Инженеры. Из цикла Повести 80-х
И Н Ж Е Н Е Р Ы
Пьеса без действия в пяти картинах
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Наташа
Ирина
Сергей
Александр Все - инженеры, пять лет
Зина назад студенты одной группы.
Миша
Олег
Пуп
Москва, 82 год, февраль.
-1982-
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Двухкомнатная смежная квартира в Москве
Сцена из трех частей: в центре – большая комната, в которой начинают сервировать стол, слева – комната поменьше, обставленная более интимно, справа – кухня.
Большая комната.
Наташа, хозяйка, перед зеркалом, Ирина хлопочет вокруг стола.
Н а т а ш а. Как он испугался, что никого из ребят еще нет! Покраснел, притих, будто газету читает. Газета прошлогодняя и на немецком языке, я в ней календарь мод везла… А ты говоришь – женат и двое детей…
И р и н а. Он при тебе пять с половиной лет краснел, ты не замечала.
Н а т а ш а. Как его заметить, если он незаметный? Ни роста, ни виду, ни страсти…
И р и н а. Про страсть-то тебе откуда знать?
Н а т а ш а. У него на лбу написано. Ему в постели газету дай, он ее в темноте читать будет.
И р и н а. Как же, по-твоему, он двоих детей родил?
Н а т а ш а. О! В природе много еще загадок!
И р и н а. С бюргером тоже из-за этого разошлись?
Н а т а ш а. Где-где, а тут мой немчишка был специалист. Здесь другое, много другого, я и сама не все поняла… одним словом «стремится с Запада душа, ей нечего там делать».
И р и н а. Сначала на запад, потом с Запада, потом опять на Запад…
Н а т а ш а. Не смейся. Я в Москве четыре года не была, приехала и в четыре дня так наскучалась, что хоть обратно кати. Все-таки Азия… Хорошо еще – Сережка объявился.
И р и н а. А… как это он объявился?
Н а т а ш а. Позвонила, он и объявился. Ты не обижаешься? Я ведь ничего не знаю. Просто позвонила, он и пришел. Нельзя было?
Пауза
И р и н а. Это еще почему? Захотела и позвонила, захотел – и пришел… Все у тебя просто.
Н а т а ш а. В жизни, вообще, должно быть все просто. Знаешь, как немцы живут? Лишний раз в душу друг к другу не лезут.
И р и н а. Сразу в трусы?
Н а т а ш а. Чудачка!
Пауза
А ты замужем так и не была?
И р и н а. Нет… Говорили мне тут – месяца два назад, что жить без меня не могут, да я почему-то не поверила.
Н а т а ш а. Что так?
И р и н а. Испугалась… Спряталась, трубку не поднимала, просила отвечать, что нет дома.
Н а т а ш а. Зря. Это нам сейчас – главное.
И р и н а. Главное, только когда дело доходить – все размазывается, путается, а, в конце концов, и совсем рассыпается, не собрать … как, кстати, он?
Н а т а ш а. Кто?
И р и н а. Сережа… твой.
Н а т а ш а. А, Сережа… Кто его поймет? То веселый, веселый, как и раньше, на гитаре играет студенческие наши, а то вдруг найдет что-то, загрустит, замолкнет на целый день, вроде думает, а то и психанет ни с того ни с сего, два раза даже дурой меня назвал… Все равно, я бы за него пошла.
И р и н а. Сначала за немца, потому что модно, потом за Серегу, потому что веселый и на гитаре играет, потом за какого-нибудь Жоржика с барахлом, а потом и за Сашку – профессорской женой в зрелые годы – самое то…
Н а т а ш а. Сашка – кандидат?
И р и н а. Уже полгода.
Н а т а ш а. Всего хочется! Где-нибудь на свое маленькое счастье да наткнешься. А тебе, поди, большое подавай?
И р и н а. Какая разница – большое, маленькое…
Н а т а ш а. Есть, наверное, если ты от маленького отказываешься. (Заканчивает туалет. Принимает позу.) Ну как?
И р и н а. Да-а. Нет слов…
Н а т а ш а. Я тебе говорю – надо проще. Нечего там накручивать, наматывать, наклеивать, намазывать… Для женщины что надо? Гигиена, естественность и немного вкуса!
И р и н а. Европа! Слушай, а чья это идея группу собрать, Серегина или твоя?
Н а т а ш а. Моя, конечно. Ему почему-то все это представляется скучным! Отговаривал. Но я убедила. Все-таки пять лет выпуска, я столько времени никого не видела.
И р и н а. Мы тоже встречались редко, считай – и не встречались.
Н а т а ш а. И потом сказала, что у меня день рождения.
И р и н а. У тебя же в сентябре. Нехорошо, приедут с подарками…
Н а т а ш а. Думаешь, я обманула? Завтра мне исполняется… знаешь, сколько мне завтра исполняется? Десять тысяч дней. Всем юбилеям юбилей!
И р и н а. Как же ты это сосчитала?
Н а т а ш а. Еще там, у них модно. Двадцать семь лет, плюс сто пятьдесят три дня – ровно десять тысяч дней.
И р и н а. У меня, значит, уже одиннадцатая щелкает… Боже, какие мы старые!
Пауза
Н а т а ш а. День рождения и… еще! Но это мы потом, потом! А в Москве я совершенно одна была. Знакомых не осталось, новых еще не завела. Единственный способ разогнать эту тоску – собрать однокашников, повспоминать, выпить, за жизнь поговорить, потанцевать.
И р и н а. Неизвестно, где разгонишь, а где нагонишь…
Н а т а ш а. Ну, вот, и ты… Не бойся, будет очень мило и весело. Я вам про Германию расскажу. Будет здорово!
И р и н а. Как в лучших домах Берлина, Дрездена и Карл-Маркс-Штадта. (Уходит на кухню.)
Звонок. Наташа выходит и входит с Сергеем.
Он с цветами и с коробкой.
С е р г е й. (Целует.). Поздравляю. Желаю всего-всего хорошего и отличного настроения на сегодняшний вечер.
Н а т а ш а. Почему не на всю жизнь?
С е р г е й. Я же не могу желать тебе плохого!
Н а т а ш а. Что же плохого в хорошем настроении?
С е р г е й. Хорошее в смысле праздное, а праздность – самодовольство и безделье; человеку же нужно постоянно быть собой недовольным, иначе что заставит его размышлять и трудиться? В хорошем настроении разрешается пребывать только в свой день рождения и… по праздникам.
Н а т а ш а. Ладно, ладно, согласна. Но сегодня пусть у всех будет хорошее настроение.
С е р г е й. Об этом не беспокойся. (Берет гитару и поет.) «Поздравляю…»
(Гитара фальшивит.) Фу, кто на ней играл?
Н а т а ш а. Никто, твоя же гитара.
С е р г е й. (Подтягивает струны.) Неужели еще никого? Ужасно не люблю приходить в гости первым.
Н а т а ш а. Ты и не первый. Был Пуп.
С е р г е й. Пупок?! Где же он?
Н а т а ш а. Так томился в мужском одиночестве, что я его отправила за вином.
С е р г е й. Понятно. (Подстраивает, начинает снова.) «Поздравляю…»
Входит Ирина с подносом.
С е р г е й. Ира?!
Н а т а ш а. Встреча на Эльбе… Ты смотришь, как не узнаешь… отличница наша, Ира.
С е р г е й. Вижу… Не люблю приходить в гости первым…
Н а т а ш а. Ты-то можешь не считать себя гостем.
С е р г е й. (Угрюмо). Спасибо!.. (Встряхивается, фальшиво.) На этот трюк вы меня не возьмете – на кухню не пойду!
Н а т а ш а. Не бойся, без тебя справимся. (Уходит с цветами.)
Пауза.
С е р г е й. Здравствуй.
И р и н а. Здравствуй.
Пауза.
Н а т а ш а. (Входит с вазой.) Какие цветы! (Целует Сергея.)
С е р г е й. Цветы, как цветы… Может, я тоже куда схожу? за хлебом, за пивом?
Н а т а ш а. Не надо, все есть.
С е р г е й. Жалко. (Тяжело опускается в кресло.)
Кухня.
Н а т а ш а. Пришел как солнышко, через минуту – как туча. Все же он какой-то странный стал. В институте был просто весельчак.
И р и н а. Ты уже второй раз его веселым назвала. Не знаю. Мне с ним всегда страшновато было, я его боялась. Хоть и…
Н а т а ш а. Бог с тобой, Ирка. У вас ведь с ним, кажется, и любовь была. Сколько в группе любовей было! Как все меняется! Восемь лет назад, давно, полжизни прошло, а мне – честно! – сейчас перед тобой немного совестно. Ты меня пугаешь, или успокаиваешь, что боялась?.. Брось, он добрый. Он ведь тебе на третьем курсе стихи писал… Мне вот никто не писал… Бюргер только на двадцать пять лет, но пошло и не в рифму.
И р и н а. До сих пор не пойму, как это в нём совмещается.
Н а т а ш а. Ты про кого?
И р и н а. Про обоих… про всех…
Н а т а ш а. Вот так начинают говорить старые девы.
И р и н а. Дева!.. Слово-то какое мёртвое. Да ещё старая…
Большая комната.
Появляется Александр. Представительный молодой человек. Без цветов, с коробкой.
А л е к с а н д р. Привет честной компании!
Вбегает Наташа, за ней Ира.
Натали! Сколько лет!
С е р г е й. Здорово!
Н а т а ш а. Ой, у меня руки в муке. Сергей, помоги человеку раздеться.
С е р г е й. Не граф, сам разденется. Разве коробочку подержать…
А л е к с а н д р. Это – все?
Н а т а ш а. А что? Вас не устраивает?
А л е к с н а д р. Наоборот… Квартира двухкомнатная?
Н а т а ш а. Двух, двух… Погоди, ещё подойдут. (Уходит на кухню.)
А л е к с а н д р. (Кричит.) Натали! Где же твой бюргер? (Заглядывает за дверь, под стол.)
С е р г е й. Он её выгнал. В неметчине своих дур хватает…
А л е к с а н д р. Вот бы кто-нибудь меня выгнал в двухкомнатную в центре… (Осматривается.)
С е р г е й. Это ей свекор подарил, лишь бы отделаться.
А л е к с а н д р. Когда я из своего пенала попадаю в такие квартиры, робею, как в приёмной у начальства. А ты, вижу, скучнеешь.
С е р г е й. Да. (Лениво оглядывается.) Изящное однообразие. Полированная пошлость. Миллионы квартир с одинаковой начинкой. Пещера неандертальца больше похожа была на жилище человека, чем этот склад мебели, потому что там на стенах были его рисунки, и камни на стол и ложе он выбирал по своему личному вкусу. В пещере жила его душа. Корявая, бедная, но его личная… Приёмная… за ней должно следовать что-то настоящее. Должно, а не следует, поэтому в приёмной нет смысла.
А л е к с а н д р. Смысла нет, а приемная есть. Лучше, что ли, когда ни смысла, ни приёмной?.. Нет, я голосую, за полированное однообразие. (Поднимает руку.)
С е р г е й. Ну, и пропадЁшь. Одинаковость мертвит, а люди, будь их воля, все бы стали одинакового роста и с одинаковыми рожами.
А л е к с а н д р. Почему же тогда они разные?
С е р г е й. Тебя обманули. Люди станут разными в заисторические времена, и мы не узнаем – станут ли? А то, что сейчас один – доктор наук, а другой – слесарь сантехник, это так, броуновское движение, мышиная возня вокруг дутых принципов.
А л е к с а н д р. Ну, спасибо, просветил… ЖивЁшь-то как, светило?..
Кухня.
И р и н а. Всю жизнь мечтала стать домохозяйкой и до сих пор не имею даже собственной кухни.
Н а т а ш а. Какие-то у тебя мечты – домохозяйка!
И р и н а. Я, конечно, об этом никому не говорила. Честно признаться, сама не знала, что домохозяйкой, просто манил издалека маяк и было на нём тепло, светло, уютно, вокруг детские голоса, запах блинов, картошки в мундире, а за окном, непременно – дождь со снегом, тучи низкие, хмурые, и на календаре – суббота… Но, знаешь, как во сне иногда: в лодке одна, хочешь к берегу, а поток тащит тебя на стремнину, все дальше, дальше…
Н а т а ш а. И не крикнуть, не прыгнуть. Знаю.
И р и н а. Из-за этого красного диплома я сделалась совершенной дурой. В школе очень не любила математику, теоремы, даже сами цифры. Бр…р…р… В институте все расчеты считала сама, знаешь ведь – «преодолевала», и сейчас сижу около этой математики. Разве глупее придумаешь? Из многих дел на свете я не люблю только одно и всю жизнь им занимаюсь. Какая-то неумная шутка.
Н а т а ш а. А ты брось.
И р и н а. Как это?
Н а т а ш а. Просто – брось, как я своего немца. Думаешь, мне легко было. Э-э! Потрудней, чем красный диплом заработать. Одних слез – твоя река.
И р и н а. Тебе от кого-то, а тут от себя самой. На поезде не уедешь.
Пауза.
Н а т а ш а. Отнеси им бутерброды и пиво, пусть займутся.
Большая комната.
А л е к с а н д р. Как пишется?
С е р г е й. Как дышится, так и пишется.
А л е к с а н д р. То есть – никакой практической возможности?.. (Усмехается.) Что-то не торопятся наши однокашнички.
С е р г е й. Ну, и чёрт с ними.
А л е к с а н д р. Тебя не огорчает, что с каждым годом нас собирается все меньше и меньше? (Ире.) О! мы уже думали в магазин бежать, а тут!..
С е р г е й. Нет, не огорчает. (Ире.) Спасибо. (Смотрит ей в след.) Я бы рад совсем ни с кем не встречаться… Путешествия по собственному прошлому противны, с живыми свидетелями тем более.
А л е к с а н д р. Угрюмый ты мужик. По-моему, старые друзья самая прочная и трогательная связь с жизнью.
С е р г е й. Ага, не сама жизнь, а только связь с ней, не сущие друзья, а старые, как, впрочем, и все… какое-то ненастоящее, старое… пыль.
Н а т а ш а. (Проходит из кухни в маленькую комнату.) Не может быть, я только утром все протирала.
С е р г е й. Тут не тряпкой… Нам ещё нет тридцати, а мы все наперебой «было, было», как будто вся жизнь уже прожита.
А л е к с а н д р. А ты думаешь, вся жизнь – впереди?
С е р г е й. Впереди, сзади…
А л е к с а н д р. Все же давай выпьем за то, что было, за то, как я давал тебе списывать, за то, как ты мне чертил и рисовал, короче – за нашу старую дружбу.
С е р г е й. Мы с тобой никогда не дружили.
А л е к с а н д р. С какой ноги сегодня встал? Не дружили… Это как раз и нечестно: дружба, дружба!.. Мы и не хоти её, и не знаем, что она такое, хотя по мне, если не враги, значит, друзья. (Поднимает стакан с пивом.)
С е р г е й. А если не друзья, значит, враги?
А л е к с а н д р. Как хочешь. (Встаёт, идёт в маленькую комнату за Наташей.)
Сергей бренчит на гитаре. Ира останавливается в двери, слушает.
Маленькая комната.
Н а т а ш а. Ты заметил, Серёжа какой-то… (Подбирает слово.)
А л е к с а н д р. Злой? Заметил.
Н а т а ш а. Почему – злой? Неспокойный, дёрганый…
А л е к с а н д р. Скажи ещё: обиженный, странный… Нет, просто злой.
Н а т а ш а. Почему злой? За что ему на нас злиться? На тебя?
А л е к с а н д р. Наверное, расстраивается, что придется целый вечер провести в компании обыкновенных инженеров.
Н а т а ш а. Да он и сам инженер.
А л е к с а н д р. Он у нас не просто инженер, а инженер человеческих душ. Прораб духа. Про-раб…
Входит Ирина.
И р и н а. Восемь, может, много?
Н а т а ш а. Ты меня хоть не расстраивай – ставь все!
Ирина расставляет на столик стаканы и выходит.
А л е к с а н д р. Неудачные поэты, как старые девы. Чем старей, тем злей и бесплодней. Поэты даже хуже, у них климакс – самое позднее в тридцать лет. Не разродятся и ищут на ком бы зло сорвать… как сама-то?
Н а т а ш а. Что сама. Работала на «Норде». Наших там много, только все, знаешь, порознь. Там, вообще, все порознь. Может, здесь тоже было бы… Я ведь росла в семье шумной, у нас в праздники по двадцать человек гостей, и все ещё напьются! В общаге тоже, помнишь, нескучно жили… и вдруг, как в банку консервную закатали, и – всё. Почти пять лет привыкала, так и не привыкла… А ты защитился!
А л е к с а н д р. Было дело.
Входят в комнату.
Большая комната.
Н а т а ш а. Молодец. Из нас первый человек стал. (Проходит в кухню.)
С е р г е й. (Прекратил играть, поднимает пустую бутылку.) Эй, человек, пива!
Кухня.
А л е к с а н д р. (Входит.) Натали, господин пива просят-с.
Н а т а ш а (Берёт бутылку.) Пойду, ублажу. (Уходит.)
И р и н а. Что, уже не поладили?
А л е к с а н д р. Да, ну его. Неудачные поэты капризны, как молодые вдовы. Напридумают себе небылиц, а потом дуются на весь свет.
