ШАКАЛЁНОК
Я ехал через столицу в Шексну по делам своей фирмы – маленького деревянного полесского заводика. За неполные сутки Москва меня измотала. Видно, я принадлежу к числу людей, которым большой город не по плечу. Или не по зубам. Или не по душе – как ни скажи, потому что стоит только мне попасть в жёсткие каменные лапы большого города, как во всём моём естестве начинают происходить не совсем понятные метаморфозы, и суток вполне хватает, чтобы я чувствовал себя разбитым на всех фронтах, причём, разбитого уже, город не оставляет меня в покое, а норовит добить, даже если я давно лежу на верхней полке, а поезд вырвался в поля, в леса, оставив город далеко за горами или – ещё дальше – за рукотворными морями, у которых, правда, имена опять сплошь городские, - кажется, он едет вместе со мной и всё тюкает, тюкает, тюкает… Пытаюсь отгородиться от погони жалкой усмешкой: «Как люди ещё не посходили с ума в больших городах?» - но усмешка выворачивается наизнанку и тоже бьёт: «А может, посходили, да сумели меж собой договориться и таятся теперь от всего света?» Хотя что теперь «весь свет»? Города, города… Хитрые, умные, губительные образования. То, что есть у городов душа, это, спасибо поэтам, общеизвестно, а что у них есть ещё и ум, и гипнотическая сила, узнают только заезжие лесовики, вроде меня. Например, мне всегда удивительно, почему, не пройдя по Москве и квартала, я начинаю чувствовать голод, и не простой голод, о котором в обычных условиях могу легко забыть до урочного часа, а какой-то активный голод. Он начинает существовать как бы отдельно от меня, идёт то сзади, то спереди, подталкивает в спину, не даёт прохода, заставляет шарить глазами по вывескам, тянуть направо-налево носом и, наконец, влипать в очереди. В том, что этот голод – химера, убеждаешься после любой столичной столовой через полчаса – он снова тут как тут! Или усталость. Я лесной человек, могу сутками топтать тропы, пока она меня не догонит. В городе же, особенно в большом, через те же полчаса ноги чугунеют и ты уже не чаешь где-нибудь приткнуться и отдохнуть. Заодно и поесть.
Дальше – хуже… но речь не об этом. А о том, что за сутки Москва меня измотала. На поезд «Шексна» в день приезда билет я не достал (школьные каникулы – дети так и ждали, чтобы рвануть на Север!), гостиницы я не добился, друзьям, вернее, знакомым не дозвонился, родственников в Москве у меня нет, да и чем бы они были виноваты, что в полесье, что в полесье разучились пилить доски? И в очередях ни за чем из заказанного не достоялся… Короче, усталый и голодный, я лежал на верхней боковой полке в середине вагона, терпеливо дожидаясь, когда поезд, наконец, тронется и можно будет спокойно решить дилемму: съесть ещё одно яйцо из дорожного пакета или уснуть сразу? А за окнами тысячью незнакомых людей друг другу людей (вот ещё чем страшен для меня город – тысячью незнакомых, ну, совершенно незнакомых друг другу людей на одно маленькой тесной площади!..) шевелилась Москва и, похоже, тоже решала дилемму: отпустить меня подобру-поздорову или подкинуть ещё на дорожку какое-нибудь своё особенное изобретение, специально для меня, медведя.
В купе, напротив моего бокового места, вошли мальчик лет тринадцати с мамашей. Мальчик сразу уселся к окну и стал мне невидим, мамаша села напротив сына, с открытой для меня стороны, и пришлось её разглядеть, тем более что и она, то вскакивая, то усаживаясь снова, принялась меня изучать: чего это гражданин сразу на полку взгромоздился? Не больной ли? Не обидит? Не заразит? Неприятно изучала, избавиться от такого внимания можно только встречным – и я уставился. И то – зря: она перед отходом поезда вышла, а суетилась и волновалась потому, что до самого Череповца отправляла сына одного на каникулы и хотела убедиться, что спутниками её мальчика будут люди хорошие.
