: субъект финансовой оценки невозможен без своего объекта, а вот одиночество объекта оценки вполне допустимо.
В целом, олигархическое управление, формируясь в условиях выгодного превышения вертикали индустриального субъекта над горизонталью аграрного предиката, уже в масштабе всей экономики проецирует в реальность силлогизм доминирования родового качества, сгущаемого малой посылкой, над видовым количеством, полагаемой большой посылкой.
В перспективе этого принципа, во-первых, немногочисленная корпорация промышленно-финансовой олигархии доминирует над остальным количеством трудового большинства, во-вторых, форма капитала определяет содержание трудового объекта, а, в-третьих, форма кредитного долга становится закамуфлированным способом финансового рабовладения.
Способ кредитного ангажирования экономической деятельности возникает из древней практики ростовщичества, в которой благодатное содержание моральной взаимности двух изначально равноправных людей трансформируется в юридическую форму отношения кредитора и должника.
Свидетельствами существования такой практики полна Библия. О ней говорит единственное изречение Анаксимандра. Здесь можно вспомнить и то, что инициатор логической презумпции человеческого бытия Аристотель сам был рабовладельцем или, по крайней мере, жил в эпоху, когда такие отношения были нормой.
Существом долгового отношения является разрыв прежнего равноправия в доминирование господского кредитора над рабским должником. Это доминирование воплощает силлогизм кредитования, в котором кредитный субъект восходит во власть над должником как своим предикатом.
Из формы материального (а с ним и морального) долга, измеряемой логическим разрывом господского субъекта и рабского предиката, возникает феномен долговой расписки, что впоследствии оказывается эпифеноменом института денег. Денежная форма – это экономическая кульминация проницающей весь социальный универсум диалектики господина и раба, вписанной Гегелем в суть субъекта.
В ней один из полюсов пары человеческой взаимности, благодатно даруемого любовного Мы-бытия произвольно воображает право угрожать другой стороне смертью. Перенося на неё страх смерти, такой полюс превращается в субъект смертоносного господства как Я-есть, обращая другой полюс в свой предикат рабской смертности [7, 102-105].
Непосредственно эту диалектику представляет прямое насилие рабовладения, в которой мотивированный страхом смерти рабский труд доставляет свои плоды наслаждению господина, помахивающему перед рабом сначала мечом, потом винчестером, наконец, ядерной бомбой. А уже в финансовой опосредованности капиталистический господин помахивает перед рабским должником кредитным договором.
При этом в интерпретации Гегеля, христианского теолога по образованию, диалектика господина и раба обнаруживает положительной исход на всемирно-исторической сцене преемственности иудаизма и христианства. Точкой переноса центра смысловой тяжести с иудейского закона на христианскую благодать является событие Иисуса Христа, кто принял на кресте иудейского закона смерть ничтожного раба, но через три дня благодатно воскрес в господство Бога-Сына. Смертью смерть поправ, Христос своим воскрешением исполняет разорванный крестом закона круг благодатного единства Неба и Земли.
Прецедент Христовой меры исполнения закона Благодатью преображает закономерное доминирование смертоносного субъекта как Я-есть над смертным предикатом открытием в последнем небесного измерения бессмертия души. И отсюда закон логического доминирования субъекта над предикатом обращается в благодать мистического преобладания небесного предиката бессмертной души над земным субъектом Я-есть.
С этого Лобного места история человеческой цивилизации исполняется судьбоносным спором двух парадигм – закономерной и благодатной. Первая основывается на законе логического противоречия горизонтали предиката и вертикали субъекта, крест пересечения которых дедуцирует доминирование предпосылочно воображаемого и формального центра господского Я-есть над маниакально подчиняемой периферией коллективного блага.
Вторая парадигма полнится благодатью веры в предвечно данную, нерукотворную целостность небесного церковного круга как Мы-есть, который всегда наперед удерживает в себе, содержит весь сонм частных Я-есть. Однако речь не идет о такой победе одной из парадигм, в результате которой проигравшая сторона будет стерта с лица земли. На самом деле история человечества ищет обнаружения земного креста своего закономерного беспокойства в пределах небесного круга благодатного примирения.
В случае американской Гражданской войны победа индустриального Севера над аграрным Югом обосновала поражение мистической цивилизации благодати от рациональной цивилизации закона. И по итогам этого поражения формируется фундаментально-либеральная модель, в которой представляющий формально-качественный центр Я-есть узкий круг лиц безраздельно доминирует над содержательно-количественной периферией американского общества. Для американской цивилизации это выразилось в том, что финансово-промышленная олигархия стала определять весь ход развития США.