И р и н а. Вдова – если муж умер…
А л е к с а н д р. За тремя границами хуже, чем умер. Каприза только больше. А это что?
И р и н а. Салат. Из кальмаров.
А л е к с а н д р. М…м…м…
Большая комната.
Н а т а ш а. Что-то долго нет Пупка… Может, что случилось?
С е р г е й. Что случилось? Ничего. Стоит в очереди.
Н а т а ш а. Ах, да. У вас же за вином очередь!
С е р г е й. У н а с за вином очередь. И за вином.
Н а т а ш а. Ну не сердись.
Звонок.
Вот и Пуп.
Входит Зина. Одета вызывающе модно.
Н а т а ш а. Батюшки, Зинка!
З и н а. Здрась-те-е. (Целуется.) Это тебе, Наташа, поздравляю, и всё такое.
Н а т а ш а. О! Евтушенко!
З и н а. (Шепотом.) Мамахенов, папехенов нет?
Н а т а ш а. Нет, я тут одна.
З и н а. Молодец! Здорово, Серёга! О, Саша! Тебя тоже надо поздравлять?
Н а т а ш а. Надо, надо!
З и н а. Давай я тебя поцелую. (Целует.)
Н а т а ш а. Саша, помоги даме раздеться.
А л е к с а н д р. Чего-чего, а это я завсегда! (Уходят.)
Н а т а ш а. Сергей, посмотри, что мне подарили!
С е р г е й. (Берет книгу.) «Поэт в России больше, чем поэт!» Известная мудрость! (Декламирует.) Поэт в России – полтора поэта!.. Или два с четвертью. А в Америке поэт, наверное, идёт по три пятых или седьмых.
В прихожей слышится смех.
А, впрочем, по отношению к нашим нынешним…
Входит Зина, за ней – Александр.
А л е к с а н д р. Представляете, такая раскрасавица и не замужем.
С е р г е й. Пока!
З и н а. Что - пока?
С е р г е й. Пока ещё раскрасавица.
Н а т а ш а. Она у нас всегда такой будет.
А л е к с а н д р. Чем дольше клад лежит, тем он ценнее.
С е р г е й. Еще годков десять пролежит, совсем бесценным станет.
З и н а. В каком смысле?
С е р г е й. В прямом.
З и н а. Наташа… (Шепчет ей что-то на ухо.)
Н а т а ш а. Пойдем. Мы на минутку. (Уходят в маленькую комнату.)
Маленькая комната.
Приводят в порядок туалет Зины.
Н а т а ш а. Ты на него не обижайся.
З и н а. Ой! На всех дураков обижаться, Наташа-а!
Н а т а ш а. Почему же на дураков?
З и н а. Потому что только настоящий дурак будет умничать перед женщиной.
Н а т а ш а. А что он такого умного сказал?
З и н а. Ничего, конечно.
Н а т а ш а. Почему же он дурак?
З и н а. Поэтому и дурак, что ничего умного сказать не может.
Н а т а ш а. А-а-а!
З и н а. Подержи. Ага, спасибо. (Стоит перед зеркалом.) У тебя, значит – всё? Дура, ай, дура!.. Подержи!.. И вот здесь…
Большая комната.
А л е к с а н д р. Видел? И не верится, что это Зинка. Такую бабу в жены и – никакая наука не нужна.
С е р г е й. А без бабы тебе наука зачем?
А л е к с а н д р. Гм… Когда я ещё в армии служил, лейтенант наш, двухгодичник, всегда говорил: «Плох тот солдат, который не мечтает защитить докторскую диссертацию».
С е р г е й. Ты, выходит, ученый от ружья?
А л е к с а н д р. А ты думал…
С е р г е й. Нет, нет – не думал.
А л е к с а н д р. Ещё один мой учитель говорил: чтобы стать настоящим ученым, нужно выработать в себе три качества: чувство долга, чувство меры и чувство юмора.
С е р г е й. А чуть-чуть любить свою науку можно?
А л е к с а н д р. Любить можно (Кивает на дверь в кухню.) салат из кальмаров, и вот - пиво с раками. Гм… Любить…
Входят Наташа и Зина.
З и н а. О! Мужи про любовь заговорили.
А л е к с а н д р. (Встает навстречу.) Теперь больше ничего и не идет… на ум мой холодный.
З и н а. Что так?
Н а т а ш а. Пошли, Серёжа, на кухню!
С е р г е й. Хоть на кухню…
Уходят.
А л е к с а н д р. По секрету… (Наклоняется к уху.) Сражён! Не ожидал!..
З и н а. Покурим?
А л е к с а н д р. (Кричит.) Натали! Здесь курить можно?
Н а т а ш а. Идите в маленькую, откройте форточку.
Кухня.
И р и н а. Ну, Зинка!
Н а т а ш а. Что Зинка? Полкило помады, полсотни булавок и пол-литра одеколона. Как была с Урала, так и осталась.
С е р г е й. Про своих же подружек!..
Н а т а ш а. Сам-то про Сашку… Слышал, у него – холодный ум, а ты с ним споришь.
С е р г е й. Не путайте, девочки, холодный ум с пустой головой… На что я вам понадобился?
Н а т а ш а. Картошка, вот нож, вот фартук, форвертс!
Звонок.
И р и н а. Пупок!
Все сбегаются к двери. Входит Миша. Здоровается, хлопают по рукам, целуются.
С е р г е й. Вот кто приходит всегда вовремя! Самый желанный гость.
М и ш а. Где это вы меня возжелали? На кухне?
С е р г е й. На кухне, на кухне.
М и ш а. Картошку раздевать?
С е р г е й. Как всегда. Тебе же думается лучше, когда руки заняты, правильно я помню? (Снимает фартук.) Вручаю.
М и ш а. Дай хоть осмотреться.
С е р г е й. В кухне осмотришься.
М и ш а. Ладно, для начала подчинюсь.
Миша, Ирина и Наташа уходят на кухню, Сергей садится в кресло и листает Евтушенко.
Кухня.
М и ш а. Как говорится, и ахнуть не успел…
И р и н а. Рассказывай лучше, как живёшь, какие свершения, новости?
М и ш а. Как живу?.. Стараюсь незаметней, да все никак не выходит… Свершения идут к завершению. А из новостей – вновь обретенная свобода, больше нет.
И р и н а. Что? Неужели развёлся? Третий раз?
М и ш а. Чему удивляться: где два, там и три.
Н а т а ш а. Вот ведь как! Серёжа, друг твой, всегда слыл ловеласом. И до сих пор холостой, а ты, умничка, девчонок не замечал, на дискотеки не ходил – и на тебе? Трёх жён уже сменил!
М и ш а. Потому и сменил, что в свое время этого вопроса не изучил… досконально.
И р и н а. Ничего и не надо изучать. Вон Пуп, до свадьбы, поди, и не целовался…
М и ш а. Пупку повезло, как новичку в карты… хотя какое там везенье – двое пискунов, что тридцать рублей зарплаты и живет в коммунальной.
И р и н а. Ты откуда знаешь?
М и ш а. А кто ему что даст? Он же рохля… Но мне даже так не повезло. Меня ваша сестра обманывала, как хотела… не обидно, если б умные обманывали, а то ведь всё дуры.
Н а т а ш а. У вас женщины – всегда дуры.
М и ш а. Почему, можно и не быть дурой, но для этого, как минимум, необходимы три вещи: во-первых, быть замужем или иметь детей; во-вторых, не иметь высшего технического образования и, в-третьих, никогда не спорить с мужчинами, даже если они неправы.
И р и н а. Просто обо мне, ох!
Маленькая комната.
А л е к с а н д р. Глянул на твои сапожки, сразу понял – вошла женщина.
З и н а. Да я теперь по обуви больше специалист, чем по железякам. Только не люблю об этом, сейчас все налетят, не отобьшься.
А л е к с а н д р. Железяки, значит, по боку?
З и н а. Без меня им лучше, а мне без них! Слава богу, не свихнулась в вашем институте! Хватит… Правда, не просто. Но что сейчас просто? Знаешь, сколько наш Греков вбухал, чтобы забыли о его высшем образовании? Ты за год столько не заработаешь.
А л е к с а н д р. Он, наверное, теперь специалист по натуральной коже?
З и н а. Почему по коже? Мало ли мест для умного человека?
А л е к с а н д р. Да-а, крысы бегут…
З и н а. Сам вы – крысы!
Кухня.
И р и н а. Как же ты до этого додумался?
М и ш а. Постепенно… Когда я первый раз был женихом, я думал, что нам достаточно пожениться, и моя бедная подруга поумнеет… Ведь говорил же Гельвеций, что нет такой глупой девушки, которую бы любовь не сделала умной. Оказалось, жениться недостаточно, любовь и женитьба, как гений и злодейство, две вещи несовместные. Второй раз моя суженая снова была дипломированным специалистом и снова – дурой, но я, глядя на других женщин, подумал, что ей достаточно будет родить и она поумнеет. Оказалось, опять недостаточно. Потом я понял, что достаточно не связываться с инженерами, и будешь счастлив. Но, как вы уже знаете, и этого недостаточно. И вот, окончательно сделавшись холостым, я кое-что обобщил и выявил, что независимо от образования, характера, цвета глаз и количества зубов женщина не должна спорить с мужчиной… даже если он не прав. Причём, всё это не является достаточным, а лишь необходимым условием какого-то ума у женщины, ибо сплошь и рядом встречаемся с бессловесными материями со средним образованием, и они все равно… (Делает характерный жест.) Вот так.
И р и н а. Да… ты всегда отличался туманностью мыслей.
Н а т а ш а. Философ! Его даже дразнили Спинозой, помнишь?
М и ш а. Какой я был философ, просто фарс! Всё книжное, неживое, мозги плесневеют, а думаешь, что ты – мыслитель…
И р и н а. А теперь?
М и ш а. Ну теперь… В первом браке я увидел смерть свою и по слабости характера уже решил смириться, но, поверьте, последующая суета между загсом и судом, которая хоть кого сведет в жёлтый дом, меня, наоборот, воскресила – я понял бренность всего сущего: дутость обрядов, ничтожность страстей, невесомость слов, особенно женских – и, кажется, понял, что значит быть философом. Не стал им, а только понял, что это такое.
Наташа и Ирина насмешливо переглядываются.
И р и н а. И что же это такое?
М и ш а. Совсем не то, что мы думаем.
Н а т а ш а. Ты только попроще, мы ведь женщины.
М и ш а. Тут все просто. Доктор философии, знающий наизусть всех древних, классических и настоящих мудрецов, гораздо меньше философ, чем какой-нибудь дядя Костя-алкоголик, потому что есть философия – наука, и философия – образ жизни. Можно с кафедры восторгаться Диогеном и его бочкой и в то же время не спать ночей из-за слабого продвижения в очередь на какую-нибудь безделушку.
Н а т ш а. А кто была твоя третья жена?
М и ш а. Вы её не знаете, чего, к сожалению, не могу сказать о себе. Есть, девочки, на свете такая шикарная пустота, что при встрече с ней долгое время видишь один этот шик, очаровываешься им, попадаешь к нему в рабство, а уж как попадешь, шик исчезает, и остается одна только пустота. Звали её… Это уже неинтересно.
Маленькая комната.
З и н а. Не один Греков - с нашего выпуска много по торговой части пошло. Куда только не приклеились, прямо поле чудес!
А л е к с а н д р. Приятное известие… Поле Чудес бывает ведь только в стране Дураков. (Выходят в большую комнату.)
Большая комната.
З и н а. (Осматриваясь.) Наташка хоть с приветом, а не зевает. Книг сколько приволокла – все оттуда?
А л е к с а н д р. Таких здесь просто не купишь.
З и н а. (Берет одну книгу.) Платонов… про нечисть?
А л е к с а н д р. Нет, это про… чудиков.
З и н а. Вроде Шукшина?
А л е к с а н д р. Гм… Слегка тоскливей…
С е р г е й. Бери, Зинуля, пример с Сашки: он книги не только собирает, даже читает.
Звонок. Пуп и Олег. Пуп – маленький, Олег – высокий, крепкого сложения. Оба навеселе.
А л е к с а н д р. Двое из ларца одинаковы с лица.
Н а т а ш а. А я-то думаю, где Пуп, где Пуп?!
П у п. (Смущается, неловко оправдывается перед Наташей.) Я… Мы…
О л е г. (Перебивает.) Не поверите, мы встретились в гастрономе на «Факеле». И уже второй час добираемся.
Н а т а ш а. Тут пешком – десять минут.
О л е г. Но отстояли в очереди за красненьким, потом выпили его по старой памяти под чердаком, потом опять стояли и заехали на «Ухтомку»…
И р и н а. И опять его выпили!
О л е г. Да!.. То есть не всё. Пуп! (Достает из портфеля у Пупа шесть бутылок портвейна.) Но пиво на «Ухтомке» стало хуже! А когда зашли в Булонь, даже слезу вышибло: вся бродячая жизнь перед глазами встала… О! Майкл! Здорово, старый! О тебе страшные слухи: двух жен прогнал! Молодец! Жми дальше и не давай им спуска. Мсти за нас, слабовольных! И – будем жить!
Пуп ходит следом и здоровается со всеми за руку.
Академику! Ого, Лев Толстой! Вот кого мне хотелось увидеть… Ты коньяк привез?
С е р г е й. Какой?
О л е г. Забыл? На банкете спорили, что через год после диплома тебя в толстом журнале читать будем. Институт тебе дышать не давал! Забыл? Я через тебя все журналы листать стал, в эрудиты попал, а тебя всё нет и нет. Или я просмотрел?
И р и н а. Балабол ты, балабол. Когда же утихомиришься?
О л е г. Ирочка! Ласточка!.. И почему же мы с тобой не поженились шесть лет назад? А? У меня жена сейчас такая ведьма, от одного воспоминания страшно делается. Бр.р… Слушай, давай разведусь! По боку ведьму, пацана бабке… заживём! Пить брошу… может быть… на вторую работу устроюсь, воровать начну – заживём! Не веришь?.. А что вы такие тихие? Пуп, даю слово, они ещё ни в одном глазу. Пуп наливай!
Н а т а ш а. Идите в маленькую, там столик накрыт, выпейте, а мы на кухню. Пуп, замерз?
П у п. Я?.. Да я…
О л е г. Что значит «идите»? Пойдемте вместе выпьем по одной за встречу, а потом ступайте на свою кухню.
М и ш а. Один человек. Заладили: «На кухню, на кухню!»
Все идут в маленькую комнату.
Маленькая комната.
З и н а. За встречу!
Пьют.
А л е к с а н д р. Пуп, клянусь кандидатской прибавкой, ты в том же пиджаке, что и пять лет назад.
О л е г. Что и восемь лет назад.
П у п. А что… плохой разве?.. он… того ещё…
И р и н а. Пуп, милый, где ты его нашёл?
П у п. Я его купил ещё в школе, к выпускному… (Его не слушают.)
О л е г. Пуп, значит, милый, а меня нашли! Это я его нашёл, мало того, что нашёл, ещё и довёл.
П у п. Ну… (Оборачивается к Наташе и все дальнейшие свои реплики адресует ей с одинаковым выражением стыда и обожания.)
О л е г. Всё, Пуп, всё…
Наташа и Ирина выходят.
Вы, пожалуйста, побыстрей. Жрать охота, и надо успеть, пока Пупок не сломался, за столом посидеть.
П у п. Ну…
О л е г. Ладно, Пупок, не буду… А где остальной народ?
С е р г е й. Какой тебе ещё?
О л е г. Наш… Лыткаринские, Балашов, Гога, Старый, Антон, Грек, девчонки?..
А л е к с а н д р. Девчонки, как я понимаю это слово, все здесь, даже лишние; лыткаринские – давно уже не лыткаринские, а московские… их днём с огнём не найдёшь.
З и н а. Захочешь, найдешь…
О л е г. А Балашов?
Н а т а ш а. (Входит с тарелками.) Балашов всегда заставляет врать жену, что его дома нет. Дикий стал…
А л е к с а н д р. Старый женился, уехал в Мелекес.
О л е г. А Антон? Осенью должен был демобилизоваться!.. А Гога?
М и ш а. Антон… остался на сверхсрочную.
О л е г. Он же Ленинский стипендиат!
М и ш а. А ты думаешь, армия на одних чурках держится?
О л е г. Он в обыкновенной армии остался или в «ограниченной»?
М и ш а. Бог миловал. Ты сам-то где? Кто?
О л е г. О! Я – олицетворение молодого специалиста: летом в колхозе, зимой – на базе.
С е р г е й. Хоть какая-то польза!
Все смеются.
О л е г. Стране нужны колхозники, а не инженеры. Если бы я с такой ясностью понимал это раньше, я б натворил столько дел, ох, сколько!
З и н а. Это в сельском-то хозяйстве?
С е р г е й. Там уже без тебя натворили.
М и ш а. Не думай никогда о том, что можно было бы сделать когда-то и если бы, но всегда думай о том, что можно сделать сейчас.
О л е г. Сейчас можно только полоть и перебирать.
А л е к с а н д р. И всё?
Входит Ирина.
О л е г. И пить вино! Верно, Пуп?
Пуп. Почему бы и не пить?.. Я-то, правда… не пью.
О л е г. А я – пью. (Поднимает.) Будем жить!
КАРТИНА ВТОРАЯ.
Большая комната.
Все сидят за столом.