Спутники, впрочем, таковыми и оказались: рыбаки. Один, как и я, сразу забрался на вторую полку и – уже в отличие от меня – моментально захрапел, а двое других – моложе и старше меня лет на десять – охотно позволили мамаше побеседовать с собой о предстоящей дороге и прочем незначительном вообще, но весьма многозначном для женщины в её положении. Словом, рыбаки её успокоили, обещали приглядеть и, если нужно, подсобить. Она и ушла, на меня теперь даже и не взглянув.
Рыбаки, как только поезд соскочил с перрона, завели с маленьким соседом разговор – про школу, про череповецких родственников, немного про рыбалку, а я решил выбросить мысль об яйце из головы и последовать доброму примеру – уснуть, но тут что-то – в ответах ли пацанёнка? – меня отвлекло от сна, сон, конечно, с моей полки сразу удрал, и пришлось слушать.
- Где живёшь-то, путешественник? – доставая из рюкзака закуску, спрашивал рыбак, что помоложе. Он уже разделся до тельняшки и теперь постоянно оттягивал вниз врезающийся в горло ворот. Звали его Степан, он мне сразу понравился, наверное, именем.
- Где – в Москве! Где ж ещё можно жить? – Пацан говорил свободно, но с лёгкой иронией, хорошо служащей защитой слабому в неравных разговорах. А всю дорогу лица его я так и не увидел, но по этой лёгкой иронии свой вариант нарисовал без труда: круглый гладкий овал, бледно-голубые глаза, пухлая верхняя губка, чуть приподнятая с одного края, и с этой стороны – ямочка на щеке.
- А мы вот в Люберцах живём. В Люберцах, выходит, нельзя? – простодушно продолжал спрашивать рыбак.
- Раз живёте, значит, можно…
- То-то! В каком классе?
- В шестом.
- Пионер?
- Ну-у.
- А чего так невесело?
- Чему ж веселиться?
- Запомни, парень: в школе самое веселье, потом грустное начнётся, - Степан всё ещё радовался дороге – и в голосе, и в движениях его чувствовалась приподнятость.
- Мы ж в советской школе… - мальчик постарался усмехнуться со значением.
- Ух ты! Советская школа ему не нравится! – Улыбаясь, Степан изобразил удивление и оттянул ворот вниз.
- А кому она нравится?
- Смотри-ка! Сам такой умный, а школа не нравится. Уму-то тебя в школе учили!
- В школе не уму учат, а предметам.
- Ладно, ладно, давай закусим, налетай, пионер…
От еды пионер отказался, достал себе какой-то хрустящий пакетик.
- Это что у тебя? – поинтересовался старый рыбак, которого Степан уже несколько раз назвал Артёмычем. – Вроде как семечки, а не грызёшь…
- Чищеные уже, только ешь, - ответил парень и, должно быть, в этот момент поддёрнул свою пухлую губку.
- Сколько живу – не видел! В пакетиках! – Артёмыч, стараясь честно выполнять взятую на себя роль опекуна, тоже изобразил удивление, правда, не так искусно, - дай-ка попробовать.
Парень вместо того, чтобы отсыпать, нагнулся и достал ещё два пакетика.
- Пожалуйста.
- Ну, это ты много! – стали отказываться рыбаки., - мать, поди для родственников послала, а ты тут раздаёшь.
- Мать и не знает.
- Где ж ты взял?
- Купил.
Степан посмотрел цену.
- Сорок копеек.
- Считай, на два стакана, - перевёл Артёмыч, - и много затарил?
- Не, пачек двадцать, куда их много – семечки!
- Ну да, ну да, - согласились рыбаки. Они украдкой выпили, стали жевать домашнюю свою снедь, молчали. Потом Артёмыч вернулся к пакетикам.
- Ни в одном магазине не видел таких, - и повертел в руках.
- Это ты, Артёмыч, в наших не видел, в Люберцах, добродушно подтрунил над молоденьким москвичом Степан.
- Да я и в Москве не видел, взял бы старухе, чтоб по квартире не сорила.
- Если купил – так обязательно в магазине! Чудные вы, дяденьки.
- А где же? В кооперативе?