Спор двух парадигм коренится в платоновском диалоге «Парменид». Здесь равноправно полагаются два предела человеческого бытия – мистический и рациональный. Мистический предел высказывается в непритязательности предложении т.н. «первой гипотезы»: «единое едино», содержащего тавтологию круга в определении, неприемлемого с точки зрения логики. Рациональный предел синтезируется в категоричности суждения т.н. «второй гипотезы»: «единое есть» [8, 136а – 146а], что разрывает земной субъект и небесный предикат, приводит их к спору, и в силлогистическом итоге подчиняет предикат Неба субъекту Земли.
Сам Платон склонялся к мистической инициативе человека и обустраиваемого им мира, замыкая мировое Начало в троичность Красоты – Истины – Блага, образующих предвечный небесный Круг, наперед наполненной всей бесконечностью земного разнообразия. При этом Платон не исключал возможность развития рациональной инициативы. Эту возможность была реализована в учении ученика Платона – Аристотеля.
В своей метафизике Аристотель, логически сминая мистическую троичность небесного Начала, замыкает его на полюсе земной субстанции, которая через опосредование учения бл. Августина о свободе воли, через 2000 лет в субъективном идеализме Нового времени будет понята как позиция субъекта в его Я-есть.
Таким образом, две почти одновременно возникшие фундаментальные теории обосновали абсолютный контраст двух цивилизаций. Так, небесная, консервативная цивилизация Платона, исходя из мистической презумпции бытия человека, включает монархический абсолютизм, государственный распределительный социализм, основанный на идеократичной солидарности социальный коллективизм.
Земная, либеральная цивилизация Аристотеля, исходя из структуры силлогизма, соответственно проницает мир вертикалью юридического субъекта государства, основанного на договорном праве, окружает экономической горизонталью кона рыночного обмена, весы которого центрированы принципом произвольно колеблющейся валюты, и замыкает его полюсом разумной индивидуальности.
Контраст парадигм Платона и Аристотеля сводится к простейшей разнице предопределенностей: или, по Платону, небесная периферия предвечно определяет земной центр, или, по Аристотелю, земной субъект предпосылает из себя остальной мир, как только свой периферийный, тотально зависимый от него предикат.
С XVII века аристотелевский субстанционализм, полностью осуществив себя в форме субъекта, стал опорой экспансии либеральной цивилизации Новой Европы ценой крушения христианского средневековья, почти во всем обосновавшей себя на консервативных идеалах платонизма. Апогея аристотелевская цивилизация Запада как раз достигает в США в версии победившего в Гражданской войне либерального Севера.
Эпоха модерна субъекта определяет вертикаль государства формой экономического субъекта, который в равной степени характеризует и либеральный, и национальный, и социалистический тип государственности. Но именно в либеральном случае юридическая вертикаль государства подчиняется экономической горизонтали олигархической корпорации.
В блеске монетной метафоры, центрирующей весь экономический кон, оно случается как покорение реверса аверсу. Называемый еще «орлом» реверс, обратная сторона монеты, непосредственно изображая гербовую эмблему государства, выражает «орлиную» высоту юридическо-качественной вертикали его небесного авторитета. Тогда, как лицевая сторона монеты, аверс или «решка», выражает наличный горизонт количества экономического богатства, измеренного в единицах номинала.
И в случае олигархического капитализма, наиболее ярко и, что там говорить, успешно представленного в США, где небесный авторитет юридической вертикали американского государства был поставлен на службу земному процветанию экономической горизонтали олигархической корпорации. В плане осуществления финансовой власти это проявляется в том, что денежно-эмиссионное количество и качество ставки рефинансирования идёт в интересах финансово-олигархического меньшинства и вопреки интересам всего остального социального большинства.
То есть, американская олигархия предельно реализовала рациональную презумпцию предвосхищения субъектным, индивидуальным центром объектной, коллективной периферии. Априорное существо такой презумпции формулируется в тезисе австрийского экономиста О. фон Бём-Беверка, по которому всякая цена – это равнодействующая игры «субъективных оценок» как желаний [9, 194].
И ровно на противоположных основаниях и в противовес аристотелевскому, либеральному Западу на протяжении 20-30-х гг. ХХ века была смоделирована цивилизация СССР в гениальном авторстве И.В. Сталина. В целом, советская цивилизация – это претворение консервативного платонизма с существенной поправкой на эпоху модерна, который делает финансовую систему сердцевиной экономики.
Пребывая в широком контексте мистической презумпции преобладания небесной периферии коллективного блага над земным центром частного желания индивида, финансовая система СССР поворачивает свою монету «орлом» вверх, в сторону доминирования реверса государственной вертикали над аверсом экономической горизонтали.