О л е г. Давно мы не сидели за таким столом!
М и ш а. По-моему, мы никогда не сидели за таким столом. Помнишь, Серёга?.. Всегда собирались у нас, в 212, и на любое количество народа было две алюминиевые ложки и четыре вилки.
Н а т а ш а. А когда поехали в Болгарию, никто не знал, в какую руку взять нож. Стыд!
О л е г. Я, сколько себя помню, ем одной ложкой.
Н а т а ш а. И макароны?
О л е г. И макароны.
И р и н а. Вы помните, когда мы группой собрались в первый раз?
А л е к с а н д р. На Октябрьские… или на Новый год… тысяча девятьсот семьдесят второй!
З и н а. Нет, в январе, после сессии.
И р и н а. И не в октябре, и не в январе, а на 23-е февраля. Ровно десять лет назад, представляете! Мы купили Олегу и Грекову подарки.
На т а ша. Правильно! По авторучке.
И р и н а. А вечером пошли в общагу.
Н а т а ш а. На закуску были только рыбные котлеты…
А л е к с а н д р. Пупку стало плохо, и его всю ночь носили в сортир и поили чаем!
П у п. Ну, ребята…
О л е г. В самом деле – пора бы уж!.. (Встает.) Я думаю, выпьем за хозяйку, за её юбилей, за то, что она собрала нас. Спасибо, Наташенька, а то уж стал забывать, кто я есть.
Н а т а ш а. А кто ты есть?
И р и н а. Балабол!
О л е г. Я имел в виду образование.
М и ш а. С вами выпьешь. Натали, твое здоровье (Пьет.)
О л е г. Балабол! Полгода в колхозе, полгода на базе, и так пять лет. Не только профессию забудешь – название института! Начинаешь сомневаться, учился ли вообще? А если учился – зачем?
С е р г е й. А интересно – зачем?
О л е г. Не знаю… Раньше вроде бы помнил, а сейчас не знаю. Я знаю, что есть тетя Маша, в плечах косая сажень, рожа, что пудовый буряк, четыре класса образования, словом, русская красавица, есть у нас в селеньях, есть… и под её началом два взвода дипломантов, аспирантов и прочая. Знаю, что её четыре класса значат больше, чем все наши дипломы вместе взятые, потому что она может воткнуться на десять часов в грядку, а мы – нет. Особенно на буртовке. Строишь эти пирамиды, как раб египетский, зарываешь свеклу и жизнь свою прямо в землю, и такая тоска по жилам разливается, что уже и не понимаешь: кто ты, что ты, да и не хочешь понимать, одна мысль – в магазин!
И р и н а. Зачем же в магазин?
О л е г. А куда? До театра двести километров, до асфальта - сто пятьдесят, а до ста пятидесяти (показывает рукой) - двести шагов. Инженер в поле как? Не выпил – день насмарку.
М и ш а. И не только в поле.
О л е г. Такая жизнь.
С е р г е й. Это не жизнь, а клевета на человека.
О л е г. Чего бы нам самим на себя клеветать?
З и н а. Наташа, что такое вкусное?
А л е к с а н д р. Салат из кальмаров.
Н а т а ш а. Нет, из кальмаров – вот, а это рыбный.
М и ш а. А это?
Н а т а ш а. Свекла с орехами, здесь – то же самое, только из моркови, а вот под шубой, это обыкновенный салат.
О л е г. Не лень было делать?
Н а т а ш а. Да это Ирка.
М и ш а. Тогда выпьем!
О л е г. За Иру?
М и ш а. И за Иру тоже. За всех. А главное за то, чтобы никогда не забывали, кто мы и что мы.
С е р г е й. А кто мы?
М и ш а. Как? Инженеры?
О л е г. Я не пью.
С е р г е й. Да и я, пожалуй.
М и ш а. Что так?
А л е к с а н д р. Ему бы в Союз писателей на гонорары.
М и ш а. Гонорары, наверное, тоже надо заработать.
С е р г е й. Почему «тоже»? Как будто мы свою зарплату зарабатываем.
З и н а. Разве это зарплата?
М и ш а. Все честно. «Они» делают вид, что нам платят, мы делаем вид, что на «них» работаем.
А л е к с а н д р. Староватые шутки.
О л е г. Пуп, по-моему, мы здесь самые трезвые, смотри, разговорились!
П у п. А мы и есть трезвые…
О л е г. Что с ними будет, если всерьёз напьются? Подерутся, ей-богу.
П у п. Ребята, давайте жить дружно!
О л е г. Молодец, Пупок! За дружбу! Пьем… девочки!
А л е к с а н д р. Мы уже пытались сегодня.
О л е г. Что пытаться – открывай рот и … (пьет.) Ух! Вы заметили, с каждым годом все вкусней и вкусней?!
М и ш а. С каждым годом все жиже и жиже. А жизнь – да! – всё веселее, всё лучше.
С е р г е й. Не жизнь, а пьеса без действия – разговоры, разговоры…
М и ш а. Ещё Толстой, который чуть потоньше, сказал: разговор – наша пролетарская сила.
С е р г е й. Ты к пролетариям не примазывайся, это гегемоны, а ты кто?
М и ш а. Сейчас грани-то постирались.
О л е г. … и те, и другие хлещут с одинаковым энтузиазмом.
М и ш а. Тоже показатель.
И р и н а. Не показатель, а наказатель. Знаете, Гога ведь уже лечился.
О л е г. Гога? Он же и не пил в институте!
А л е к с а н д р. Долго ли…
И р и н а. Ему бы жениться.
М и ш а. Нашла спасение!
И р и н а. Талантливый был парень. Это он меня в математику вогнал – обидно было, что кто-то лучше соображает. Я корпела, а он сходу…
М и ш а. Один талант в наше время ничего не решает, ему нужен еще панцирь. Или личина.
С е р г е й. Талант в личине уже не талант.
М и ш а. А без неё он просто мишень для любителей побросать в живое камни и для прочих бездарей.
А л е к с а н д р. Ну, загалдели: талант! Ох! Ух! А как что свершить – нет их, на бездарей валят. Т-таланты!
Н а т а ш а. Давайте за тех, кого сегодня с нами нет!
С е р г е й. Этак и трезвым можно остаться.
Н а т а ш а. Почему, Серёжа?
С е р г е й. С какой стати за них? Они проигнорировали все это мероприятие, а мы…
Н а т а ш а. Они же были с нами! Давайте за прошлое!
С е р г е й. Да что в нем хорошего?
А л е к с а н д р. С тобой погуляешь! За что же выпить-то можно?
С е р г е й. Уж лучше за будущее, чтобы оно не было похоже на это прошлое.
А л е к с а н д р. Чем же оно тебе так противно?
С е р г е й. Тем и противно, что ничем даже не противно. Так – было и всё.
П у п. Здорово было!..
А л е к с а н д р. Что не нравится? Пять лет в передовой советской молодежи…
С е р г е й. Съездили по два раза в стройотряд и навечно зачислили себя в передовую. А что по пять, десять уж лет дурака проваляли…
А л е к с а н д р. По себе не суди, не все валяли.
С е р г е й. Неизвестно, что хуже. Грызли, грызли, все зубы пообломали, а теперь (кивает на Олега) полгода в колхозе, полгода на базе.
П у п. Ребята, давай жить дружно!..
О л е г. Молодец, Пупок. За дружбу! (Чокается с Мишей.) Будем жить! (Пьет.) Ирочка, салатику, ага, и Пупку, побольше ему. Пуп, ты ешь – вкусно!
П у п. Меня жена тоже дома кормит…
Смех.
А л е к с а н д р. Часто?
П у п …вкусными вещами. У меня жена… м…м…
О л е г. Ты ешь, Пуп, ешь, жена, поди, наказывала закусывать хорошенько.
П у п. Зачем? Я не пью…
О л е г. Тогда просто поешь.
А л е к с а н д р. Божий человек – Пупок!
О л е г. Этот божий человек одних детей нарожал столько, сколько мы все вместе взятые.
З и н а. Сколько же у тебя детей, Пуп?
П у п. Детей? Двое.
А л е к с а н д р. Азият!
М и ш а. Зачем тебе такая орда?
О л е г. Квартиру за красивые глаза что ли ждать?
П у п. При чём тут квартира? Я же говорю – у меня жена…
М и ш а. М… м…
П у п. Да, у тебя, наверное, нет, ты и дразнишься…
М и ш а. Я. Пуп, по складу ума – философ, а философы, как ты должен понимать, народ мудрый, они или не женятся вовсе, или делают это очень часто.
О л е г. Неужели третий раз жениться собираешься?
З и н а. Или уже женился?
И р и н а. Эх, вы… уже развёлся.
А л е к с а н д р. Да, мудрость не тётка…
З и н а. Вот так без действия. Целая драма!
О л е г. Драма или комедия, но театр отличный – трёх баб шею! Сама-то мудрость как на это смотрит?
М и ш а. Это от души, это не театр. Я театра не люблю. Всё – неправда: завязки, развязки… Жили, жили и вдруг – бац! Иванов – подлец, Петров – молодец, а Сидоров – невинная жертва. В жизни всё не так.
Н а т а ш а. Что – всё?
М и ш а. Всё! В жизни и Иванов, и Петров, и Сидоров от начала до конца немножко подлец, немножко молодец и немножко жертва. Никаких вдруг и бац. Но главное – слова. В жизни таких слов не говориться; в жизни вообще мало говориться, больше делается. Причём делается не то, что говорится. В жизни слова для того, чтобы скрыть правду, а в театре – для того чтобы раскрыть, и само это – уже неправда, как бы талантливо их не говорили.
З и н а. И я театра не люблю. Воображают! Лучше уж кино.
М и ш а. Уж лучше!.. Кино – болячка.
З и н а. Важнейшее-то наше искусство? Приобщает человека…
М и ш а. К шизофрении.
З и н а. Не больше, чем теория ядерных реакторов. До сих пор снится, кошмар на кошмаре, в каждом сне по двойке получаю и проснуться не могу.
М и ша. И начет воспитания – все двояко, трояко и четверако, как говорится.
О л е г. Не знаю, как кино, но телевизор – вещь вреднейшая! Неизвестно, был бы еще, например, Лев Николаевич Толстым, если бы у него был телевизор.
А л е к с а н д р. Стал бы Гоголем.
О л е г. Смейтесь. Не замечаете на себе, так хоть Серёгу бы спросили, сколько поэты, скажем, по всей стране стихов не напишут, когда «Спартак» по первой программе проиграет.
С е р г е й. Конечно, не напишут. У нас, в России, поэт больше, чем поэт.
А л е к с а н д р. И если выиграет – тоже не напишут, и так на душе праздник.
О л е г. Вот!
П у п. А я за «Динамо»…
Н а т а ш а. Молодец, Пупок!
О л е г. А сломался у меня телевизор – сразу к письменному столу потянуло.
А л е к с а н д р. От скуки?
О л е г. Пропал гипноз… Перед ящиком ведь как в клетке, в одни твои ворота: он говорит, а ты-то молчишь, ни ответить, ни в рожу плюнуть, слушай и тупей. Ведь соображать с ним разучились! Ладно – соображать, говорить уже на своём языке не умеем. Я вот когда к столу-то сел – от скуки, от злости, черт её разберёт – чувствую, что никак не могу по-русски предложение до точки дотянуть. Сначала думал – не пошло, ещё несколько раз попробовал – где там! И нагрянуло на меня такое удручение, что я, братцы мои, поверите, запил.
М и ш а. Поверим, что ж.
О л е г. Я, русский интеллигент… Слушайте, мы – интеллигенты?
А л е к с а н д р. Если запил от безграмотности, то уж, конечно, интеллигент…
О л е г. Я думал, мы – русские интеллигенты, а вот попробовал объясниться на письменном русском и заплакал.
М и ш а. Постой, ты сначала запил, а потом заплакал, или наоборот?
О л е г. Какая разница!?
М и ш а. Не скажи! В этом всё дело. Если ты сначала заплакал, а потом запил, то ты русский интеллигент, а если сначала запил, а потом уж заплакал, то ты уже русский алкаш. Правда, неизвестно, что лучше, но разница!
А л е к с а н д р. Ему не в интеллигенты, ему в писатели тоже захотелось. Слушайте, что все так в писатели лезут?
М и ш а. Потому что инженерам в нашей круговой антиномии уже не разобраться, душа нужна.
А л е к с а н д р. Душа… Что ж, стал писателем – душа появилась?
М и ш а. Наоборот… И ты, Олег, с другого конца начал. Кто ж сразу писать берётся? Ты сначала поплачь, попей вволю с нами вместе, а потом русский язык сам вспомнится.
О л е г. Как же, вспомнится… Я ли не попил?
А л е к с а н д р. А ты пиши по-немецки и потом переводи.
М и ш а. Ты думаешь, мы только одного русского не знаем?
О л е г. Смейтесь, смейтесь! Скоро и за столом на пальцах будем изъясняться. Ведь своими же руками свой же собственный язык! В нашем районе не названия, а какая-то кумачовая тюря: Красный Октябрь, Красный Пролетарий, Красный Маяк, Красный Богатырь, Оргтруд, Коммунар, Дзержинского, XX, XXII, XXY партсъездов – эки вехи, а также Цурюпы и Карла Либкнехта… Один наш опальный Дурбаган так и остался Дурбаганом, как в насмешку, и то спасибо. А вот, сравните, речки не трогали, они под своими именами текут, как на другом языке, уже забытом, имена вкусные, так и хочется их называть, так и вытекают, стекают с языка: Ухтохма, Молохта, Уводь, Люлех, Теза, Добрица, Солоница… да мало ли? Нерль, Печуга… а эти: Ворша, Колокша, Пекша, Селекша… Или такие: Сноведь, Велетьма, Суворощь, Чармус, Унжа… Вы слышите, какие до нас были здесь славные и добрые люди!.. Сакко Либкнехтович Цурюпа с Ванцеттой Феликсовной Люксембург, ёлкины мать!..
А л е к с а н д р. По всему Союзу выписывал?
О л е г. По Союзу… На велосипеде за день все объехать можно. От Москвы по праву руку сто километров, ну, двести. Да и с другой стороны! Мы в Калининскую губернию десантировались – у них картошка в глине загнила, а вино все никак не допьют, ездили помогать, разве хуже: Осуга, Вазуза…
А л е к с а н д р. А рыбы все равно нет ни в одной.
О л е г. Да, рыбе не сладко.
М и ш а. С чего же ей должно быть сладко? Она, рыба, такая же русская, как и мы с вами.
О л е г. Загадили, сволочи…
С е р г е й. Кто?
О л е г. Загадил?
С е р г е й. Сволочи – кто?
Н а т а ш а. А разве не сволочи, не гады?
А л е к с а н д р. Стрелять надо.
О л е г. Стрелять не стрелять, а…
А л е к с а н д р. Топить…
С е р г е й. Кого?
А л е к с а н д р. Ты теперь добрый, или просто против нас?
С е р г е й. Я просто не люблю эту окологазетную солидарность. Ах, они сволочи! ах, они негодяи!..
Н а т а ш а. Но разве не негодяи?
О л е г. Ты что, Серёга?
С е р г е й. Да неужели вы в самом деле думаете, что сидит на берегу реки гад и изо всех сил рвётся в речку нагадить? Нет там такого гада. Во всяком случае, не гадее он нас с тобой, даже мы с тобой, негодующие, гораздо гадее. Хорошо быть хорошим с газетой в кресле. А если честно её почитать, то в газетке написано, что ты, ты и ты – негодяи.
Пауза
З и н а. А ты?
С е р г е й. И я… тебе легче, что ли?
З и н а. Люблю компании.
А л е к с а н д р. В морду бы…
С е р г е й. Кому?
А л е к с а н д р. Да тебе! Я за всю жизнь даже не плюнул ни в одну речку.
С е р г е й. Твоя речка у тебя на кафедре течет, и ты в неё только что не…!
З и н а. Фу, за столом!..
С е р г е й. А то, что ты этого не понимаешь, значит, что ещё долго гадить будешь.
А л е к с а н д р. Изворачивайся теперь!
З и н а. За столом!..
Сергей поднимается, хочет что-то сказать, машет рукой и выходит на кухню
М и ш а. А ты, Саш, хоть одну речку видел?
А л е к с а н д р. Видел. Из самолета.
М и ш а. Да, не плюнешь…
Н а т а ш а. У Серёжи сегодня – депрессия. У каждого человека раз в году бывает депрессия. Вот на Западе про каждого знают – когда, даже с работы в этот день отпускают.
М и ш а. Не наша теория. По-нашему, все депрессии, наоборот, лечат трудом.
О л е г. И в коллективе. Это ж жестоко: у человека депрессия, а его от товарищей отлучают. Одному-то хуже! Так, бывает, затоскуешь, хоть какого человечка б отыскать…
Н а т а ш а. При чём тут – наша, не наша? Люди везде одинаковые, и у каждого бывает эмоциональная яма…
М и ш а. Люди одинаковые, а ямы разные. У них раз в году, а у нас, как о жизни задумаешься, так и яма, как с похмелья, так и депрессия.
О л е г. А как получка, так яма и депрессия одновременно.
М и ш а. Эту плановую твою и не учуешь.
О л е г. А у меня, Миш, с похмелья, наоборот, какой-то душевный подъём… То есть, конечно, тошно, но мысли ясные, и сам словно летишь…
М и ш а. Это ты в яму летишь, в яму. В воздушную, точнее, в безвоздушную, даже – в бездушную.
