Глава седьмая. Вверх по Шилке

Владимир Бахмутов Красноярский
                Нерчинск
               

    Молва о проповедях  заводского начальника с угощением и разбрасыванием денег в народ,  видимо, бежала впереди Нарышкина, и у Нерчинской церкви его прибытия уже ждала толпа народа. Здесь, в Вознесенской церкви, и состоялась  принародная проповедь Василия Нарышкина о грядущей «новой благодати».

    Василий, наверное, был шокирован уже шедшими в городе    структурными преобразованиями. Воеводское правление в Нерчинске было упразднено, бывшее  воеводство теперь именовалось Нерчинским уездом Вехнеудинской провинции. Уездом  надлежало управлять Нижнему земскому суду во главе с земским исправником и заседателями. Уезд разделялся  на Комиссарства, находившиеся в ведении земских комиссаров. Для суда и управления городским населением создавались  какие-то неведомые магистраты. Управление  всей провинцией, в состав которой был включен Нерчинский уезд, возлагалось теперь на верхнеудинскую администрацию, а  Нерчинскими заводами должен был управлять  иркутский  губернатор.

    Правда, все это находилось еще в стадии формирования, и не только рядовым обывателям, но и городским чиновникам, наверное,  трудно было разобраться в том, не являются ли «чудачества» Нарышкина составной частью  преобразований, предусмотренных реформой. Для Василия же в этой круговерти событий главным было то, что  он лишался  властных полномочий в управлении заводами и что территориально они теперь относились к Верхнеудинской провинции. Это разрушало все его планы.

    Вот тогда то, видимо, у него  и сложился  план – проследовать к  Верхнеудинску, убедить нового управителя провинции в благотворности своих идей, и тем самым создать условия для завершения  задуманного  дела.  Он, конечно же, не собирался открывать боевых действий против удинского воеводы, но понимал, что без его поддержки он реализовать свои планы не сможет.  Путь предстоял длинный, через горные хребты и пустынные бурятские степи, мало ли что могло случиться в пути.  И Нарышкин посчитал необходимым сформировать охранный отряд, - что-то вроде личной гвардии, чтобы обеспечить безопасное продвижение к Удинску.  А для этого нужны были наличные деньги и в немалом количестве. 

    Нарышкин в это время видимо  представлял  свою затею, как пробный опыт демократического преобразования общества «в отдельно взятом  регионе» с тем, чтобы представить его результаты цесаревичу Павлу, который вот-вот станет государем. Во всяком случае, авторы, писавшие о его «чудачествах», отмечают, что он ссылался в своих действиях на волю императрицы, и даже объявил день рождения  Павла  нерабочими днями.

    Е.Е. Барбот де Марни позже писал иркутскому губернатору Немцову, что  Нарышкин не один раз заводил с ним разговор о необходимости поездки  в Петербург с донесением, но по разным причинам откладывал его поездку.  А потом и вовсе приказал ему ехать в Кяхту, а оттуда – в Удинск, где он должен был дожидаться прибытия своего начальника. Нарышкин видимо в полной мере сознавал, что передача управления заводами иркутскому губернатору – глупость, которая неизбежно приведет к падению производства и, по всей вероятности, намеревался  писать об этом в столицу.  Колебался  лишь  в том, делать ли это сейчас, или после того, как привлечет себе в союзники   Верхнеудинскую администрацию, а на престоле окажется государь Павел I.

    Нельзя не сказать, что в этом своем суждении Василий  оказался прав. Как покажет время, производство на заводах  во время правления  иркутской губернской канцелярией действительно упало,  и стало подниматься лишь в 1778 году с передачей заводов в Кабинет Её Императорского Величества. То есть после возвращения заводского округа в прежний статус, правда теперь уже  не в подчинение  Берг-коллегии, а под надзор Кабинета  Е. И. В.