- Мало ли где можно вещь приобрести, - голос пацана набирал силу, он чувствовал, что кое-что знает лучше этих простоватых взрослых.
- Это точно, - легко согласился Артёмыч, а Степан потянул вниз ворот.
- Какие же ты ещё вещи приобретаешь? – спросил он.
- Всякие, какие понравятся.
- Ну какие, какие?
- Да вот, например…
По взглядам рыбаков я догадался, что паренёк тронул свою шапочку, вспомнил, что прошмыгнул он в чём-то пёстром на голове, но я, конечно, не рассматривал.
- Сам купил? – Степан поднял брови.
- А что такого? – вступился Артёмыч за паренька, - ей цена-то пять рублей.
- Двадцать, с удовольствием поправил мальчик.
- Балует, значит тебя мать, - отступаясь, вздохнул Артёмыч, - я бы больше пяти не дал.
- И она не дала больше… Я, правда, и не просил, я ей сам сказал, что пять.
- А остальные чьи?
- Мои.
_ Ага!.. – Степан оттянул ворот. - Что ж, раз такой богатый, полностью не раскошелился?
- Нельзя, - мальчик рассмеялся непонятливости собеседников, сразу же спросят – откуда? – и пошло… - он махнул рукой, вспомнив, как это бывает.
- Так что ж, мать не знает, сколько она стоит? – спросил Степан.
- Для неё пять рублей и стоит.
- Вот это молодец! – похвалил Артёмыч с искренностью, с какой родители хвалят опасную удаль чужих детей. – Мои бы девицы так научились! – И к Степану, - мои наоборот: стоит вещь пять, а скажут двадцать. Давай, папаша, гони монету!.. Но есть же нормальные дети, и показал широкой ладонью на юного попутчика.
- Да-а, - Степан что-то соображал, - погоди, а тебе-то для чего тратиться? Купил бы за пять – есть же такие шапочки? И двадцатка в кармане, цела.
- На что она цела? А это – вещь! – Судя по тому, что он не хотел её снимать в тёплом вагоне, для него это действительно была вещь. – Не деревенская вязка, а смотрите – вот, вот и вот…
Мальчик что-то показывал на шапочке, выворачивая её на изнанку.
- А что, с буковками – теплее?
- При чём тут теплее?
- Что же при чём. Не пойму, - Степан явно лукавил.
- То, что по улице в ней пойдёшь, и на тебя внимание обращают.
- Очень это нужно? Чтоб обращали? – Степан всё больше напускал наивности.
- Что же ещё нужно?.. Делаешься уверен в себе, чувствуешь свободней… комплексы не копятся…
- Что? – Переспросил Артёмыч.
- Комплексы. То есть жить легче и вообще… Старшеклассники за руку здороваются.
- Из-за шапочки7
- И из-за неё тоже.
- Всё ругаем нашу молодёжь, а они, смотри, какие толковые соображают. – Артёмыч похлопал парня по плечу, - тебя как зовут-то?
- Игорьком.
- Молодец, Игорёк, правильно, так и надо, соображай, как жить легче…
- Погоди, - перебил его Степан, а деньги у тебя откуда?
- Ну-у… - Игорёк махнул рукой, давая понять, что этого добра у него!..
Степан опять оттянул ворот, Артёмыч почесал макушку. Оба, наверное вспомнили, как откладывали с получек пятёрки, заначивали трояки, чтобы на дальнюю и долгую рыбалку взять никогда не лишнюю бутылку – вот, полчаса не едут, а одна уже почти кончилась.
И я тоже вспомнил – про своего отпрыска, он всего на год моложе этого Игорька. Подумал, как обычно думают родители, что мой не такой, про деньги ему так и не сказать, я ему только по тридцать копеек в день даю. Потом засомневался: а вдруг обманывает? Ведь и суетливая мамаша, судя по всему, тоже не ведает о сыновних богатствах. Но, поразмыслив, решил, что в небольшом посёлке поцанёнку разбогатеть не на чем…
Игорёк дожевал семечки, скомкал целлофан и положил его в общий мусор на столе. Никто ни о чём не спрашивал, и он почувствовал себя неловко, поэтому снова нагнулся к своему багажику и достал что-то ещё.