А л е к с а н д р. Нет, духовно мы богаче и чище.
М и ш а. Новейшая мифология…
О л е г. Почему это?
А л е к с а н д р. Страдаем больше, очищает.
М и ш а. Ты путаешь чистоту и пустоту.
О л е г. Очищает нас, очищает, а мы все равно – в грязи.
А л е к с а н д р. Ну, не все же в колхозе торчат!
О л е г. Грязь у вас на проспектах, а если ты землю имеешь в виду, то…
А л е к с а н д р. Ладно, не заводись, агроном. Я имею в виду только навоз и прочее дерьмо.
З и н а. За столом!
Н а т а ш а. Саша, как-то ты нравственную границу не чувствуешь…
А л е к с а н д р. Я границу чувствую, два раза уже в неё лбом стукался и отлетал, а вот нравственность мне не по уму. Да и как её чувствовать? Чем? Олег, ты чувствуешь?
О л е г. Тебе не по уму, а мне не по карману.
А л е к с а н д р. А ты, Пуп?
П у п. У меня жена…
А л е к с а н д р. Понятно… А мудрецы нынче нравственность чувствуют?
М и ш а. Чувствуют.
А л е к с а н д р. Да ну? Как же?
М и ш а. Как? Ты ангиной когда-нибудь болел? Хочешь заглотить, а больно. Мучаемся.
А л е к с а н д р. Но – заглатываете?
М и ш а. Заглатываем…
А л е к с а н д р. А чем лечитесь? Болезнь ведь…
М и ш а. Да вот же тебе мировая люголь – портва геноссе. Мы, кстати, пить сегодня будем? (Кричит) Серёга! К барьеру!
А л е к с а н д р. Никак не можем решить, за что?
П у п. (Пытается встать.) З-за институт, за ф-факультет!
М и ш а. Чтобы умные не подрались, дают говорить самому глупому.
П у п. Я своего старшего уже нашему гимну обучил. (Пьяно поёт.)
Чтоб жизнь текла, работали заводы,
В цехах гудели мощные станки,
Дела столетий делались за годы,
На свет являлись мы, тепловики…
Молчание.
М и ш а. Гм…
О л е г. Инженер родился.
Пауза.
З и н а. Тебе, небось, Пуп, жена поручений надавала, колбасы-мяса-масла, а ты тут песни поёшь.
П у п. И м-масла. А ты откуда знаешь?
З и н а. Что тут знать, так бы тебя и не отпустили.
И р и н а. (Сочувственно.) Тебе сегодня по очередям надо было, а ты…
П у п. Почему сегодня? У меня до среды отгулы.
Н а т а ш а. А жить где до среды собираешься?
М и ш а. В гостинице «Россия».
П у п. Нет, у тётки.
З и н а. До среды отоваришься.
П у п. Я до среды не буду. Завтра уеду, триста вёрст и – дома! У меня…
Н а т а ш а. Пуп, а что ты там делаешь, за триста верст?
П у п. Я? Как… Работаю.
Н а т а ш а. В колхозе?
П у п. Почему? Я – инженер. У нас, знаете, у меня…
М и ш а. Жена? М…м…
П у п. Нет, на блоке стенд… ну, стендик, но мы на нем такие дела делаем, что если получится…
З и н а. И все за сто тридцать?
П у п. Почему? За сто пятьдесят, но не в этом дело. Если хотите, я объясню основную идею…
З и н а. Не надо, Пуп, идею, мы не поймем.
П у п. Почему? Поймете, там чистая наша специальность!
З и н а. Потому и не поймем…
Пауза.
О л е г. Ладно – мы, мужики, но вы-то куда поперлись?!
И р и н а. За вами…
Н а т а ш а. Куда ж нам еще? Вместе.
З и н а. Мужики!..
М и ш а. Вляпались в свою эмансипацию. Всем гуртом в инженеры – вылези-ка! Пора вам назад, к женщине!
З и н а. А как же равноправие?
М и ш а. Забудь это слово. Равноправие – не когда одинаковые права, а когда у каждого – свои права. Без ограничений, но свои.
Н а т а ш а. Вернёшься назад, а такие умники, как ты, первыми ткнут пальцем и заверещат: «Вон, смотрите, дуры у печек сидят!». И ещё бить начнут.
М и ш а. Ты думаешь, инженерок не бьют? Это ведь не от ума женщины зависит, а от ума мужчины. Чем умней мужчина, тем женщине безопасней.
З и н а. Теперь понятно, чего ты на нас набросился.
Смех.
М и ш а. Я для вашей же пользы…
Н а т а ш а. Когда били, тоже ведь, наверное, думали, что для пользы.
О л е г. Срезали! Ха-ха!
М и ш а. (Незлобно.) Научили соображать, сами виноваты.
И р и н а. Миша, милый, нам уже по тридцать лет скоро, какая уж тут новая польза, не растерять бы старую.
П у п. Бедные наши девочки… давайте за них выпьем!
О л е г. Молодец, Пуп! И пусть кто-нибудь поспорит. Будем жить!
А л е к с а н д р. Дурак, дурак, а умный. За свободу женщины от равенства!
Пьют.
О л е г. И чтоб не было разногласий, оставшиеся тосты предлагаю за женщин!
М и ш а. Уволь!
З и н а. Сразу уволь! Ты прямо женоненавистник.
О л е г. Он многоженец, а не женоненавистник.
Н а т а ш а. Ещё неизвестно, что хуже.
О л е г. Что лучше бы тем мужикам, у кого было три жены, бюст на родине ставил.
А л е к с а н д р. Чьей жены бюст?
Н а т а ш а. Для чего воскресать-то?
О л е г. Для чего? Для настоящей жизни!
Н а т а ш а. Что такое – настоящая?
О л е г. Что, что… У Мишки спроси, он у нас философ.
М и ш а. Настоящая – значит, простая. Без надуманных идеалов и лишних вещей.
А л е к с а н д р. Мудёр!
М и ш а. Но мы все для неё уже испорчены. Никто из нас не сможет отличить лишнего от необходимого, надуманное от естественного… даже не так: отличить сможем, но жить – только по надуманному и лишнему.
Пауза.
Н а т а ш а. В самом деле – институты покончали, книг поначитали, а что-то главное делать так и не научились.
О л е г. Я воровать вот никак не научусь, сейчас это самое главное.
С е р г е й. Что-нибудь делать, где уж главное!
М и ш а. Я вам про простое, они - про главное. Болезнь какая-то! Чего вам ещё «главного»? Семнадцать лет, ей-богу. Да ничего главного делать не нужно – живи! Просто так – живи. Просто. Рожай детей, люби мужа, не забывай друзей – всё. Какого еще рожна?
Н а т а ш а. Наверное, не все, коль тоска.
М и ш а. Так ты роди сперва.
Н а т а ш а. Тоже мне, учитель. Сам возьми да роди!
М и ш а. Еще рюмочку выпью – и рожу.
З и н а. И потанцуем.
О л е г. Рюмочку – это нам не трудно!
И р и н а. А что вам трудно?
О л е г. Мне лично – свеклу в бурты и картошку сортировать.
А л е к с а н д р. Привык бы уже за пять лет.
О л е г. А зачем?
Пауза.
А л е к с а н д р. Трудно – достижение цели.
С е р г е й. Особенно, если её нет.
М и ш а. Если цели нет, ей может стать всё, что угодно.
С е р г е й. Откуда же тогда трудности?
Пауза.
З и н а. Трудно быть красивой.
Н а т а ш а. Красивой!.. Трудно быть счастливой…
И р и н а. Трудно быть кому-нибудь нужной.
Пауза.
М и ш а. Эх, девочки!... (Пьет.)
К А Р Т И Н А Т Р Е Т Ь Я
Все, кроме Пупа, в маленькой комнате.
Пуп полудремлет за столом. Полумрак.
Громко играет музыка. Александр и Зина танцуют.
Большая комната.
Входит Миша с пустой бутылкой и подсаживается к Пупу.
М и ш а. Пуп, давай-ка выпьем. Пу-уп! Ну, очнись. На! Давай-ка, Пуп, выпьем! Ты что, за целых пять лет на своей работе пить не научился?
П у п. (Не поднимая головы, не открывая глаз.) Не, я ведь инженер…
М и ш а. Хо! Он инженер. Ну, и что же ты, как инженер, делаешь?
П у п. Р-работаю.
М и ш а. Ты с этим, Пуп, полегче. Работаю! У тебя все-таки семья, дети, тебе себя беречь надо.
П у п. От чего? От работы? Что ж тогда делать?
М и ш а. А воровать не пробовал?
П у п. Не, у нас один вор-ровал, так его осудили.
М и ш а. И что присудили?
П у п. Половину квартальной и порицание с опубликованием в стенной печати.
М и ша. Жестоко! Больше, наверное, в жизни не будет.
П у п. Нет, ворует.
М и ш а. Ворует? Куда же порицатели смотрят? Судит его снова!
П у п. Он теперь не попадается. Его начальник предупредил, чтоб поосторожней.
М и ш а. А! Тогда другое дело. Тогда давай выпьем.
П у п. Давай, хоть я и не…
М и ш а. Да ведь и я тоже… почти. Потому что иначе нельзя! Нельзя, Пуп. Ты, Пуп, дурак, но я тебе скажу: единственный способ жить среди людей – играть благополучие. Благополучных не трогают, за них, как за шар, трудно зацепиться. (Ставит рядом несколько пустых бутылок.) Ты, Пуп, давай, не спи… Люди, вот, как куча пустых бутылок, плавают горлышками наверх. Чтоб кому-то подняться, нужно опереться, оттолкнуться. И так, пока все не нахлебаются. Представляешь, какой там перезвон? Тебе, Пуп, легче, ты дурак. А умному человеку что делать?
Входят Ирина и Наташа.
И р и н а. Пупок? Бедный наш! Наташа, отведем его в кресло.
Ведут его в кресло, потом собирают грязные тарелки.
М и ш а. (Пьет один.) Сейчас, пожалуй, и не разберешь, кого как называть, кто умный, кто дурак… Диалектика! Сначала дурак, а потом глядь – умный, а тут все умный, умный, а под конец… Только разобраться, что истинно - «сначала» или «потом»? Кто это знает? Никто. Всего-то два варианта. Если «начало», то Пуп и есть самый умный, а если «потом», то ты Пуп, все-таки, дурак!
Девушки недоуменно переглянулись.
На т а ш а. Я думала, почему от тебя жены бегут? Ты понятней можешь?
М и ш а. Могу очень понятно.
Н а т а ш а. Ну-ка.
М и ш а. Дуры вы обе. Ду-ры. Понятно?
И р и н а. Зачем ты, Миша?
М и ш а. Извиняюсь, конечно, но как-то же надо с вами общаться?
Наташа убегает на кухню. За ней, качая головой и вздыхая, идет Ирина.
М и ш а. (Сначала смотрит вслед девушкам, потом подходит к двери, из которой рвется музыка.) Не беда!.. (К Пупу.) Так и в жизни, Пуп: рядом, в соседней комнате, поют бравурные песни и дверь в эту комнату открыта, а входить не хочется…
Маленькая комната.
Зина и Александр танцуют, Олег и Сергей курят у приоткрытого окна.
О л е г. Ты ведь не курил?
С е р г е й. Я и сейчас не курю. Скучно.
О л е г. По мне весело.
С е р г е й. После базы – конечно.
О л е г. Что с тобой сегодня? Вид, будто весь день вагоны разгружал. Устал? Неприятности?
С е р г е й. Пусто что-то. Не люблю Новый год, дни рождения и такие встречи.
О л е г. Просто жалко, что они наступают, проходят и уходят далеко-далеко… Ты стоишь с флажком, а вагоны мимо, мимо…
С е р г е й. Какие вагоны? С картошкой?
О л е г. Нет. Это раньше, когда с рюкзаком мотался. Проносишься, особенно ночью, сквозь какой-нибудь потерянный полустанок, и промелькнёт человек с флажком. А мимо него – вагоны, в самое далеко… Я их больше всего на свете жалел.
Пауза
С е р г е й. Давно в горах не был?
О л е г. Давно. Пять лет.
С е р г е й. Больше уж не поедешь.
О л е г. Ты-то откуда знаешь?
С е р г е. Ты сам знаешь.
Пауза.
О л е г. Да… придавило, и не поймешь, чем.
С е р г е й. А ты пробовал понимать?
О л е г. Пробовал, не пробовал… Когда? Вот вылезу - и разберусь.
С е р г е й. Не вылезешь…
О л е г. Плохо ты альпиниста знаешь. Будем жить!
С е р г е й. Альпиниста плохо, тебя знаю!
О л е г. А ты когда-нибудь на пальцах над пропастью висел?
С е р г е й. Нет, а что?
О л е г. Ладно. Ничего…
С е р г е й. Ничего…
Пауза
О л е г. Любишь Ирину?
С е р г е й. Слова-то какие?.. В России последний раз любил Купец Рогожин, а мы с вами… мы любим (кивает на танцующих) салат из кальмаров.
О л е г. Пошли, тогда, выпьем. Замерзнешь с тобой.
С е р г е й. А там душно…
Большая комната
Входят Сергей и Олег
О л е г. Пуп, иди с нами салат из кальмаров кушать.
П у п. (Бормочет.) Я … сыт…
М и ш а. Пуп, ты – сыт?
П у п. Сыт…
М и ш а. И пьян?
П у п. И… пьян…
М и ш а. А чего тебе хочется?
П у п. Спать…
М и ш а. Вот! Кто придумает лучший диалог о русской жизни - литр с меня! Сыт, пьян и спать хочется.
О л е г. Разве плохо?
М и ш а. Хорошо!
С е р г е й. Слишком хорошо! Скоро вымирать начнем. Живё-ём!..
М и ш а. Мы живём так, как только и можно жить нашему поколению в наше время. Не хуже, не лучше. Всё за нас обдумано, нам нужно просто – жить!
С е р г е й. А просто жить совсем не просто.
М и ш а. Не умничай.
С е р г е й. Где нам! Я только знаю, что в такой простоте, как в клетке – скачи по двум ступенькам, а взлетать к потолку уже не моги. А свыкнешься и лететь уже никуда неохота, хоть и дверца открыта, и окно.
О л е г. Человек всегда в клетке, дело в том, как он к этому относиться.
М и ш а. Как бы не относился, всегда и всякий скажет, что это родной дом, что всё очень счастливо и хорошо. Играй в благополучие! А играть его легче, когда существуешь просто, в равновесии, в покое.
С е р г е й. Это не химия, а жизнь. Равновесие! Или развиваемся, или деградируем, покой – деградация самая страшная, без мук, без боли, как рак.
М и ш а. Рак без боли?
С е р г е й. Боль потом, когда сделать ничего нельзя.
М и ш а. Ну, это всё двояко, трояко и четверако… Вы вот что-то не особенно развиваетесь. Или я не вижу? А спрошу: может, вы деградируете? Тоже руками замашете, не признаетесь. Что же получается?
С е р г е й. А ты не спрашивай. Мало ли чего мы тебе наговорим.
Маленькая комната
З и н а. Такие, как Ирина, редко замуж выходят.
А л е к с а н д р. Почему?
З и н а. Очень уж им этого хочется, и очень серьёзно они к этому подходят. Наташка может выйти за кого угодно, а Ирина - только за такого же идиота, как она сама.
А л е к с а н д р. Разве их мало?
З и н а. Много, но их давным-давно порасхватали такие, как Наташа.
А л е к с а н д р. А мне кажется, и Ирка пойдёт за любого.
З и н а. Ты что! У них это больное. Они хуже своего девства боятся, что о них могут так сказать, поэтому за любого не пойдут. Непременно нужен идиот.
А л е к с а н д р. У нас вроде таких нет.
З и н а. Таких – нет, а вообще-то и наши все идиоты. Особенно Серёжа! Остальные на людей хоть похожи.
А л е к с а н д р. Хочет стать поэтом, ничего не выходит, вот и дёргается.
З и н а. Он может.
А л е к с а н д р. Никогда! Его послушать – все плохие.
З и н а. Нет, может. Он же – инженер. Сейчас все писаки из инженеров.
А л е к с а н д р. Если б наоборот… А из инженеров – почему?
З и н а. А больше не из кого, кругом одни инженеры.
А л е к с а н д р. Не очень-то ты чтишь нашу когорту.
З и н а. За что нас чтить?
А л е к с а н д р.И из инженеров кое-что получается.
З и н а. Получается… Из меня от этого инженерства получится шизофреничка. Знаешь, хоть пять лет уже и в мыслях не держу, но раз в неделю мне непременно приснится, как по третьему кругу иду сдавать общую теорию ядерных реакторов и, конечно, не сдаю… Особенно весной. Я в мае даже засыпать боюсь, знаю, что во сне сдаю, но проснуться не могу, весь день потом голова болит. К врачу даже ходила, он всё интересовался, не было ли припадков? И так расстроился, что не было. Весёлый доктор…
А л е к с а н д р. А кто снится-то? Бартоломей или Алхутов?
З и н а. Алхутов…Снится длинная чёрная доска, мчится мимо, как поезд, и нужно на ней все эти дикие уравнения записать, и не успеваешь, не успеваешь, голова пухнет, тяжелеет, кричишь, мечешься, в общем – жуть… Чокнусь… Куда они все пропали?