    В литературе нет никаких сведений о том, с какой целью послал Нарышкин Барбота де Марни в Кяхту, говорится лишь, что Егор Егорович следовал с Нарышкиным «недолго», – по всей вероятности до Нерчинска. Но мы уже знаем, что этот  офицер был одним из наиболее значимых фигур в окружении начальника горных заводов, вполне разделявших его планы социальных и политических преобразований. И потому не без оснований можно предположить, что он послал его  по южным, не менее плотно населенным районам края, -  через Борзю, Дульдургу, Петровский завод и Кяхту, с тем, чтобы провести там такую же работу, какую намеревался проделать и он сам в северных районах провинции. То есть ознакомить население с планами намеченных преобразований, и получить их поддержку.

    В литературе в форме забавного эпизода описывается вымогательство Нарышкиным пяти тысяч рублей у купца Сибирякова с окружением его дома солдатами и угрозой пушечной пальбы, что якобы вынудило купца с поклоном вынести требуемую сумму, еще и на серебряном блюде. Могло ли быть такое на самом деле?
    Михаил Сибиряков не был каким-то там третьеразрядным купчишкой. Он был местной знаменитостью, - единственным в крае купцом, который уже в течение   пятнадцати   лет за свой кошт осуществлял добычу руды на  рудниках и её поставку на казенные заводы, где из неё выплавляли серебро, золото и свинец. Причем не абы какие крохи, а в объемах, сопоставимых с казенной выплавкой. Так в  1774 году выплавка казенного серебра на заводах,  как уже говорилось, составила  около 400 пудов, а из руды, поставленной Сибиряковым -  более 200.  В год прибытия на заводы Василия Нарышкина Сибиряков получил разрешение Берг-коллегии на строительство своего  собственного партикулярного, то есть частного сереброплавильного завода, а в  1776 году  был пожалован в  дворяне.

    Таким образом, Михаил Серебряков был для  командира Нерчинских заводов партнером в выполнении важной государственной задачи, - поставке серебра и золота в российскую казну. Мыслимое ли дело конфликтовать с таким человеком? С полной уверенностью можно  сказать, что  вся эта  комедийная сцена с вымогательством – досужая выдумка. 

    Однако  сама финансовая сделка, видимо, все же имела место, но она состояла в том, что  Сибиряков по просьбе Нарышкина выдал ему наличными пять тысяч рублей в обмен на заводское серебро. При этом выдал вовсе не обязательно серебряной монетой,  - даже, скорее всего, ассигнациями, которые в то время уже были в ходу и пользовались доверием населения.

    При этом, надо полагать, обе стороны остались довольны сделкой: Нарышкин получил наличные деньги на предстоящие расходы, а Сибиряков – серебро, не являвшееся результатом его производственной деятельности на рудниках и потому не находившееся на учете казны, которое он мог реализовать по вольной цене.
Дело в том, что казна рассчитывалась с ним за произведенное серебро довольно прижимисто, - по 14 копеек за золотник (4, 6 грамма). Появившееся у него неучтенное серебро он мог реализовать по иной, более высокой цене хотя бы в тех же монастырях, где в серебре постоянно нуждались для изготовления  окладов к иконам,  прочего  церковного инвентаря,   которого, как известно, немало в любой, уважающей себя обители. Тем большей была такая нужда, когда, как мы знаем, отношения  монастырей с новой императрицей, а стало быть и с казной,  складывались не самым лучшим образом.

    Пять тысяч рублей - деньги, конечно, небольшие. Нарышкин, без сомнения, желал большего.  Но и Сибирякова  можно  понять,  ему и самому нужны были деньги, - шло строительство  завода, которое обошлось ему по свидетельству современников более  чем в 90 тысяч рублей.