Одним из авторов этой системы был выдающийся советский экономист, первый и долгое время бессменный председатель Госплана Н.А. Вознесенский. В статье «О советских деньгах» 1935 г. он связывает в общий капиталистический феномен стихийно-рыночную волатильность цены, желание извлечения спекулятивной прибыли и неизменно сопровождающую рыночный обмен инфляцию [10, 281-182].
И в разрез с феноменом капиталистического ценообразования Вознесенский выводит принцип социалистического ценообразования, которое исходит не из центральной частности индивидуального желания, но опирается на периферийную целостность взаимного блага. В деталях, в рамках этой финансовой политики происходит фиксация единой розничной цены на товар, посредством регулирования заработной платы выравниваются уровни потребления работников, занятых в различно рентабельных отраслях и регионах, распределение прибыли посредством бюджетного центра идёт в интересах социального развития всей страны и т.д.
Интересно, что, описывая институт советских денег в функциях 1) единицы денежного измерения, 2) средства товарно-денежного обмена, 3) платежного средства, 4) средства сбережения и накопления [10, 291-299], Вознесенский в точности воспроизводит четвероякость природы денег из «Никомаховой этики» Аристотеля.
Тем самым, можно видеть, на примере Вознесенского советская экономическая теория и практика не видела зла в деньгах, хотя и старалась не упускать из виду пути к обещанному марксизмом отказу от них. Для советской экономики «зло» или «добро» заключалось не в самих деньгах, но в способах денежного обращения. Так, с точки зрения государственного социализма злом было обоснованное Аристотелем кажущееся саморегулирование финансовой системы, на деле оказывающейся в этом случае в руках олигархии. А добром стало государственное директивное конституирование финансовой системы по Платону.
Именно определение советским государством финансовой системы, как интегрального стержня экономического горизонта, обеспечив накопление сырьевых и трудовых ресурсов, стало основой мобилизации народного хозяйства СССР, преображенного такими индустриальными гигантами, как Магнитстрой, Днепрострой, Кузнецкстрой, Сталинградский и Харьковский тракторные заводы, Горьковский и Московский автомобильные заводы [Там же] и др.
И уже в ходе Великой отечественной войны советское хозяйство в сжатые сроки достигло эффективности такого военно-индустриального субъекта, что хоть вначале уступил, но в итоге превзошёл мощь почти всего капиталистического хозяйства Европы, безвольно ушедшей под политическое иго Третьего Рейха. При этом, безусловно, ключевой мерой цены Победы стала колоссальная человеческая жертва.
Таким образом, проведенная Сталиным индустриализация экономики на основе государственного социализма позволила достичь безопасного равновесия с индустрией Запада, основанной на олигархическом капитализме. К этому относится и ядерный паритет с США, и первый полет Гагарина в космос, и выход СССР в статус сверхдержавы.
Но здесь необходимо признать факт принесения в жертву революции целого мира русского крестьянства, ценой которого был оплачена необходимость индустриализации. И в данном случае речь идёт не столько о коренной трансформации аграрной экономики, сколько об утрате особости деревенского лада, отношения человека и природы, наконец, единстве Неба и Земли. И очень жаль, что этот мир почти утерян.
3. Теоретический итог
Теоретической проблемой платоновского и аристотелевского миров стало то, что в мегаломанических условиях эпохи модерна они не обнаружили человекосоразмерности. Это характерно как для консервативного, так и для либерального случая. Так, в ХХ-м веке мистический консерватизм провалился во внутренний деспотизм, а рациональный либерализм – в деспотизм внешний.
И здесь сразу становится понятным, что мера их внутренней взвешенности в точности приходится на меру их взаимной сбалансированности. В последнее время феноменом подобного понимания стала тенденция умаления центральности субъекта в его логической обоснованности в пользу периферийности мистического предиката.
Так, эта тенденция со всей очевидностью проявляется во внешней политике новой России. Особенно на протяжении последних 10 лет. Позиция России на международной арене сводится к отклонению амбициозного притязания на занятие исключительного полюса центра в отношении всей мировой периферии.
Причём существом такой амбиции является чисто аристотелевский довод о логически-субстанциальной необходимости центральной формы как тождественной основы стабилизации мировой периферии в возможностях её содержательного разнообразия [11, 11]. То есть, заявления теоретиков и практиков внешней политики США представляют свою страну как «неподвижный перводвигатель» мирового космополиса.
Российский ответ на эту вдохновленную логикой Аристотеля гегемонистскую, внешнедеспотическую амбицию США основывается опять же на платоновском тезисе об онтологической невозможности замещения отдельной частью, хотя бы и центральной, неделимой целостности мировой периферии.