А л е к с а н д р. Пьют, поди…
З и н а. Пойдём и мы, что ли.
А л е к с а н д р. Да ну их…
З и н а. Я принесу.
Кухня
Н а т а ш а. Как-то всё не так. Пупок уже пьяный. Остальные все грубые, как на улице. Только Зинке и хорошо!
И р и н а. Нашла кому завидовать…
Н а т а ш а. А сколько пьёт Мишка! Ты заметила? И не ест совсем, даже страшно. Может, он болен? С нами никто не разговаривает, дуры да дуры, даже обидно (плачет).
И р и н а. Наверное, мы и в самом деле дурры.
Большая комната.
М и ш а. Ты куда это понесла?
З и н а. Сашка просил.
М и ш а. Ах он, пижон! Развлеките пока даму, пойду разберусь с этим академиком (Берёт со стола бутылку, уходит).
С е р г е й. (Поёт под гитару.)
«Когда, собрав сокровища земли…»
Входят Ирина и Наташа.
З и н а. И песни тоскливые.
О л е г. Правда, давай что-нибудь старое, про горы.
И р и н а. (Поёт.) «Лыжи у печки стоят…»
Маленькая комната
М и ш а. Меня не интересуют ни старые, ни новые непреложные истины. Я не собираюсь изучать старые и открывать новые законы, я не верю в чужие убеждения и стараюсь не иметь своих собственных. Я не верю откровениям наедине – это ложь, я не слушаю, если в разговоре участвуют больше двух человек – это ложь в квадрате, я бегу от газет и митингов – это ложь в третьей степени. Я не хочу быть рабом, поэтому безразличен к женщинам – в первую очередь, к деньгам – во вторую, к славе – в третью. Я не верю в любовь и, если бы у меня было столько же друзей, сколько жён, не верил бы и в дружбу.
А л е к с а н д р. Это твои нормы жизни?
М и ш а. Нет, это моя философия. От философии до жизни палкой не добросить, человек ведь рождён лгать, чем он успешно и занимается. Он лжёт всем, даже самому себе, причём последнее – самое простое и приятное. Если бы это были мои нормы, я бы с вами сегодня и не разговаривал. А я – разговариваю.
А л е к с а н д р. Большая честь! Только удовольствия от разговоров с тобой немного.
М и ш а. Потому что лжёшь. Здания лжи красивы, а суть их – карточные домики. Жить в них удобно, но страшно, когда-нибудь они развалятся и станут обычным хламом. Обязательно.
А л е к с а н д р. Нигилист.
М и ш а. Что ж, нигилизм хорош против всяких массовых иллюзий.
А л е к с а н д р. Например.
М и ш а. Например, против заблуждения, что образование и высшее образование – одно и то же. Даже высшее образование выше, так как оно – высшее. Слышишь, ноют? Лыжи у них стоят… Это всё жертвы. Слово одно, смысл разный, но венец образованности нацеплен, а что он прикрывает, до этого ни владельцу его, ни окружающим дела нет, можно спокойно пить вино и рассуждать о жизни, чем мы с вами и занимаемся.
А л е к с а н д р.А как же тогда наука?
М и ш а. Плохо. В настоящей науке не кричат и не митингуют, она учит нас смирению больше, чем евангелие.
А л е к с а н д р. Какой-нибудь бывший поп сказал?
М и ш а. Не бывший, не будущий – Герцен.
А л е к с а н д р. Значит, он другое смирение имел в виду.
М и ш а. Конечно, другое. Не безделье же.
А л е к с а н д р.Из твоего евангелия тоже полно прохвостов вышло.
М и ш а. Одно утешение.
А л е к с а н д р. Что-то не заметил, когда нигилизм снова в моду вошёл.
М и ш а. Ну, и радуйся своему счастью. Ты в струе, и тебе без разницы, куда она мчится. Пока…
А л е к с а н д р. Спасибо, хоть пока мне жить разрешили.
М и ш а. Живи, конечно… А что не женишься?
А л е к с а н д р. Я с одной женщиной жить больше месяца не могу. Иногда сразу по две завожу – всё равно не то.
М и ш а. А я три раза был женат, и ни одной жене ни разу не изменил.
А л е к с а н д р. Ну, и дурак, хоть я и не верю.
М и ш а. Правильно делаешь. Если б поверил, я перестал бы тебя уважать.
А л е к с а н д р. О! Да ты меня уважаешь? За что же?
М и ш а. За то и уважаю, что не веришь. Не верить – это теперь новая религия.
Большая комната
И р и н а. Помните, на первом курсе все поехали в стройотряд?
З и н а. И получили по двадцать рублей.
Н а т а ш а. Серёгу сразу отчислили за распорядок дня, а Пупа тоже хотели отчислить за хилость, а потом пожалели и перевели к девчонкам на покраску.
О л е г. Потом «Саяны»…
Н а т а ш а. В «Саянах» я со своим бюргером познакомилась.
И р и н а. А я в «дальнем» так и не побывала…
Сергей со вздохом уходит в маленькую комнату.
Маленькая комната
М и ш а. Что-то наш Серёжа невесел? Нехорошо?
С е р г е й. Да, неважно.
М и ш а. Это же здорово, что неважно. Было бы у тебя важно, я бы за тебя опечалился.
С е р г е й. За меня?
М и ш а. За тебя, за тебя. Ты ведь к нам в нравственные пастыри пробуешь… Когда всем плохо, а тебе хорошо – какой же ты пастырь?
С е р г е й. Мелко плаваешь, философ.
М и ш а. Ну-ка, притопи.
С е р г е й. Если ты не о том пастыре, который из одного живота состоит, то ему, пастырю, может быть хорошо, когда всем, включая его самого, плохо.
А л е к с а н д р. Пастырям и тут поблажка! Я-то думаю, что это все норовят в пастыри.
М и ш а. Притопил… То есть, тебя к пастве не пускают, потому и неважно?
С е р г е й. Не пускают, Миш.
М и ш а. А может, ей это без убытку?
С е р г е й. Может быть, только кроме неё самой этого никто решать никто не должен.
М и ш а. Слышал я про этот тёмный круг!..
Появляется в двери Наташа.
Н а т а ш а. Серёжа, помоги мне.
Уходит на кухню.
А л е к с а н д р. Для бездарей этот круг – радость.
М и ш а. Вот мы с тобой и радуемся.
Большая комната
О л е г. А ещё чему я не научился, так это на гитаре играть. (Взял гитару, водит пальцем.) Сколько ведь про горы песен! Иную споёшь – будто побывал…
З и н а. И ездить не надо, пой себе песни… Пошли плясать!
О л е г. Если не ездить, как узнаешь, что они хорошие, что они на самом деле про горы?
З и н а. Горы, горы! Чёрте что!
Уходит в маленькую комнату.
О л е г. Нет, главное – узнать всё самому, пощупать, опереться. А песни – это чтобы ничего не забылось. Я ведь так жизнь понимал, что выпустили меня из какого-то небытия на белый свет, чтобы успеть о нём всё узнать, рассмотреть и запечатлеть.
И р и н а. А сейчас?
О л е г. Сейчас… За пять лет из своего Дурбагана никуда не выбрался. Даже противно.
И р и н а. Ты, Олежек, пил бы поменьше…
О л е г. Это не то! Я ведь не езжу не потому, что пью. Я пью, оттого, что не езжу. Иначе что делать?
И р и н а. Читай! Это всё равно, что ездить.
О л е г. Ты, Ирочка, в горах не была, да и всех книг всё равно не перечитаешь, а какие-то…
И р и н а. Всю водку тоже не выпьешь.
О л е г. Водку всю и не надо пить. Водка – вещь… философская, недаром её Мишка так дует В каждом стакане – весь вселенский смысл, а в книжке ведь только то, что есть, других книжек по ней не узнаешь.
И р и н а. Много, видно, в ней смысла, если весь он в стакане умещается.
О л е г. Много, мало, но есть. Умные люди пьют, не нам с Мишкой ровня.
И р и н а. Но жизнь-то от неё беднее, жальче.
О л е г. Не от неё. Жизнь сама собой успокоилась. Не внешне. Событий много… и трагических, и комических, и даже редких, но все они не касаются чего-то главного. Мне постоянно кажется, что вот пройдёт эта странная пора, и я снова буду гулять за облака… Ещё не поздно обойти все горы в мире! Если в моей жизни и светло, то только от уверенности, что так и будет, так должно быть, по-другому быть просто не может.
Пауза
А он мне говорит – не будет! Неужели он прав? Неужели впереди длинная прямая и её надо просто пройти? Ведь бывают такие чёрные минуты, когда вдруг увидишь эту дорогу до самого-самого конца и становится жутко, хочется бежать, а бежать-то и нельзя. Не знаю почему, а нельзя!
И р и н а. Вот и исповедались.
О л е г. Но мы всё равно странники, пусть за всю жизнь и не сойдём больше с места! Мы на одном месте странники. Скучные, ленивые, но – странники.
Пауза
Ира! Послушай… Думаешь, я тогда смеялся? Каламбурил? Выходи за меня. Разведусь. Выбросим к чёрту эти пять лет… все десять к чёрту! Нам будет хорошо, правда!
И р и н а. Не надо… не надо, Олежек, разводиться. Хорошо не будет.
О л е г. Ири-ина!
Кухня
Н а т а ш а. Серёжа, почему ты такой сегодня? Ты хмурый – и веселья нет.
С е р г е й. Да, невесело
Н а т а ш а. Бог с ним, с весельем… Мы же хотели сегодня объявить о нашем… о нашем…. Даже не подошёл ни разу… Танцевать – и то я тебя приглашала. Серёжа! (Целует его.) Скажи, что ты меня любишь, скажи…
Сергей молчит, потом медленно выходит.
Н а т а ш а. Серёжа!.. Зачем же ты такой… (Плачет).
Маленькая комната
М и ш а. Сбежала?
З и н а. Ну их! Плачутся друг другу: ах, горы, ах, жалко! Всё не так, всем недовольны.
А л е к с а н д р. Слишком рьяно в юности мечтали. А в наше время мечтать опасно. Я, например, от жизни ничего радужного не ждал и поэтому всем немногим, что получил от неё, доволен.
Входит Сергей
М и ш а. Хорошо говоришь.
А л е к с а н д р. Говорю, что есть.
С е р г е й. О чём вы ?
Ми ш а. Да вот, Сашка говорит, что беден, но доволен.
С е р г е й. Пока студентов в стройотряды возил, небось, тысяч десять прикопил, бедный кандидат?
А л е к с а н д р. Десять! Так, на чёрный день. И я не о деньгах.
М и ш а. А это странно – не о деньгах. Я спрашиваю Ирку: как работа? Нормально, говорит, сто пятьдесят. Серёгу спрашиваю – нормально, сто семьдесят. Интересная, важная, пустая, трудная? Не-ет! Я же не говорю о глупости – призвание! Просто: нравится – не нравится. А они мне цифры.
С е р г е й. Я и не подумал, что тебя ещё что-то может интересовать.
М и ш а. Меня и не интересовало. Но примечательно: чтобы всё рассказать о человеке теперь достаточно двух фраз: как зовут и сколько в месяц.
С е р г е й. Не упрощай слишком.
М и ш а. Какое слишком! Всё кончается рублём. Для этого, правда, он и придуман.
С е р г е й. У каждого своя система ценностей. От ничего до самого дорогого.
З и н а. А самое дорогое у человека – это жизнь.
С е р г е й. Молодец, знаешь…
А л е к с а н д р. И всё за неё отдашь, и десять тысяч, и последний рубль.
С е р г е й. Не о деньгах он! Не всё, Саша.
А л е к с ан д р. Где ж тогда в твоей системе жизнь?
С е р г е й. Нигде. Сбоку. Это метр, линейка. Эталон. Что-то может быть больше, что-то меньше… Убери линейку – всё обесценится, и рубли, и тысячи.
А л е к с а н д р. А тебе дать волю - отменил бы деньги? Ввёл бы единую нравственную валюту: один «мораль», два «мораль», пять «амораль».
С е р г е й. Не отменил бы. Рубль, если над ним не издеваться, и есть – «мораль».
З и н а. Ох! Как же вы надоели со своим трёпом! И ещё мужики!
Уходит на кухню
М и ш а. Заметалась.
А л е к с а н д р. Вот они, теперешние чайки.
М и ш а. Утки.
А л е к с а н д р. Почему? Перелётные?
М и ш а. Нет – глупые. Чайка – птица гордая… А ведь пора выпить.
Все уходят в большую комнату
Большая комната
М и ш а. Что решаете?
А л е к с ан д р. Олег про колхоз рассказывает?
М и ш а. Расскажи и нам. Только сначала – по рюмке.
Наливают, пьют.
Зараза… Второй институт, многому учит.
О л е г. Не многому, но крепко. Некоторые мысли въедаются, не отцепишь.
М и ш а. Наверняка что-нибудь философское.
И р и н а. Далась тебе эта философия!
О л е г. Скорее крестьянское.
М и ш а. Это и есть самое философское.
О л е г. Философское… На какую тварь на земле не глянешь, хоть тебе мышь или, там, птичка, каждая от зари до зари - тру-дит-ся. В природе это естественно. И задумаешься: а отчего мы разучились это делать?
М и ш а. Разучиться можно только в том случае, если умел раньше. При чём тут мы?
О л е г. Тётя Маша умеет, а мы, значит, ни при чём?
А л е к с а н д р. У нас – досуг. Досуг - богатство, надо просто уметь им пользоваться.
С е р г е й. Когда досуг целый рабочий день, это уж тунеядство.
А л е к с а н д р. Интересная точка зрения творческой интеллигенции!
О л е г. Выйдешь в поле и вспомнишь нашу братию… Ни черта ведь не делаем… Уродство.
М и ш а. Где ж тут уродство? Не бронзовый же век, ей богу. Ты, мы – часть системы. Сис-те-мы! Система трудится и творит, и единственное, что надо – осознавать себя её частью. Вот твой труд.
О л е г. Вымрем…
М и ш а. То – будем жить, то – вымрем.
О л е г. То – поговорка, а то – жизнь.
А л е к с а н д р. Не вымрем. Если у нас не болит спина, значит, нам ещё не время. Подожди немного,попыхтишь и ты (декламирует).
С е р г е й. Мы всё ждём, ждём и никак не хотим что-то делать. Где это мы научились так ждать?
И р и н а. Уметь ждать по-настоящему – не так уж и плохо.
О л е г. Чего ждать? Мы и так уже наполовину импотенты. Нас никто не учил драться, вот наша беда. Нам сказали: драться незачем, нужно – бери, мы и привыкли брать. Хорошо, пока на всех хватало… Аттестатов, дипломов. И вдруг в трубе этакий дроссель – приплыли! Толпа сначала беснуется и бьётся головой о стену, а потом стихает и идёт пить пиво.
И р и н а. А если бы нас ещё и драться научили?
А л е к с а н д р. То вместо пива мы стали бы квасить друг другу морды. Хороши бы были прорвавшиеся.
М и ш а. Они и сейчас неплохи.
А л е к с а н д р. Что лучше?
О л е г. Лучше просто не собирать эту толпу. Разогнать её…
М и ш а. (Поёт.)
Разогнала толпу,
Угрожала расправой короткой,
И со мной говорила
На любимом блатном языке.
И р и н а. Разгони! Надо разрушить престиж инженера. А как его разрушить, когда кругом только и заняты тем, как бы этот престиж поднять. Вот тебе парадокс…
А л е к с а н д р. Разрушение – дело тонкое…
М и ш а. Тут не беспокойтесь, кому надо, уже рушат. И не словами. Мы поживём ещё годков десять на сто тридцать и своих детей уже не будем так в институты пихать, как нас с вами пихали. Они и сами не пойдут. Всё это вопрос одного поколения. Жизнь как маятник (качает гитарой): есть инженеры, нет инженеров, есть инженеры, нет инженеров.
А л е к с а н д р. Тридцать лет назад инженеров было меньше, чем сейчас кандидатов.
И р и н а. И через тридцать лет опять?
Ал е к с а н д р. Я летом в приёмной комиссии работал, знаете, какие конкурсы?
О л е г. Зато в Плехановский!..
И р и н а. Ну, и что? Теперь к нам поступают только те, кто хочет стать именно инженером.
А л е к с а н д р. Тю!..
С е р г е й. Это всё, как говорит Мишка, двояко, трояко и четверако.
И р и н а. Почему это – четверако?
Сергей. Кто в семнадцать лет хочет стать инженером? Как минимум – академиком! Кто про свою жизнь не думает, что она выйдет замечательной? Ведь единственная, должна выйти!
А л е к с а н д р. И порешив на том, бросаются в объятия профессоров.
С е р г е й. И порешив на том, садятся и ждут, когда выйдет.
М и ш а. По-твоему, опять что-то делать нужно? «Главное»?
И р и н а. А как же не делать, Миша?
М и ш а. Как мы с вами не делаем, так и не делать. Главное – самовыразиться. Где, как в чём - не важно! Найти канал, дыру, щель, через которую можно выплеснуть себя на белую скатерть, не ради каких-то изучений и открытий, а просто, чтобы констатировать: вот он я есть! Всё! Вот и цель, и смысл. И вся катавасия жизни ради этого ЕСТЬ и затеяна. Природе только одно это слово от людей и нужно, а всё остальное она и без них сделает.