    Для реализации планов Нарышкину полученных денег было явно недостаточно, но он сумел разжиться наличными  в Нерчинском комиссариате у подпоручика Тархова, назначенного  земским  комиссаром, получив  у него  60476 рублей.
Трудно сказать,  на каких условиях состоялась эта передача, -  об этом нет никаких сведений. Но если иметь в виду, что заводы  по новому порядку переходили в  подчинение губернатору, то возможно менялся и порядок отправки в Петербург выплавленного на заводах серебра. И тогда  получение наличных  денег на заводские производственные нужды в ответ на  передачу  нерчинскому комиссарству заводской продукции не  вызывает никаких сомнений в законности такой операции. От обязанностей командира Нерчинских заводов Нарышкина никто не освобождал, а заводы, как и прежде, должны были обеспечиваться всем необходимым по требованию руководства, каковым и продолжал оставаться Нарышкин.

    Правда писали, что  в гарнизонном арсенале у подпоручика Кулигина Нарышкин  получил еще пушки, порох и канониров, и что комиссара Тархова за выдачу казенных денег, как и  подпоручика Кулигина, который не создал ему препятствий в получении пушек, Нарышкин произвел в берггешворены. Но это, скорее всего, тоже выдумка, подобная истории с купцом Сибиряковым. Был ли резон производить в звание горных офицеров, пусть даже и более высокое, войсковых офицеров, не имевших понятия о горнозаводском деле?

    То же самое и в отношении пушек. Мы уже знаем, что  пушки и канониры у Нарышкина  были, знаем и то, в каких целях он использовал пушечную пальбу. О каких либо агрессивных намерениях командира нерчинских заводов нет ни слова даже в сочинениях  завзятых его хулителей, - он никого не вешал,  и не расстреливал.  Более того, все его действия носили явно мирный и даже праздничный характер, если не считать того, что он заставлял каяться в грехах чиновников на местах. Была ли у него нужда в пополнении  пушечного обеспечения? Да еще и в таком количестве (писали о получении им в Нерчинске шести медных пушек). Впрочем, пусть читатель  сам сделает заключение на этот счет.


                У  князей  Гантимуровых.

    Обзаведясь деньгами,  Нарышкин со своей свитой направился к Урульге, -  притоку реки Ингоды, которая сливаясь с Ононом, образует Шилку. Пусть простит меня читатель за компиляцию, но, чтобы понять, почему именно туда направился Нарышкин, следует обратиться к  истории Забайкалья.

    Основатель рода князей Гантимуровых - тунгусский князь Гантимур был когда-то в подданстве маньчжурского императора. Его  земли  были расположены на реке Нонни, - притоке  Сунгари. Это было время проникновения первых русских отрядов на Амур  и возникшей в связи с этим конфронтации с маньчжурами.

    В 1667 году вместе с  маньчжурским восьмизнаменным отрядом и другими подвластными маньчжурскому императору князцами в составе 10-тысячного войска  Гантимур был послан уничтожить построенный на Амуре русскими казаками Кумарский острог. Но он принял иное решение, -   пошёл к Нерчинску и всем своим родом вместе с 40 родовыми старшинами передался России.

    Это был очень важный политический эпизод. Дело в том, что князь был весьма авторитетен среди аборигенов края, богат, имел девять жен, тридцать сыновей и триста хорошо вооруженных и блестяще подготовленных воинов. Многочисленные эвенкийские племена, кочевавшие по территории  Забайкалья, признавали Гантимура своим предводителем, главой эвенкийских племен.

    Маньчжурская администрация тут же потребовала от нерчинского воеводы немедленной выдачи Гантимура  со всеми его людьми. Разумеется, русские власти на это не пошли. Более того, они сделали все, чтобы закрепить  Гантимура и его род в русских владениях.

    Последующее семилетнее пребывание Гантимура в русских пределах в полной мере подтвердило правильность такого решения. Примеру князя последовали другие эвенкийские роды, значительно увеличившие число инородцев, перешедших под власть «белого царя», что значительно укрепило позиции русских в Забайкалье.  Старший сын Гантимура - Катанай, быстро  овладевший русской речью, оказался великолепным военачальником, неоднократно помогал нерчинскому воеводе в отражении набегов монгольских тайшей, многих других «ратных делах». Маньчжурский император еще не раз предпринимал попытки вернуть Гантимура, но они не увенчались успехом. 