- А вот – пробовали?
Артёмыч взял маленькую прямоугольную упаковочку и предположил первое, что пришло в голову после семечек.
- Что такое? Халва7
- Жвачка!
- А-а, видели, видели… - Артёмыч вернул, потеряв интерес.
- Видели, да не то, - Игорёк вытащил одну пластинку, - возьмите, попробуйте.
- Упаси бог – жевать, - отмахнулся тот.
- Да вы попробуйте, попробуйте!
- Вон пусть Стёпка пробует.
Артёмыч освободил себе краешек стола, достал пластмассовую коробку с мормышками и стал в ней копаться. А Степан посмотрел на этикетку, присвистнул.
- Где разжились?
- У иностранцев, где ж ещё, - Игорёк взрослел на глазах.
- За рубли? - без прежнего лёгкого веселья спросил Степан.
- За так, - сказал мальчик, - нужны им наши рубли!
А наш так им нужен?
- Выходит, нужен.
- Нет, серьёзно?
- Я правду говорю – за так! – и Игорёк стал рьяно доказывать, что не обманывает; по взволнованной скороговорке, на которую он вдруг перешёл, можно было догадаться, что главной для него была только эта правда, а что стояло за ней, какого цвета была её изнанка – неважно. И то, что посерел такой весёлый сначала Семён, мальчик отнёс за счёт этого неверия. – К ним главное – подход. Конечно, если полезешь, как на забор, да ещё по-английски ни слова не знаешь, считай, что пустой. Как приехал, так и уехал. Надо с чувством…
- С каким чувством? – перебил Степан.
- Это так говорится – с чувством, - не ленился Игорёк объяснять, - с пониманием дела, не ко всякому соваться, момент сечь, глядишь, в чём помочь или подсказать угадаешь, тогда уж точно с товаром. А если на языке удачно стрельнёшь, то совсем здорово!
Я ясно представил, как заблестели бледно-голубые глазки.
- Это как? Гебен зи мир битте?.. – Степан кисло улыбнулся, вспомнив жалкого бендеровского приятеля.
- Почему же «гебен»? Лучше по-английски, надёжней: «Гив ми плиз…», ну и так далее.
Откуда-то из своих мыслей неожиданно вернулся Артёмыч:
- Видел, Стёп, какие молодцы ребятки растут! Много из-за стола торчит? А уже знает и «гебен» и «гив ми». Грамотные ребятки растут, молодцы!.. А то как заведутся ругать молодёжь, тьфу! Молодцы, Игорёк, молодцы, так и держите, не слушайте никого, особенно нас, старых огрызков…
Игорёк приободрился.
- У меня-то глаз намётанный, мимо не пройду! Я их, если хотите, по походке узнаю, к кому на каком языке подруливать, у кого какой товар в кармане лежит и сколько взять можно. Есть такие дяди, что сами предлагают, покажись ему только половчей, а есть такие индюки – лучше не подходить. Знать надо!
- И где же вы с ними общаетесь? – сухо спросил Степан.
- Где их больше, там и общаемся. – Мальчик налёг на последнее слово, оно ему понравилось. – Мы так чаще на Красную площадь… там их много, и все в нужной форме – гуляют.
- Мы? – переспросил Степан, - ты, значит, не один такой шустрый?
- Один! Ха! Вы что, дяденька?! – Игорёк удивился и обрадовался больше, чем незнанию рыбаками, взрослыми людьми, цен на фирменные вещи. Сколько раз всем классом ездили!
- Всем классом?
- Ну, если кто заболеет или у кого ещё дела какие…
- И девчонки?
- Девчонкам-то как раз больше везёт. – Признание в чужой удачливости далось мальчику не очень легко, поспешил добавить. – У них, правда, размаха нет…
- А поймают за таким занятием? – В устах Степана фраза прозвучала угрожающе, почти как «ну, попадётесь вы мне!». Но Игорёк не заметил.
- В первый раз ничего, - просто выкладывал он, - в школу сообщат и всё.