А л е к с а н д р. Мы и хотим выплеснуть.
М и ш а. Не этого вы хотите! (Пьёт.).
И р и н а. Непонятно.
М и ш а. Да-а… (Машет на неё рукой.).
И р и н а. Понятно.
О л е г. Я почти уже было выплеснулся. Место подыскал, с председателем договорился - зарплата, жильё приличное, правда, далековато, но руки зачесались, дело почуяли, своё.
И р и н а. В колхозе?
О л е г. Не на базе же.
А л е к с а н д р. Почему? На базе-то лучше.
М и ш а. Но одумался?
О л е г. Нет, жена закобенилась. «Только вылезли из этой грязи – я её из деревни взял – снова туда тащишь!» И пошло-поехало… Сейчас всё равно в колхозе торчу, только как чужой, ни отдачи от меня, ни зарплаты. Зато – интеллигенция!..
М и ш а. Образование у нас вместе с мягкой мебелью.
С е р г е й. Мещане – народ шустрый.
Кухня.
З и н а. Не понимаю, чего тебе там не жилось?
Н а-т а ш а. Я и сама теперь не понимаю.
З и н а. Бюргер твой, конечно, не идеальный мужик, но кому он нужен – идеальный? При идеальном муже нужно быть идеальной женой.
Н а т а ш а. Идеальным может быть кто-то один. Или никто. Да и ни при чём здесь это.
З и н а. Что же? Другого бы себе там нашла.
Н а т а ш а. Ты что? Соображаешь?
З и н а. Подумаешь, какие тонкости! Житейское дело: развёлся, женился. Здесь-то что собираешься делать?
Н ат а ш а. Ирина в свой НИИ устроить обещала. Будем вместе, мы ведь подружки.
З и н а. В НИИ, подружки! Эх!..
Входит Ирина.
И р и н а. Мужиков ещё кормим? Они за портвейн принялись, одуреют.
З и н а. Пусть дуреют.
Н а т а ш а. Я и забыла! Картошка, наверное, заклёкла.
З и н а. Ничего, сожрут.
И р и н а. Интересные у нас ребята. Сколько знакомы, а совсем их не знаем. Одни одёжки.
З и н а. Брось, не знаем. Я о них всё знаю. Сашка, например, полгода жил с Ильиной, курсом моложе нас училась, потом ходил к Таньке Сизовой, потом Верка, рыжая такая, с ЭМФа, к нему бегала.
И р и н а. Зинка, Зинка…
Н а т а ш а. Пошли, берите чистые тарелки, ножи, вилки.
З и н а. Без ножей обойдутся, интеллигенция. Не кампания, а ноев ковчег – ноют, ноют…
Большая комната
Входят девушки
А л е к с а н д р. Мамоньки, горячее!
М и ш а. Наливай! (Разливает.) Девочки, чуть-чуть портвейнчику? Верный товарищ – портва геноссе.
С е р г е й (Олегу.) И как теперь?
О л е г. Я же говорил: полгода в колхозе, полгода на базе. Никаких забот. Ещё бы воровать научиться… и будем жить.
С е р г е й. Попроси Сашку, научит.
А л е к с а н д р. Зависть людская! У меня, между прочим, за отряды награды имеются.
М и ш а. Любая награда, в сущности – оскорбление человека.
А л е к с а н д р. Ты-то не суйся со своими мудростями.
И р и н а. Ребята!
М и ш а. Не любит…
Ол е г. Пуп спит и ему никакого дела до наших споров.
М и ш а. Ему, если бы и не спал, никакого дела не было бы. Он же дурак.
И р и н а. Пупок хороший.
О л е г. Чист, как Господь Бог.
М и ш а. Человек создал бога по своему подобию. Представляете, какая там сидит образина.
А л е к с а н д р. О спящих или ничего, или хорошо.
М и ш а. Тогда мы все с вами хорошие ребята.
А л е к с а н д р. А что, разве плохие?
М и ш а. Ты Серёгу спроси, он молчит, а мнение обо всех уже составил.
А л е к с а н д р. Интересно. Неужели все дураки.
С е р г е й. Не без них.
А л е к с а н д р. И кто не дурак, тот, наверное, ещё хуже?
С е р г е й Может быть.
А л е к с а н д р. Научи, как похорошеть.
С е р г е й. Если бы это было так просто, давно бы сделали без меня.
М и ш а. Зачем тебе хорошеть? Хороший человек всегда глуп, потому что плохой – всегда умён. Но глупый человек вовсе не хорош. Понимаете, даже хороший!
З и н а. Хороший – значит хороший, плохой – значит плохой.
М и ш а. Нет, Зинуля, людей совсем хороших, нет и совсем плохих. Если бы так было, в каждой стране между ними шла бы гражданская война.
С е р г е й. Но такая война и идёт, неужели никогда не замечал?
М и ш а. Замечал. Только за место под знамёнами хороших дерутся бесчисленные толпы плохих.
Н а т а ш а. Совсем остынет, вояки.
М и ш а. Не трёпом единым жив человек, но ещё вином и хлебом.
З и н а. У нас сначала трёпом.
Н а т а ш а. Да без вина они друг другу слова бы не сказали. Интеллигенты.
М и ш а. Правильно, вначале было вино, потом слово, а потом, потто-о-ом – дело.
Н а т а ш а. Хорошо, что хоть до слова доходит.
И р и н а. Без вина, наверное, и до дела бы доходило
М и щш а. Это, Ирочка, всё двояко, трояко и, сама понимаешь, четверако. Если бы не было вина, мы были бы самой скучающей нацией на свете.
З и н а. А сейчас веселье из вас так и прёт!
О л е г. Зинуля, какого же тебе ещё веселья? Подраться, что ли?
З и н а. Точно, азияты. А в самом деле, подеритесь!
И р н а. Зина!
Пауза.
О л е г. Натали, расскажи-ка лучше, как в Европе молодёжь гуляет.
Н а т а ш а. Где я была…
А л е к с а н д р. (Перебивает.) Кроме дискотек тоже ничего нет.
З и н а. Вы дискотеку-то нормальную видели?
М и ш а. Не ругайся!
О л е г. А то у нас в Дурбагане для младшего возраста – танцы, для среднего и старшего – вино и милиция. Всё веселье.
А л е к с а н д р. Расея!
О л е г. Или телевизор до икоты.
И р и н а. Уж лучше телевизор.
Н а т а ш а. Где я была…
О л е г (Перебивает.) Лучше? А как же около телевизора самовыразишься? Надо ведь себя выплеснуть и посмотреть, что там за простокваша, а может и не простокваша, а параша, окрошка на бормотухе?
И р и н а. На работе надо выплёскиваться, Олежек.
О л е г. Да-а? Я на работе последний раз пять лет назад был, когда оформлялся. Меня оттуда самого выплеснули, там таких работников портки трёт – миллион! Через портки только и выплёскиваются.
А л е к с а н д р.Приятная, должно быть, атмосфера.
М и ш а. Главное – тёплая.
И р и н а. Не сердись только…
Н а т а ш а. Давайте, я вам лучше про немецкую дискотеку расскажу.
О л е г. Дискотеки! Выгнать всех в поле – лучше дискотеки не придумаешь.
Н а т а ш а. Сам же просил.
О л е г. Просил да переспросил… Ездите тут по заграницам, а в России жрать нечего! (Уходит в маленькую комнату, закуривает.)
Ал е к с а нд р. Один выплеснулся.
М и ш а. И дискотеки не нужны, немного портвейну.
Наташа убегает на кухню, зарыдала. Ирина идёт за ней.
А л е к с а н д р. И вторая…
М и ш а. А то – подеритесь… Зачем? (Наливает себе и пьёт).
З и н а. Женщина плачет, а ты… пьёшь!
А л е к с а н д р. И, заметь, в одиночку.
М и ш а (Поёт.)
Женщина плачет, шарик улетел,
Её утешают, а он голубой.
А л е к с а н д р. (Сергею.) Давай, и мы, что ли с тобой выпьем. Не за дружбу, бог с ней, с дружбой, так, чтобы не отстать, а то останемся трезвыми…
З и н а. А я?..
А л е к с а н д р. И ты хочешь напиться, дуся?
З и н а. Я не Дуся!
А л е к с а н д р. Зина, дуся, будь хоть ты умницей!
З и н а. (Тихо.) Кавалеры…
А л е к с а н д р. (Сергею.) Всё время ловлю себя на том, что как будто ищу с тобой этой самой дружбы. Почему? Ведь не хочу, ей богу, не хочу, ты мне неприятен, и дружбы у нас с тобой, ты прав, никогда не было. Почему?
М и ш а. Потому, Саша, что сущность твоя ещё хитрее тебя самого. Тебе он неприятен, а она уже страхует: а как Серёга и в самом деле в писатели выбьется? Там, конечно, и без него бездарей хватает, но – вдруг! Он же про тебя такое напишет, что не то что в члены-корреспонденты, в докторишки не просочишься.
А л е к с а н д р. Скажешь, нужен я ему…
М и ш а. Ты-то как раз и нужен. Кто же ещё? Про этого крестьянина найдётся, кому писать, про Пупа вроде как и нечего, спит и пусть себе спит…
З и н а. Бабы – дуры.
М и ш а. М-молодец… дуся!
А л е к с а н д р. А про тебя?
М и ш а. Про меня народ и так знает, я ему по пивнушкам рассказывал, а с теми, кто в пивнушках не бывает, у меня отношения в толстых книгах с гербами регистрируются, так что в истории слегка застряну.
А л е к с а н д р. И я застряну, не переживай.
М и ш а. Ещё как застрянешь. Он и поможет.
З и н а. (Хмельная.) И я.
М и ш а. Поможешь?
З и н а. Застряну.
М и ш а. Ну вот, вместе и застрянете.
К А Т И Н А Ч Е Т В Ё Р Т А Я
Ночь. В маленькой комнате Ирина и Наташа. Наташа лежит под пледом, Ирина – у окна. В большой комнате на кресле спит Пуп. За столом пытается играть этюды Сора Сергей. Миша и Олег на кухне.
Кухня
О л е г. Не хотел я её обижать. Как будто это и не я был… Ведь кажется иногда, что все поступки совершаются не нами, а за нас, кем-то. Только задумаешь что-то сделать, а уже распутывается клубок совершенно других событий. Я запутался, Миша! Мильон бед, все друг за друга цепляются, и не поймёшь, с какой началось. То ли пить начал, потому что жена заела, то ли жена заела, потому что пью, а пью оттого, что с работой чехарда, а кроме работы дел никаких и так далее, с переходом в мелочи, в сор, в пыль… И мочи нет разобраться. Всё можешь! А начнёшь делать – всё из рук. Где корень? В нас? Или какой высший рок?
М и ш а. И рок, но последнее слово за нами.
О л е г. Только найти это слово, ключ, отмычку. Я недавно нашёл трояк в булочной и не спросил чей, а на следующий день червонец потерял. Чепуха, конечно, я не мистик, но озарило – необходимо быть честным перед самим собой, иметь какую-то внутреннюю религию… Без неё человек рыхлеет и гибнет. Поверишь, даже в таком чистом деле хотел начать с позы. Без умысла, автоматически: я ведь давно развёлся, а Ирину хотел разжалобить жертвой, мол, из-за неё. Ей жертвы мои не нужны, от них, наверное, на километр плесенью несёт.
М и ш а. Холостой, значит. Опять Ирину делить начнёте?
О л е г. Делить… И ведь делили. Ты только откуда знаешь?
М и ш а. Знаю…
О л е г. Он писал ей стихи, она учила их наизусть и мне читала. Ну, и идиотом я себя чувствовал… Серёга, наверное, тоже. Светлое было время, и мы – простофили-и-… Хорошо! А теперь – всё по новой. С чего начинать?
М и ш а. Становиться честным, сам сказал.
О л е г. Да-да… Честным и умным.
М и ш а. Что-нибудь одно. Честный, да ещё умный – это уже…
О л е г. Ну и пусть.
М и ш а. Тогда тебе и начинать ничего не надо, ты, как первый раз в колхоз поехал…
О л е г. Думаешь, если б не поехал, лучше б было? Хо!
М и ш а. Знаю! Сам сначала над столом портрет Курчатова приладил – святое! В глаза друг другу смотрели… а сейчас всё больше на стены и в потолок, да и мне не до него.
О л е г. Вся эта инженерия, сидящая по норам и отгадывающая кроссворды, считает, что она всех обманула и ей хорошо, а на поверку – её обманули и всем плохо. Инженеры – чиновники нашего века, кувшинные рыла! Я поражаюсь: столько уже живут люди, несчётное число мудрецов об этой жизни думают, и никто не придумал, как же всё-таки жить? А? Как? Скажи, Миш, ты всё знаешь. Где записаны эти правила?
М и ш а. В моральном кодексе.
О л е г. Эх, напьюсь!
М и ш а. Это – выход.
Маленькая комната
И р и н а. Спишь, Наташа?
Н а т а ш а. Уснёшь тут. Ищь, разбренчался.
И р и н а. А мне нравится.
Н а т а ш а. Давно ли?
И р и н а. Как играет.
Н а т а ш а. А мне нет. Весь вечер, как сыч просидел, и сейчас один бренчит, спать не даёт… Надо было и этих всех разогнать, надоели!
И р и н а. Поздно уже, не пешком же им.
Н а т а ш а. Всё равно не спят, по дороге бы и трепались.
И р и н а. Холодно.
Н а т а ш а. И хорошо.
И р и н а. Не обижайся ты на них, они все замечательные.
Н а т а ш а. И этот балалаечник?
И р и н а. Да что с тобой, Наташ?
Н а т а ш а. Ничего. Просто не думала, что за один вечер так может всё опротиветь.
И р и н а.Ты устала.
Н а т а ш а. Надорвалась, десять часов в поле спины не разгибала, как олегова бригадирша.
И р и н а. Устать можно и без этого.
Н а т а ш а. От чего же?
И р и н а. От ничего… Ну, брось, сама же говорила, что надо жить проще.
Н а т а ш а. Это как Зинка? Или как Мишка?
И р и н а. Хотя бы, как Пуп.
Н а т а ш а. Напиться, что ли?
И р и н а. Зачем?..
Н а т а ш а. А как же? Он ведь ничего и не делал – всё спит и спит, хороша простота… Вот разбренчался.
И р и н а. Поговорим тогда, тоже лекарство.
Н а т а ш а. Наговорилась уже. Что ни скажу – всё плохо и никому не интересно. Как чужестранка.
Большая комната
В дверях появляется Александр. Не раздеваясь, проходит за стол. Некоторое время молчит
А л е к с а н д р. Слушай, что вы в Ирке нашли?
С е р г е й (Удивлённо.) Она… умная.
А л е к с а н д р. Кто? Ирка? Ах, да, лучший математик курса!
С е р г е й. Женщина умна не умом, а сердцем, душой, слышал про такие? Гениальность женщины в милосердии.
А л е к с а н д р. Бред это всё. Бред и басни. Уж если чем и умна женщина, то ногами.
С е р г е й. Видно, до постели проводил.
А л е к с а н д р. Никуда я её не провожал.
С е р г е й. Что так?
А л е к с а н д р. Метро закрыто, в такси не содют. Простояли в подъезде, как школьники.
С е р г е й. А где же ноги?
А л е к с а н д р. Докуривают. Меня прогнали (Смеётся.) Чем-то в последний момент не угодил. Ты, говорит, почти учёный, а… и дальше всякие такие не женские слова.
С е р г е й. Чем обидел?
А л е к с а н д р. Я? Тут только и смотри, как бы самого не обидели. Предскажи, говорит, судьбу, учёный человек. Я игру принял, но слишком уж вас наслушался сегодня и бухнул, так сказать, по честному, всё равно, думаю, ничего уж не выгорит: для работяг, воров и прочих пьяниц ты, говорю, слишком образована, а для образованных людей – слишком вульгарна. Будешь, говорю, вечной любовницей. Застал девушку врасплох.
С е р г е й. И что же с ней стало?
А л е к с а н д р. Что всегда становится со слабым человеком, когда ему говоришь правду? Плач и истерика. Ты, говорит, учёный… Похоже, она и в правду, немножко того, хотя и ногастая.
С е р г е й. А ты что, в самом деле учёный?
А л е к с а н д р. Во всяком случае больше, чем ты - писатель. Хотя, если говорить откровенно, дела мне до науки нету.
С е р г е й. Это очень уж откровенно.
А л е к с а н д р. Какое! Ты ведь это знаешь и не любишь меня только за то, что знаешь. Тебе только это и неприятно, что я, якобы, лицемер, обманщик, в учёные лезет, а самому дела нет. А как я сам тебе об этом заявлю, что мне дела нет, да ещё какую-нибудь гадость про себя добавлю, так ты сразу ко мне проникнешься, в жертвы меня запишешь и начнёшь меня от среды защищать. И, в конце концов, посоветуешь всё бросить.
С е р г е й. Посоветую.