    В 1684 году   Гантимур со своими сыновьями  «бил челом о крещении»  и принял православную веру. Информированное об  этом русское правительство  пошло на беспрецедентный политический шаг, поступив с Гантимуром и его родом совершенно исключительным образом.   Царским указом  старый князь со старшим его сыном Катанаем (в крещении Павлом) и старшим внуком,  в качестве особой милости   был приглашен в Москву для представления государю.

    Старый князь умер в дороге, не выдержав трудного пути, и был с честью похоронен в Нарыме. А его сыну - Павлу Гантимурову, по  прибытию в столицу были оказаны большие почести. Он был допущен «к царской руке», что было знаком высокой милости,  получил казенного платья на 41 рубль; из оружейной палаты ему выдали две драгоценные сабли, копье и два панциря. Правительство поверстало Павла Гантимурова в московские дворяне с годовым окладом в 30 рублей деньгами, 60 четей хлеба и 6 пудов соли. В марте 1685 года Павел Гантимуров с подарками для 12 своих братьев и  9 сыновей отправился в сопровождении казачьего конвоя назад в Даурию.

    Нерчинскому воеводе было приказано на казенные средства построить  для Павла Гантимурова хороший дом и двор, не брать ясака со всего его рода, писать Павла Гантимурова и его старшего сына Чекулая-Василия князьями, и чтобы ему «ни обид, ни бесчестья никакого не было».  Все это было исполнено, и  уже летом 1685 года  во главе вооруженных сил Нерчинского воеводства стоял московский дворянин князь Павел Петрович Гантимуров.
 
    Избрант Идес – обрусевший выходец из Глюкштадта в Голштинии, посланный в 1692 году   в Пекин к богдыхану во главе русского посольства, писал о Павле Гантимурове: «князь Павел Катана-хан, если потребуется, может привести в течение суток три тысячи конных тунгусов, хорошо экипированных, с добрыми конями и исправными луками».

    К тому времени отношения на Амуре между русскими и маньчжурами  обострились до предела. Маньчжурам удалось  вытеснить русских с уже освоенных верховьев Амура,  последний русский оплот на Амуре – крепость Албазин истекал кровью. Из Москвы в спешном порядке был отправлен русский посланник Головин, чтобы дипломатическим путем разрешить назревающий конфликт и решить вопрос о разграничении территорий.

    К его приходу маньчжуры сумели сконцентрировать в низовьях Шилки и около Нерчинска флот из 76 военных судов и до 15 тыс. солдат с 50 пушками. Головин подошел к Нерчинску  летом 1689 года с отрядом около тысячи человек при двадцати пушках, имея в качестве поддержки  гарнизон Нерчинского острога, который состоял  из 600 человек,  и  около двух с половиной тысяч ополченцев – ясачных тунгусов и бурят.
 
    Переговоры начались 12 августа. В  условиях военного давления и шантажа цинские дипломаты потребовали от России передачи Китаю огромной, уже освоенной русскими территории, - вплоть до Якутска и Енисейска. 16 августа маньчжурам удалось склонить к измене незадолго до того вернувшихся из Монголии 2000 онкотов и бурят, стоявших на русской стороне.  Это был самый напряженный момент.

    Вот тогда-то на помощь Головину и пришли конники князя Гантимурова. Применив военную хитрость, он на виду у противника много раз провел свой отряд вокруг находившейся близ Нерчинска сопки, названной впоследствии Маятной.  Историки пишут, что издалека казалось, будто к Нерчинску подходят  новые, чуть ли не тысячные  отряды вооруженных конников. Хитрость удалась: противник поверил, что в помощь Головину подошел чуть ли не   тумэн конных тунгусов (наиболее крупная  тактическая единица монгольского войска XIII—XV веков численностью до 10 тысяч человек). Маньчжуры не понаслышке знали о их воинской доблести. Бывало, что полусотня тунгусов  разбивала четыре сотни хорошо вооруженных монгольских воинов. «Люди воисты, боем жестоки», - говорили о них русские казаки. В этой сложной ситуации князь Павел Гантимуров, как когда-то его отец,  оказал неоценимую помощь русскому посольству.