- А на второй? – быстро спросил Степан, надеясь, наверное, что после второго такого позорного случая их должны отправлять в детскую колонию.
- На второй опять сообщают.
- И всё?
- Нет, - засмеялся Игорёк, - собирают дружину и начинают судить. Кого-нибудь подговаривают в судьи, и он тебя приговаривает. «Театр юного зрителя» называется.
- Почему же театр?
- Да потому… Вчера мы с судьёй вместе ходили, только меня поймали, а его нет.и он меня судит. Ну и зрители.
- Тебя судили?
- Было, - легко вздохнул мальчик.
- И что присудили?
- Как всегда – лишили права месяц носить галстук. – Мальчик совсем рассмеялся.
- Строго. Да вы, поди, и так его не носите.
- Носим. В кармане, на всяких случай.
- И не стыдно?
К такому вопросу Игорёк был здорово готов.
- Что стыдно? У нас же такой жвачки нет? Нет! У нас разве жвачка? Её в рот брать противно. Два раза челюстями двинул – выплёвывай! И не дуется. Вот это стыдно, - выпалил он на одном дыхании защитную речь. («Поднаторели на своих судах в адвокатуре», - подумал я) – Жвачку сделать нормальную не могут! – продолжил он тише, с толикой знакомого презрения в голосе. – Хорошо ещё, прибалты выручают немного, а то вообще стыд. Разве б мы пошли, если б у нас такую делали? – Игорёк забрался на вершину собственной правоты и сейчас гордо оглядывался с её высот.
- Пошли бы, - вздохнул Степан горько, - уж если ты от роду шакал, найдёшь, что клянчить.
- Я не шакал! – обиделся Игорёк.
- Не шакал, так шакалёнок.
- Наступило неловкое молчание, разъединяющие слова были сказаны. Степан мучился – с кем сладил! И попробовал примиряюще:
- А ты знаешь, что такое гордость?
- Хе, дяденька…
И опять замолчали. Теперь понял и игорёк, что наболтал лишнего, стал тихо оправдываться:
- Да я что… так, раз-два в месяц сгоняешь, чтоб самому хватило. – И снова оживился: - у нас есть такие короли, блоками возят. Хорошо имеют. К трём, а то и больше.
- Что - к трём? – опять оторвался от своей коробочки Артёмыч.
- Экономика простая! – Любопытство старого человека польстило мальчику, обида улетучилась. – Берёшь, скажем, на двушник, толкаешь за полсотни. Тридцать чистые, а тот двушник опять в оборот. Бывает, что и не два к пяти, а один к трём, к четырём, даже к шести, смотря что за товар.
- Гнать нужно из школы таких экономов! Не сдержался Степан.
- Не, не выгонят, - убеждённо парировал мальчик, - основные все – отличники.
- И ты?
- И я… литературу только не очень, а так…
- Дела, - упавшим голосом протянул Степан, встал со скамьи, похлопал по карману, пойдём, Артёмыч, покурим…
- Артёмыч привычно отмахнулся, погоди, мол, разберусь вот.
- Угостить хорошими? – спохватился Игорёк и проворно полез в сумку.
- Не надо, а то ведь не продашь, початую.
- Я думал, что без Степана старый и малый найдут общий язык, но ошибся. Артёмыч спросил только.
- Отца нету, что ли? – спросил тихо, заранее жалеючи.
- Почему нет? Есть, - недоумённо ответил мальчик.
- Понятно, - уронил Артёмыч, и было понятно, что ничего ему не понятно.
Стало тихо. Артёмыч убрал коробку, начал укладываться. Я отвернулся к стене и заставил себя заснуть.
Проснулся через несколько часов, в полутьме. Напротив меня, на верхних полках, шёл тихий разговор всё о том же. Я вздохнул – куда было деться? Степан рассказывал третьему товарищу о юном попутчике, время от времени выпуская нецензурные оскорбления в адрес родителей и школы…
По вагону шла проводница.
- Ярославль, Ярославль, кто у меня до Ярославля, подъезжаем!
В не зашторенное окно напротив тысячью молчаливых, насторожившихся жёлтых глаз властно и холодно опять смотрел на меня город…