А л е к с а н д р. Как же – без призвания! Только где его искать, не в грядке ли у тёти Маши? Знаешь, призвание вообще нетипично. Труд и призвание не так уж и тяготеют друг к другу. Труд не оттого существует, что хочется делать, а оттого, что нужно делать. Труд – это трудно и вовсе не приятно, а просто жрать хочется, и если представится возможность, потрудившись однажды, жрать всю жизнь, то надо ею пользоваться. Думаешь, мне диссертацию на блюдечке принесли? Или я её купил? Я четыре года пахал, как тебе и не мечталось. Призвания ждать было некогда да и незачем, стимулов и погонщиков хватало без него. Особенно погонщиков. Я тебе, Серёжа, скажу, что наука держится на незащищённых кандидатах. Они делают всё, пока не имеют ничего. Каждая защита – похороны учёного. И как все торопятся умереть! Что только для этого не делают, о-о! А мертвяки народ шустрый, суетятся, дерутся, подличают и при этом каждодневно грабят живых. Мой шеф, кроме меня, грабил ещё троих. Я тоже, годика два осмотрюсь и сам начну грабить. Причём спокойно, с чистой совестью. Почему? Я ведь сказал: мне до науки дела нет, даже больше – она мне обрыдла. Понимаешь, об-рыд-ла!
С е р г е й. Ты, значит, мертвяк?
А л е к с а н д р. Уже приклеил!
Входит Зина
А ничего словцо, да?
С е р г е й. Ничего, только ворованное.
Зина качает головой и уходит на кухню.
А л е к с а н д р. Ну и пусть. Ты вот говоришь, не пускают вашего брата к пастве. А я тебе не верю! Мы – чем тебе не паства? И что ты нам напроповедовал? Знаю, доброе слово нынче дорого стоит… Кого и куда сейчас пускают? Но я-то вот защитился. Без всякого призвания – и защитился, а ты с призванием – и… Что-то тут не так. Ты, брат, сам случайно не лодырь, а? Ты потрудись! Всяко потрудись, не брезгуй, постучись, потолкайся, подерись, в конце концов. Добро-то, как у вас там говорят, должно быть с кулаками!
С е р г е й. Сам говоришь – с кулаками, а чуть больно – обижаешься.
А л е к с а н д р. Не обижаюсь. Я уж разучился обижаться, пустое дело. Я понять хочу: лодырь ты обыкновенный, или и вправду твоя стезя такая раструдная?
С е р г е й. Раструдная.
Ал е к с а н д р. Ну, объясни, объясни. Чем? Я захотел защититься, стать учёным – защитился, стал. Захотел бы стать писателем – стал бы и писателем, будь уверен.
С е р г е й. Не сомневаюсь.
А л е к с а н д р. Стал бы! Талант придумали лежебоки, он приходит во время еды, то есть работы, только для этого нужно быть голодным. Изначально. Таланта нет, есть труд и терпение. А ты всё-таки – лодырь. И ещё наглец: лодырь, а смотришь свысока… (Смеётся.) Если б я захотел стать писателем…
С е р г е й. Я захотел стать человеком.
А л е к с а н д р. Это который пиво подаёт? Или – честным человеком? Брось! Твой честный человек наводит тоску, и выть хочется от его одинокости. У Робинзона хоть Пятница был, а у честного человека что?
С е р г е й. Суббота и воскресенье, как у всех советских людей.
А л е к с а н д р. Только что. А ты знаешь советских людей?
С е р г е й. Вот, присматриваюсь.
Заходит Миша. Пьян, но говорит бойко
А л е к с а н д р. От твоего честного человека бежать хочется.
М и ш а. Это просто!
А л е к с а н д р. Ты что, пробовал?
М и ш а. Не пробовал, знаю. Редкий вид, давно пора занести в Красную книгу, видите, сам от всех бегает.
А л е к с а н д р. (Кивает на кухню.) Жалуется?
М и ш а. Не знаю. Говорю же – убежал.
Маленькая комната
Н а т а ш а. Мне кажется, что мы не через пять лет встретились, а всю жизнь сидим в этой квартире, привыкли и надоели друг другу. Уехать бы!
И р и н а. Куда?
Н а т а ш а. Не знаю… Назад… Скажи, ведь хочется назад?
Пауза.
Ходили по музеям, выставочным залам, ездили по загорскам и суздалям, смотрели, что кто-то когда-то сделал, сотворил. Кто-то, когда-то… Не умею сказать… при чём тут Суздаль?
И р и н а. (Читает.)
Погубила ночь хмельную удаль,
Утро боль приставило к виску,
Слушай, друг, поедем, может, в Суздаль
Разгонять московскую тоску…
Н а т а ш а. Да, да… Грустно… Мне очень хотелось со всеми встретиться. Не знала, зачем, и не знаю. Думала, встретимся – пойму. Не надо было. Серёжа правильно говорил: всё это скучно и зря.
И р и н а. Инженеры…
Н а т а ш а. Кто?
И р и н а. Что - кто?
Н а т а ш а. Инженеры.
И р и н а. А-а… все. И мы.
Н а т а ш а. И что?
И р и н а. И – ничего. (Смотрится в зеркало.). Почему так рано стареешь? Вроде ещё и не жили, а лицо уже…
Н а т а ш а. У тебя личико, как у девочки.
И р и н а. И седые волосы… А славные, наверное, пацаны у Пупа.
Н а т а ш а. Кто их знает…
Ир и н а. ?
Н а т а ш а. То есть, сейчас-то они славные, маленькие все славные. Он, поди, ещё и счастлив в своей тьмутаракани.
И р и н а. Какая разница – где? Счастье от места не зависит.
Н а т а ш а. Счастье от всего зависит, потому-то его никогда и не бывает.
И р и н а. Почему – никогда? Пуп-то счастлив…
Н а т а ш а. Ой! Он и не знает, что это такое!
И р и н а. Когда оно есть, можно и не знать.
Н а т а ш а. Ты, Ирка, вроде и пила, а умная…
И р и н а. А ты просто завидуешь.
Н а т а ш а. Я? Коммунальной квартире? Мясо по праздникам, круглый год в сапогах? Ты сама-то понимаешь разницу?
И р и н а. Понимаю. Только разница не в этом, а в нас.
Н а т а ш а. И в нас, конечно, сравнила столичного жителя…
И р и н а. Не то: мы с вами всем недовольны, а он всем доволен, нам всё не так, как капризным детям. Его и Мишка, наверное, за это не любит и шпыняет всё время, что Пуп живёт так, как Мишка всем советует, а сам не умеет. Он через свой ум и философию только до бутылки дошёл, а Пуп без всяких премудростей рожает детей, к жене вон торопится.
Н а т а ш а. И даже работает.
И р и н а. Мишке и обидно. Конечно, без ума живут, а с умом не могут.
Н а т а ш а. Нечего тогда учить.
И р и н а. Всё это, Наташа, двояко…
Пауза.
Родить, что ли…
Н а т а ш а. От кого?
И р и н а. От святого духа… А то всё цифры, цифры... Скучно.
Пауза.
Н а т а ш а. Из всей нашей группы одного Пупка и надо было учить на инженера. В самом деле – нас-то зачем? Представляешь, как здорово можно одного выучить! Как с репетиторами пять лет. Пусть бы работал, всё равно он один и есть инженер.
И р и н а. Да… платить ему стипендию рублей триста, зарплату рублей семьсот, хотя что же семьсот? За всю группу тысячи две без убытка можно положить.
Н а т а ш а. Тогда, глядишь, и пиджачок себе новый купил.
И р и н а. А ведь это мы его обокрали?
Н а т а ш а (Неловко трогает своё модное платье.) А … нас кто?
Пауза.
И р и н а. Ладно, Наташ, отдыхай, утро вечера веселей. Пойду и этих угомоню.
Некоторое время смотрит в окно, там начинается метель в синем фонарном свете
Большая комната
С е р г е й. Неужели такой редкий?
М и ш а. Честный-то? Хуже – не-су-щест-ву-ю-щий. (Наливает себе портвейну.). Как писатель, ты знать это должен, и не только знать – исследовать. Если ты хочешь написать настоящую книгу – исследуй, как и почему человек лжёт. Прежде, чем герой вымолвит фразу, ты должен объяснить или хотя бы намекнуть, почему, зачем он сказал именно её и не сказал правды? Ложь – это не страшно. Волка кормят ноги, человека – ложь. Быть честным – всё равно, что голым ходить по улице. Или засмеют, или забросают камнями. А скорее – и то, и другое. И даже третье – сам в себя бросишь камень, потому что истинная честность начинается с самого себя, а неистинная - уже ложь по определению. Да… в конце концов ты можешь смело лгать сам, как и все другие писатели, но опять же – не забудь объяснить, намекнуть, почему, зачем ты солгал. Объяснённая ложь в наше время может сойти за эталон честности. Литература – это биология, физиология и психология человеческой лжи. Это её работа – ложь.
А л е к с а н д р. Видно – мудрость! На ногах еле стоит, а всё понимает, даже учит.
М и ш а. Я не учу, я разговариваю.
А л е к с а н д р. А с Зинкой что ж не стал?
М и ш а. Ну их! Говоришь с ними, как с людьми, а они, оказывается – женщины. Говоришь, как с женщинами – обижаются. С ними лучше молчать.
А л е к с а н д р. Как и подобает настоящему нигилисту. Почему вот пьёшь столько?
М и ш а. Потому и пью. Наш русский алкаш – самый великий нигилист на свете.
С е р г е й. Нигилист! Великий! А просто пьяница – не нравится?
М и ш а. Знаю я, парень, чего тебе от нас всех хочется, знаю, но прости, зря ты стараешься – поздно! Да, просто пьяница. Но это, брат, пустяк.
Входит Ирина.
Я ещё больше знаю, я знаю, чего ты не знаешь, не хочешь, боишься знать, я знаю, что и ты уже – просто пьяница. Поздно.
И р и н а. Поздно, конечно, уже поздно.
М и ш а. Вот, и Ирочка говорит, что поздно… От нас, Серый ты мой милый, давно ждут сакраментального хлопка дверью: «Дорогие гости! Не надоели ли вам хозяева?!» По литературному – мотив ухода.
И р и н а. Ну, что ты, Миша, никуда уходить не нужно. Ложись вот тут. Саша, помоги ему, я принесу что-нибудь под голову.
М и ш а. Неужели ты не слышишь, сколько в этом глухой печали? (обхватив голову руками, опускается на диван).
Кухня.
З и н а. Знаешь, Олег, это группа у нас такая несчастливая, всё-таки тринадцатая. Вот из двенадцатой, Лазарев, помнишь, на разбойника похож был, с железными зубами, знаешь где? В Триполи сидит, наших специалистов принимает.
О л е г. Был бы сам специалист, а так хоть в Нью-Йорке пусть сидит.
З и н а. Клубникин, друг его, - начальник блока.
О л е г. У него папа!
З и н а. Лазарь тоже через его папу. У нас даже папы порядочного ни у кого нет. Сироты. Давно пора бы всем определиться. Я, когда сюда ехала, боялась, думала, начнут все рассказывать и хвастаться должностями и заслугами, а тут… как пять лет назад, только пить стали больше.
О л е г. Мне тоже кажется, что давно пришло время какой-то развязки, а она всё не наступает и не наступает. Пьеса без действия… Без действия… Но – к чёрту! Я буду не я, если снова в колхоз. Хватит жрать водку, карты, пиво, телевизор – всё к чёрту! Я ему покажу! Он альпиниста ещё не знает! Всё к чёрту! Всё! И – будем жить!
З и н а. Уж и всё! Нельзя же совсем без удовольствий.
О л е г. Правильно, нельзя… Да и не получится. Мишка говорит, удовольствия отпущены каждому человеку, но он растаскивает их по таким маленьким кусочкам, что хоть сладко иногда и бывает, вкуса всё равно не разберёшь, и весь секрет состоит в умении жертвовать маленькими удовольствиями ради достижения больших. А это не так просто, потому что маленькие удовольствия – вот они, бери, а большие – неизвестно, будут ли ещё. Это уже игра с серьёзной ставкой. В жизни можно достичь многого, если хотя бы приблизительно знать, для чего это нужно.
З и н а. Мишка говорит?
О л е г. Какая разница?
З и н а. Умные у нас России алкоголики.
О л е г. Обыкновенные.
З и н а. По-моему, умные. Слишком. Пили бы себе и пили, нет, надо пофилософствовать. Мишка так вообще зануда.
О л е г. Зря. Ты его с другой стороны просто не знаешь… Человек ведь, как монета, есть аверс, есть реверс, а ты вспомни его десять лет назад, ну, восемь… Вспомнила?
З и н а. Вспомнила. Как был зануда, так и остался… Про монеты ты как по книжке.
О л е г. По книжке… У Серёги такое стихотворение есть, не помню наизусть, сначала там… а потом так:
В горсти монет блестит одна монета,
В мильоне труб слышней всего звучит
Концерт для одинокого кларнета.
З и н а. Фу…
О л е г. Это он Ире посвятил.
З и н а. Ире?
О л е г. Давно ещё, на третьем курсе. Он много ей посвятил, я их все наизусть знал, как будто сам писал.
З и н а. ?
О л е г. Сейчас… Всю память на грядках оставил… Самые любимые делал песнями (Напевает.) «Когда, собрав сокровища земли…». Эх, не умею. Не слышала разве? Нет? Или вот:
Добрая, тебе не пел я песен
Голосом от юности пустым –
О себе, что я красив и весел,
Что красива и печальна ты.
Что мы оба, в общем-то, похожи
Одинокостью своей на паруса:
Белый – я, беспечен и безбожен,
Алый – ты, божественно грустна
И дальше там… не помню. Но – здорово?
З и н а. Что-то всё одинокость, одинокость. И почему это он посвящал Ирке, а читал тебе?
О л е г. Он мне и не читал, он даже не думает, что я о них знаю…
Пауза
Ладно, спать. (Выходит)
Зина долго смотрит в одну точку, потом качает головой, украдкой плачет, а когда появляется Сергей, выходит в комнату
О л е г. Что это ты играл?
С е р г е й. Сор. Этюды.
О л е г. Сор… Раньше ты говорил больше, чем играл. Помню, всех нас переговаривал. Ходишь, как воды в рот набрал, молчишь.
С е р г е й. Врать не хочется.
О л е г. Не ври.
С е р г е й. Ещё не умею.
О л е г. Очень я тут хотел с тобой побалакать… Я ведь, знаешь, давно тоже писать пробую… И правда, чего это все теперь писать норовят?
С е р г е й. Как-то же надо разбираться, что с нами происходит.
О д е г. Да, тянет, тянет к бумаге… сядешь, и после двух строчек начинается… Вот как ты пишешь?
С е р г е й. Обыкновенно. Три дня пишу, три месяца тошнит. Оклемаюсь и опять три дня пишу, и опять три месяца тошнит.
О л е г. Как бормотой обожрёшься, да?
С е р г е й. (Смеётся) Наверное.
О л е г. Тут, должно, запой нужен. Клин клином, чтобы на повтор тянуло. И ещё – одному тяжело. В этом деле, по-моему, обязательно на кого-то замыкаться надо.
С е р г е й. На себя не хочется?
О л е г. Ерунда, нулевая работа. Я – это есть я, ни прибавить, ни убавить… не замкнуться.
С е р г е й. Тогда тебе ещё не пора.
О л е г. Сначала наплакаться вволю? Так я уже наплакался. Вволю.
С е р г е й. Это ты сразу наружу плачешься, а ты сначала в себя окошечко протри. Если хоть что-нибудь из увиденного разберёшь, тогда уж попробуй через него и на других смотреть. Главное – ты сам.
О л е г. Ты уж умней Мишки начал! Сам! Сам я и в Африке сам.
С е р г е й. Нам до самих себя дальше, чем до Африки.
Ол е г. И в какую сторону?
С е р г е й. К себе!
О л е г. Заладил: к себе, к себе… Нельзя всё только к себе.
С е р г е й. А тебе бы на других навалить. Ведь «к себе» - не в смысле кушать, а в смысле тащить. Такие, как мы есть, не сумеем.
Пауза
О л е г. Да уж, меняться нам надо. Но – как? Хотя, вот что я, Серёга, заметил: начинаю писать и у себя на глазах становлюсь другим. Сижу на базе, на ящиках, у всех перекур, кто где, а я - записную книжечку и карандашик. Начну строчку – только не смейся! - посмотрю вокруг себя и прямо подмывает: то ящик поправить, чтобы вдруг не свалился, то морковку с пола подобрать. Неуютно как-то делается, просто невозможно писать, когда от рук твоих в эпсилон-окрестности хоть какой-то непорядок. И вообще: пока в квартире бардак – за стол не сяду, а если б не писал – да хоть всё вверх дном перевернись, даже радуешься: разнообразие среды обитания.
С е р г е й. (Качая головой.) Ясно.
О л е г. И у тебя так бывало?
С е р г е й. Бывало, как же. Чего только не придумаешь, чтобы не работать.
О л е г. Не понял.
С е р г е й. Ну вот, а говоришь: в Африке!.. Ты же лучше морковь с земли соберёшь, полы помоешь, чем писать. Это ты так ловко себя обдуряешь, мол, новое отношение к жизни, а это не новое отношение, а старая лень… Просто ты думаешь, что писать легко и приятно, а тут вдруг оказалось трудно, труднее, чем постель заправлять, так тот ты, который лодырь, начинает пудрить мозги тому тебе, который размечтался стать писателем: «Гармонии в мире маловато, дай-ка я морковку пока в ящик…» А там, глядишь, и перекур кончился, книжечку – в карман… Так?
О л е г. Ну, уж… Хотя, чёрт её знает…
С е р г е й. Вот от-но знает… Так, так! Нас этому лучше всего учили.
О л е г. Чему?