    Головину удалось отклонить притязания маньчжурских дипломатов на всю Восточную Сибирь.  Но в условиях военного давления и явного неравенства сил пришлось пойти на уступки. Пожертвовав Амуром и крепостью Албазин,  Головину удалось сохранить за Россией Забайкалье вплоть до Аргуни.

    Российские власти не забыли услуг князя Гантимурова. С тех пор князья этого рода славились по всей Сибири своей именитостью и своим богатством, были самыми знатными и влиятельными людьми  аборигенского населения края.   17 октября 1760 года Сенат утвердил Указ об образовании Тунгусского пятисотенного полка и о несении им службы по охране нерчинской границы. Помимо эвенков на службу были призваны 172 русских казака.

    Образование тунгусского пограничного полка  не осталось без внимания  селенгинских бурят, которые частично уже содержали пограничные караулы. Буряты подобрали 2 400 человек и направили прошение сибирскому губернатору Соймонову о назначении их пограничными охранниками.  2 июля 1764 года Сенат издал указ о формировании четырех бурятских полков. Таким образом, в 1764 году было сформировано еще и бурятское казачье войско, во главе которого встал атаман Цырен Бадалуев.

    Главным же начальником тунгусских полков и линией из 22 караулов был назначен князь Павел Алексеевич Гантимуров, - правнук Павла (Катаная) Петровича Гантимурова. В конце 60-х годов он, как и братья Василия Нарышкина, стал депутатом от забайкальских тунгусов комиссии, собранной  для составления нового свода законов - Уложения.

    К кому, как не к Гантимуровым  было обратиться Василию Нарышкину с его планами социального переустройства Нерчинского края и намерением сформировать охранный отряд для  обеспечения  безопасного продвижения к Удинску. 

    Селение Князе-Урульга, куда прибыл со своей свитой Василий Нарышкин,  являлось резиденцией  князей Гантимуровых, старшим из которых был Алексей Ларионович - глава нерчинских тунгусских родов. Ему в ту пору было уже около 70 лет. Его сына – Петра Алексеевича в Забайкалье в это время не было, - шло завершение работы уложенной комиссии и он, по-видимому, находился в Петербурге.  Во всяком случае, известно, что в 1775 году он обращался в Сенат с прошением по личному делу, - жаловался, что ему уже 9 лет не выдают хлебного жалованья и положенных 20 вёдер вина.

    Алексей Ларионович и  проживавший  в Урульге Степан Гантимуров (неясно в какой степени родства они находились) уже не были, как первые Гантимуровы, князьями московского списка, - значились, пишут историки, дворянами по списку нерчинскому. Это было уже четвертое  (а Степан – возможно, представитель пятого) поколение потомков Гантимура, и мало кто из них сохранил за собой княжеский титул. Впрочем, не следует рассматривать их, как полудиких аборигенов. Это были вполне образованные,  в значительной степени обрусевшие люди, хотя и сохранявшие многие нравы, и обычаи своих предков.

    Чего только не писали о пребывании Нарышкина в Урульге, - что «в  селении Гантимуровом (Урульге) он крестил тунгусов, «утопающих в пьянстве», возил с собою бочки вина, расточая везде императорскую сумму; … что, «хотя подвигнуть инородцев к крещению ему не удалось, он склонил их к военной службе»; что  «делал таковые великие издержки, не имея средства, откуда получить более, что опрокинулся к отнятию у встречающихся ему купцов товаров и денег…. На обратном пути  прихватил с собой целый купеческий караван, расплатившись с его владельцами векселями».

    Трудно разобраться в этом нагромождении небылиц. Но нельзя не сказать, что и  денег у Нарышкина было в это время в достатке,  и потому не было у него нужды в «отнятии у купцов товаров и денег».  И «обратного пути» у него не было, поскольку из Урульги он двинулся вперед, - к Удинску. 