Мировая стабильность достигается только в институтах и договорах коллективной ответственности и безопасности. Здесь дело обстоит так, что только целостная периферия мира определяет множество своих частных центров. Аристотелевской однополярности США, перекрестно замыкающих мир на себе, внешнеполитическая доктрина России противопоставляет платоновскую многополярность круга, объединяющего все страны как равноправных суверенов, будь то богатейший и многолюдный Китай, или маленькая, но гордая Северная Корея.
В тесной связи с внешнеполитическим курсом России находится её внутренняя политика, как это было заявлено В.В. Путиным еще в 2001 г. Она основана на снятии внутридеспотического напряжения между государственным центром и социальной периферией.
Сталинская действительность преуспела в стяжании экономического могущества и политического авторитета советского государства, ставшего исключительным центром тяжести весов справедливого распределения материальных благ. Но опять же эта форма государственной субъектности существенно вытеснила содержание социального предиката в виде народной жизни.
Её наличным выражением всегда была трудовая деятельность человека, полноценность которой обусловлена способом частной собственности. И здесь вопреки Платону трудно не согласиться со словами Аристотеля: «каждый с большим усердием относится к тому, что ему принадлежит» [12, 1263a 30-35]. После долгих хождений по разным идеологическим мукам, следует признать, что частная собственность – это судьба человека.
Но cобственность не столько мера безопасности и власти человека в его земном Я-есть, сколько, прежде всего, ответственность смертного существа как носителя бессмертной души, всегда наперед причастной священной церковной периферии Мы-есть.
Современное российское государство усиленно культивирует экономическую инициативу, особенно в формах малого и среднего предпринимательства, благоразумно видя в этом единственную гарантию развития и процветания России. И важно, что, поощряя свободное развитие горизонта частнособственнической дифференциации демократически равноправных экономических субъектов, российское государство крепко держит в руках вертикаль финансовой власти, страхуя её от рисков олигархического ангажемента.
Тем самым можно видеть, что в современной России складывается такая общественно-государственная система, в которой функционирование политических институтов прямой демократии обеспечивает то, что реальность общественной горизонтали дифференцированных собственников-граждан через посредство демократически избираемого главы государства определяет символическую вертикаль государственного управления, включающего и центробанковский механизм финансового регулирования отношений между экономическими субъектами.
Это означает, что в путинской России к своему завершению подходит ключевой спор человеческой цивилизации между небесным консерватизмом и земным либерализмом. Он завершается в том, что мистическая реальность священно-церковного горизонта социального мира мягко предваряет рациональную символичность царской вертикали земного государства. Словом, Небо покрывает Землю, Земля хранит Небо [13, 13]. В этих блаженных обстоятельствах представляющие две фундаментальные цивилизации Неба и Земли консерватор Платон и либерал Аристотель безо всякого ущерба для себя преодолевают прежнюю распрю дружеским рукопожатием. Такой русской руко-по-жатвой.
Теоретическим содержанием русской революции, чье осмысление растянулась на сто лет, является онтологическое событие оригинальности положенной и сохраненной православным преданием небесной Троицы в отношении земной триады логических законов. Логическая триада – это лишь зеркальное отражение Троицы. В исторической перспективе это означает, что мистическая периферия мирового церковного священства предвечно предшествует рациональному центру мирового государственного царства.
Список литературы
1. Аристотель. Категории / Аристотель. Сочинения в четырех томах. Том 2. - М: «Мысль», 1978.
2. Маркс К. Манифест коммунистической партии. – М: Издательство политической литературы, 1983.
3. Гегель Г.В.Ф. Иенская реальная философия. / Г.В.Ф. Гегель. Работы разных лет в 2-х тт. Т.1. – М.: «Мысль», 1970.
4. Кант И. Основы метафизики нравственности. / Иммануил Кант. Критика практического разума. – СПб.: «Наука», 2005. С. 60-61
5. Согрин В.В. Политическая история США. XVII-XX вв. – М: «Весь мир», 2001.
6. Маль К.М. Гражданская война в США. 1861-1865. – Минск, «Харвест», М.: «АСТ», 2002.
7. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. – СПб: «Наука», 1992.
8. Платон. Парменид. / Платон. Сочинения в четырех томах. – СПб: Издательство Олега Абышко, 2007.
9. Бём-Баверк ф.О. Основы теории ценности хозяйственных благ. - М: «Директмедиа Паблишинг», 2008.
10. Вознесенский Н.А. О советских деньгах. / Н.А. Вознесенский. Избранные произведения. – М: Издательство политической литературы, 1979.
11. Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. – М., 1997
12. Аристотель. Политика. / Аристотель. Сочинения в четырех томах. Том 4. - М: «Мысль», 1983.
13. Хайдеггер М. Язык. – СПб: Эйдос, 1991.