С е р г е й. Лёгкую струю чуять.
О л е г. Как рыба? Что ж плохого?.
С е р г е й. Рыба против течения идёт, а мы – по. И морковка твоя, и колхоз тоже – ведь легче ехать, чем не ехать, чтоб потом бить себя в грудь, как там на грядке тяжело.
О л е г. Если б я там не работал, кто б работал? Что бы ты ел?
С е р г е й. Некому, конечно. Бывшие деревенские здесь груши околачивают, вы – там. Но – легче. В чужом деле можно не утруждаться, в своём – нельзя. Мы теперь гонимся за лёгкостью, а лёгкие дорожки в такую порой беспросветную трудность заводят… Тебе икру метать на камни, а ты посреди теплого, но мёртвого моря. Что тут делать? В петлю? В стакан?
О л е г. А ты как? Ты ведь давно уже пробуешь?
С е р г е й. И я плохо, Олег. У меня, знаешь, какой был любимый трюк? Ухвачу идею и, нет, чтобы тащить её к столу, на бумагу, я с ней на диван, якобы обдумать получше. И засыпал, и забывал. А оправданий нам бог отсыпал – на любую лень хватит. Надо всё бросить. А как?
О л е г. Как… взять и бросить.
С е р г е й. Нет, слишком мы правильно и нежно воспитаны, в смысле очень неправильно и грубо – всего боимся. Я, например, боюсь прослыть тунеядцем, потому что меня тогда не поймёт ни один близкий мне человек, а без такого понимания - т р у д н о. Я боюсь остаться без гарантированного дохода в сто пятьдесят рублей – подачки за то, что не занимаюсь всё-таки ничем, с точки зрения дателя сих денег, предосудительным, я боюсь участкового милиционера, который, рвения ради, может посодействовать в приобретении казённого билета из Москвы, я боюсь устраиваться дворником или сторожем – а вдруг мне не позволят стать профессиональным литератором и придётся на всю жизнь остаться дворником или сторожем, я, наконец, боюсь потерять связь с той средой полутехнической полуинтеллигенции, которая из меня сделала полуидиота, и трижды боюсь, что так и не порву этой связи никогда. Ты видишь, я всего боюсь. Где уж с таким комплексом стать русским писателем?
О л е г. Чего же это ты всего боишься?
С е р г е й. А вот и не знаю. Тешу себя тем, что я не виноват, что скорлупа, в которой я постепенно обнаруживаю человека со своим именем, так была скроена – всего бояться. Пока ещё я её перерасту и вылуплюсь!..
О л е г. Нет, не верю я тебе.
С е р г е й. И этого я боюсь, что мне не будут верить. Мы так легко научились не верить, что, как к обязательному атрибуту неверия, привыкли и к вранью: чего за правду упираться? Всё равно не поверят! Давай, крути всякую ересь, один конец… Только почему же ты мне не веришь? Если мы с тобой, два писательских зародыша, друг другу верить не будем или, что то же самое, не будем друг другу правду говорить, то куда ж нам к людям?.. А ты? Неужели ничего не боишься?
О л е г. (Пожимает плечами.) Вроде ничего.
С е р г е й. И ни за что не боишься?
О л е г. Как будто нет.
С е р г е й. Да, все-таки Мишка прав: так наш брат классно заврался, что самого себя не понимает. А писать-то зачем принимаешься, раз уж тебе ни за что не страшно?
О л е г. Для того и принимаюсь, чтобы понять.
С е р г е й. И то… Это уже хорошо, что понимаешь, что самого себя не понимаешь. А то нынче каждый про себя всё понимает, а мрак всё гуще.
О л е г. Иногда, правда, мне видится очень ясно: как жить, зачем, что делать, что переделать, о чём, как, кому сказать, чтобы… ну, и так далее. Идёшь утром на базу и прямо подпрыгиваешь, искришься от ясности. А сядешь для разминки на корзины, пару дурачков сгоняешь, пару сигарет выкуришь, пару анекдотов выслушаешь – и ничего такого уже и не нужно, всё хорошо. А если ещё и пару стаканчиков бормотушки угадаешь заглотить, то и народец вокруг уже совсем другой, отличные советские ребята, хоть в разведку с ними, хоть в магазин, и готов шею свернуть любому, кто скажет, что живём не так. И пока – через неделю, а то и через две – на хорошую книжку не нарвёшься, так в этом дыму и плаваешь. Может и правда – читать побольше? А то, как в плену…
С е р г е й. И тебе не страшно?
О л е г. Ещё как страшно!.. Ну, не в смысле… а… Я думал, ты про другое, участковый там у тебя… Как тут быть? Я не вижу с кем бороться, я вплотную, за грудки взялся, а ничего не разберу. Лупу что ли с собой носить, чтобы эту ложь разобрать? Что в ней?
С е р г е й. Не лупу. Наоборот. Это не маленькая и острая, это большая и давняя уже ложь, чтобы в неё что-то разглядеть, к ней не приближаться, от неё бежать надо.
О л е г. Большое видится на расстоянье?
С е р г е й. Не отбежать в сторонку и рассматривать, а бежать, сломя голову. И чем дальше убежишь, тем больше поймёшь.
О л е г. Куда бежать? От кого? От своих ребят?
С е р г е й. Страшно?
Олег за спиной отходит к двери в большую комнату, некоторое время стоит в раздумье. Выходит. За ним, медленно, Сергей
Большая комната
О л е г. Что приуныли? По рюмке да в люльку, хватит.
М и ш а. Вот человек!
А л е к с а н д р. Без меня, я сразу в люльку.
С е р г е й. И без меня.
О л е г. Тогда и без меня.
М и ш а. Что ж говорил?
О л е г. Тебе ли объяснять – что? Сам знаешь: говорим не то, что думаем, любим не тех, кого любим, делаем не то, что хотим. Так, Серёга?
М и ш а. Ну, и делайте, а я выпью (Поднимается, пьёт.)
К А Р Т И Н А П Я Т А Я
Кухня
Ирина и Сергей. Молча стоят друг против друга – долго. Потом Сергей делает шаг навстречу. В это время в затемнённых комнатах слышится шум, топанье, отрывистое хлопанье дверью. Ирина испуганно отшатывается и выбегает посмотреть. Быстро возвращается
С е р г е й. Что там?
И р и н а. Пуп пошёл… очищаться.
С е р г е й. Всё-таки Пуп – тварь божья: обнял унитаз и очистился. Хорошо ему.
И р и н а. Он сам хороший, вот ему и хорошо.
С е р г е й. А если тебе плохо, значит, ты плохой?
И р и н а. Нет, конечно. Зачем сразу всё выворачивать. Только бы прицепиться и вывернуть и всегда какая-то цепь получается из листов мёбиуса. Я сегодня от этого устала.
С е р г е й. Действительно… Извини. Просто мне вот уже не блюётся – мучайся! А этот сбегал, очистился – и снова христосик! И все его любят. Очень Пупок удобный, чтобы его любить. Ты заметила, его ведь все любят.
И р и н а. Кроме Мишки.
С е р г е й. Этого не проведёшь
И р и н а. Ты так говоришь, как будто наш Пуп, наш Пупок – какой-то оборотень.
С е р г е й. Да, смешно. Он из вечной породы специфических отечественных штрейкбрехеров – всех устраивает. Одни на нём едут – хорошо. Другие его жалеют, что на нём, бедненьком, едут – и им тоже хорошо, добрые! И, главное, самому пупку хорошо.
И р и н а. Почему?
С е р г е й. А это и есть наше специфическое и никому не понятное.
И р и н а. Мне – понятное: вот вы всё про таланты, а мне кажется, Пуп у нас и есть самый талант, у него есть талант жить. Просто жить.
С е р г е й. Может быть. Всё это скоро проверится: полетят с Пупка перья, значит, был талант. Мы все ещё маленькие, не видим, в какое время попали… Понимаешь, за большой бойней, за резнёй всегда идёт чума. Живой крови не видно – мы и рады. А тихая чума любой резни страшнее, потому что косит всех из рода воинов, а не только кого-то из самих воинов. Мы попали в самый разгар этой тихой кошмарной эпидемии – гибель талантов.
И р и н а. Но почему? Отчего им гибнуть?
С е р ге й. С голоду.
И р и н а. Всё ты смеёшься.
С е р г е й. Засмеёшься. Они же не всеядны, у талантов пища очень однообразная – воля да вера. Вот твой Пупок и поверится, талант он или обыкновенный русский раб.
И р и н а. Как-то ты о нём… Он же не виноват!
С е р г е й. Упаси бог! Конечно, не виноват. У нас никто ни в чём не виноват. Такая невиноватая жизнь. Только почему-то один от неё в стакан залез, второй под корочку кандидатскую спрятался, третий в колхозе хоронится, четвёртая до сих пор цветные экзамены по ночам сдаёт, а все мы вместе – в эту вот квартиру забились. Кто мы. Что тут делаем? Бежать бы отсюда.
И р и н а. Это мы так повзрослели.
С е р г е й. Я себе раньше взрослость проще представлял, как дерево - растёт вверх. А мы всё в стороны.
И р и н а. Мы, наверное, ветки.
С е р г е й. Ты, Ира, слишком добрая. Мы не ветки, мы уроды. Мутанты духа.
И р и н а. Что ты говоришь!
С е р г е й. Такие психические больные, которые видят, что с ними что-то происходит, но ни понять, что происходит, ни сказать, ни сделать ничего не могут. Попробовали разок, да не вышло. И плюнули. Приспособились: выдают себя за других, свыклись уже с ними, другими, и, кто как умеет, прячутся от понимания ужаса, что они – не они.
И р и н а. Потому, наверное, всё так нелепо и получается. И у нас… Если бы мы были – мы, всё бы вышло легко и радостно.
С е р г е й. Да… мы ни себя, ни других н а с т о я щ и х не любим и боимся, с ними морока, они живые.
И р и н а. На третьем курсе я тебя боялась.
Некоторое время молча смотрят друг на друга, потом Ирина делает шаг. Из большой комнаты доносится раскатистый храп Олега. Ирина отступает
С е р г е й. Кто это?
И р и н а. Олег… спит…
С е р г е й. Олег спит.
Пауза
И р и н а. А потом уже не боялась. Помнишь, на первую годовщину выпуска собрались, и я…
С е р г е й. Помню…
И р и н а. А ты над всеми хохотал. И надо мной тоже.
С е р г е й. Я – хохотал? Над тобой? Это я не хохотал…
И р и н а. Теперь-то я понимаю. Мы с тобой, как две обратные функции…
Пауза
В затемнённой большой комнате с бормотаньем поднимается Миша, начинает шарить по столу, в серванте гремит посудой. Причитает: «Господи, господи, где же?..» Подходит к туалету, в темноте слышится разговор
«Пупок, ты сам-то что-нибудь привёз?».
«Привёз».
«Где же?».
«У меня в пиджаке, в кармане»,
«Так давай, что ж ты!..»
«Погоди, отплююсь…»
«В пиджаке,!.. У, пьянь!»
Оба шлёпают в комнату. Падает стул, на котором висел пиджак Пупа.
«Не разбей, гном безрукий!.. Это что?»
«Фотографии, жена, мальчишки…»
«О-о-о! Кто ж тебя такого родил?!.»
«Я мамкину с собой не вожу. Что ж – мать, обыкновенная женщина».
И р и н а. А когда мы встретились на этот Новый Год, я подумала…
С е р г е й. …Что я был пьяный?
И р и н а. Что ты всё говоришь из жалости к… моему тусклому виду. Знаешь, какая это горькая штука – жалость? И страшная, заставляет тебя делать совсем другое, не то, что обязательно нужно бы сделать… И звонил ты уже не мне…
С е р г е й. Иринка!..
Делают шаг навстречу друг другу, но в этот момент на кухню заходит Миша, сомнамбулически, не замечая Сергея и Ирину, открывает холодильник, достаёт бутылку с портвейном, пьяно бубнит, не решаясь пить из горлышка
«Мне, мне – без стакана? Во всей стране у них стакана нет. Куда ж мне, великому несчастному, за стаканом, куда? В Германию? В Америку?»
Сергей и Ирина расходятся от этого видения в разные стороны. Миша выпивает из горлышка, проговаривает
«Я - кто? А вы – кто?» - и затихает в полусне-полубреду рядом с холодильником на табурете.
И р и н а. (испуганно.) Что это с ним?
С е р г е й. Ничего. Пьяный наш нигилист. Давно и сильно…
И р и н а. Может, его отвести?
С е р г е й. Пусть посидит в холодке, тронешь – развоюется.
И р и н а. А если в ванну?
С е р г е й. Он снаружи чистый…
Пауза.
И р и н а. Всё-таки с тобой бывает неловко… Всем…
С е р г е й. И тебе?
И р и н а. Не спрашивал бы так – было б ничего, но ты же норовишь… Они – товарищи! Над ними не смеяться, их больше чем учить – надо жалеть…
С е р г е й. Чтоб им тоже стало горько и страшно?
И р и н а. …и любить.
С е р г е й Я и люблю.
И р и н а. Ты как-то это больно делаешь.
С е р г е й. Им уж не больно. Они от такой боли защитились. Вон, пройми его (Кивает на мычащего на табурете Мишу.) И Сашку уже не взять, и Олега уже не вытащить…
И р и н а. Из колхоза?
С ер г е й. Что все друг друга колхозом пугают? Работы прорва, воздух чистый, дураков до самого неба, сильному мужику только там и жить-воевать! Из вранья его уже не вытащить. Из своего, из чужого, и горы ему уже не впрок.
И р и н а. Всех рассудил… А ведь мне Олег почти предложение сделал.
С е р г е й. С собой звал или сюда приехать собирается?
И р и н а. Зачем ты так? Серёжа, Серёжа…
С е р г е й. Прости, прости, я иногда словно заболеваю, злюсь напропалую.
И р и н а. Не понимаю.
С е р г е й. А почему наш самый разумник на чужой кухне сидит голый и пьяный, понимаешь? Почему Пуп десять лет себе другого пиджака купить не может, понимаешь? А почему…
И р и н а. Ты успокойся, успокойся, Серёжа… (Подходит, гладит его по голове. Опять раздаётся топот, Пуп снова рычит и плюётся в туалете.) Что же это такое?
Пауза.
Что же нам делать?.. Тебе не кажется, что мы все уже ужасно старые?
С е р г е й. Кажется. Подождём, помолодеем ещё. Это к тридцати все старые, а к семидесяти самый расцвет.
И р и н а. И то – только у вас…
С е р г е й. (Спохватывается.) Ира, что ты, что ты, да какие же мы старые? (Обнимает её.)
Из темноты комнат сквозь сочный храп Олега пробивается тихий плач Наташи, слышится громкий шопот оставшихся одних в большой комнате Зины и Александра
«Ну, ну, ну… руки, учёный человек!»
«Зинуля, ты прямо как… не понимаю, что ты, в самом деле?!»
«Ты что мне говорил, а? Ты мне такое сказал!..»
«Я – только одно: ты вошла, и я сразу сказал, что вошла женщина…»
«Нет, ты, учёный человек…»
«Да это я врал… от обиды, как последний… а честно – ты как только вошла…»
«Не трогай меня! Уйди. Уйди!..»
И р и н а.Что же это такое? (Отворачивается)
С е р г е й. Ин-же-не-ры.
И р и н а. Мы? Нет, нет, мы кто-то другие.
С е р г е й. Кто?
И р и н а. Не знаю… помнишь (Читает.)
В паузах гимнов невнятные вскрики,
С пеньем духовным вышли калики
Слепо-глухие.
В городе тусклом под кожей атласной
Ночью пустынно и утром неясно –
Кто мы такие?
Ток междометий и междуусобиц,
Буйные травы над буквой надгробий,
Годы лихие.
Прямо под куполом – тьма подземелий.
Трусы, герои иль пустомели –
Кто мы такие?
Чёрная – в доме корявая гостья,
Белая – гладкой бильярдною костью
Щёлкнута кием.
Надпись сворована с траурной ленты –
Нищие, сволочи, Интеллигенты –
Кто мы такие?
В памятном крайнем тысячелетье
Мало ль плясали по памяти плети
Зла и стихии?
А мы – вот судьба наша истинно злая! –
Дышим друг другу в висок и не знаем –
Кто мы такие?..
С е р г е й. Я, Ира, до сих пор не знаю. А когда узнаем, мы станем другими. Придут другие времена и вылепят из нас другие фигурки, и нам не пересилить этой лепки.
Пауза.
Но почему сейчас мы тут оказались? Мы с тобой должны были встретиться иначе, на старой улице, у тебя в руках должны были быть мимозы… у тебя есть чёрное пальто? Я помню у тебя точно такое чёрное пальто!.. И пошли бы ко мне… Пошли?
Плач из маленькой комнаты перерос в глухие рыдания
И р и н а. (Вздрагивает.) Господи! Что же это такое?
Возвращается из туалета Пуп, поднимается с табурета полуголый Миша и, трясясь всем телом, выходит из кухни, храпит ещё громче Олег, быстро заглянул Александр, чертыхнувшись, исчез. Наташа рыдает.
И р и н а. Страшно… Ничего, до утра доживём, и всё будет по-прежнему.
С е р г е й. По-прежнему… вот это и страшно…
И р и н а. (Подходит к окну.) Ночь… Какая непонятная липкая ночь…
З А Н А В Е С