    Читатель, должно быть, обратил внимание на то, как назойливо присутствует во всех  публикациях о «чудачествах» Василия Нарышкина  тема алкоголя. Может и в самом деле сложиться впечатление, что  де спаивал он народ. Но такое впечатление обманчиво, и чтобы внести ясность в этот вопрос, я вынужден рассмотреть его отдельно.

    Дело в том, что в те годы, о которых идет повествование, отношение к  «питию» было совсем иным, чем сегодня, когда все средства массовой информации включились в борьбу с «зеленым змием» (впрочем, как мы знаем, -  без особого успеха).

    «Горячее вино»  было не только объектом  государственной монополии, приносившим  казне немалую прибыль, но считалось продуктом совершенно необходимым для здоровья и бодрости духа. Водку, которую называли в то время горячим хлебным вином, считали универсальным лечебным средством. Регулярный её прием  признавали профилактическим средством от многих заболеваний.  Утверждали, что с ее помощью можно вылечить  даже оспу, холеру и чуму.

    Вина потребляли  много, и считали это оправданным во все отношениях. Правда и в те годы к людям, пившим вино без меры, - до потери сознания, относились критически и даже с брезгливостью. И наоборот, – с уважением относились к тем, кто мог  много выпить и не терять при этом здравого рассудка.

    Обеспечение этим продуктом  людей служилых  власти  считали своей обязанностью. Еще в 1685 году, при отправке из Москвы в Даурию облагодетельствованного царской милостью свежеиспеченного князя Павла (Катаная) Гантимурова и его сына,   им была вручена  грамота, по которой «велено было давать им кружечных даров казенного питья от города до города по три чарки вина, да по три кружки пива на день и в русских и в Сибирских городах».  При этом  нужно заменить, что чарка в те времена сначала была ёмкостью в  0,123 л., затем, - по указу 1652 года, чарки сделали втрое больше  («чарки в три чарки»). Правда, емкость кружки оставалась неизменной - 1230 граммов. Так что новоиспеченные князья возвращались к дому, можно сказать,  «не просыхая».

    Привилегии, данные первым Гантимуровым, сохранялись и у их потомков. В донесении Алексея Гантимурова, датированном 1728 годом, которое он отправил в Иркутскую провинциальную канцелярию, говорится, что «отец его  определен был в городе Нерчинске за принятие христианския веры во дворяне, и оклад ему учинен: денег 40 рублев, хлеба 40 четвертей, овса – то же, вина – 20 ведер в год. В прошлом году отец ево волей божией умре, а ныне вместо умершего отца своего Лариона  желает  он быть в показанном ранге и в окладе, что отец его получал». К слову сказать, стандартная ёмкость ведра в те годы была 12, а по некоторым данным даже 15 литров.

    А вот какими были в первой половине XVIII столетия нормы снабжения этим продуктом рядовых участников морских отрядов камчатских экспедиций:  ежемесячно каждому человеку выдавали по 16 чарок водки (то есть в среднем на  день приходилось около 200 граммов), и по 60 кружек пива (в среднем на  день –  3,2 литра). При таких дозах служилый человек весь день находился, что называется, «в тонусе».
 
    Какими были нормы потребления алкоголя для начальствующего состава сказать трудно, но известно, что  годовое жалованье начальника Охотского порта в 1733 году состояло из 300 «рублёв», 100 четвертей хлеба и 100 ведер  водки. Правда водка предназначалась не только для личного потребления, но и для выполнения «представительских» функций.

    Добавьте к этому, что  70-е годы XVIII столетия были  началом мировой славы русской водки. Императрица Екатерина  партиями отправляла этот напиток  в подарок Фридриху Великому, шведскому королю Густаву III и французскому просветителю Дени Дидро, получая от них восторженные отзывы. Уже тогда находились люди, стремившиеся научно обосновать полезность  этого напитка. Известный шведский естествоиспытатель Карл Линней   написал в 1790 году трактат «Водка в руках философа, врача и простолюдина»,  в котором дал этому напитку высокую оценку. Он писал: «Имеет же напиток сей чудную силу. Сие вино есть крепительное, которое слабым придает силу; к ноздрям только поднесенное, возбуждает в обморок упавшего. Работою, трудом и другими тягостьми утружденный, возобновляет он весьма скоро хмельным напитком свои силы, которые и через многие часы не возвратил бы пищею». Отмечал, что водка «действует как мочегонящее, на пищу позывное, противуядное,  сердцеукрепительное и  творожащее кровь».

    В свете такого отношения к вину действия Василия Нарышкина вряд ли следует расценивать, как спаивание народа. Угощая князей Гантимуровых,  вином, он обсуждал с ними  идею создания справедливого, свободного и счастливого общества,   решал   вопрос о формировании воинского отряда, что, согласитесь, намного легче сделать, находясь «в лёгком подпитии». Разве сейчас мы не применяем тот же метод?

    Угощение же простых людей  казенным вином, которое было несравненно более качественным, чем вино самодельное, скорее было  демонстрацией равноправия и справедливости, к чему Нарышкин призывал   в своих «проповедях»,  символом грядущих перемен  и ожидавшей их счастливой жизни.

    Высокое общественное положение князей Гантимуровых не защищало их от притеснений и злоупотреблений со стороны местной администрации.  Их взаимоотношения    с нерчинским  воеводой  не всегда были  хорошими.
По свидетельству известного историка Г.Ф. Миллера, посетившего Нерчинск  летом 1735 года, в 1734 году выплата жалованья двум князьям Гантимуровым была  Иркутской провинциальной канцелярией прекращена. Это было сделано по настоянию нерчинского воеводы, который сообщил, что князья напрасно получают жалованье, не выполняя  никакой службы, а всё своё время проводят в кутежах. Истинной же причиной доноса было то, что воевода не получал от князей в достаточном количестве подарков. Как сообщили  Миллеру Гантимуровы, они охотно продолжили бы делать ему подношения, как и  прежним воеводам, но не осмеливались этого делать из-за поступившего из столицы строжайшего запрещения таких действий.

   По словам Г.Ф. Миллера, обвинение нерчинского воеводы князей Гантимуровых в безделье безосновательно. Даже после задержки жалованья они продолжали помогать собирать ясак с тунгусов и особенно активно проявили себя  во время предпринятых из Нерчинска чрезвычайных действий против монгольских перебежчиков. Что же касается пьянства, которому один из этих князей действительно был привержен, то, как написал Г.Ф. Миллер: «...много ли в Нерчинске и в большей части Восточной Сибири таких, о ком нельзя этого сказать? Если по этой причине лишать жалованья, то немногие избегут этого».

    В 60-е годы  князья Гантимуровы стали участниками событий, всколыхнувших всё Забайкалье. В 1763 году в Нерчинский завод с партией заключённых прибыл некий  Пётр Чернышов, который под именем секретного арестанта был помещён в тюрьму при Дучарском руднике. Вина его заключалась в том, что, будучи солдатом брянского полка, он объявил себя императором Петром III.  Дальняя ссылка и тяжёлые работы его не образумили, и окружённый ореолом таинственности  узник продолжал называть себя именем  мужа Екатерины II Петром Фёдоровичем.

    Известный писатель и исследователь исторических архивов Сергей Марков в своей книге  «Обманутые скитальцы» писал об этой истории: «Плавильные и сереброразделительные мастера, пробирные ученики, крестьяне и казаки окрестных селений  признали в клейменом каторжнике Петра III. Более того, тунгусский князь Гантимуров прислал Чернышеву дары - шубу, белую лошадь и съестные припасы. … Открыв ржавым гвоздем замок цепи, на которую он был прикован к стене, Чернышев бежал из тюрьмы …».   Впрочем, через одиннадцать дней он был схвачен и вновь оказался  в остроге. Командир Нерчинских заводов Василий Суворов начал следствие, в ходе которого было, якобы, установлено, что Гантимуровы хотели отбить Чернышева  силой.

    А. Р. Артемьев – профессор, доктор исторических наук уточняет некоторые детали этой истории: «В числе поверивших ему (Чернышеву) оказались и князья Алексей и Степан Гантимуровы. Они помогли самозванцу деньгами, продуктами, одеждой и обещали по первой просьбе доставить его в Петербург …. В ходе следствия, которое возглавил командир нерчинских горных заводов генерал-майор Василий Иванович Суворов, допросить князя Степана Гантимурова не удалось, несмотря на то, что он в это время находился рядом.  Князь гостил в Нерчинском заводе у  генерал-майора Ивашова, но категорически отказался явиться в канцелярию. Взять его силой было невозможно, поскольку он  вызвал с границ для своей охраны более ста тунгусов и под его командой находились «не малые тысячи человек». Канцелярия не без оснований боялась какого-нибудь «вредного замешательства». В результате связь с самозванцем не имела для Гантимуровых никаких последствий».

    Судьба  самозванца сложилась трагически. Осенью в Нерчинский завод примчался петербургский фельдъегерь с именным указом Василию Суворову в отношении Чернышева. Указом  повелевалось: «…наказать кнутом… и, заклеймя, как человека злого и дерзкого, послать в Мангазею вечно, где велеть его употреблять в тяжких работах. Как же оное его разглашение по здравому разуму достойно сущего презрения, то и следствия никакого о том не производить. Екатерина». Строптивый узник вновь обливался кровью под кнутом палача и умер на пути в Мангазею.

    К слову сказать, вышеупомянутый генерал-майор Петр Семенович Ивашов  был личностью  демократически настроенной и неординарной. В марте 1768 года он прибыл в Нерчинск по поручению Сената для расследования и пресечения  различного рода злоупотреблений местных властей, - взяток, хищений и «других непорядков».  Его племянник и воспитанник - Пётр Никифорович Ивашев - русский военный инженер, генерал-майор прославил себя как участник Русско-турецкой войны (при штурме Очакова и Измаила под руководством А.В. Суворова), Отечественной войны 1812 года (в том числе в сражении под Бородино), заграничных походов 1813—1814 годов.
Внучатый племянник Петра Семеновича – Василий Петрович Ивашов волею Судьбы окажется в числе декабристов, и будет отбывать ссылку на Нерчинских заводах.

    История с самозванцем Чернышевым, конечно же, была предметом обсуждения во время пребывания Василия Нарышкина у князей Гантимуровых в Урульге. Могло ли быть иначе.  В течение многих лет  безвестная судьба императора Петра III волновала  всю Россию, - от столичных вельмож до рядовых русских людей.  Убедительных свидетельств его болезни и кончины, - заключения придворных лекарей, - обнародовано не было. Ходили слухи о его убийстве, но больше всего – что он был коварно устранен с престола своей супругой - Екатериной, и теперь скрывается среди людей. Как это часто бывает у сердобольных русских людей, ему сочувствовали, видели в нем доброго царя-батюшку, несправедливо лишенного престола, были готовы оказать ему посильную помощь. Это и породило волну самозванцев, каждый из которых пытался использовать сложившуюся ситуацию в своих целях.
 
    Выше уже говорилось о  жалобе в 1775 году  Павла Гантимурова  в Сенат, что ему уже 9 лет не выдают  положенных ежегодно 20 вёдер вина. Уж не за историю ли с Чернышевым были вновь лишены князья Гантимуровы этого блага русской цивилизации, -  ей к тому времени как раз исполнилось 9 лет.

   Трудно сказать, убедил ли Василий Нарышкин  князей Гантимуровых в кончине Петра III еще в 1762 году, зато с уверенностью можно сказать, что в их лице он нашел единомышленников, критически относившихся к Екатерине, разделявших демократические намерения нового командира Нерчинских заводов, как и он надеявшихся на скорое восхождение на престол цесаревича Павла.